Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
17
– Одолел дневники и письма? – спросила Маша.
– Одолел.
– И какие же выводы из прочитанного?
– Выводов нету. А принять к сведению принял.
– Что именно принял?
– Отцовскую жизнь…
– Ну и хорошо… Просьба к тебе: в субботу у нас в учреждении субботник, возьми на себя заботы о Витеньке, в школу отведешь, встретишь, покормишь, вместе затем погуляете…
– Это все выполню с удовольствием, – сказал Вадим Александрович. – Только объясни, какой субботник? Внеочередной? Кто придумал? Зачем?
– Слишком много сразу вопросов. – Маша чмокнула его в щеку. – Отвечаю по порядку, товарищ Мирошников… Придумало субботник начальство. Чтобы разгрести бумажные завалы, навести порядок в столах, в шкафах, отчетность подогнать.
– Порядок и дисциплину надо поддерживать повседневно, а вы авралы устраиваете…
– Исправимся, товарищ Мирошников!
Ласково-шутейно-снисходительный тон жены не правился Вадиму Александровичу. Да и многое в ней не нравилось в тот момент: и сквозь халат было видно, как жирок навис на животе, над бедрами, спина сутуловатая, шея морщинилась возле ушей, морщины, глубокие, какие-то не женские, изрезали и лоб, руки сухие, костистые, волосы, неухоженные, вылезали из-под выцветшей, небрежно повязанной косынки, да и глазки-то повыцвели. Он одернул себя: ты что, оцениваешь жену по статям, как лошадь, сам-то ты тоже не первой свежести продукт, ну и сиди молчком. К тому же не забывай: ты супруг.
Маша, утомленная, вскоре уснула, а он лежал на спине и, снедаемый привычной в последнее время бессонницей, глядел в потолок, думал и жалел, что не курит. Вышел бы в туалет или на кухню, подымил бы в форточку, говорят, курево успокаивает. Враки все это, курение – зло и наносит здоровью существенный ущерб. Здоровье же нужно беречь, потому ни табака, ни злоупотребления алкоголем, ни переедания, ни стрессов, ни долгочасовых сидений у телевизора, да здравствует здоровый образ жизни, солнце, воздух и вода! И аутогенная тренировка… Я совершенно спокоен… Я хочу спать… Мое здоровье – народное достояние… И мое собственное достояние, между прочим…
Вадим Александрович начал уж задремывать, когда Маша застонала громко, необузданно, как стонала час назад. Привиделось что-нибудь этакое? С Машей так случается, она ему признавалась. Необъяснимое сочетание: строгий, даже суровый характер – и женский темперамент. Психологически как будто не совмещается, а вот гляди-ка… Ладно, ладно, психолог, засыпай…
Но прежде чем окончательно уснуть, Вадим Александрович увидел в темноте разбросанные по потолку, как по столу, отцовские дневники и письма, они не падали, словно приклеенные к потолку. Странички, где в клеточку, где в линейку, исписанные разноцветными чернилами, бумага пожелтела, пообветшала, в пятнах масла и воды, расплывшиеся, смазанные буквы, будто выдернутые из слова, чтобы затемнить смысл. Однако смысл ясен, ни разу у Вадима Александровича не возникало сомнения в том, что хотел сказать отец. Ясно, даже слишком.
Шелестят страницы, переворачиваются, и чужая и одновременно близкая, родная тебе жизнь мелькает перед тобой отдельными хаотичными кусками, то складываясь в целостную картину, то распадаясь на осколки, то снова складываясь. И в центре ее – отец, а от него, как лучи, разбегаются события, с ним связанные. Личность и ее деяния. Так должно быть у каждого человека – чтоб он находился в центре своей судьбы, а не на ее обочине.
Как прожил отец? Сколько ни задавай этого вопроса, ответ одномерен: в общем, наверное, счастливо, удачно, насыщенно. Всего хватало на его веку, одна война чего стоила – и уцелел. И не один десяток лет потом под солнцем и луной жил. Жил, в принципе, как хотел, как подсказывали ему сердце и совесть. Не боялся рисковать, не оглядывался, не останавливался на полушаге. Размашисто, сильно шагал по годам, как по лестнице. Которая вела вверх, а не вниз. Поближе к небу, поближе к звездам, которые шепочут…
Эх, как и ему хочется ныне зашагать по ступенькам, а то и через ступеньку, вверх и вверх! Сказать проще: зажить как-то по-новому, без оглядки, без гибкости в пояснице, без боязни заполучить синяк или шишку. Черт с ними, с синяками и шишками, волков бояться – в лес не ходить, послать бы куда подальше шефа, да какой Ричард Михайлович шеф, так его в шутку, втихомолку называли подчиненные, тридцать гавриков в фирме, а настоящий шеф – это генеральный директор объединения, так-то. Да, послать бы подальше Ричарда Михайловича с его чванством и солдафонством, с его дурацкими манерами, послать бы подальше мерный, устоявшийся быт, привычные вещи, мелкие интересы, рвануться бы навстречу необыкновенной, ярчайшей любви и оставить в прошлом все, кроме сына. Но кто отдаст ему сына? А без него Мирошников ничегошеньки сломать не сможет. Если даже и шибко вознамерится. А как было бы здорово – сломать и начать сызнова…
Тоскливая, пугающая пустота где-то между сердцем и желудком расползалась, холодила изнутри, отрезвляла. Ломать все? С чего? Начитался отцовских исповедей и проповедей? И этого достаточно? Выкинь ты все это из башки – и спи. Ломать – не строить. Вот именно. Пустота внутри не исчезала, посасывала, но уже во сне Мирошников подумал: «Сжечь бы эти дневники и письма – и конец… Впрочем, я не Гоголь, чтоб сжигать… Да ведь Гоголь сжег свою рукопись, а тут – чужое… И при чем Гоголь, Николай Васильевич?»
Пробудился Вадим Александрович в здравии, в добром расположении духа, никакой пустоты между сердцем и желудком не ощущалось. Ну и порядок! Он спроворил зарядку, принял прохладный душ, поставил полный чайник, побрился, оглядел себя в зеркале. Увидел под подбородком волосок, так бывает, когда пользуешься электрической бритвой и плохо пробреешь, оставишь волосок, другой, бритва назавтра его уже не берет, вот он и растет себе, обычное явление. Однако сейчас это было не обычным явлением, ибо волосок был не чернявый, а седой. Вот тебе на! Вадим Александрович оттягивал кожу, ногтем выпрямлял закудрявившийся волос, убеждаясь: седой, никуда не денешься. Так-так, седина поперла, в шевелюре пока не видать, а среди щетины – пожалуйста. М-да…
Но и это не испортило ему настроения. Что ж, чему быть, того не миновать. К этому все мы постепенно движемся – к седине, к старости. Не горюй, это неотвратимо. Срезать сивый волосок ножницами – и инцидент исчерпан. И впредь брейся аккуратней, без спешки.
А нынче он спешил, потому что хотел собрать завтрак и покормить жену с сыном. Уж коль ему выпало сегодня верховодить дома до вечера, так отчего бы и но покухарничать? Маше будет приятно, а если ей приятно, то приятно и ему. Так было, во всяком случае, раньше. И еще он доволен по той причине, что не сорвали Витюшу с уроков. Ведь собирались к старикам на дачу – это значит на два дня, и субботняя учеба пропадала. Так что от Машиного субботника есть и польза. А на дачу поедут завтра пораньше, с утречка.
Он кормил сына и жену – Витюшка зевал, клевал носом, не мог никак проснуться, Маша нахваливала:
– Яйца всмятку, самый смак! А как тонко, аккуратно нарезал колбасу, сыр, хлеб! Горчичку выставил! И приборы положил как надо, и салфетки… Молодец, Вадик!
– Во мне пропадает метрдотель, на худой конец – официант, – вздохнул Мирошников.
– Я бы сказала – пропадает директор ресторана…
– Зато я директор выставок!
– Большой человек…
– А ты думала!
Они успевали перешучиваться, тормошить сына и вкусно, с аппетитом ели. И по привычке поглядывали на настенные часы, хоть времени у них было с запасцем.
Грязную посуду Вадим Александрович сноровисто убрал в мойку, оповестил:
– Помою лично! Когда провожу Витюшку и тебя.
– Ты у меня золото. – Маша привычным, расчетливым движением поцеловала его в щеку и тут же притворно отпрянула: – От тебя пахнет незнакомо! Другая женщина?
– Другой одеколон, увы… Сегодня открыл…
И оба рассмеялись, а хмурый, сонный сын осоловело посматривал по сторонам, искал портфель-ранец, который высился в прихожей прямо перед его глазами.
Они втроем вышли из квартиры, втроем спустились в лифте, втроем зашагали по тротуару. Нечасто это у них выпадает, чтоб утром втроем: Мирошников шел, стараясь умерить свой широкий шаг в такт шагам жены и сына, дышал полной грудью. Падали снежники, невесомо, как бабочки, садились на плечо. На пустыре перед Олимпийском комплексом заливистый песий брех: собачники выгуливали своих питомцев. У магазина «Жемчуг» за два часа до открытия уже толпились мужчины и женщины южной смуглости, привезшие их такси не уезжали, подманивая клиентов зеленым глазком.
– Когда же ты купишь мне бриллианты? – спросила Маша.
– Вечерком, как только вернешься с субботника.
– А жемчуга?
– Вместе с бриллиантами…
Рассмеялись – под недоуменным, сердитым взглядом невыспавшегося Мирошникова-младшего. А Мирошников-старший подумал: «Почему бы и не купить какую-нибудь драгоценную безделушку – брошь или там ожерелье? Деньжата-то завелись… Правда, Маша к украшениям равнодушна, да и «Жигули» собираемся купить. Машины ведь дорожают с каждым годом, еще у Ермиловых, чего доброго, придется подзанять…»
Морозный воздух бодрил и немножко пьянил, пьянил сознанием своей нестарости, своего здоровья. А что ж, так и есть: силен, бодр, болезней и в помине нет, седой волос в щетине – все его огорчения на данном этапе, ха-ха! Он мысленно посмеялся своей шутке и прибавил шагу.
Сперва они проводили Витюшку до школы, подождали, пока он, смешавшись с толпой учеников, исчез в утробе серого, мрачноватого, как казарма, здания, и повернули к метро «Проспект Мира». Мирошников и сам иногда, если время позволяет, избирал этот маршрут: от дома пешком по пустырю, мимо комплекса, через площадь и подземный переход под проспектом – и вот она, станция, минут двадцать ходу, а чаще с работы так возвращался – от метро до дому на своих двоих. Движение – это жизнь!
Сейчас время позволяло, и они не спеша шли пустырем, мимо собачников и собак. Он держал ее под руку, как давненько не держал, и понимал: ей это приятно. А значит, и ему. Хотя и сквозь одежду его локоть ощутимо упирался в жирок на Машиной талии. Излишний, конечно, жирок, раздобрела несколько женушка. При хорошем муже, от спокойной жизни раздобрела? Или годы начинают брать свое? Какие, однако, годы, о чем он?
Они попрощались у входа в метро, она чмокнула его в щеку, он прикоснулся губами к ее щеке. Как и полагается законным супругам. Помешкав, когда, по его расчетам, Маша миновала вестибюль, опустила монету и ступила на эскалатор, Мирошников вернулся к подземному переходу, ступеньки вели его вниз, чтобы в конце другие ступеньки вывели его наверх.
Пока он преодолел подземный переход, Маша, наверное, преодолела один перегон, до станции «Колхозная площадь», это близко. На той стороне проспекта Вадима Александровича тронули сзади за плечо:
– Гражданин! Вас можно?
Он обернулся: пожилой мужчина в ботинках и галошах, в руках ридикюль, ясно, что принадлежность его жены, пожилой женщины в старомодном плюшевом пальто. Провинция? Кто ж еще носит галоши, старомодные пальто и так вот запросто хватает за плечи?
– Извините, пожалуйста… Мы приезжие… Не подскажете, где тут магазин «Свет»?
Так и есть, провинциалы, наивные, доверчивые и вежливые. Мирошников сразу отличал их в столичной кутерьме и неизменно относился с покровительственным вниманием. Он объяснил и показал:
– Во-он там магазин «Свет». Налево… Тридцать шагов отсюда… Но он открывается, по-моему, с десяти…
– Спасибочки, спасибочки, – закланялся провинциал в галошах и с дамской сумочкой.
– Не за что. – Мирошников тоже поклонился.
Расстались, довольные друг другом. А проспект за спиной мощно и неостановимо гудел троллейбусами, автобусами, грузовиками, легковушками, да еще его пересекали трамваи, – тот самый проспект Мира, что круглые сутки не знал подлинного покоя и чье трудовое дыхание доносилось до мирошниковских окон и ночью.
Расправив плечи, выпрямив спину, не наращивая темпа, шел Вадим Александрович до дому, до хаты. Торопиться не было нужды. Все-таки мила ему субботка. Если в воскресенье уже томишься и тянет на службу, то субботка – день отдохновений, развлечений и подчас размышлений. Логично: для всего этого есть времечко.
Да, за спиной гудел поток машин, большинство из них легковушки, а большинство из легковушек – частные. Когда-нибудь среди них загудит-зашуршит и его с Машей «Жигуленок». Недурственно! Жизнь, конечно, – это движение. Но и автодвижение тоже! А покамест топай, запасай впрок здоровье. Оно тебе пригодится. Неплохо бы ходить и на лыжах. Когда-то они втроем ходили, включая дошкольника Витю Мирошникова, а теперь вот недосуг. То Маша по хозяйству, то Витюшка за уроками. Следовательно, самый незанятой – Вадим Александрович? Недурно было бы и плавательный бассейн посещать, ведь буквально под носом. Купи абонемент и плавай, а им опять некогда. Непростительно!
Да-а… На «Жигулях» будут раскатывать всем семейством, на дачу к Ермиловым смогут ездить, электричку тогда побоку. Ах, если б после покупки машины остались бы еще деньжата! С книжки бы их не брали, проценты бы росли, да и мы бы добавляли помаленьку. Для будущего, для кооперативной квартиры. Годы-то летят, глядишь, и Витюшка вырастет, обзаведется семьей, вот кооперативная и пригодится. Куда его, однако завлекло, далеко забрел в своих фантазиях. Да не фантазии это, а реалии. Только думать о них, возможно, еще рановато.
Да и с «Жигулями» не перебрать бы. Не превратить машину в идола, а тому есть примеры. Вот, пожалуйста: когда Вадим Александрович со своим семейством отдыхал в пансионате на Клязьме, там отдыхал гражданин со своими «Жигулями». Отдых сводился к тому, что он часами мыл и смазывал машину, лез ей под брюхо, что-то менял, подкрашивал, подтягивал, подкачивал – и любовался, отойдя на несколько шагов и откинув голову. Утренние, до завтраков, прогулки этот гражданин совершал не ножками, а на «Жигулях», в экспортном, разумеется, исполнении, то есть это была «Лада», но гулять тем не менее надо на своих двоих, иначе получается абсурд…
А любопытно все-таки, кто же поселится, или уже поселился, в отцовской квартире? Кто будет обживать углы, где еще витает отцовский дух? Какие-то чуждые, неизвестные люди, по неизвестно какому праву въехавшие в нее. Право, разумеется, известно, и все-таки как-то странно: жил там отец, теперь живет некто мистер Икс. Ну и с богом, мистер Икс…
Когда Мирошников поднялся к себе на пятнадцатый этаж, то подумал: Маша наверняка в этот миг добралась до своего учреждения, по времени это было как раз. Купленное по пути мороженое – два больших брикета пломбира, любимого и Машей и Витюшкой, – сунул в холодильник, в заморозку, то-то будет сюрприз. И обед сготовит, тоже сюрприз. Само собой, это не будет венец кулинарии, до Маши ему далеко, зато собственноручно. Он чистил картошку, шинковал капусту и лук, мыл и резал говядину – щи на первое, на второе – свиные отбивные, отбивал их на деревяшке от души, думая: «Не все же соседям с шестнадцатого лопать отбивные, иногда и нам перепадает!»
Хрипловато работало радио «Маяк»: те же шлягеры, перемежаемые последними известиями. Получалось: не послушаешь Аллу Пугачеву – не узнаешь, что творится на планете. Так сказать, плата за информацию. Пустопорожними песенками, за которыми взбодренная дикторская скороговорка: диктаторский террор Пиночета в Чили, новое кровавое преступление правящей клики в Сальвадоре, вооруженные провокации против Никарагуа, – за этим, как и за всеми черными делами на земле, встают Соединенные Штаты Америки. Протест и гнев вызывают такие факты, но при чем же здесь взбодренность тона? А еще дикторы уважают патетику – к месту и не к месту. Под окнами шумел-гудел машинами и родимый Олимпийский проспект – тоже трудяга, хотя до проспекта Мира покуда не дотягивает. И гул этот несколько приглушал поставленные голоса дикторов и непоставленные голоса эстрадных бардов. А вообще от городского шума устаешь, и хочется загородной тишины с поскрипыванием снега, шорохом ветвей и снегириным писком у кормушки…
Варились щи, и одновременно поджаривались отбивные, – конечно, обед лучше есть с пылу, с жару, но ничего, съедят и после, разогреют. Главное – чтоб к приходу Маши все было готово. И почему-то сразу же Вадим Александрович подумал: в этих стремлениях сделать жене приятное кроется нечто искусственное, он словно подогревает в себе то, что уже подостыло. Возможно, возможно. Ну да ладно, жизнь продолжается, ломать ее ты не собираешься, да и не все в твоей воле.
И все-таки он мог бы изменить с в о ю жизнь. Мог бы потому, что живет. А отец не может, потому что мертв. Но отец и не собирался ее менять, когда был жив. Отчего же он, Вадим Мирошников, должен что-то пересматривать? Нет уж, отец, прости, но ты жил по-своему, и я живу по-своему. О том, что мы оказались врозь, можно лишь пожалеть. Будь вместе, я бы, не исключено, вырос больше похожим на отца, чем на проезжего молодца. Ах, да не остроумно это, не смешно, скорее грустно это…
Вадим Александрович выключил конфорки, убрал кастрюлю и сковородку на подставки, снял фартук и опустился на стульчик. Непонятная, внезапная усталость согнула спину, и он, ссутулившись, без единой мысли сидел так, уставившись под ноги. Потом встрепенулся, поднял голову, огляделся, будто узнавая, где он. Да у себя, в кухне-столовой. И пора идти за Витюшкой в школу. А усталость сбросить, вот и весь разговор.
Из школьного подъезда вместе с клубами пара выкатывалась ватага за ватагой – девочки и мальчики с ранцами на спинах, как с горбами, с сумками в руках: спортивные тапочки, трусики, майка; старшеклассники вышагивали гордо, расталкивая мелюзгу, являя неокрепшие басы и пробивающиеся усики. Мирошников тотчас увидел, как из дверей на ступеньки вышел Витюшка, поправляя одной рукой портфель-ранец, а другой – с матерчатой сумкой – размахивая и норовя съездить пристававшего к нему одногодка. Но, заметив отца, смущенно отдернул руку с сумкой и поспешил по ступенькам к нему.
Он обнял сына, поцеловал в щеку, тот смутился еще больше:
– Ну, что ты, пап? Целуешься…
– Виноват, – сказал Мирошников, улыбаясь. – Больше не буду…
Он хотел взять сына за руку и не взял: а ну как мальчишка снова пресечет эти принародные нежности? Мальчишка ведь не девчонка! Но когда они пришли домой и Витюшка наскоро порешал примеры, которые ему не давались, и отец проверил решение, когда без матери Витюшка обедать отказался («В школе завтраком покормили»), а тут и Маша позвонила, что к шестнадцати будет, подходите к метро, когда они отправились к метро, однако время еще было и решили заглянуть в парк ЦДСА, – Мирошников взял-таки сына за руку, и тот не противился, совсем наоборот. И Вадим Александрович подумал, что как ни крути, а годы уже малость его потрепали, развеяли иные иллюзии, многое недоделано или вовсе сделано не так, как надо бы, но все же выпадают и у него по-настоящему счастливые минуты. Например, когда идет по парку, под подошвами похрустывает снежок, и с веток пылится снежок, и небо ничем, кроме снега, не угрожает, и рядом с ним – сын, которого он держит за руку…
Они побродили по аллеям, вдоль обезглавленных, срубленных еще в юные годы серебристых елей (оттого росли вширь – не вверх), у пруда, где в не замерзшей у берега черной воде плавали почему-то одни селезни, посмотрели на прогуливающихся пенсионеров мужского и женского рода, и пенсионеры посмотрели на них. Мирошников подумал: «И отец мог этак прогуливаться каждый день, но трудился до конца» – и сказал:
– А хочешь, сынок, на выставку оружия пойдем?
– Ой, пап! Конечно!
Это было рядом, на площадке позади Музея Вооруженных Сил. Под открытым небом, припорошенные снегом, стояли бронепоезд и торпедный катер, танки и самолеты, орудия и ракеты, вертолет, минометы, бронетранспортеры – чего только не было. Витюшка жадно осматривал экспонаты, спрашивал:
– Пап, сила?
– Сила, – соглашался Мирошников и думал: от парка, от выставки до МИИТа две остановки трамваем, пешком десять минут ходу, зайти бы туда хоть во двор, а?
– Если на нас нападут, мы им дадим, да?
– Еще как дадим.
– И я так думаю. Пускай лучше не лезут.
– Не полезут, – окончательно успокоил Мирошников. – Побоятся.
– Пап, – сказал вдруг Витек, – а твой папа, мой дедушка, смело воевал, да?
– Воевал. Смело.
– А сейчас он умер?
– Умер.
– Почему? Старенький?
– Старенький и больной.
– Все старенькие – больные, да?
– Наверное, – сказал Вадим Александрович и добавил: – Пора, сынок, к метро…
– Еще посмотрим!
– Нет, пора…
Он рассчитал точно, они были у выхода со станции вовремя, но Маша приехала раньше и ждала их, сердитая:
– Вышла, а вас нету… Где вас носит?
– Мам, а мы в парке видали селезней, без уточек, – сказал Витя. – И выставку оружия посмотрели! Сила!
А Мирошников ничего не сказал, но подумал: «Почему я, собственно, должен кому-то угождать? То жене, то шефу Ричарду Михайловичу, который вовсе и не шеф, лишь директор фирмы?»
Дома Маша подобрела, отведав обед в мужнином исполнении, обед запили вчерашним компотом, и тогда Маша вопросила:
– А еще что-нибудь будет? Для души?
Она повторила шутливую фразу, которую произносил иногда сам Мирошников. Без улыбки он ответил:
– Будет и для души.
И выволок из заморозки пломбир. Маша захлопала в ладоши, Витюшка закричал «ура!». Пломбир размяли, размягчили, чтоб не был холодным, сдобрили смородиновым вареньем, и вкуснота получилась необыкновенная. Это было поистине для души…
