Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
4
Но ветер – то верховой, то низом – разогнал дым и туман, сквозь небесную хмарь проглядывало солнце, и никакой страшной хари войны в образе старой ведьмы Воронков больше не представлял. А вот воочию облик ж и в о й войны увидал: в немецкой траншее, в недорытом ее колене, на секунду возникла фигура. До нее в этом месте было метров триста, но Воронков – как будто в двух шагах – различил: серо-зеленый распахнутый френчик, шерстистая грудь, загорелый прямой нос, твердый раздвоенный подбородок, черные дульца зрачков в водянисто-голубой оболочке, белокурая бестия, сволочь арийская! Конечно, даже молодые, зоркие глаза не схватывали этих подробностей, однако всякий раз, когда Воронков после госпитальных и прочих отлучек возвращался на передний край и впервые в немецкой траншее возникал силуэт, в воображении вставал непременно такой гитлеровец. И непременно при виде его у Воронкова перехватывало дыхание, вспухали желваки, и рука тянулась к оружию. Минутой позже дыхание выравнивалось, желваки опадали, но руки еще крепче сжимали оружие. Врага, которого ты увидел, надо убить – вот и вся философия. Не вся, понятно, он соизволит шутить, но на войне главное – воевать и, следовательно, убивать тех, кто посягнул на тебя и твой народ. Хорошо воевать – это значит много убивать. Жестоко? А как вы думали? Война! Война на истребление. Кто кого – тот и победит!
И, увидевши сгорбленную фигуру немца, Воронков машинально схватился за автомат, тут же сообразил: убойная сила – сотня метров, нужна винтовка. Выхватил ее у дежурного наблюдателя, да немец юркнул за бруствер, туда, где траншея нормального профиля. Воронков застыл в ожидании, что фриц вновь высунется, – приклад вдавлен в плечо, правый глаз напряженно прищурен: мушка в прорези прицела, указательный палец на спусковом крючке. Тщетно! Фриц не дурак, вторично не высунулся. А жаль! Из винтаря срезать вполне можно. Главная ценность у человека нынче чем определяется? А? Тем, как умеет воевать, уничтожать врагов, очищать от них нашу землю. Остальные человеческие поступки – второстепенные. С воцарением мира, возможно, возрастут в цене иные качества, но сейчас, сейчас подавай смелость, удаль, воинскую удачливость, черт подери!
Бросив солдату трехлинейку, Воронков сожалеюще вздохнул. Поймавший ее на лету за цевье солдат усмехнулся в вислые усы:
– Дуже ненавидите их, товарищ лейтенант!
– А ты?
– Та и я тожа…
При световом дне передок предстал Воронкову чуточку иначе, чем во тьме. Окопы, траншеи, ходы сообщения, землянки, нейтральная полоса, немецкая оборона – были прежние и вместе с тем стали как бы знакомей, привычней, словно командир стрелковой роты лейтенант Воронков кантуется тут не один месяц. А кантуется он меньше суток. Сколько еще их впереди, этих суток? Неизвестно, но все – его. Эх, побоку бы оборону, наступать бы! Ведь куда допустили немца – до глубины России, отвоевывать надо, очищать, освобождать. А для этого потребно наступление…
Покуда ж держи оборону, топай по траншеям, изучай передний края. Это только на беглый взгляд он кажется знакомым и привычным, в натуре же – к нему нужно ой-ой как привыкать, познавать его. Когда освоишь свой участок как свои пять пальцев – тогда порядок. А не случится ли так, что покамест осваиваешь, наступать начнем? Опять – неизвестно. И вообще делай сегодня то, что положено делать именно сегодня. Вчерашнее сделано вчера, завтрашнее сделаешь завтра. Требуется лишь пустяк – дожить до завтра…
Солдат, у которого он бесцеремонно, а точнее – по-дурному выхватил трехлинейку и который усмехался в вислые усы: «Дуже ненавидите их, товарищ лейтенант», сказал ему далее:
– У нас на участке действует снайпер – дает жизни!
– Наш или немец? – не понял Воронков.
– Наш, наш! Бьет без промаха!
«Не чета мне», – подумал Воронков и спросил:
– Как зовут?
– Данилов. Семен. Якут. Бывший охотник. До войны бил белку аж в глаз, не брешу!
– Да-а, – протянул Воронков.
– Так у него ж, у Данилова, снайперская винтовка! – Дежурный наблюдатель взялся будто бы утешать его. – А вы стреляли из обнаковенной…
– Пустое! – Воронков досадливо махнул рукой: – Расскажи лучше-ка о себе…
Вислоусый солдат охотно рассказал: зовут Петро Яремчук, год рождения – одна тысяча девятьсот двадцатый, место рождения – село Шипуново, на Алтае, поскольку переселенец с Херсонщины, социальное происхождение – из крестьян-бедняков, беспартийный, семейное положение – холостой, поскольку с женой развелись, детей не прижил, правительственные награды – орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Петро Яремчук отвечал, как по анкете, заполняя графу за графой. Не хватало еще, чтобы сообщил, что репрессированных родственников и в оккупации нету, а также, что связи с родственниками, проживающими за границей, не поддерживает. Но об этом Яремчук не сказал, потому, очевидно, что репрессированных органами, в оккупации и за границей родственников у него и впрямь не было.
Так, так, значит, в роте лейтенанта Воронкова и второй сын Малороссии – Петро Яремчук. Первый – Дмитро Белоус. Некоторым образом земляки, ну не земляки – одних хохлацких кровей. А вообще-то все мы – одних советских кровей. Дело, однако, не в этом. Дело в том, что он, Воронков, знал: эти люди – костяк его будущей более-менее полнокровной роты, и они будут, как подтверждает прошлый опыт, ближе ему и дороже тех, кто прибудет впоследствии с пополнением. Это, если хотите, как первая любовь…
Любовь? У него первая и единственная – Оксана Доленко, тоже украинка и тоже с двадцатого года, чуть старше Воронкова, родом из-под Белой Церкви, а другими анкетными данными он, пожалуй, не располагает. Другими анкетными данными располагает: как любила его и как разлюбила. Довольно быстро прокрутилось, но след оставило навсегда. Потому – первая любовь. А неплохо, если б и вторая раскрутилась. До того часа, когда убьют. Ведь могут убить, ведь война-ведьма не ведает милосердия…
Двое суток лазал по обороне, изучая пути подхода-отхода, секторы обстрела и прочую музыку, а сам думал о Данилове, о снайпере, который уничтожает проклятых фрицев. Из расспросов выяснилось: Данилов на передыхе в дивизии, тем паче, что напарника у него убило. Как убило? Да очень просто: неосторожно высунулся, а у немцев также действуют снайперы: так называемая ягдкоманда, то есть охотничья команда. Воронкову снайперские дуэли напоминали поединки не на жизнь – на смерть, а само снайперство – свободную охоту истребителей: удар из-за облака, пушечный выстрел, пулеметная очередь, и конец! Врагу – конец!
В итоге Воронков в траншее нос к носу столкнулся с Семеном Прокоповичем: тот возвратился из второго эшелона на передок. Лейтенант узнал его безошибочно: винтовка с оптическим прицелом, скуластый, раскосый, с прищуром, в смоляных волосах седые нити. Он остановил снайпера, спросил:
– Вы Данилов?
Якут кивнул, затянулся из короткой обкуренной трубки, дыма почти не выпустил, вдохнул в себя. Воронков еще спросил:
– В засаду?
Данилов опять молча кивнул.
– Без напарника?
Хлюпнула трубка, сиплый голос курильщика:
– Не подобрал, однако.
– Почему?
– Не из кого, народу мало… Понимаешь?
«Чего ж не понять? – подумал Воронков. – Задаю дурацкие вопросы… И он по справедливости тыкает меня…» Как бы по инерции задал новый вопрос:
– Сколько же на вашем счету?
– Двадцать три, однако. – Данилов сощурился, глаза превратились в щелки. – Считай!
На прикладе было двадцать три зарубки, сделанные ножом. Воронков уважительно покачал головой. И вдруг попросил:
– Возьмите меня в напарники, Семен Прокопович!
– Имя-отчество знаешь? А начальство разрешит?
– Разрешит… временно. Пока не подберете себе напарника! А?
– Подумаю… Надо познакомиться, однако…
Погода распорядилась так, что Данилов задержался в его роте, и они пообщались в землянке у Воронкова. С горизонта поволокло грязно-черные рваные тучи; они поглотили солнце и синеву, низко плыли над землей, набухали дождем и ветром. Ударил ливень, а потом и град. Он забарабанил по накату, по окну, в дверь – будто осколки. Недаром же говорят: град осколков. Кстати, пять его ранений – осколочные: снаряды и мины, ни одного пулевого. Не унывай, лейтенант Воронков, все еще впереди. И осколок авиабомбы впереди? Ну, если словишь такой осколок – каюк, срежет к чертовой бабушке, наповал, насмерть. Да оно и пулеметная либо автоматная очередь – не сахар. И даже единственная пулька может укокошить. Смотря куда попадет.
Когда Воронков выглянул за дверь, округа была усыпана градинами, бело-серый льдистый слой погрёб под собой слой тополиного пуха. Сразу охололало, а из черных туч продолжало пулять белым градом с воробьиное, с куриное яйцо. Не осколок, но влепит – закукарекаешь! Градопад вскоре прекратился, однако ливень хлестал и хлестал.
В этакую непогодь, при хреновой, то бишь нулевой, видимости снайперу на переднем крае делать нечего, и Данилов сидел на нарах, пил дымящийся чай и рассматривал Воронкова. А когда не пил чая, то пыхтел трубкой с коротеньким мундштуком и опять же разглядывал Воронкова. Лейтенант про себя усмехнулся: и каков же я, Семен Прокопович? – но затем забеспокоился. И правильно: потому как при такой погоде немецкая разведка может объявиться и днем.
Налив Данилову полную кружку крепчайшего чаю, Воронков извинился: «Я отлучусь, Семен Прокопович. А вы отдыхайте», – и шагнул в ливень. Старшина плащ-палатку ему покуда не выдал, и Воронков прихватил чью-то, сохнувшую на гвозде, вбитом в неошкуренный стояк. И снова же правильно: дождяга нахлестывал как плетьми – струи тугие, секущие, без плащ-палатки вмиг промокнешь.
Но и она не спасла: ввалившись часик спустя в свою землянку и сбросив заляпанную глиной, промокшую плащ-палатку, Воронков обнаружил: так ведь и гимнастерка промокла, да и белье нижнее вроде влажное. Насквозь прохватило!
Теперь Данилов поухаживал за ним, налил чайку. Помедлив, спросил:
– Где был, лейтенант?
– Оборону проверял, – ответил Воронков и, обжигаясь, отхлебнул из кружки.
– Молодец, однако… Беру в напарники, поохотимся… Начальство отпускает?
– А это мы сейчас выясним, – сказал Воронков и крутанул ручку полевого телефона. На том конце провода откликнулся телефонист, затем трубку взял капитан Колотилин. Воронков извинился, изложил свою просьбу и выслушал, что ответил комбат. А комбат ответил так:
– Руки чешутся? Разрешаю, валяй. Но под пулю не подставляйся. И про обязанности ротного не забывай…
– Спасибо, товарищ капитан… Не забуду…
Светясь, Воронков повернулся к Данилову. Якут пыхнул трубочкой:
– Слыхал, однако… Если дождь кончится, уйдем в ночь…
– В ночь?
– Да. Чтобы рассвет встретить там, откуда охотиться будем. Понимаешь?
– Понимаю, Семен Прокопович!
Так вот они разговаривали: Воронков почтительно, по имени-отчеству и на «вы», а рядовой Данилов ему – «лейтенант» и «ты». Правда, рядовой этот был не совсем рядовой: знатный, известный всей дивизии снайпер Семен Данилов.
По предложению Данилова они прилегли часика на три-четыре: ночь-то предстояла бессонная. Под шум дождя Воронков задремал, угретый шинелью, но спалось плохо, – будоражило предстоящее. То снились гибкие, мягкие, нежные руки Оксаны, то харя лесной колдуньи, или ведьмы, или войны, то пустая госпитальная койка, предназначенная ему, лейтенанту Воронкову, то брат Георгий, маленький, вихрастый, из детства, но который после смерти стал для него Георгием Борисовичем, хоть и вспоминался ребенком. Он часто пробуждался, прислушивался: дождь шумел по-прежнему.
В последний раз разбудило видение – словно гвардии старшина Георгий Борисович Воронков гибнет на глазах у старшего брата, не могущего ничем помочь: тлеет одежда, трещат, сгорая, кудрявые волосы, лопается кожа и покрывается обугленной пленкой дорогое, родное лицо. Унимая колотящееся сердце, Воронков огляделся: Данилов посапывал, подложив под щеку сложенные подушечкой руки, как-то по-детски спал солдат, на счету у которого двадцать три фашиста. Вояка! Орел! А сон привиделся страшный, в своей реальности и неотвратимости страшный, ибо приходилось видывать, как вытаскивали танкистов из подбитых, подожженных машин, – тлели комбинезоны, с треском сгорали волосы, лопались глазные яблоки, обугливалась кожа. Ну а если в танке рванут боеприпасы и горючее?
Воронков вытер сухие глаза рукавом – будто слезы вытер, протяжно вздохнул. В землянке тихо, и вне землянки – тишина. Дождь не барабанил. Кончился? Похоже. Это то, что нужно. При хорошей видимости успешней будет и охота. Охота на двуногих зверей. Хищное, опасное зверье надо уничтожать. Без пощады и без промаха. Как знатный снайпер Семен Данилов.
Якут словно услыхал свое имя, вскинулся и сразу же раскурил трубку.
Затянувшись, сказал:
– Скоро выходить, однако.
– Я готов, Семен Прокопович, – нетерпеливо ответил Воронков.
– Не подвела бы погода…
– Дождя нету!
– Ночью пускай идет. Лишь бы днем вёдро. – Он пыхнул дымком и сказал: – Ты извини, однако, лейтенант…
– За что? – удивился Воронков.
– Что дымлю. Ты, видать, некурящий?
– Некурящий.
– А я тебя обкуриваю. Извини…
– Пустяки, Семен Прокопович. – Воронков беспечно махнул рукой. – Ерунда на постном масле!
– Если на постном масле… – Якут как будто усмехнулся. – Тогда через полчаса выйдем… Надо поесть сытно, чаю напиться от пуза, справить нужду… Понял, лейтенант?
– Понял Семен Прокопович…
Дав Воронкову «добро» поохотиться на пару с Даниловым, капитан Колотилин почувствовал нечто вроде зависти. К Воронкову, разумеется. Затеял это напарничество, пощекочет гитлеров, а там и пополнение. С приходом пополнения, правда, и комбату-3 не киснуть, хлопот-забот появится по завязку. А пока? А пока приевшаяся оборона, обескровленный батальон, по сути – безделье. То, что денно-нощно лазает по окопам и траншеям, – слабое утешение. Позволить же себе поохотиться на гитлеров он не может, чин не тот. Да и командир полка не разрешит подобной резвости. Комбату нельзя, ротному можно? Ежели строго, и ротному вряд ли позволительны такие забавы. Хотя, по правде, капитан Колотилин не без удовольствия бы прильнул к оптическому прицелу и при случае влепил бы свинца промеж глаз какому-никакому гитлеру!
Было с ним однажды: влепил точно в переносицу. Лыжный батальон, где он командовал сперва взводом, затем ротой, залез далеко в немецкий тыл. Громили опорные гарнизоны, склады, нападали на машины и обозы, рвали мосты, резали связь. В стычке попал в плен гитлер, по званию обер-фельдфебель. Попытались допросить фельдфебеля – молчит, как рыба, даже не стонет, хотя ранен тяжело, кровища хлещет. И взгляд злобный, несдающийся. Как прикажете поступить? С собой не потащишь, оставлять, чего доброго, гитлеры подоспеют, подберут, уж тут-то язык обер-фельдфебеля развяжется: наведет на след. Нам эти штучки ни к чему, и Колотилин, наклоняясь над обером, натыкаясь на не ведающий страха и примирения взгляд, выстрелил, целясь между глазами. Месяц спустя, когда вышли к своим, его потаскали в особый отдел, в военную прокуратуру, выворачивали наизнанку, но в конце концов оставили в покое. И дали орден…
Потому что в том рейде Серега Колотилин был на высоте. Ах, что за народ был в лыжном батальоне в декабре сорок первого! Спортсмены-разрядники, добровольцы из разведподразделений, комсомольцы, прибывшие по направлению райкомов, а командир и комиссар батальона, командиры и политруки рот – участники войны с белофиннами. «Белой смертью» прозвали лыжников немцы. И среди этих отборных ребят, мужественных и стойких, не затерялся Серега Колотилин. На лыжах ходил с детства, закалку получил в детдоме и фабрично-заводском училище – нравы там были суровые, – на срочной службе в армии, ну и начало войны кого не закалит еще больше, если только не сломает?
Он будто искал опасности, чтобы убедиться: одолеет, справится, выйдет победителем. И будто искал смерти, чтобы убедиться: она отступит. А он ничего не искал, просто был безудержно смел и непоколебимо уверен: железо его не возьмет.
Капитан Колотилин только что пришел с полкового КП. Настроение было приподнятое. И в то же время что-то беспокоило, взвинчивало. Это при его невозмутимом, прямо-таки железном характере? Ведь он редко когда выходил из берегов спокойствия и выдержки, еще реже – откровенно срывался. Что обрадовало – понятно: подполковник прозрачно намекнул – его заместитель уезжает на учебу в академию и он хочет предложить командованию кандидатуру Колотилина, как к этому отнесется комбат-3? Комбат-3 без всяких намеков ответил, что благодарит за внимание и постарается оправдать выдвижение, коль оно состоится. «Состоится! – отрубил подполковник. – Проведи успешно наступательные бои и считай, что ты уже мой зам!»
Подполковник был многоопытен и не в пример Колотилину немолод. И вот – берет его к себе в заместители по строевой. Что же, он оправдает доверие, в этом можно не сомневаться. Как и в том, что и должность командира полка ему не заказана. Со временем, конечно. Воюет умело, грамотно, удачливо и железо милует – что еще потребно для служебного роста? Есть перспектива, значит, и будем расти.
А что беспокоило, тревожило? Колотилин перебирал свои мысли и чувства и не находил могущих вызвать беспокойство и тревогу. Но они-то были, он подспудно ощущал их! Ладно, глубже копать в душе нет ни времени, ни желания. Да и не нужно это, в сущности…
Он не стал переодеваться и переобуваться, лишь приказал Хайруллину принести водки, хлеба с луком и… Фразы не договорил, потому что ординарец подхватил ее:
– …и чайку покрепче? Есть, товарищ капитан!
– Молодец, на ходу подметки режешь! Давай в темпе, Галимзян!
Польщенный тем, что комбат назвал его по имени, ординарец со всех ног кинулся исполнять приказание…
Отвинтив колпачок, Колотилин не стал наливать водку в кружку, а приложился к горлышку, запрокинувшись, сделал несколько затяжных глотков. Пожевал хлеба и луковицу, выпил чаю. Утерся. Кинул ППШ за спину:
– Пошли, Хайруллин!
На сердце было покойно и весело, беспокойство и тревога сгинули. Так и должно. Колотилин посмотрел на копошившегося в углу ординарца, поторопил:
– Пошли, пошли, Галимзян!
И двинулся к двери, уверенный: ординарец тут же двинется за ним. В ходе сообщения вновь объявилась мысль о Воронкове: отправился ли в засаду с Даниловым, как он там? В траншее мысль завершилась: поберегся бы этот лейтенант, худенький и блеклый, как немощный стебель, таких-то, увы, и срубает на войне…
Ночь выдалась непроглядная, с веток срывались весомые капли, а порой затевался и дождь-ситничек, сеял водяной пылью. Градом, по счастью, не сыпало, а был он здоровенный, увесистый, пришлось им с Хайруллиным, когда топали в полк, укрываться под старолетними елями. Лошадку его, норовистого, хотя и кастрированного жеребчика по кличке Султан, убило под ним в наступлении, теперь и вынужден топать на своих двоих, если вызывали в полк либо в дивизию. Коня убило, сам отделался легким испугом: успел выдернуть ногу из стремени, соскочить, прежде чем Султан со смертной неуклюжестью завалился на бок. Но пехота на то и пехота, чтобы топать. А коня комбат когда-нибудь получит. Когда начнут пополнять дивизию людьми, оружием, техникой, конским составом. В полку ему тем более положен конь…
После ракет тень сгущалась до того, что ее, казалось бы, можно было осязать. В немецком тылу вставало зарево, в нашем – урчали, выли автомашины, сдается – буксовали. Ветерок холодил разгоряченное лицо, заползал в распахнутый ворот гимнастерки, приятно растекался по груди.
В сотый, а возможно, в тысячный раз месил Колотилин кирзачами траншейную грязь, перекуривал с дежурными наблюдателями и шел дальше, дальше, дальше, давя подошвами скользкие градины, еще не растаявшие, – и ему почудилось то, что уже чудилось: он заплутает в этих бесконечных траншеях, угодит к гитлерам. Чертыхнувшись, отогнал нелепую мысль. И сразу понял, что́ его беспокоит и тревожит: а вдруг комдив не поддержит выдвижения? Почему не поддержит? Генерал к нему относится по-доброму. Но все-таки… Да нет, будет нормально…
На участке роты Воронкова комбату доложили, что лейтенант ушел со снайпером. Ушел-таки, подумал Колотилин, ушел, нетерпеливый. Не терпится влепить гитлеру промеж глаз, ну а если гитлер влепит ему промеж глаз? Но сам же разрешил эту охоту – жалеешь, что разрешил? Боишься, влепят и тебе – не пулю, разумеется, – коль что-нибудь произойдет с Воронковым? Не жалею и не боюсь, однако ротный в принципе должен заниматься в первую голову непосредственными обязанностями.
Об этом ему прямо и сказал комдив, который пожаловал на передний край батальонной обороны. Вот уж кого Колотилин в ненастную ночь не ждал. Не спится старику. Но когда звонит по телефону – один колер, когда заявляется со своей свитой к тебе на передок – колер совершенно иной.
Генерал-майор обожал эти внезапные визиты – минуя полковой КП, сразу нагрянуть в батальоны, в роты. Командира полка и сегодня среди сопровождавших генерал-майора не было – только дивизионные: начальник штаба, офицеры оперативного отделения и разведки, адъютант. Не комбатов уровень – судить о стиле комдива, однако сдается: с полковым начальством тому было бы сподручнее и знакомиться с обстановкой, и принимать решения непосредственно на местности. Комдив вообще отчего-то недолюбливал полковое звено, любил спускаться в н и з ы – было известно: потолкует с солдатом по душам, кашки из солдатского котелка отведает, ободрит наградой – ежели ты заслужил. Но и строг бывал комдив, и суров – взыскивал тоже по заслугам.
– А-а, вот ты где, соколик, – сказал комдив, увидевши Колотилина в стрелковой ячейке. – Не докладывай, не надо, сами во всем разберемся.
– Есть, товарищ генерал! – отчеканил Колотилин, браво справившись с ошарашенностью.
– Если потребуется, задам вопросы… А покамест присоединяйся к нам, и пройдемся по обороне…
– Есть присоединяться, товарищ генерал! – Колотилин лихо козырнул, пропуская комдива вперед.
Генерал шел по траншее широко, уверенно, будто с нарочитой грубостью задевая крыльями плащ-палатки за стены траншеи, капюшон надежно прикрыл генеральскую фуражку, на крепких, ходких ногах яловые сапоги – хромовые все попрятали до поры, комбат-3 также. Временами генерал приостанавливался, глядел в сторону немцев, и тогда Колотилину виделся солидный, с горбинкой нос, властно сжатые, тонкие губы, над верхней – полоска тронутых сединой щетинистых усов. Колотилину казалось, что командир дивизии хочет о чем-то спросить его, но тот не спрашивал и шагал дальше.
Дошли до воронковской роты. Генерал понаблюдал за противником, помолчал и вдруг сказал:
– Зайдем-ка в землянки. Познакомимся, как солдатики живут. Нет возражений?
– Никак нет, товарищ генерал! – за всех ответил начальник штаба.
– Комбат, веди!
– Есть вести, товарищ генерал! – рубанул Колотилин, подумав: «И чего там смотреть?»
Но комдив нашел что смотреть. Он вытаскивал затворы у автоматов и винтовок в пирамиде, совал в канал ствола белоснежный носовой платок, ворошил сено на нарах, открывал крышки термосов, постучал соском умывальника, навестил, извините, сортир-яму, огороженную усохшими ветками. Остался недоволен: оружие чистится небрежно, сено на нарах прелое, давно поменять пора, в рукомойнике нет воды, над выгребной ямой нужны доски, боец вынужден корячиться, может свалиться, извините, в дерьмо. Кто командир роты?
– Лейтенант Воронков, – ответил Колотилин. – Новенький…
– Где он?
Колотилин доложил, что с его разрешения ротный отправился на охоту со снайпером Даниловым, у которого убило напарника.
– Ротный в качестве напарника у снайпера? – Генерал вскинул разросшиеся лохматые брови, передернул усиками. – Непозволительная роскошь! Каждый должен заниматься своим, У ротного свои обязанности, и пусть не мельчит… Ясно?
– Ясно, товарищ генерал!
– На охоту его больше не отпускать! А напарника Данилову мы подберем…
– Вас понял, товарищ генерал…
Но чем комдив, в общем-то, остался доволен, так это – состоянием оборонительных сооружений. Хотя и тут попутно сделал втык:
– Есть недорытые колена, Колотилин! Стыд и позор: идем пригнувшись… А по отчей земле мы должны ходить не прячась! Уяснил? Чтоб везде – полного профиля!
Колотилин вытянулся, щелкнул каблуками:
– Уяснил четко, товарищ генерал!
А за то, что впереди позиций были устроены самодельные управляемые фугасы – идея комбата-3, похвалил, пожал руку:
– Шарики работают, молодчина!
Шарики у молодчины сработали так: чтобы изготовить фугас, в гильзы из-под снарядов и в кухонные чугуны закладывалась взрывчатка, металлолом, от этих, с начиночкой, гильз и чугунов протягивались шнуры – в нужную минуту дерни, и взрыв, и гитлерам жарко.
На прощание комдив вновь вспомнил о Воронкове, веско произнес:
– Ротных и взводных, коих вскоре получишь, береги. Не вздумай отпускать на снайперскую охоту. Снайперство баловства не терпит… Но огневую активность на участке батальона повышай. Добейся, чтобы дежурные наблюдатели, пулеметчики не позволяли фашистам вольготничать. Прижимайте их пулей к земле, подлецов!
И, уходя, вторично пожал руку Колотилину. И все в генеральской свите пожали ему руку. Почет и уважение!
