Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
16
«Калера охотно, с легким сердцем отпускает меня в санатории, а мне обидно. Знаю, она меня крепко и верно любит, но неужто не понимает: нам все время надо быть вместе, ведь сколько отпущено этого времени? Не так уж много. Санатории и дома отдыха она не терпит, а меня врачи гонят подлечиться. Под их нажимом пакую чемодан, она остается дома. И пишет мне не очень аккуратно, такова уж натура, не переваривает писем, сочиняет их при крайней необходимости. Уезжает в дальний конец Москвы, то ли по делам, то ли к подружке, – к назначенному часу не вернется и не позвонит: так и так, мол, задерживаюсь. А я нервничаю, переживаю. Я уже привык к ее милой необязательности, к отсутствию звонков. И вдруг звонит от закадычной подруги: «Мне плохо, приезжай за мной». Этот ее звонок был последним: заболела, слегла, не встала. И белый свет для меня померк, ибо она была лучшее, что мне даровано судьбой. Было даровано и другое счастье – Вадим, но я сам отказался от него. Лишь с годами ясней и ясней понимаешь, что такое сын. Когда сошлись с Калерой, она забеременела, и я настоял на аборте: боялся – собственный ребенок отодвинет Вадима, своего буду любить больше. Аборт был роковым, Калера стала бесплодной. И что же? Вадим отдалялся от меня (это расплата за мой шаг, за уход из семьи), а другим сыном или дочерью судьба обделила…»
Не раз и не два Вадим Александрович наталкивался на такую параллель: любовь к Калерии Николаевне и вина перед ним, брошенным сыном. Как известно, где-то параллельные линии пересекаются, и тогда уже это не параллель? Что тогда? Ничего. Пусть с этим разбираются математики. А он скажет по-своему, без математики: любят жену или мужа, любят детей, любят работу, любят животных, любят вещи. Кто-то или что-то из этого ряда может выпасть, как, например, выпал он, Вадим Мирошников. То есть, конечно, отец любил его на свой лад, но себя он чувствовал обделенным, каким-то неполноценным, как будто в чем-то виноват. Короче – выпал из этого ряда. Выпал, выпал…
А у них, у отца с Калерией Николаевной, все было как надо, и в дневниковых тетрадях ни слова сожаления о том, что когда-то отец столь круто переменил свою жизнь, можно сказать – сломал. Другие слова есть:
«Что сделано, то сделано. Не переиначишь».
Никогда не отступал от своего. И еще: отец никогда не жалел, что жил горячо, может быть, даже взбалмошно, подчиняясь голосу сердца и не прислушиваясь к голосу разума. Так и написал:
«Доверялся порывам. И не раскаиваюсь».
Как бы подвел итоги, отнюдь не предварительные.
Да, это так: чем ближе подходили к концу дневниковые записи – и почерк-то менялся, буквы становились крупнее и неразборчивее, с наклоном то туда, то сюда, – тем чаще отец задавался вопросами:
«Как я жил? Чего добился и чего не добился? Что будет с миром, со страной, с моими близкими, когда умру?»
Мыслью о предстоящей смерти он будто поверял прожитое и пережитое и то, что будет после него. Дней у него оставалось в обрез, он это понимал и пытался теперь вот осмыслить свои шестьдесят девять, из них, как принято говорить, сознательных – пятьдесят, по меньшей мере. Полвека. Немало. И немного. Смотря как оценивать. Во всяком случае – порядочно, хотя один деятель в свое время сказал, что семьдесят лет – средний в нашей стране возраст. Сказал тогда, когда ему самому исполнилось столько же, и он бодрился, и льстил другому деятелю, который был такого же почтенного возраста.
Но ежели бодриться, то получается: отец не достиг и средних лет. Умер, так сказать, молодым. Что ж тогда говорить о возрасте Вадима Мирошникова? Зеленая юность, детский сад. А если всерьез? А если всерьез, то и самим Вадимом Мирошниковым прожито достаточно, и он также мог бы что-то взвесить и оценить, что-нибудь принять и что-нибудь отбросить. В общих чертах: жил он отнюдь не как отец – больше разумом, чем эмоциями. И правильно поступал: век на дворе иной. Более деловой, более практичный. Более трезвый, если хотите.
А смог бы я, спросил себя Вадим Александрович, прожить остаток своих дней по-другому, как, допустим, отец? Он усмехнулся: скажешь тоже – остаток дней, да тебе еще коптить и коптить белый свет. Ну ладно – еще долго коптить, так вот как бы ты построил свою остатнюю жизнь, не захотел бы что-либо перевернуть в ней? Что? И зачем? Разве он испытывал когда-нибудь потребность жить как-то иначе, по неким другим рецептам, чем до сих пор? Разве что-то у него было не так? Дурно было, гадко было? Нет, все у него было в норме. Ну хотя бы в основном. Собственно, стыдиться ему нечего. А жалеть? Пожалеть о ком-то или о чем-то не хочется? Мало ли что хочется. Это всегда найдется – то, чего захочется. В узде себя надо держать – и бытие будет не то что проще, но понятней и, может, легче.
Вообще-то, до чтения отцовых тетрадок эти проблемы перед ним не возникали: так ли живу, не слишком ли спокойно и рассудочно, не зря ли обходил острые углы, опасался синяков? Мирошников опять усмехнулся над собой: а сейчас, дескать, возникли? И, отвечая самому себе же, он пожал плечами: если возникли, то он разрубит их единым махом – жил и живет правильно, а жизнь отца для него – не образец, в конце концов каждое поколение лепит самое себя, так-то, философ. Ну, философ он такой же, как и математик, и заводской инженер был он не самый блестящий, а вот нашел себя во внешней торговле. Фирмач он, понимаете? И фирмач что надо, организаторскими способностями бог его не обидел, на скольких зарубежных выставках директорствовал и как? Весьма успешно, понимаете? Так-то! И с личной жизнью у него нормально, да и во всем полный порядок. О’кэй, или, как острят, хоккей!
Чем ближе к жизненному финишу, тем болезненней воспринимал отец то, что нынче именуют негативными явлениями. Раньше это именовалось иначе – воровство, взяточничество, бюрократизм, карьеризм, пьянство, бездушие, кумовство, хулиганство, а сейчас нате вам – негативные явления. Вадим Александрович своими ушами слышал на районном партийно-хозяйственном активе, как директор торга говорил с трибуны: в магазинах еще имеют место отдельные негативные явления. Из президиума ядовито попросили уточнить, и районный торгаш покраснел, как свекольник у хорошей хозяйки, промямлил: обвешивание, обсчитывание, завышение цен, списание вполне доброкачественных продуктов, продажа из-под прилавка.
Отец писал:
«Не могу, не хочу поверить, что люди становятся хуже. Много вижу вокруг такого, чего не думал, не гадал увидеть, и все-таки верю: двадцать миллионов наших сограждан полегли в землю не напрасно. Надо только, чтоб живущие помнили о погибших. Будут помнить – сумеют очиститься от житейской коросты, которая пристает к людям, и что особенно горько – к молодым…»
Отец, в общем-то романтик, идеалист даже, в данном случае не идеализировал. Ну и правильно. К чему нам розовые очки? Фактам нужно смотреть в глаза. Нравятся они или не нравятся, но от этого они не перестанут быть фактами.
Вадиму Александровичу запомнилась такая запись:
«Выступал в суде общественным обвинителем. Судили трех подростков, напавших вечером в парке на нашего преподавателя. С кафедры марксизма-ленинизма, фронтовик, инвалид. Они – желторотые пэтэушники. Не ограбили, не убили, но поиздевались всласть. Били кулаками, палками, кололи ножами, упавшего пинали, заставляли ползать у их ног. Я смотрел на этих прыщавых, долговязых и долгогривых, в общем-то внешне вполне благопристойных юнцов, силясь разобраться: откуда такая жестокость? Я смотрел и на своего коллегу, постаревшего за тот вечер на десяток лет и признавшегося на суде: «На фронте не боялся, теперь боюсь». Мне были отвратительны подонки и мучительно жаль фронтовика, я-то знаю, что такое фронт. Так унизить, так надругаться над пожилым, заслуженным человеком, годящимся им в деды? За что? Будь подсудимые взрослыми, я бы их придушил, без всякого суда, нашлась бы только сила. Но ведь еще подростки, ведь еще можно как-то их поднять, выпрямить? Слушая потерпевшего, судью, народных заседателей, защитников, прокурора, подсудимых, думал: «Он же за вас, сосунки-пэтэушники, проливал кровь, если бы не он, вас бы и на свете не было, как и ваших родителей». А родители сидели в зале, плакали. Однако их слезы меня не трогали. Свою обвинительную речь я произносил с совершенно сухими глазами, потому что глядел в эти минуты на подсудимых – безмятежные, вроде бы улыбчивые лица, приятные в общем-то лица. Не поверишь, что они принадлежат подонкам, для которых происшедшее в парке было лишь развлечением. Я говорил, кричал об общественной совести, об общественном лицемерии. А при чем тут общественное? Да при том, что общество состоит из нас, индивидуумов, от стариков до подростков. Мы-то и определяем его нравственные категории. И я определяю, и эти вот вовсе не испуганные судебным разбирательством подростки. Какие мы – такое общество. Но как вырвать корни зла – рецепт мне неведом. Вроде все делается в стране для этого, а преступность… Киваем на Запад: там питательная среда для преступности – безработица. А у нас? У нас же нехватка рабочей силы! Значит, в чем же причина?»
И такая запись запомнилась:
«Военная кафедра организовала экскурсию студентов к воинскому мемориалу на Минском шоссе. Ну, конечно, и я, старый дурень, увязался: как же – показать юношам, рассказать, осветить их души прикосновением к высокому подвигу человеческого духа. Поехали двумя автобусами, и как-то странно было: молодежь шутит, смеется, поет шлягеры, а на заднем сиденье венок, который мы должны возложить у подножия мемориала. Я слушал гитарные перезвоны, грубое хрипловатое пение под Высоцкого, думал: «Неужто венок им ни о чем не напоминает?» Увы, ни о чем. Дальше произошло вот что. Подъехали к мемориалу. А студенты – не выходят. Потому что моросит дождь. Майор, с военной кафедры и я выходим, а они говорят: «Мы на памятник поглядим через окошко». И что нам оставалось делать? Майор, молодой еще, армейщина не выветрилась, матюкнулся в кулак, и я взял да и заплакал глупыми стариковскими слезами, так обидно стало, таким беспомощным и ненужным себя почувствовал. Ребята зашумели: «Да что вы, профессор… Да зачем так, Александр Иванович… Да мы, да вы…» А я плачу и плачу, как дурак. И мои ребята один за другим стали нехотя, кряхтя, выбираться из «Икарусов» под дождик. Но про венок забыли, мы с майором его вытащили. Вот какая история… А мемориал прекрасный, вечное напоминание о том, что было. Напоминание, конечно, тем, кто хочет знать и помнить. За собой замечаю: все чаще в последнее время подхожу к мемориальному памятнику не вернувшимся с войны миитовцам, что за оградкой, во дворе института. Подобных памятников погибшим москвичам в столице шестьдесят. Спасибо, Москва, что соорудила их. Есть куда пойти, есть кому поклониться, есть кого вспомнить, есть кому сказать: «И я скоро буду с вами. И так уж на сорок лет задержался, извините, спешу к вам…»
Я умру, но не сгину без вести. А ведь как подчас оборачивалось на фронте? В суматохе боев, наступлений и отступлений закопают наскоро, над могилкой – фанерный обелиск, если есть время. А если времени нет, а если ты погиб не один – братская могила на всех и, бывало, даже без фанерного обелиска. Это, наверное, и есть самое худшее – уйти со свету так, что твои близкие ничего не узнают о тебе. Был – и пропал. И все. И сколько же сил кладут сейчас юные следопыты-школьники, студенты, комсомольцы, разыскивая имена павших безвестно воинов, обстоятельства их гибели. Высокое, благороднейшее дело!
Но то – фронт. А вот что произошло в глубоком тылу, в Махачкале. Там в годы Великой Отечественной было несколько госпиталей и при них – кладбище, где хоронили умерших от ран. И многие могилы оказались безымянными, а те, кто в них лежал, – пропавшими без вести. За поиск взялась Валентина Васильевна Макарова, преподавательница сельскохозяйственного техникума. Годы потратила она на то, чтобы установить личность умерших и найти их могилы на братском кладбище, отыскать их родственников и сообщить: ваш сын, или брат, или отец, или муж не пропали без вести… Более трех тысяч имен солдат и офицеров вызволила Валентина Васильевна из плена забвения. На их могилы со всех концов страны приезжают родственники, плачут и низко кланяются Макаровой: матери и отцы, жены, братья с сестрами, дети с внуками. Что ее вело, что поддерживало эту русскую женщину, живущую в Дагестане? Доброе, отзывчивое, ранимое сердце, деятельное стремление помочь людям. И я в ноги кланяюсь Вам, Валентина Васильевна, за Ваш подвиг. Да, это подвиг…»
А одна краткая запись прямо-таки поразила Вадима Александровича. Отец писал:
«В последние годы реже и реже вижу фронтовые сны, то, что было на второй мировой. Зато едва ли не каждую ночь снится начало третьей мировой: рушащие город взрывы, атомные грибы в небе. Просыпаюсь в поту».
Да, такое иногда снится и самому Вадиму Александровичу. Да что он, взрослый, здоровенный мужик! Однажды во сне заплакал, заметался Витюшка. Мирошников стремглав встал, подбежал к нему, начал успокаивать: «Не плачь, сынок! Что с тобой?» Дрожа всем телом, прижимаясь к отцу, Витюшка сквозь всхлипы выбормотал: «Войну увидал… На нас напали…» Вот – даже дети ощущают тяжесть нависшего над миром дамоклова меча новой войны.
Вечерком зазвонил телефон. Мирошниковы уже поужинали, Витюшку отправили погулять возле подъезда, а сами смотрели телепередачу об Эрмитаже, Маша охала и ахала: «Действительно, сокровища! Шедевры!», Вадим позевывал, думал: «А кто нам мешает съездить в Третьяковку? Ведь какой год собираемся!» Телефон забыли взять с собой, и он трезвонил на кухне. Вадим, не переставая позевывать, проворно смотался в столовую, снял трубку:
– Вас слушают.
– Добрый вечер. – В трубке щелкало, хрипело, скрежетало, из этого хаоса еле пробивался женский голос: – Это квартира Мирошниковых?
– Да, – ответил Вадим Александрович, скорее догадываясь о смысле фраз, чем слыша их. – Вас плохо слышно, перезвоните.
– Але?
– Перезвоните, говорю.
Вдруг подошла Маша. Бросила свой Эрмитаж и подошла, шурша халатом:
– Кто звонит?
– Какая-то женщина, не разобрал.
– Женщина?
– Сейчас перезвонит.
– Уж эти мне неизвестные голоса, – проворчала Маша. – Звонят, выведывают, когда бывает хозяин дома. Вычисляют, когда сподручней обчистить квартиру…
Мирошников сам не любил, если в трубке молча сопят или же спрашивают развязно: «Можно Васю?» Или Люсю. Но не все же это потенциальные налетчики, просто ошиблись номером, да и вообще разговоры об эпидемии квартирных краж ему кажутся преувеличенными. Как-то, рассердившись, он предложил Маше поставить звуковой сигнал – воры полезут, сирена завоет на всю лестничную площадку. Впрочем, это было хлопотно и денежно, и ухватившаяся за идею Маша потом рукой махнула. Однако неизвестные голоса еще сильней тревожили ее, прямо-таки выводили из себя.
– И ведь не с квартирного телефона звонят, мерзавцы, – сказала она, нервно похрустывая пальцами. – Из автоматов звонят. Чтоб не засекли… Мерзавцы!
Зазвонил телефон. Мирошников переглянулся с Машей и снял трубку. Слышимость была получше, хотя потрескивало и постукивало. Мирошников разобрал:
– Это я вам звонила, что-то не сработало. Извините… Вас беспокоят студенты, покойный Александр Иванович читал у нас курс… Мы очень его любили, очень уважали… Хотели бы зайти к вам, выразить сочувствие… Если это удобно…
Лицо мужа то светлело, то темнело, то вытягивалось, то будто расширялось, и Маша с нетерпением поглядывала на него. Он спросил, скосив глаза в ее сторону:
– Вы что, сейчас хотите зайти? Так я понял?
– Если можно, да… Мы звоним из автомата, рядом с вашим домом…
– М-м…
– Мы совсем накоротке… Но считаем своим долгом… Дань уважения… Сочувствие близким, родным…
– Ну давайте заходите, – сказал Мирошников и добавил: – Входной код два шестьдесят семь, подъезд первый, этаж пятнадцатый, квартира шестьдесят два… Да, да, жду…
– Кого ты в гости зазвал? – спросила Маша, и ее подщипанные бровки недоуменно вскинулись.
– Зазвал… Сами напросились, – сказал Вадим Александрович и пересказал телефонную беседу.
– Сочувствие можно было выразить и по телефону. И сколько их, сочувствующих? Ввалится целая орава… И код узнали, это ни к чему…
– Да будет тебе, – сказал Вадим Александрович. – Заскочат на пяток минут…
Маша не ответила, поджала губы – и так тонкие, они превратились в ниточку. Мирошников не любил их такими – в ниточку. Но ничего не попишешь. Дань уважения. Сочувствие. Отцовы студенты. Только накоротке, накоротке.
– А откуда они узнали наш телефон? Наш дом? – Машины брови полезли еще выше.
– Мало ли у кого из институтских. У того же профессора Синицына…
– Ин-те-рес-но, – протянула Маша и умолкла с некоторой загадочностью.
– Что – интересно? Что – загадочно? Придут ребята, скажут несколько добрых слов и уйдут. Что тут ненормального? – Подавляя раздражение, Мирошников поднялся, сменил старые, пообтрепавшиеся вельветовые брюки на приличные, поновей – из вельвета же. Маша из-под приспущенных век наблюдала за его переодеванием, он уже догадывался, как она это мысленно окрестила, – д е й с т в о. Наблюдала, не шелохнувшись. Такую Николай Евдокимович Ермилов ее именовал: с т а т у́ й. Мирошников такую никак не именовал, однако она ему не нравилась, как и тестю, то бишь отцу.
А ведь он оказался прав! По всем статьям! Во-первых, их было всего двое – парень и девушка. Во-вторых, они посидели совсем немного. И в-третьих, черт побери, это были славные ребята, скромные, душевные, уважительные. Ни одеждой, ни манерами они вовсе не напоминали иных резвых представителей юного поколения, разве что на девчушке была джинсовая курточка, а у парня длинноватые прямые волосы, сосульками свисающие на воротник.
Примостились они на краешке стульев, руки робко держали на коленях, парень вообще молчал, лишь стеснительно покашливал, а девчушка, очкастенькая, маленькая, краснея и потея – на кончике носа даже капельки выступили, – говорила, что долго не решались прийти, по телефону же как-то не так, вроде бы формально, а они от души, группа выделила их двоих как отличников, но дело не в отличниках, а в том, что Александр Иванович был нашей совестью, мы понимаем, сколь велико ваше горе, и разделяем его, нам профессор Синицын рассказывал, как вы переживаете потерю, он, кстати, и дал ваши координаты, спасибо ему большое.
И здесь он, Вадим Александрович, оказался прав: ребята узнали помер телефона и адрес у профессора Синицына. Правильно, поблагодарим Петра Филимоновича. А вы, точно, ребята милые. Чистые. Неиспорченные. Оставайтесь такими и дальше. Чтоб жизнь вас не замарала. Пусть она будет лучше и чище, обновления неизбежны, а с н е г а т и в н ы м и явлениями поведут наконец решительную борьбу, я в это верю. Главное – сохранить бы на земле жизнь, тогда мы сделаем ее поприглядней. Верно говорю, студенты?
А с Машей произошла внезапная и удивительная перемена. Она разулыбалась, расприветилась, стала предлагать гостям чай с тортом. Но студенты мужественно отказались, откланялись. Вадим Александрович особенно их не удерживал, а вот Мария Николаевна уговаривала остаться, почаевничать, полакомиться. Что это на нее напало? Искренно? Ребята понравились? Либо притворяется? Хотя зачем ей, спрашивается, притворяться? Она не притвора, она женщина прямая. Даже слишком. Ее прямота подчас оборачивается прямолинейностью. По крайней мере, по отношению к мужу. Да ты что, Вадим Алексаныч, никак жалуешься, или, по-Витюшкиному, ж а л и ш ь с я? Ни в коем разе, это я просто так, прошу прощения…
Заявился Витюшка – с расквашенным носом. И оба они, забыв про все, бросились к нему, забегали, засуетились. Раздели, разули, умыли в ванной, уложили с холодным компрессом на диванчик, но на их сбивчивые расспросы сын ответил уклончиво:
– Как разбил? Да так… Разбил – и все…
– Господи, как можно просто так расквасить нос? Кровь еле остановили. – Маша сильно разволновалась, щека пошли бурыми разводами.
– Давай выкладывай, – Вадим Александрович был поспокойнее. – Выкладывай, чтоб впредь быть осторожней…
Витюша мялся, вздыхал, потом начал объяснять: катался на ледяной дорожке и упал. Но Вадим Александрович почуял неладное, сказал строго:
– Давай не ври. Ты же врать не приучен. По глазам вижу…
Тогда Витек признался: подрался с мальчишкой, со старшеклассником, тот приставал к девочке из их класса, Витек вступился. И получил, натурально. Мирошников подумал: «Понятно, почему все девочки класса приглашают нашего сыночка на день рождения… Заступник и рыцарь!» А Маша запричитала по-старушечьи:
– Хулиганье! Бандиты! Ты его опознаешь? В милицию пойдем! Как его зовут?
– Не скажу, – твердо произнес сын. – Ты же сама учила: доносчику первый кнут…
Маша беспомощно развела руками, Вадим Александрович сказал:
– Ты поступил как порядочный человек, когда вступился за девочку.
И вспомнил запись в отцовском дневнике, где описывалось происшествие в первую послевоенную новогоднюю ночь. И еще вспомнил рассуждение отца о порядочности. Он писал примерно так: студенты меня спрашивают, какие качества ценю я в человеке больше всего, и я отвечаю: порядочность, ибо она включает в себя мужество, честность, правдивость и так далее, короче говоря, – все положительные качества включает в себя. Пожалуй, отец прав, я тоже так думаю.
– Надо было позвать на помощь взрослых, а не лезть очертя голову самому, – сказала Маша, и только теперь от пережитого у нее выступили на глазах слезы.
– Взрослых не было…
– Не перебивай, когда тебе говорит мать, чертенок! – крикнула Маша и заплакала уже в голос.
– Черта упоминать нехорошо, – с Машиной въедливостью в тоне сказал Витюшка, и мать уставилась на него.
– Ладно, давайте все успокоимся, – сказал Вадим Александрович примирительно и тут почему-то припомнил: девчушка-студентка, говоря об отце, смотрела не на него, а на Машу, не оттого ли и отмякла она, стала чай предлагать?
