Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
– Сам проверь подразделения. Потом позвонишь мне…
– Понятно!
Тот же разговор, только этажом выше.
Чтобы окончательно отвлечься от мыслей о воронковской санинструкторше, решил, не откладывая, отправиться на проверку. Потормошил Хайруллина за плечо, ординарец вскочил, как и не спал.
Одевшись, захватили автоматы, – и в ход сообщения: комбат, сзади ординарец. Колотилин вышагивал твердо, размашисто, стиснув зубы и катая желваки, как будто хотел что-то кому-то доказать. Не разумея, почему командир батальона так спешит, Хайруллин не отставал ни на шаг. Его обязанность такая – находиться при комбате, спешит ли капитан или медлит. Его обязанность – быть под рукой. И его обязанность: в траншее, если что, прикрыть командира своим телом. Поэтому в двух-трех шагах от капитана, не дальше. Но и не ближе: дистанцию между комбатом и его ординарцем положено соблюдать.
Капитан Колотилин покачивал широченными плечами – то левое вперед, то правое, – словно раздвигал стенки узковатой для него траншеи. Не останавливался, не оборачивался. И все ему чудилось, что идет не туда, куда нужно. Как не туда? В стрелковые ячейки, на пулеметные площадки, на ротные КП – куда ж еще? Как и всем, ему осточертела оборона с размеренной, нудной и отнюдь не легкой службой. Разумеется, опасностей меньше, чем в наступлении, но бесконечные хождения по оборонительным позициям однообразны до одури. А наступления он не остерегается, хотя бы потому, что железо – это можно и повторить – его не берет. И никогда не возьмет!
Он ощутил жажду – глотка аж склеилась. Промочить? И отнюдь не водой? Да, хлебнуть шнапсика, и сумбур в душе, поднятый появлением Светланы, уляжется. Все успокоится, все утрясется. Шнапсик согреет, отвлечет, развеселит, испытанное средство!
Загоняв ординарца, накоротке побеседовав со встретившимися в траншее людьми, Колотилин обошел участок батальонной обороны и со своего КП позвонил командиру полка. Получив «добро» на отдых до утра, приказал подать заветную суконную флягу. Показалось: ординарец проделал это без рвения. Колотилин спросил:
– Чем недоволен, Галимзян?
– Всем доволен, товарищ капитан…
– Врешь, друг. Опасаешься, что переберу? Да?
– Если честно… опасаюсь, товарищ капитан! – выпалил вдруг Хайруллин.
– Ерунда. Лучше выпей-ка со мной.
– Товарищ капитан, вы же знаете…
– Коран не велит? Ну, черт с тобой… Давай флягу!
Он налил не привычные три четверти, а целую кружку. Хайруллин не выдержал:
– Вы бы хоть закусили! Я мигом колбаски, хлеба…
– Ша, Галимзян! Помидориной закушу. У тебя остались помидоры? Гони сюда!
В голове затуманилось, зашумело. Ничего, это пройдет, а мир предстанет чуть иначе, чем он есть на самом деле. Разве сие плохо? Вообще-то он, Серега Колотилин, гостеприимен, позволяет себе угостить подчиненных, даже ординарцу предложит, но д о х о д и т ь предпочитает в одиночку, чтобы никто не мешал думать и чувствовать.
Ну и будем думать и чувствовать. Что – это никого не касается. Мы же не чурбаки какие-нибудь. По-видимому, моя суровость, замкнутость еще не весь характер. Кто меня поймет, если я сам не всегда себя понимаю. Может быть, с годами, повзрослев, поумнев, пойму. Это, наверно, будет после войны. Пока же война катится по своей накатанной колее, и я качусь по своей военной колее. И не притормозить!
А любить меня должны. Я же их люблю. Правда, женщины любят меня совсем по-иному, нежели я их. Да бог с ним, кто кого любит. Главное – чтоб любили Сережу Колотилина, без женской ласки он зачахнет. Засохнет на корню.
Колотилин сквозь зубы рассмеялся, как всхлипнул, в тут же скрипнул зубами. Уснуть бы! Собой располагает до утра. Только звонок комдива сможет его поднять. И он сумеет ответить, язык не заплетется – такого сроду не было. Батя и не догадается, что боевой комбат-3 п р о п у с т и л. Он и вторую кружку пропустит, и будет как штык. Твердый, несгибаемый. И такого не любить?
Могучее, необоримое, необузданное стало подниматься в нем, и, чтобы заглушить, сбить его, Колотилин ахнул вторую кружку. В углу тревожно завозился ординарец. Не беспокойся, Галимзян. В виски ударило, жар будто потек по жилам. Но, вместо того чтобы свалить его, спеленать сном, выпитое еще больше разожгло необоримое, необузданное, требовавшее выхода. Хмелея, Колотилин понял: это все одно что бензином тушить пожар. Он вдруг совершенно явственно увидел, как в прибрежной прозрачной воде купается Светлана, как она выходит из реки на песчаную отмель, и капельки стекают с нее, нагой.
Он поспешно оделся, схватил автомат. Хайруллин тоже с поспешностью встал, одернул гимнастерку, потянулся к своему автомату:
– Снова на проверку, товарищ капитан?
– Снова. Но ты спи. Схожу без тебя.
– Как… без меня?
– Так! Приказываю: спать!
– Ну, товарищ капитан…
– Слушай мой приказ: спи! Я скоро вернусь…
Выйдя в ход сообщения, он даже обернулся: не идет ли вслед преданный Хайруллин? Нет, преданный Хайруллин еще и дисциплинированный Хайруллин: следом не пошел. Не ординарец – золото. С ним не пропадешь. Да ни с кем не пропадет Сережа Колотилин, можно и попроще – Серега. А можно и ласково: Сереженька.
Посвечивая себе фонариком, Колотилин шел небыстро, но не останавливаясь. Сердце билось ровно, а в голове кровь гудела: тук-тук, так-так. Было безлунно и звездно. Подойдя к землянке санинструкторши, он постоял немного и плечом толкнул дверь, она поддалась.
Перед выходом в траншею с проверкой лейтенанту Воронкову удалось маленько вздремнуть. И, как случалось с ним, приснилось то, что было некогда наяву. А было: он гулял в зимнем лесу, мокрый снег шмякался с веток. Сзади него с еловой лапы плюхнул тяжелый ком, и тут же – впереди, перед носом, он запрокинулся: что там, наверху? И в этот момент снежный комок, холодный, влажный и липкий, смазал его по лицу. И это было так неожиданно и славно, что он засмеялся от радости, от какого-то пронзительного предощущения счастья.
И это с ним бывало: сверху, с потолка землянки, капало – прямо на лицо, холодило. Проснувшись, подумал: сухмень, а с крыши потекло, видимо, где-то вода скопилась и теперь нашла лазейку, прорвалась. И набежавшая во сне улыбка не сразу сошла с губ. Это ж надо: зимний лес, он и Жорка, еще пацаны, и гражданская война закончилась, и Великой Отечественной пока не предвиделось. А они с Гошкой что уважали? После снегопада тряхнешь дерево и отбежишь: снег достанется другому. После дождя тряхнешь – кому-то достанется вода с веток.
Эта улыбка нет-нет да и возникала, когда он шел по траншее. Вдруг улыбку как ветром сорвало: Воронков услыхал какие-то неясные крики. Изготовив автомат, напряженно вслушался. Что? Где? Показалось, кричали в той стороне, где землянка Лядовой. Он вздрогнул и что есть сил побежал туда. Холодея, разобрал на бегу сдавленное, женское:
– Помогите! Помогите!..
Держа палец на спусковом крючке, он ворвался в землянку.
11
Воронков был готов увидеть все, кроме того, что увидел. С нар на него глянули затравленно-панические глаза Лядовой, а откуда-то сбоку от нее, при сильном повороте головы, – злобный, гневный взгляд комбата. Позже Воронков вспомнит, что тогда было наоборот: у Оксаны гневный, негодующий взгляд, у капитана же Ривина – пугливый, панический. Позже Воронков осознает и некую нелепость в том, что вломился в землянку с ППШ наперевес, чтобы с ходу врезать очередью, если потребуется.
Потребовалось же совсем другое. Хрипло дыша, Воронков спросил:
– Что здесь происходит?
И ему хрипло ответил комбат:
– Уходи!
– Не уходите! – истерически закричала Лядова. – Умоляю: защитите!
Тут-то Воронков понял, что к чему и почему. Лядова лежала на спине – ослепили белые ноги, Колотилин обнимал ее одной рукой, другою – нашаривал что-то в соломе на нарах. Хрипло, придушенно повторил:
– Уходи отсюда, Воронков!
– Не уходите! – Санинструкторша оттолкнула от себя комбата с такой силой, что голова его мотнулась.
Она вскочила с нар, отбежала в угол, расхристанная, судорожно приводя себя в порядок. Колотилин медленно встал, тоже приводя свою одежду в порядок. А потом, нашарив в соломе ППШ, вскинул его:
– Приказываю: уходи! Не подчиняешься приказу командира? Применю оружие!
Воронков подошел к нему поближе, сузил глаза:
– Товарищ капитан, вы пьяны!
– Не твоя печаль! Вон отсюда!
Внезапный гнев, как удушье, схватил Воронкова за горло, дурной кровью застучал в темени. Чтобы овладеть собой, он глубоко вдохнул и выдохнул. Пошире расставил ноги и сказал как можно спокойней:
– У меня в руках тоже ППШ… Дуэль на автоматах? – И усмехнулся зло, непримиримо, не прощая. И Колотилин, кажется, почувствовал это. В мрачном угрожающем раздумье постоял, не опуская оружия, – черты его словно изострялись, обугливались. Сколько они так простояли, Воронков после не мог припомнить. И вдруг на неподвижном, застывшем, угрюмом лице комбата появилась тусклая и загадочная улыбка. Растягивая слова, он произнес:
– Я тебе, Воронков, не прощу… А ты, – он повернулся к Лядовой, – а ты, девочка, запомни: все равно будешь жить со мной. Невзирая на твоих заступников… Ауфвидерзеен!
И двинулся к выходу, прямиком на Воронкова. Лейтенант посторонился, пропуская. Дохнуло алкогольной вонью, аж затошнило. Воронков опустил автомат, устало присел на табуретку:
– Ну где вы там, Света? Выходите…
На столике чадил светильник. Воронков кончиком ножа снял нагар с фитиля, огонек взбодрился. Руки у лейтенанта дрожали, да и ноги. А голень заныла: как будто по ране саданули палкой. Из темного угла вышла санинструкторша – сгорбленная, растрепанная и словно бы постаревшая. У столика остановилась, поежилась, накинула на себя шинель.
– Присядьте, – сказал Воронков.
– Вы защитили женщину, – не глядя на него, сказала санинструкторша.
– Я джентльмен, видите ли… И даже рыцарь, – ответил Воронков, сердясь на пустые, ненужные фразы, на то, что произошло сейчас у него с комбатом, и почему-то досадуя на Лядову. Чтобы как-то сгладить свое раздражение, добавил: – Когда услышал ваш крик… чего только не подумал… И даже: не разведчики ли немецкие?
– Для меня могло обернуться… не лучше, чем… если бы взяли «языком»…
– Возможно.
– Ах, какая низость! Какая подлость! – И она заплакала навзрыд, размазывая слезы кулаками.
– Перестаньте. Успокойтесь. – Опять досада охватила Воронкова.
Но рыдания не утихали, и он дал ей воды. Вроде подуспокоилась. Изредка всхлипывая, проговорила:
– Спасибо вам. Выручили из крупной беды…
– Выручил? Успел? Так и запишем…
– Успели.
– Тогда мой незваный визит оправдан?
Не принимая его жалких потуг острить, она сказала:
– Но у вас теперь… могут быть… неприятности…
– Возможно. – Он махнул рукой. – Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут… или наоборот… что-то в этом роде. Короче: живы будем – не помрем!
Говорить было не о чем. И говорить надо было о многом, многое надо было прояснить и Воронкову и Лядовой. После затянувшегося молчания она сказала чуть слышно:
– Бесталанная! Навязалась на вашу голову – со своими проблемами. Будто у вас проблем нехватка…
– Нехватки не ощущаю. Но, между прочим, вы моя подчиненная, а я ваш отец-командир. Так что проблемы старшего сержанта Лядовой для меня не посторонние.
– Все командиры – отцы, да вот ведут себя по-разному… Ну что вам проблемки старшего сержанта Лядовой… Как отстоять честь, как отбиться от посягательств, как сохранить себя для кого-то… которого полюблю по-настоящему…
«Откровенна таки», – подумал Воронков и сказал:
– Если мне доверяете, то мое мнение: это не проблемки, а проблемы. И к ним следует относиться серьезно. Как вы, например. Да и как я, между прочим.
– Вам доверяю. Иначе бы не сидела с вами одна в землянке ночью… Я ведь всех мужчин уже боюсь!
– Всех не надо. Но многих – безусловно.
Нелегкая понесла меня в тот час мимо землянки Лядовой, подумал Воронков, в итоге – вляпался. Но а если б не понесла нелегкая, что б тогда? Девица бы не выпуталась. Волей-неволей судьба распорядилась по справедливости. Как говорят остряки, будем посмотреть. Вряд ли капитан Колотилин оставит свои притязания, не тот случай. Придется конфликтовать? С непосредственным начальством? Мало радости, но отбоя не дашь. За Лядову постою. Были б в батальоне замполит или там парторг, можно бы к ним торкнуться. Со временем будут. И с чем торкнуться? С жалобой на комбата? С просьбой, чтоб охраняли с обеих сторон Свету Лядову? Смешно. Есть вещи настолько личностные, интимные, что и к партполитработнику не сунешься. Самому надо выходить напрямую с комбатом. Конечно, будь санинструкторша не столь интеллигентной, деликатной да молоденькой, врезала бы матом, а то и по физиономии – и делу конец, отвалил бы. Воронков знавал таких фронтовичек. Тут ведь какая ситуация? Есть которые сами ищут мужской близости – вольному воля. А есть, которые не каждое любезничанье воспринимают, вот эти и могут отшить так отшить. Лядова не сможет, тоже не тот случай. Возись теперь с ней, как в детсаду. Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так, что ли? Абсолютный точняк!
Санинструкторша, порывавшаяся что-то сказать и не говорившая, наконец раскрыла рот:
– Знаете ли, товарищ лейтенант, я хоть и молодая, и зеленая, однако в людях разбираюсь. Вам верю…
– Доверие оправдаю!
– Нет, правда, я вам очень благодарна…
– Служу Советскому Союзу!
– Ну, перестаньте, товарищ лейтенант… Я перед вами как на духу. Хочу, чтоб поняли меня.
– Извините. Я слушаю, – сказал Воронков и подумал: «Разговор-то серьезный, а ты все пытаешься шутить, иронизировать, острослов несчастный, шут гороховый. Наберись серьезности».
– Да, чтоб поняли меня! Я не кисейная барышня, но горжусь, что родители воспитали скромной, не торопящейся жить. Еще поживу, если пройду через войну… Однако я живой человек и в школе влюбилась в одноклассника. Чудилось: чистая, бескорыстная любовь… А он однажды полез ко мне… все равно как Колотилин… Вы понимаете… мое душевное состояние.
– Догадываюсь.
– Горькое разочарование! Потом на курсах, потом в госпитале… там тоже хватало ловеласов. А начальник госпиталя, годящийся мне в деды, прямо сказал: попридержит в госпитале, если стану его любовницей. Ломился ночами…
«На кой черт она все это выкладывает? – подумал Воронков. – Ох, уж эти мне девические исповеди!»
– В результате за строптивость была изгнана из госпиталя. Но это и хорошо, потому что хотела на передовую, только на передовую… А пока добралась сюда, всякого натерпелась. И вот – Колотилин… Да за что же мне такое наказание? Или на лбу печать, удостоверяющая: с ней можно. А со мной нельзя! Так нельзя…
– Конечно, нельзя, – сказал Воронков.
– Вот и прошу: будьте моей защитой, опорой.
Да я это уже решил, дорогая девица, мысленно ответил ей Воронков. Так что агитировать меня не следует. Постараемся оправдать доверие. Опять за свои дурацкие шуточки? Не буду. Отставить шуточки. А если капитан Колотилин одумается, не полезет впредь к Лядовой? Он же был крепко под градусом, а водка скотинит человека. Протрезвеет – стыдно станет? А почему – нет? Еще каяться начнет, извиняться, прощение вымаливать. Доводилось встречать: под винными парами накуролесит, наломает дров, наутро – совесть замучает.
– Что же вы молчите, товарищ лейтенант?
– Защитой? Буду, буду, – сказал Воронков. – Но Колотилин, мне сдается, опомнится.
– Не Колотилин, так кто-нибудь другой…
– В беде не оставлю… А теперь надо вас покинуть: служба.
Испуг затемнил ее лицо, но произнесла спокойно:
– Понимаю… А мне, дуре, мерещится, что он не ушел… стоит в ходе сообщения, за дверью, близко…
– Ушел, испарился.
– Но вы навещайте меня почаще. Кстати и ногу нужно перебинтовать… сменить повязку…
– Слушайте! – воскликнул Воронков. – Есть идея! Разумеется, гениальная! Ведь это же моя землянка!
– Хотите сюда переселиться? – Она пристально взглянула на него.
– Разумеется.
– Ко мне в соседи?
– К вам. В соседи… Но не один. Со мной телефонист и с десяток бойцов. Прибывает пополнение. Пока подлатаем старые землянки, выроем новые, надо где-то размещать… Не стесним?
– Нет, отчего же…
– А вам соорудим закут, отгородим плащ-палаткой. Или еще как-нибудь…
– Вы очень заботливы. С вами не пропадешь, товарищ лейтенант.
Тон – не определишь: всерьез либо слегка насмешливо.
Но до насмешек ли ей? А идея действительно гениальная и, как все гениальное, простая. Тем паче от нее никуда не денешься: жизнь заставила шевелить мозгами.
– Со мной не пропадете – это факт, – сказал Воронков. – До встречи. Спокойной ночи. Поспите хоть немножко.
– Я же говорю: вы очень заботливы…
Он кивнул и вышел. За дверью, естественно, никого не было.
Когда капитан Колотилин очутился за дверью, сердце у него гулко и гневно стучало. Так поступить с ним, боевым комбатом, грудь которого в орденах и медалях? Так унизить его, никогда не унижавшегося перед женщинами? Выставить из землянки, как нашкодившего школяра? Чтобы успокоиться, он закурил, жадно вдохнул папиросный дым. Ах ты, чтоб тебя…
Он двинулся от землянки прочь, однако шагов через тридцать остановился в ходе сообщения и снова закурил. И долго-долго стоял раздумывая. Задувал сильный ветер, норовил загасить папироску, порой его порывы с размаху били по щекам – будто пощечины. Весьма смахивает. Хотя Серега Колотилин в жизни пощечин не получал – только удары по сопатке, когда дрался мальчишкой. Но представить себе может, что такое пощечина. Возможно, не появись Воронков, все было б по-иному. Что там «возможно» – наверняка было бы по-иному. Неужто не уговорил бы девчонку? Не уговорил бы – прижал, женщины, в общем-то, любят силу. И уважают. Уломал бы так или иначе. Потом бы ему еще и спасибо сказала: он знает себе цену. А девчонка хороша, что-то в ней есть!
Вернуться, выдворить Воронкова? Пойти напролом? Хмель понемногу выходил, и подумалось: напролом – это может привести к шуму, чего доброго – к пальбе, Воронков, видать, парень неуступчивый. Это ни к чему. Эдак не в полк переберешься, а даже с батальона слетишь. Хмель понемногу выходил, но подумалось: все равно, рано или поздно, девочка будет с ним, он уверен. Затяжка высветила крутой, в морщинах лоб комбата и еле уловимую, странную, загадочную улыбку на неподвижном, угрюмом и жестоком лице.
Воронков отшагал свое по траншее и по пути домой снова прошел вблизи землянки, где обитала санинструкторша. Стараясь поменьше чавкать грязью, чтобы не разбудить, если уснула-таки, и не испугать, если бодрствует, постоял с минуту, переминаясь. Да нет, вроде тихо и нормально. Должно быть, спит. Пойду-ка и я вздремну хоть самую малость, сказал себе Воронков. Надо вздремнуть, забыться. Ибо на душе становилось все пакостнее.
Спрашивал себя: как же так выходит – можно быть отличным командиром и недостойным человеком? Ведь для него, Воронкова, главным, определяющим неизменно было – как воюет. В годы войны это действительно главное и решающее. Но снова вопросик: а как же другие качества личности? Можно быть порядочным человеком и можно быть порядочной скотиной. И что же, разве прощается низкий, отвратный поступок тому, кто удачливо воюет? Списать на фронтовые заслуги? Нет, и еще раз нет. Уважения достоин лишь тот, кто и сражается смело, и остается нравственно здоровой натурой. Не много ли ты хочешь, не слишком ли запрашиваешь, лейтенант Воронков? Не завышаешь ли планку? Во всяком случае, лейтенант Воронков столкнулся лоб в лоб с не поддающейся его логике раздвоенностью в человеке. Оказывается, с одного боку – герой, с другого – скот. Пускай и в пьяном виде, все одно – скот. И я не могу уважать такого. Или моя логика хромает в чем-то? Как хромает моя нога? Чертова голень, однако, подживет. А как с логикой? Но, может, она и не хромает? Может, я прав? Прав: и воюй смело, и будь человеком, одно другого не исключает – вот и весь мой кодекс. Эх, комбат, комбат, здорово я в тебе ошибся, как говорят – накололся! Никак не предполагал, что можешь опуститься до такого. Грудь в крестах – еще не все, получается. Жаль, что так получается.
Да, на душе пакостно и мерзостно. Ну, пес с тобой, комбат. Как поведешь себя дальше – на твоей совести. Надеюсь, она все-таки есть. А коли так, давай по-хорошему: ты в одну сторону, я в другую, но девушку – не тронь! Понимаешь, не тронь. Всем будет лучше. А ты давай занимайся войной. Как и я, впрочем. Мы же к ней приставлены, к войне. Давай не отвлекаться…
Но самого что-то вдруг отвлекло – от мыслей о Колотилине. И не сразу понял, что: не услыхал голоса далекого сражения на юге. Вслушался, не веря ушам. Нет, точно: ни грохота, ни гула – ничего. Вот это номер! Соседний фронт уходит вперед или наступление захлебнулось? Кто-то сказал Воронкову, будто по радио передавали: тот фронт развивает наступление. Если так, завтра-послезавтра будет в газетках. Ну а нашему фронту когда наступать? Хотя бы для того, чтобы поддержать соседа, сковать силы противника? Пусть не весь фронт наш придет в движение, пусть армия или корпус. Или даже дивизия, в которой служит командир роты лейтенант Воронков, который великий стратег. А что отвлекло от Колотилина – хорошо, потому что привлекло – к войне. Когда думаешь о таком грозном деле, как война, тут не до дури, капитан Колотилин. Это вам говорит лейтенант Воронков. Точно говорит!
Ну а поспать толком не удалось. Только-только задремал, как в землянку кто-то ввалился, приглушая громкость, бодро сказал: «Дрыхнете, братцы-кролики? А я должон охранять вас от фрицуганов?» На него шикнули: «Тише ты, лейтенанта разбудишь!» – и, конечно, гораздо громче, чем пришедший с поста Женя Гурьев – да, это был он. Гурьев уже шепотом сказал:
– Сами не орите! Вандалы двадцатого века, варвары!
Женя вычитал про вандалов и варваров из статьи о немецких фашистах и теперь совершенно не по адресу употреблял эти нелестные обозначения. На него зашикали еще зычней, и Воронков окончательно распрощался с мечтой маленько сыпануть. Да шут с ним, со сном. На том свете отоспимся. Дела надо делать. И важнейшее на сегодня из них – принимать пополнение. Здорово! Прибудут бойцы и сержанты в его роту, в роту лейтенанта Воронкова, – шумней и веселей будет житуха. И траншейная служба полегчает, ребята извелись от недосыпа. Еще бы, такая нагрузка ложилась на каждого. Теперь ее разложим на многих.
Но до важнейшего были дела и попроще. Например, утренний осмотр. Едва умылись, пожаловала санинструкторша. Воронков цепко оглядел ее: в порядке? Вроде бы, однако, бледна. Да он и сам, наверное, не весьма румян после ночной сцены, что ни говори – нервы себе потрепал. Так сказать, сцена у фонтана, черт бы побрал все эти сцены.
И Лядова зорко осмотрела его, не отвела глаз. Ишь ты, смелая. Ей бы смелости, когда одна в своей землянке-конуре. Ладно, скоро переберемся к ней на постой. Или она у нас будет на постое, какая разница. Никакой! Разница в том, что он обязан опекать ее – весьма и весьма почетная роль.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – сказала она после некоторой запинки, – здравствуйте, ребята.
– Доброе утро, Света, – сказал Воронков. – Приступим?
– Приступим.
– Рота, стройся! – скомандовал он и, чувствуя нелепость команды, поправился: – Ребята, на осмотр по форме…
Младший сержант Белоус не дал договорить, радостно вопросил:
– На вшивость?
– Угадал, Дмитро, – сказал Воронков. – С тебя, догадливый, и начнем. Раздевайся до пояса, одежду сюда клади.
– Чому с меня, товарищ лейтенант? – заартачился Белоус.
– Потому что ты старший по званию. Кроме меня.
– С вас и зачнем, – дерзко сказал Белоус.
– Давайте с меня, – вступил неожиданно Зуенок. – Я рядовой, мне можно наперед…
– Во, во! – оживился Белоус. – С Адама починать в самый раз! Адам, вываливай своих вошей!
Однако у Адама Зуенка их, слава господу, не нашлось. Белоус и тут не удержался:
– Та откуда у белорусца? Даром, шо Адам, вошки на нем от скуки передохли! Скучная и старая ты людына, Адам!
У следующих, у Петра Яремчука, Жени Гурьева, вошки сыскались, но не так много. А сколько их надо, пуды, что ль? В роте уже вшивость, ЧП.
Зато у младшего сержанта Белоуса их было навалом. Он не огорчался, похохатывал:
– Считай, медицина, считай. Их, мабудь, мильон! Поскольку Дмитро Белоус – развеселая людына!
– Теперь вы, товарищ лейтенант, – сказала Лядова.
Воронков молча снял гимнастерку, майку. Увы, к его смущению и стыду, кое-что обнаружилось и у него. Что ж удивительного, живут вместе, на общих нарах, эта пакость расползается. Он сказал:
– Товарищ Лядова, нужно ускорить санобработку. Ведь пополнение прибывает.
– Насчет вошебойки? – встрял Белоус. – Дуже одобряю!
В разгар этой идиллии в землянку, пригнувшись, вошел капитан Колотилин. Ординарец Хайруллин остался в ходе сообщения, мелькнул за фигурой комбата верной тенью. Выпрямившись и едва не достав головой до потолка, комбат первым сказал, ни к кому не обращаясь:
– Здравия желаю.
Схватив, но не надев гимнастерку, Воронков вытянулся по стойке «смирно», доложил, чем занимается рота. Капитан с неподвижным, каменным выражением сказал:
– Вижу, чем занимаетесь… Как на участке обороны?
Воронков доложил и об этом. Колотилин кивнул крупной, низко посаженной головой. Из расстегнутого ворота гимнастерки курчавилась рыжеватая шерстка, подступавшая к горлу. От комбата, тщательно выбритого, с белоснежным подворотничком, умопомрачительно пахло одеколоном «Кармен» или «Тройной», ну надухонен – будь здоров, водочного перегара не уловить. И спокоен, держится как ни в чем не бывало, как всегда. Только бледен. Да, да, все они трое бледны нынче.
Капитан Колотилин посмотрел на санинструкторшу, на Воронкова и сказал:
– Ротный, я прошел по обороне, на левом фланге у тебя пулеметная площадка обвалилась. Подправь!
– Есть подправить, товарищ комбат!
– И не забудь: к десяти тридцати – в полк, за пополнением.
– Не забуду…
Комбат козырнул и вышел. Воронков начал одеваться, за ним и остальные. Он одевался и думал, что комбат, похоже, протрезвел. В прямом смысле. Если бы еще и в переносном! Чтоб все было так, словно ночью ничего не произошло. Нет, так уже не будет, но чтоб комбат не вынудил его встать поперек дороги. А коль он встанет, то не сдвинется. Не надо доводить до этого, товарищ капитан. Давайте ладком, по совести.
Опять о совести вспомнил! Да как не вспомнить, жизнь заставляет. Может, и не будет Суда Совести, о котором он рассуждал. Такой Суд Совести должен произойти внутри человека, любого человека – большого и малого, того, кто принимает решения, и того, кто их выполняет. В каждом из нас заложена совесть, но у одного она – чистая, у другого – запятнанная. И запятнать ее можно так, что вовек не отмоешься. Ее можно и совсем загубить, и тогда ты страшен, ибо перестаешь быть человеком, становишься бывшим человеком.
Уже все оделись, а лейтенант Воронков все копался со своим обмундированием: задумался. Спасибо, заявился с термосами сержант Семиженов: завтрак. Воронков сказал:
– Света, раздели́те с нами трапезу.
– Ого, трапезу? Когда такое, как отказаться? Трапеза!
Она чуток насмешничала. Расхрабрилась окончательно? Или напускает на себя, что ближе к истине. А словцо-то и впрямь торжественно-старинное, высокопарное, к армейской дежурной пшенке не имеющее прямого отношения. Как-то нечаянно сорвалось с языка.
Ей дали свободный котелок, вымытую ложку, Семиженов отвалил кашки побольше, чем прочим. Присовокупил:
– Поправляйся, сестричка. А то больно худущая.
– Не скажи, – тут же возразил Белоус. – Это на какие скусы. Лично я…
– Хватит трепаться, Дмитро! – оборвал Яремчук. – Молоти языком, да знай меру.
– А шо? А чому? Шо ты затыкаешь рот, Петро? Кто ты такой?
– Фронтовик.
– Эге! Как будто я не фронтовик! Я еще и младший сержант. А ты – рядовой красноармеец.
– Ба-альшой ты начальник, Дмитро! – поддел Гурьев. – Ба-альшой!
– Помолчь, гурьевская каша! И ты, Яремчук, помолчь!
– Все-таки мы, хохлы, упрямый народ, – сказал Яремчук, набивая рот пшенкой. – Хоть кол на голове теши. Га?
– Тю на тоби! – взорвался обложенный со всех сторон Белоус. – Га! Тэж мне хохол нашелся! Самозванец! Родился на Алтае, забув украинску мову! И ты, белорусец, мовчи! Тэж забув свою мову!
Окончание тирады относилось к Адаму Зуенку, который не промолвил ни слова. Но Белоусу, вероятно, показалось: Зуенок сейчас что-то скажет. И он упредил, так сказать. Но Зуенок, по-видимому, и не собирался говорить.
Воронков не вступал в солдатский треп, выскребал стенки котелка, стараясь не жадничать. С удовлетворением отметил: в общем это удается – не жадничать, рубать нормально, как все. В люди выходим!
Санинструкторша и Воронков сидели рядом, и локти их иногда соприкасались. Лядова отстранялась, как отшатывалась. Чокнутая. Но будешь чокнутой, мужики довели, капитан Колотилин добавил. Ела она аккуратненько, мелкими порциями, отставив мизинчик. Этот мизинчик был не столько трогателен, сколько смешон во фронтовой землянке, в сотне-другой метрах от переднего края обороны, среди обстрелянных-перестрелянных, все повидавших солдат пехоты. Возможно, никто, кроме лейтенанта Воронкова, и не засек этого отставленного пальчика. Но смеяться он, естественно, не станет. Зачем же обижать человека зазря?
Притухший было солдатский разговор вновь заискрил. Закоперщиком был, само собой разумеется, Дмитро Белоус. Выдув две кружки чаю, он похлопал себя по животу и произнес дежурную в армии остроту:
– Чай – не водка, много не выпьешь! Га, Петро?
– Га! Но удивляюсь я тебе, Дмитро: говорун ты отменный…
– Уважаю погутарить, не отпираюсь!
– И вообще ты хлопец несурьезный, тебе все хиханьки да хаханьки…
Белоус пожевал губами, откинул прядь со лба, строго, даже сурово сказал:
– А ты, Петро, в душу мою заглядывал? Бачив, шо там е? Може, там одни горючие слезы… Ить у меня вся родня в оккупации, живы ли… Братцы усе воюють, старшак уже отвоевался, под Ленинградом закопали. Кохана моя сгибла при бомбежке… А что не падаю духом, так то правильно: иначе взвоешь, як вовк на луну… Трэба не поддаваться!
– Дмитро разумно рассуждает, – сказал Гурьев. – У меня семья была в оккупации. Три месяца как освободили… Освобождать-то особо было некого. Мать пристрелил немец, корову не отдавала… отец партизанил, убит карателями… жену с дочкой отправили в Германию, на каторгу… Деда с бабкой моих освободили, они-то и дали знать… Нам надо держаться и мстить надо! В неметчину поспешать! Вот!
Петро Яремчук погладил свои вислые, запорожские усы и тоже высказался:
– Хлопцы правые: держаться надо… – и шире шаг на запад! Чтоб поскорей своротить башку бандиту Гитлеру! И спросить со всей его шайки за наши муки, за кровь. Чего мы ни насмотрелись на фронте… насмотрелись на фашистское лютованье! За все спросим! У меня, извиняюсь, никого в оккупации, родные и близкие на Алтае, в глубоком тылу. Только мы с батей вдвоем на фронте. Болит сердце об нем: как-то он, уж не убитый ли? Он на Северо-Кавказском воевал. Давно от него нету треугольничка… А ты, Дмитро, извини, ежели я что не так…
