Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
15
Дымом забивало легкие, глотку – мокротой, и Воронков то и дело отхаркивался себе под ноги. Пробежали одно колено, второе – немцев не было, и за очередным поворотом лейтенанта будто озарило: мы же на высоте, моя рота на высоте! Пусть высота 202,5 еще не взята, но вот оно, подножье, вот первая линия траншей – уже наша! Уцелевшие немцы по ходам сообщения отступают ко второй траншее. И нам туда. На плечах противника. Удирающие немцы – это ли не радость?
Слезились глаза от пороховой гари, от тротилового чада, от смрада горелой резины и человечьего мяса: огнеметы били своими испепеляющими струями и с той и с другой стороны. От этого и тошнило – впору вырвать. Но все побоку, главное сейчас – бегом за немцами, во вторую траншею. Хотя еще и в первой рукопашная не кончилась: в разных коленах ее кричали «ура!» и невнятно – по-немецки – стреляли из автоматов, взрывались гранаты.
Сверху, с пригорка, МГ кинжальным огнем простреливал первую траншею, на стыке с ходом сообщения, в который выбегали наши бойцы. Воронков сказал:
– Слушай, пулеметчик! Оставайся здесь! Уничтожишь немецкий расчет – догонишь роту, понял?
– Понял, товарищ лейтенант!
– Выбери удобную огневую позицию и бей без задержки! А мы дальше…
Ефрейтор-туркмен, пожилой, усохший, с кривым шрамом на щеке, начал устанавливать «дегтярь» на бруствере. А Воронков с казахом рванули ко второй линии траншей. Едва они выбежали за выступ, как им навстречу кинулись трое немцев, спасибо казаху, упредил, врезал очередью, молодчага ты, рябой казах со злобно-веселыми глазами под облезлой, со вмятиной каской с красной звездой! И себя спас, и лейтенанта Воронкова заодно. Ну и реакция…
– Как зовут? – спросил Воронков.
– Кого? – не понял казах.
– Тебя.
– Ефрейтор Оразбаев…
– А имя?
– Абдыкерим…
– Ох ты! Ну, потопали, Абдыкерим, дальше!
– Есть, товарищ лейтенант! Потопали…
Они свернули в ход сообщения, шедший в горку, ко второй линии траншей. Бежать вверх было еще труднее, но подстегивали крики и стрельба в районе второй траншеи. Наши уже туда просочились? Из других рот? Или есть из девятой роты? Ясно одно – спешить надо! Воронков знал, что рукопашная, траншейный бой сумбурны, хаотичны, неуправляемы, и ротному остается дергаться, суетиться и действовать, в сущности, как одиночному бойцу. Ну, не совсем так, но, во всяком случае, управление ротой – минимальное. И все-таки хотелось командовать подчиненными, направлять бой. Как? В данный момент – никак. В данный момент он в состоянии командовать ефрейтором Оразбаевым, который Абдыкерим. И собой.
– Прибавим ходу, Абды… – Воронков проглотил окончание имени, потому что сообразил: он же бежит первым, вот и прибавляй прыти.
– Есть, товарищ лейтенант! Я не отстану!
Они перебросились фразами, задыхаясь, обливаясь потом и, увы, сбавляя прыть: в горку не разбежишься. Хотя Абдыкерим действительно не отставал. Чертово сердце, подумал Воронков, прямо-таки разрывается. И чертовы легкие: воздуху не хватает, разеваешь рот, как рыба на берегу. Но упрямо бежал и бежал. Открылось второе дыхание, и его опять озарило понимание: девятая рота на высоте! с отметкой 202,5! которую брали еще весной и которую нынче берут! и возьмут!
Впереди в ходе сообщения мелькнули две фигуры, Воронков определил: свои, славяне. Когда с Оразбаевым нагнали их, изумился: снайпер Данилов с напарником Алешкой! Вот так встреча, сам бог велел притормозить.
– Семен Прокопович, что тут делаете?
– Как что? Воюю, однако.
– Снайпер – в рукопашной?
– Не в рукопашной. Стреляем офицеров, пулеметчиков, орудийную прислугу, однако…
– Ну-ну, – сказал Воронков, подумавши, что снайперу в этом лихе не развернуться, а риск большой, снайперов же беречь надо.
– Жми, лейтенант, – сказал Данилов. – Мы за вами…
Воронков кивнул, и они с Оразбаевым снова побежали, буквально высунув языки. Жара, духота, дым, жажда, слабость во всем теле. Спотыкаешься, пошатываешься, стукаешься о доски, которыми обшит ход сообщения. Д о х о д и ш ь.
Но все это пустяки. Потому что поднимаешься на высотку. Доберешься до вершины, начнешь спускаться с обратной стороны, сбрасывая противника. Тут-то, считай, высота 202,5 и будет наша. Такое может быть? Вполне! Да здорово же, душа из тебя вон, выкладываться на высотке, о которой мечтали! Это тебе не отсиживаться в обороне, черти б ее съели!
Они с Оразбаевым обогнали снайпера и его напарника шагов на двадцать, когда именно там, позади, шагах в двадцати, рванул снаряд. Горячая воздушная волна, начиненная осколками, прошипела над Воронковым, и он почему-то сразу решил: там, позади, прямое попадание. Обернулся: в ходе сообщения после взрыва оседала земля и куски досок, качалось черно-бурое облако дыма. По уставу, по наставлению Воронков был обязан не обращать на подобное внимания и продолжать продвигаться. А он приказал ефрейтору:
– Абдыкерим, вернемся! Что с ними… Назад!
Он не ошибся: прямое попадание накрыло Данилова и Алешку. В зияющей воронке, среди вывороченной земли и размолотых бревен и досок – где голова, где руки, где ноги, что чье, не разберешь, разнесло в клочья. Некому помощь оказывать и попрощаться не с кем. Но по уставу, по наставлению – да, да – они должны продвигаться не останавливаясь. И не оказывая помощи и тем паче – не прощаясь. И все-таки прощай, Семен Прокопович, глыбы завалили и твою снайперскую винтовку с зарубками на прикладе. Прощай и ты, Алешка…
Они повернули, потопали ко второй траншее, сколь до нее? Метров двести? Больше? Вперед! А бой на высоте 202,5 гудел, как набиравший силы пожар. Разрывы снарядов и мин, разрывы гранат, пулеметный и автоматный треск, крики и стоны – разные эти звуки для уха Воронкова складывались в общий гул. И гудело все сильней. Значит, немцы сопротивляются как и должно и бой не скоро кончится. Мы ведь теперь тоже не отойдем…
Добежали до завала – и здесь прямое попадание, вылезая из хода сообщения, напоролись на немцев. Те бежали от второй траншеи к первой, у завала вылезли наверх – и вот нос к носу. Снова выручила реакция Оразбаева: упредил, чесанул по немцам длинной очередью. Трое из них упали, а четвертый сам чесанул по Оразбаеву. Но прежде чем ефрейтор упал, Воронков срезал этого четвертого. Упал, упал Абдыкерим, выходит, и реакция не выручила его, Воронкова – выручила.
Он наклонился над казахом: тот лежал на спине, с подвернутой рукой, очередь прошила его наискосок – от головы до живота, гимнастерка набухла кровью, кровь залила шею и лицо, рот мученически искривился, раскосые глаза уже не злобно-веселые, а пусты, мертвы. Да, Оразбаев был мертв, хотя еще и не охладел. Воронков послушал грудь – сердце не бьется, пощупал запястье – пульса нету. Убит! Воронков прикоснулся губами ко лбу Оразбаева – так прощался всегда со своими погибшими бойцами, – почудилось, что лоб ледяной.
И всегда лоб погибшего был могильно холоден – целовал ли в летнюю жару, в зимнюю стужу, и даже на лютом морозе желто-синий лоб мертвил твои губы еще большим холодом. Какой-то потусторонний холод, да. Прощай, Оразбаев Абдыкерим, теперь лейтенант Воронков не запамятует твое имя. Извини: похороним потом, после боя.
Он обежал завалы, спрыгнул в ход сообщения. Впереди – хриплый мат, свои, значит. Вскоре нагнал Разуваева, Белоуса, Яремчука, Гурьева, Тулегенова и тех, чьи фамилии помнились смутно – из последнего пополнения. Все закопченные, грязные, усталые, иные – в бинтах.
– Что, Иван Иваныч? – спросил Воронков.
– Хреново! Были уже во второй траншее. Да выбили нас гансы!
– Выбили?
– Угу. Подбросили свеженькую роту, навалились и…
– Восстановить положение! – У Воронкова вспухли желваки. – За мной!
– Товарищ лейтенант… – протянул Разуваев.
– Старшина, отставить! Я сказал: за мной! Во вторую траншею!
Старшина Разуваев матюкнулся, но шагнул за Воронковым. Группа затрусила в затылок один другому, однако уперлись в новый завал. Кряхтя, чертыхаясь, стали вылезать из хода сообщения на открытый пятачок. А на нем неуютно: очереди и взрывы. Ну, очереди – понятно, немцы лупят из второй траншеи. Но снаряды, мины – чьи? Кто надоумил обстреливать из пушек и минометов, когда все перемешалось: где мы, где немцы? Боги войны – и наши и немецкие – опупели: лупят не разбирая, по своим, по чужим. А в ходе сообщения – завалы, завалы, а ко второй траншее еще надо подобраться, чтоб атаковать ее.
– Ложись! – скомандовал Воронков. – И по-пластунски!
– Ложись! – повторил и Разуваев, плюхнувшись наземь.
– Рассредоточиться! Не ползти толпой! – заорал Воронков.
Заорешь: собьются в стадо, одного снаряда хватит на всех про всех. И когда же боги войны кончат молотить направо-налево? Безмозглые боги!
Обдирая локти и колени, Воронков полз к траншее. А оттуда, из-за бруствера, пулеметы и автоматы, да так прижимают, что головы не поднимешь. Оглянулся: его орлы лежат, дальше не ползут.
– Вперед! – проорал Воронков и призывно махнул рукой, и тут же перед носом легла пулеметная очередь, пули взбили комочки земли, а Воронков отшатнулся. И снова очередь ударила возле лица, другая прошла сбоку.
Что делать? К траншее не сунешься. Лежать, выжидать? Чего? Перестреляют на голом пятачке. Отступать? Невозможно! Стыдно, позорно! Но когда, приподнявшись, он оглянулся, то увидел: его орлы потихоньку отползали назад. Лишь старшина Разуваев оставался на месте.
– Назад! – закричал Воронков. – Вернуться всем!
То ли не расслышали, то ли не послушались грозного приказания, но орлы продолжали уползать. Из траншеи полетели гранаты на длинных деревянных рукоятках, взорвались близехонько. И вдруг Воронков заметил: от траншеи к ним ползет большая группа немцев, обходят слева. И вторая группа ползет от траншеи, обходит справа. Окружить хотят? Немцев много. Придется отойти. Временно. Помешкав, Воронков крикнул:
– Старшина, отходим!
Тот закивал, и они с некоторой поспешностью поползли за орлами. Которые посмели отступать без приказания ротного. Позор! Хотя выхода нет, иначе окажемся в капкане. И все же – позор.
Теперь нужно было оглядываться на немцев: и две группы ползли по пятам, и через траншейный бруствер стали перелезать автоматчики, – ого, человек шестьдесят, в рост, не пригибаясь, побежали. Куда? Да к Воронкову и его орлам! Численный перевес у немцев большой, надо уносить ноги, в укрытие надо. Воронков крикнул вдогонку своим:
– Бегом! В первую траншею!
На сей раз его услыхали и потопали резво. Спрыгнув в траншею следом за Разуваевым, лейтенант подал команду:
– Приготовиться к отражению контратаки! Огонь залпом, по моему сигналу!
Некогда было сделать втык подчиненным за самовольный отход, потому что надо встретить контратаку как положено. И как положено отбить. Почудилось, что подчиненные отводят глаза. Совестно перед своим ротным? Пропесочить их все равно нужно, только после, когда позволит обстановка. Правда, он и сам драпал к первой траншее. А вот уж ее-то не отдавать ни за что! Коль мы на высоте, то вцепиться в нее зубами!
– Прицел… залпом… пли! – рубя слова, выкрикнул Воронков и выпустил очередь – это и было сигналом; рота, вернее, то, что от нее оставалось здесь и что стянулось сейчас к Воронкову, – все прильнули к оружию, нажали на спусковые крючки, изреженный, растрепанный залп выплеснуло из траншеи.
Немцев это не отрезвило. Было видно, как несколько фигур упало. Но цепь сомкнулась, и те две группы – слева и справа – соединились с цепью, наступая у нее на флангах. В итоге – штыков сто, по-нашему почти рота. Идут в полный рост, кое-кто и бежит. На ходу палят из приставленных к животам автоматов: буквально поливают перед собой свинцом. Но они на виду, а рота Воронкова – в укрытии, это огромный плюс! И нас запросто не выкуришь…
Вдруг заметил давешнего пулеметчика-туркмена, приказал:
– Тащи «дегтярь» во-он туда! Ударишь им во фланг! Живо!
Туркмен со всех ног кинулся, расталкивая в траншее встречных-поперечных, – к выступу, с которого и впрямь сподобно стебануть контратакующих фрицев. А они, стреляя и горланя, подходили к траншее, уже готовили гранаты к броску. Воронков скомандовал свое:
– Прицел… залпом… пли!
Из траншеи по немцам ударили неплохо, особенно ручпулемет туркмена… как же его зовут, путается лейтенант Воронков в инородных фамилиях. Ну да привыкнет. Если ребята останутся в живых. И если он сам уцелеет. Может, еще пуд соли вместе съедим.
И опять:
– Рота… залпом…
И опять ударили, хоть и разнобойно, но прицельно. Покуда перезаряжали оружие (Воронков сменил диск), немцы еще подошли, начали метать гранаты. Рота Воронкова ответила залпом, и тут ей помогла восьмая рота, – крепкий у соседа залп получился. Немцы снова швырнули гранаты с деревянными ручками и повернули вспять – отходили они шустрее, чем подходили, и люди из батальона капитана Колотилина успели пострелять им вдогонку, свалить кое-кого.
Эх, незадача: многие немецкие гранаты угодили точно – в траншею. Некоторые из них были выброшены обратно, взорвались за бруствером, но некоторые – в траншее. И также свалили кое-кого. А тут еще и немецкие орудия из тыла, из-за высоты, ударили – опять же довольно точно по траншее. Теперь фрицевские боги войны клали снаряды туда, где фрицев не было. Налет был кратким, однако раненых и убитых добавилось.
И среди убитых те, с кем Воронков возрождал девятую роту: Дмитро Белоус, Петро Яремчук, Женя Гурьев. Неживые, бледные, залитые кровью лица, у Гурьева снесено полчерепа, комки земли застряли в русом чубе Белоуса, в вислых усах Яремчука. Пачкаясь в липкой крови, Воронков поцеловал каждого в ледяной лоб, и оттого зазнобило. Выпрямился – и земля качнулась под ним, как при взрыве. Простите и прощайте, ребята. На том свете свидимся.
Убитых Воронков приказал снести в одно место, чтоб похоронная команда после боя не затеряла кого. Раненым делали перевязки, а лейтенант подумал: где санинструкторша и ее санитары? А они были неподалеку и, легки на помине, ввалились в траншею: чумазая, растрепанная, в разорванной гимнастерке санинструкторша и два угрюмых, на возрасте, дядьки с брезентовыми носилками.
– Будем эвакуировать тяжелораненых, товарищ лейтенант, – сказала Лядова. – А которые легко – я перевяжу…
– Давай, – сказал Воронков.
Лядова кого сама перевязала, кому подсказала, как перебинтовать товарища, – обрабатывать раны надо было побыстрей. Воронкову померещилось: в густые, едкие запахи тротила, гари, дыма вторгся пресный запах крови. Которой пролито уже обильно…
За медициной в траншею ввалилась связь: два крепыша-телефониста тянули с катушки провод, старший из связистов, с полевым аппаратом, доложил Воронкову:
– Товарищ лейтенант, нитка готова… Связь с комбатом!
– Уже есть?
– Будет! – Он прокричал в трубку. – «Днепр», «Днепр»! Я – «Сосна»! Как слышишь? Алло? «Днепр», «Днепр»! Я – «Сосна»! А? Слышишь? Хорошо, хорошо…
– Ну? – спросил Воронков нетерпеливо.
– Комбат на проводе, – сказал телефонист, передавая трубку Воронкову.
Тот взял ее и услыхал совсем близкий голос капитана Колотилина:
– Ты в какой траншее, Воронков?
– В первой.
– Как в первой? А кто во второй?
– Немцы.
– Ну, вы вояки, как погляжу… Подымай роту в атаку, и чтоб вторая траншея была очищена от гитлеров… твою мать…
Этим матюком будто оплеуху влепили. Воронков сперва растерялся, затем сказал более-менее спокойно:
– У меня большие потери…
– Взять вторую траншею! Или хочешь, чтоб я повел твою роту в атаку? Учти: переношу свой НП в первую траншею, к тебе! Атакуйте на пару с восьмой ротой!
В трубке щелкнуло, как пистолетный выстрел. Воронков отдал трубку телефонисту, провел грязной кистью по грязному лбу, поправил каску. Спросил:
– У кого фляга? С водой?
– Прошу, товарищ лейтенант! – Старшина Разуваев поднес фляжку в войлочном чехле. – Еще до наступления набрал. Та еще водичка…
Запрокинувшись, двигая острым кадыком, будто пропарывавшим тонкую мальчишескую шею, Воронков отпил из горлышка несколькими глотками. Рука у него дрожала, вода расплескивалась, струйками стекала по подбородку, прочерчивая дорожки на пыльцой коже. Оторвавшись от горлышка, другою рукой провел по щеке, словно стирая пощечину. Да-а, врезал комбат.
– Ценные указания, товарищ лейтенант? – Старшина Разуваев кивнул на телефонную трубку.
– Ценные, – сказал Воронков. – Атаковать надо, Иван Иваныч.
– Надо-то надо, да чем? Немцев вон сколь… Нас – пшик!
– Атакуем вместе с восьмой ротой.
– У них побито не меньше.
– И все-таки: будем брать вторую траншею. Во взаимодействии с восьмой ротой.
Разуваев махнул рукой, крякнул и ничего не сказал. И это молчание опытного вояки расстроило Воронкова окончательно. Обороняться умеем, за два годочка наконец научились. А наступать – не умеем. Хотя почему не умеем? Разве Сталинград не доказал обратное? Умеем, и еще как! Может, ты лично не умеешь, лейтенант Воронков? И когда научишься? Ведь за плечами-то пара лет! Но он не столько их провоевал, сколько пролежал в госпиталях. Так когда же скажешь себе: я толковый командир? Сегодня или никогда!
Об этом исхитрился подумать Воронков, пока, приказав Разуваеву готовить людей к атаке, бегал к соседу, командиру восьмой роты, младшему лейтенанту, флегматичному великану под два метра, который был в основном озабочен тем, чтоб не слишком высовываться из траншеи. Договорились: атакуем по красной ракете Воронкова, он будет г л а в н о к о м а н д у ю щ и м, поскольку старше по званию.
Притопав в свою роту, Воронков застал ее в полном порядке: с пункта боепитания пополнились патронами, гранатами, оружие проверено, дозаряжено, обмотки перемотаны – не развяжутся. И раны перевязали. У тех, кто остался в строю. И внезапно среди пропотелых, чумазых, в драных гимнастерках и штанах, в бинтах Воронков углядел с в е ж е н ь к о г о, не побывавшего в бою. Это был сержант Семиженов, законный ротный старшина! Он подошел к Воронкову, смущенно объяснил:
– Обед привезут повара, без меня обойдутся. То ж со скатками, ездовые привезут… А я не выдержал, хочу воевать… Не серчайте, товарищ лейтенант!
– Не серчаю, Юра, – сказал Воронков. – Даже благодарен… Сержантов в живых уже никого…
– Никого? – спросил Семиженов.
– Никого, Юра…
А что ж удивляться? Пехотинец, в общем-то, здравствует до первой атаки, тем паче сержант, который показывает личный пример. Вперед! Вперед, а там – пуля либо осколок. Судьба пехотная…
Нет, порядок был неполный: кое-кто поснимал каски, напялил пилотки или вовсе простоволосый; каски приторочили к ремню, на пояс, а иные ловкачи и вовсе кинули в ниши. Понятно: на солпцегреве таскать их кисло, хотя подшлемник предохраняет от жары; снаружи каска нагревается недурственно. Строгим тоном Воронков сказал:
– Всем надеть каски! Голову в атаке беречь!
На нейтральной полосе – бывшей, бывшей, ныне это наша земля! – загудели тридцатьчетверки, две из них проползли в проходе на минном поле, по перешеечку меж болотами вышли к первой немецкой траншее, перевалили ее и, стреляя с ходу и с остановок, погнали ко второй траншее.
Воронкова осенило: он выстрелил из ракетницы – красная ракета для восьмой роты, вывел своих людей из траншеи, и они побежали вслед за танками. Наступать за броней! Не отставать от брони!
Однако передний танк провалился в болото: накренясь, скреб левой гусеницей по суше, по тверди, правая утопала в трясине, взбивая грязь. Приотставший танк развернулся, обогнул попавшего в болото, взревел двигателем, но противотанковый снаряд попал ему в каток. Взрывом сорвало гусеницу, тридцатьчетверка завертелась на месте. Еще снаряд – в моторную часть, танк загорелся, экипаж поспешно вылезал через нижний люк. Все! Танковой атаке – амба. Пехоте – наступать!
– За мной! – Воронков высоко поднял автомат. – За мной, ребята! Бей гадов! Ура!
Это было уже не утреннее, мощное «ура!», а так себе – подхватили еле-еле, по обязанности. И ножки переставляли без былой резвости. Да тут не порезвишься: вымотаны, ранены и сколь друзей полегло. И сейчас полегали: очередью МГ свалило ефрейтора-туркмена, того самого, который своим «дегтярем» пособлял Воронкову в наитрудные минуты, и следом свалился сержант Семиженов, и ему досталась очередь МГ. Юре и повоевать-то, по сути, не привелось. Простите и прощайте, ребята!
Воронков бежал в цепи, понимая, до второй траншеи им не добежать: или уложат всех, или повернем назад. Он пробежал с десяток шагов уже один, потому что цепь залегла, а затем и поползла вспять. Он обернулся: отходят – и не почувствовал ничего. Кроме отупения, сквозь которое едва пробивалась мысль: одному бежать к траншее, одному – зачем? Чтоб свалило наподобие других, без пользы, до того, как возьмут эту вторую траншею? Но за второй есть и третья, повыше…
Лейтенант поплелся обратно, за своей ротой. Посвистывали пули, но он даже не пригибался, и потому, наверное, они его не трогали. И снаряды рвались в отдалении, осколки не долетали. Ну и хорошо. Или это плохо? Что он цел и невредим – плохо?
Он сполз с бруствера на траншейное дно, поддержанный несколькими заботливыми руками. Он не отвел их, но и не посмотрел в глаза этим людям. Как будто сам был в чем-то виноват. А никто и ни в чем не виноват: хотели – и не могли, и за это платили жизнью. И он готов заплатить тем же.
Над головой зарокотало, щурясь, Воронков поглядел в безоблачное, солнечное небо: бомбардировщики, наши. Шесть штук! И пара истребителей прикрытия. Самолеты прошли над высотой 202,5 и, сопровождаемые белыми облачками от разрывов зенитных снарядов, скрылись за высотой, и где-то там, в немецком тылу, начали рваться бомбы. Это замечательно, но было б еще замечательней, если бы шестерка до нашего наступления пробомбила высоту 202,5, от немецких укреплений остался бы пшик. Однако, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Хотя бомбят совсем по другому адресу. Командованию видней…
Воронков скривил почерневшие, потрескавшиеся губы, спросил телефониста:
– Комбат не звонил?
– Нет, товарищ лейтенант.
– Слава аллаху…
– Товарищ лейтенант, комроты-8 убит…
«Мне за все отвечать», – подумал Воронков и опять скривился.
Зазуммерил аппарат. Заткнув пальцем одно ухо, связист приложил трубку к другому. Затем передал ее Воронкову:
– Комбат.
Капитан Колотилин, выслушав сбивчивый доклад Воронкова, только и сделал, что выматерился. В трубке щелкнуло, треснуло, а Воронков представил себе, как комбат в ярости швырнул трубку. А казенное имущество надо беречь…
Колотилин собирался повторно позвонить ротному-9, но самому позвонили: командир полка.
– Слушаю, – сказал Колотилин, отнюдь не предвкушая удовольствия.
Так оно и есть – подполковник, заходясь в пылком осетинском гневе, крыл его на чем свет стоит: пурхаешься, не продвигаешься, воюешь как лапоть, из-за тебя мне комдив хвоста накрутил, вместо повышения получишь понижение, ты не комбат, а валенок!
– Вторая траншея будет взята немедля, – сказал Колотилин. – НП переношу в первую траншею!
– Давно пора, – раздраженно сказал командир полка. – А я займу твой НП… Чтоб через полчаса доложил о взятии второй траншеи!
– Попрошу огонька…
– Будет огонек!
Гнев подполковника передался и капитану Колотилину, хотя у него копился и свой собственный гнев: какого рожна роты колупаются, после удачного старта – заклинило, под трибунал их всех, и если что, комбат лично поведет в атаку. Созрел момент: лично вести в атаку.
И он не стал звонить Воронкову: почему снова не овладели второй траншеей? А заявился к нему в сопровождении ординарца Хайруллина, телефониста Мурадяна с катушкой и аппаратом, а также артиллерийского лейтенанта со своей связью. Они показались Воронкову людьми из какого-то другого мира, хотя от первой немецкой траншеи до батальонного НП всего-то метров семьсот, и туда, само собой, доставали снаряды и мины. Но и комбат Колотилин с ординарцем Хайруллиным и телефонистом Ромео Мурадяном, и лейтенант-артиллерист со своим телефонистом были н е з а п ы л е н н ы е, в чистом обмундировании, с чистыми лицами и ясными глазами. У комбата, впрочем, не очень ясные – от гнева. Но он молчит, только разглядывает немецкие позиции в трофейный «цейс», временами разглядывает Воронкова не в бинокль. А лейтенант, привалившись спиной к обшитой тесом траншейной стене, будто дремал, и лишь ресницы подрагивали. Он и впрямь предельно устал и, доложив комбату о потерях, о том, что рота готовится к повторным атакам, совсем обессиленный, чуть не упал. Вот подпирает стенку, помаргивает, как в забытьи.
После длительного молчания комбат угрюмо спросил:
– Повторные атаки – как это понимать, Воронков? Сколько ж ты их собираешься повторять?
– Пока не возьмем вторую траншею, товарищ капитан…
– Заруби на носу: атака будет одна, а траншею возьмем… Лейтенант, как там, на твоей батарее?
– Связываемся, капитан.
– Шевелись, милый… Вон, гляди, гитлеры накапливаются!
Точно: по лощине, дугой спускавшейся с вершины ко второй траншее, двигались гитлеровцы, не меньше двух рот. Ничего себе подкрепление! И артиллерист, и Воронков встрепенулись. Лейтенант с пехотными эмблемами на погонах вопросительно посмотрел на своего командира, а лейтенант с перекрещенными стволами на погонах закричал в телефонную трубку:
– Скопление пехоты… Дистанция триста метров… Огонь!
Все ж таки жить пехоте веселее, когда на выручку приходят артиллерия, танки, авиация. Без дураков, всерьез приходят, вот как сейчас: батарея накрыла скопление немцев в лощинке, а потом бегло ударила и по второй траншее. То, что надо! В бинокли было расчудесно видно, как рвались в гуще вражеских рот, в коленах траншеи и вблизи от нее снаряды. Спасибо, боги войны…
И веселей, когда пехота пехоту выручает. С батальоном Колотилина в атаку пошли стрелковые батальоны, соседи справа и слева. И «ура!» помогутней, и топот кирзачей и ботинок увесистей, и очереди с гранатами – погуще. Будет порядок! Капитан Колотилин организовал артналет, взаимодействие с соседями, лично повел роты. Ура, за Родину, за Сталина, в бога… душу… мать, пехота выручает пехоту!
Воронков бежал, прихрамывая, судорожно разевая рот, и выкрикивал свое: ура, за Родину, за Сталина! Пот застилал глаза, сердце колотилось у глотки, колени подгибались, но он не отставал от комбата, который легкими скачками бежал впереди цепи. Раз комбат с ними, мелькнуло у Воронкова, значит, возьмем траншею. Не можем не взять. Вышибем немцев и погоним к третьей траншее. Не можем не вышибить и не погнать. Ура!
То ли пот заливал, то ли солнце слепило, то ли дым стлался, окутывая, но зрение временами ненадолго меркло, и Воронков боялся: собьется с направления, не туда побежит. А ему надо вместе с комбатом, ко второй траншее. Где-то рвались снаряды, мины и гранаты, где-то взрезали горячий дневной воздух пули, однако казалось: не здесь – в стороне, далеко. Вперед, лейтенант Воронков, вперед, его бессмертная девятая рота, от которой осталось так немного…
В грудь толкнуло, как ударило, и, отброшенный встречной силой, Воронков упал на бок. Подумал: что со мной? – и потерял сознание. Очнулся, не понимая, где он, и что с ним, и он ли это. В глазах темно, бежит в дыму? Грудь разламывало болью – ранен, что ли? И он не бежит, а лежит. И тогда Воронков жалобно, по-щенячьи застонал.
Над ним наклонились. Из наплывавшего тумана проступили лица, но он не узнал их. Как сквозь тампон индпакета пробивались голоса – он не узнавал и голосов. Где я, что со мной, где рота, где комбат, взяли высоту? Мысли промелькнули, не оставив следа, и он опять потерял сознание.
Теперь оно воротилось к нему немеркнущее, он и видел и слышал. Но до этого был рваный сон или примерещилось: Воронковых домашняя собачка, мамина любимица, кудлатая, с черной челкой, закрывающей глаз, как у Гитлера, собачка что-то пролаяла, а потом примерещился сам Гитлер – с черной челкой, падавшей на глаз, и Гитлер что-то пролаял на своем немецком. И все это исчезло, Воронков ощутил себя – грудь в бинтах, в крови, тошнит от боли и слабости. Узнал: рядом Разуваев, Тулегенов, комбат, Света Лядова, переговариваются – да, да, это их голоса.
– Взяли траншею? – спросил он.
Санинструкторша склонилась, всмотрелась:
– Что, товарищ лейтенант? Если можно, погромче…
– Траншею… взяли?
– Взяли, – ответил капитан Колотилин.
– А высоту?
– А высоту еще нет. Будем брать третью траншею. Но уже без тебя…
– Со мной что?
– Сшибло пулеметной очередью, – сказал капитан Колотилин. – Жалко…
Воронков молча прикрыл глаза. Та-ак. Значит, считай, высоту почти взяли? Или почти не взяли? Одно и то же. Повезло ему, не повезло с высотой 202,5? А с очередью – определенно повезло: не убитый, может, и выкарабкается. Да-а, шестое ранение. Прежде одни осколки, теперь и пули. А рота его все-таки жива, коль живы старшина Разуваев и Ермек Тулегенов.
– Света, пусть санитары уносят его к дороге, – сказал комбат. – Прощай, ротный…
Воронков поморгал ресницами, прощаясь со всеми сразу. Примеряясь, пожилые, с седоватой щетиной санитары подняли носилки и шагнули: передний медлил, задний напирал. Воронков не видел, не мог видеть, как капитан Колотилин подошел к замершей, настороженной Лядовой: крепкий, мускулистый, низко посаженная крупная голова без каски и без пилотки, рыжеватая шерстка в расстегнутом вороте, и на жестоком, неподвижном лице словно бы чужая, странная улыбка, и пахнет от него смесью пота, водки и одеколона.
