Текст книги "Garaf"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Снаружи сорвался с крыльца, поскользнувшись на ступеньках – удержался на ногах только потому, что вцепился в перила. Пробегавший мимо вчерашний кухонный мальчишка хихикнул и ускорил бег. Гарав хотел догнать его и дать пинчища, но передумал и полез на сеновал над конюшней – как по наитию.

Ну конечно. Фередир был там. Лежал голый в обнимку с девчонкой своих лет и взрослой женщиной, одетыми примерно так же.

– Вставай, алкашня, – Гарав дёрнул его за ногу и, морщась, спустился с лестницы.

Фередир слез с чердака не сразу – сумрачный , растрёпанный, волосы – набиты соломой. Наступил в грязь, выругался и спросил, шнуруя куртку:

– Что за жизнь такая!!! Сапоги мои где?

– У шлюх своих спрашивай, – буркнул Гарав, с трудом умащиваясь на нижней перекладине заплота вокруг конюшни.

– Это не шлюхи, а вполне почтенные селянки… – Фередир поглядел наверх. – Только я не помню, откуда они взялись.

Сверху упали сапоги и послышалось хихиканье. Фередир сел на край яслей и стал обтирать ноги соломой. Гарав скривился:

– Да помой же, вон бочка.

– Нннне, – Фередир зябко дёрнул плечами и спиной. – Не могу. Хы–хы–хылодно.

Гарав кивнул согласно. Ему тоже казалось, что кожа обрела какую–то особую – неприятную и болезненную – чувствительность. Кроме того, взгляды коней – они высунулись наружу – были полны укоризны.

Но, если честно… Гараву стало легче.

* * *

Эйнор прорысил по улице, брезгливо оглядываясь. Нет, он не собирался ругаться или кого–то укорять. В любом случае. А особенно сейчас.

Сейчас, когда он видел двухтысячный отряд холмовиков, перекрывший путь к мосту – и ещё не меньше тысячи, занявших предмостные броды. Его отряд обошли. Обошли просто потому, что они – пешие – лучше знали свои места. А его людей сковывал раненые и груз. Будь оно всё проклято… И, если не освободить хотя бы брод, застрять тут – то не исключено, что и его пехота и подошедшая конница окажутся зажаты между холмовиками – ведь наверняка подойдут и ещё! – и ангмарской армией, которая движется с севера. И дожидаться помощи Арафора было опасно – княжич мог и не знать ничего о происходящем. А мог узнать слишком поздно.

Да уж. Он бы и сам не прочь был напиться. Но сейчас требовалось не пить, а поднять своих.

И придумать, как быть.

Глава 45 -

в которой исполняются слова нуменорца.

К полудню ударил мороз. Резкий, сковавший воду у заберегов. Вышло солнце, и зелень на деревьях и кустах по берегам висела жухлыми фунтиками.

Эйнор смотрел на тела на отмелях и берегу. У холмовиков были необычные для них лучники, и попытка переправы обошлась в полотора десятка убитых. Сейчас Эйнор отдал бы всё – всё!!! – за десяток эльфийских лучников… и время. Время. Он почти физически ощущал, как с тыла идёт на его отряд от моста другой отряд врага. Часа два – и они тут.

Берег, занятый холмовиками, был высоким. Но они не хотели ждать; бой шёл уже на этом берегу, и Эйнор увидел, как упало кардоланское знамя – пытавшийся по его приказу атаковать отряд отступал от воды. Он оглянулся. Две сотни резерва, не брошенные в бой… лица Фередира и Гарава – они, пешие, стояли у своих коней.

– Попались, – процедил Эйнор. – Крепко…

Атаковать. Любой ценой сбить холмовиков. Но их больше. Намного. Втрое. Они в случае чего просто уйдут на свой берег и опять осыплют атакующих стрелами, а там… Он оглянулся – не видно ли с тыла врагов? Пока нет… но это вопрос времени. Времени, времени… Мандос, времени!!!

Что это?!.

… – Дагор! Дагор, Кардолан!

На какой–то миг замерли все – и холмовики вокруг, и защитники переправы. Чёрное узкое знамя с двумя серебряными снова поднялось у воды.

– Дагор, Кардолан! – отчаянно кричал одинокий мальчишеский голос.

– Гарав! – ахнул Фередир. – Эйнор, там Гарав!

– Проклятый мальчишка, – с восхищением прошептал рыцарь и, оглянувшись, поднял меч: – Дагор, Кардолан!..

…Удерживая знамя правой, Гарав другой рукой досадливо–резким движением сбросил шлем – кольчужный шарф потянулся с сухим звоном, шлем тяжело упал в воду, и горячую кожу обожгло почти морозным холодом. Мальчишка замотал головой, откидывая со лба мокрые волосы. На какой–то миг ему показалось, что происходит чудо – холмовики не двигались, стояли в дюжине шагов, и вода Сероструя бурлила у их меховых обмоток. Но потом слитный глухой топот за спиной заставил мальчишку обернуться – и счастливая улыбка поползла по его горящему, мокрому от пота лицу.

Воины Кардолана бежали сверху к воде – молча, тяжело, неостановимо. Впереди мчался черноволосый витязь без шлема, и не осталось сейчас в лице Эйнора больше ничего мальчишеского – оно было страшным и вдохновенным.

Победа, понял Гарав.

– Дагор! – он поднял знамя выше. – Даг… уххх!

Всё, что он ощутил – сильный удар в спину, в правую лопатку. Настолько сильный, что с трудом удержался на ногах и подумал, что в него запустили камнем. Но уже через секунду пришла боль. Боль была огненная и острая, она стремительной молнией ударила куда–то в грудь, и дыхание оборвалось. Гарав пытался вздохнуть, пережить эту боль и понять, что с ним произошло.

Стрела из двухъярдового можжевелового лука, пущенная с десятка шагов, оснащённая наконечником, похожим на гранёный гвоздь – в пол–ладони длиной и почти в унцию весом – была специально предназначена для того, чтобы бить арнорских латников. Она прошила кожаный вест, густое плетение кольчуги, прочную лосиную кожу поддоспешной рубашки, пробила лопатку и ушла в лёгкое.

Заведя руку за спину, Гарав коснулся древка, и в его глазах потемнело от нового приступа боли. Зато он смог вздохнуть и, когда пелена с глаз спала, увидел, что изо рта на нагрудник толчками выплёскивается яркая кровь.

– Блин, больно, – сказал он по–русски. – От стрелы, пушенной без чести…

Вторая стрела ударила в живот. Мальчишка молча вздрогнул всем телом, не выпуская знамени. Третья – скользнула по нагруднику в сторону; лучник не успел натянуть тетиву как следует, потому что как раз в этот момент добежавший до него Эйнор сделал из одного холмовика двоих и зарубил ещё троих раньше, чем в окровавленную воду рухнуло то, что осталось от неудачливого лучника.

И тогда грозные Дети Волка… побежали.

Они бежали и не могли остановиться перед тем ужасом, который гнал их. Ещё метался стяг, ещё что–то кричал тан – пока бегущие не затоптали и стяг, и его самого в стремлении скорей добраться до берега – подальше от алых сверкающих мечей…

…Кардоланцы сбили смешавшегося врага в сторону от брода – на глубину. Вопли тонущих и уносимых Сероструем смешались с мольбами о пощаде тех, кто бросал оружие и пытался спастись, падая на колени на мелководье. Кардоланцы молча рубили всех – и сдающихся, и пытающихся тщетно сопротивляться; из кардоланцев больше никто не кричал.

Они рубили.

Рубили.

Рубили.

Рубили молча, и багровые клинки с треском и свистом разбрызгивали вокруг красивое алое кружево…

…Гарав навалился всем телом на знамя, глубже всаживая древко в речной песок, чтобы оно стояло, когда он сам упадёт. Боль оказалась милосердной – недолгой, и теперь она отступила, оставив только лёгкое онемение и быстро распространяющийся по телу холод. Не жгучий, не зимний, а спокойный, плотный…

Фередир успел подхватить падающего друга. Он отстал от воинов, не боясь, что не успеет в битву, что его назовут трусом – это всё было неважно. Важным оставалось только то, чтобы Гарав не упал в воду и не захлебнулся; Фередир успел. Он бросил меч, бросил щит и теперь волок тяжёлое тело на сухое место, вспенивая воду ногами и что–то бормоча, что–то не совсем понятное самому…

Гарав продолжал дышать кровью, теперь она текла из носа, и из улыбающегося рта. Фередир сморгнул – нет, не привиделось, Гарав улыбался.

Глядел на знамя над берегом – и улыбался.

* * *

– Он не умрёт! – заорал Фередир. Лицо артедайнского лекаря было почти равнодушным; вытирая руки поданным учеником чистым куском полотна, он совершенно спокойно отозвался:

– Не кричи, оруженосец. Тут много раненых, и им нужен покой.

– Вылечи его, старик, – голос Фередира стал угрожающим. Седые брови лекаря чуть дёрнулись, он повернулся и пошёл в шатёр.

– А… ты… – задохнулся Фередир и рванулся следом, хватаясь за кинжал. Но железные пальцы Эйнора замкнули запястье в стальной обруч. – Пусти! – прорычал Фередир и – впервые в жизни – замахнулся на своего рыцаря левой рукой – кулаком.

Эйнор не стал уклоняться, не стал защищаться – и рука Фередира упала. Оруженосец заморгал, уткнулся в грудь рыцарю и заплакал – тихо и безутешно. Проходившие мимо люди смотрели мельком и безучастно – не один мужчина сегодня плачет. Эйнор прижал оруженосца к себе – молча и крепко.

– Почему?! – простонал Фередир. – Я хотел, чтобы мы вместе съездили ко мне домой… ты бы ведь отпустил?.. Чтобы искупались в море… я бы показал ему коней из нашего табуна… и поля вокруг хутора… и познакомил бы с матерью… и… и… – голос Фередира опять оборвался рыданием. – Почему?! За что?! Несправедливо! – Фередир захлебнулся.

Эйнор не знал, что сказать, что ответить. Как утешить, если на твоих глазах умирает друг – и ничего нельзя сделать?!

– Я пойду к нему, – хмуро сказал Фередир, оттолкнувшись. – Может быть… ему будет легче умирать.

– Я тоже пойду, – кивнул Эйнор…

…Гарав лежал на животе в углу шатра, рядом с другими умирающими. На животе, голый до пояса. Стрелу срезали и вытащили, сине–чёрная рана не кровоточила, только вспухла валиком. Эйнор понял, что кровь уходит внутрь, в этом всё дело.

Фередир встал на колени слева от друга и взял в свои ладони вялую руку – цвета мрамора. Испуганно посмотрел на Эйнора, шевельнул губами, ссутулился – плечи опять затряслись. Эйнор сел с другой стороны. Прислушался и ничего не услышал – лишь заметил после внимательного осмотра, как еле–еле шевелятся у носа Гарава ворсинки на покрывале. Редко–редко. Оруженосец еле дышал. И каждый вдох мог стать последним.

– Сколько он проживёт, лекарь? – спросил Эйнор негромко у проходившего мимо старика. Тот приостановился, посмотрел на всех троих, помедлил. Сказал негромко:

– Ещё несколько часов. Не волнуйся, рыцарь, он не мучается.

И прошёл дальше.

«Не мучается, – подумал Эйнор, глядя в затылок Гараву. – И что, это всё?»

Он много раз видел, как умирают люди. Разного возраста. Разных народов. Были среди тех, кто умер, и его друзья. Но сейчас – как–то особенно больно. Словно стрела засела под сердцем и нельзя вздохнуть. Странный он был, Гарав. Весёлый и грустный. Смелый… а сколько раз он трусил… чтобы тут же преодолеть свой страх.

«Он ни с какого не с востока, – отчётливо понял Эйнор. – А откуда – уже не спросишь теперь… О Эру… никогда ты не слышал от меня ни слова просьбы. Теперь слушай – я буду просить тебя, Вечный. Попроси своего верного и непреклонного Намо, чтобы он отпустил Гарава на его родину, где он прожил так мало. Я знаю, нам, людям, не дано такого и наш дар – уход из мира навечно… но пусть будет так хотя бы раз.»

Фередир перестал плакать. Он сидел по другую сторону Гарава и не выпускал его руку.

Словно резкими порывом тёплого ветра отбросило в сторону полог у входа. Обернулись все, кто был в шатре – даже раненые, что были в сознании, приподнялись или повернулись в ту сторону.

Вошедшие – двое – были эльфы. Переливчатые плащи украшали гербы Раздола, снизу их оттопыривал длинные мечи, мерцали длинные кольчуги. Волосы – тёмные у одного, золотистые у другого – стягивали тонкие серебряные обручи. Высокие сапоги покрывала грязь.

Эйнор встал. Фередир поднял на эльфов глаза и закусил губу.

– Приветствую тебя, Глорфиндэйл из Дома Элронда… – тихо сказал Эйнор, склоняя голову.

– Приветствую тебя, Эйнор сын Иолфа, – пальцы эльфа сжали локти рыцаря. – Мы ищем твоего оруженосца.

– Ме… ня? – Фередир привстал.

– Нет, – покачал головой эльфийский полководец. И наклонился над Гаравом. – Его.

– Он умирает, – хрипло сказал Фередир, следя за движениями эльфа с недоверием и опаской. – Его уже не спасти.

– Попытаться никогда не поздно, – Глорфиндэйл выпрямился. Посмотрел на Фередира, который всё это время стоял неподвижно, с каменным лицом. – MaquetnК аnarinya, iellnya Melet… ¹– еле слышно и странно прозвучали слова древнего Квэнья.

– Тancave… ²– выдохнул Эйнор, отступая и снова склоняя голову.

¹ Просила моё солнце, моя дочь Мелет… (квэнья)

² Да… (квэнья)

– Чего он хочет? – Фередир сглотнул.

Эйнор не ответил – только остановил повелительным жестом подошедшего лекаря. Глорфиндэйл между тем нагнулся и легко – быстро, но осторожно – поднял не издавшего ни звука мальчика на руки, бережно уложил удобнее – чтобы не мотались руки и голова. Фередир дёрнулся… даже тихо зарычал горлом… но пальцы Эйнора сжали его плечо.

Глорфиндэйл вышел. Его темноволосый спутник, так и не произнёсший ни слова – за ним следом.

Глава 46 -

короткая, потому что в ней есть только Гарав, Мэлет – и…

Там не было ничего.

На ада, ни рая. Ни туннеля из света. Ни моста Бифрост. Ни боли, ни света. Ни тьмы, ни страха, ни ожидания нового воплощения – ни–че–го.

Только бескрайняя и безликая бездна, в которой неслась постепенно гаснущая искорка Пашкиного сознания. Впрочем, и это не было страшно или больно – уже хорошо.

Может быть, Ангмар не лгал тогда – и посмертие людей – просто–напросто слияние с Эру? И сейчас сознание погаснет совсем и… что?

Но и любопытства не было. Не было любопытства у него – сотканного из любопытства, неспособного от него отрешиться даже перед лицом гибели, как уже было не раз доказано. И это, пожалуй, напугало бы Пашку…

…но и страха не было.

И, когда он совсем уже готов был кануть в окружающую бездну, из ниоткуда – и отовсюду – зазвучал девичий голос…

– Усни

Там

Далеко над нами

Буки

Сплели узор из веток светлых

Как мы сплетаем наши руки

И соловьев влюбленных трели

Свивает песня менестреля

С дрожащим голосом свирели

Усни

Мой плащ тебя согреет

Чисты хранящих сон твой лица

И в звездном свете серебрится

Пыль кружевная водопадов

Цветы осыпают пыльцу

На чуть золотые косы.

Я звезды тебе принесу

В предутренних чистых росах

О

Мелет

Смеется ручей

Весна пролетит

Не догонишь

Я песню сыграю тебе

Ты в танце венок уронишь

Песенный текст группы «Тамлин».

…Гарав открыл глаза.

Было утро.

В высокое окно с двойным стрельчатым разрезом, разделённое тонкой колонной в виде раскинувшего ветви дерева, лилось солнце, залетал тёплый ветерок и заглядывала зелёная листва.

Пела какая–то птица – звонко и монотонно.

Белый – даже, казалось, светящийся – навес над широкой постелью, в которой лежал под тонким покрывалом Гарав, поддерживали тоже сделанные в виде древесных стволов, только деревянных, балясины.

На краю кровати сидела и трогала струну арфы – снова и снова – Мэлет. И золотые локоны полускрывали её лицо, падая на гриф.

Это была не птица – звучала струна её арфы.

– Мэлет? – Гарав привстал на локтях.

Эльфийка подняла глаза.

– Мэлет, – повторил мальчишка.

– Ты жив, – губы Мэлет тронула улыбка.

– Я умирал? – удивился Гарав. И – вспомнил сразу всё. Откинулся в постель и закрыл локтем глаза. Потом – осторожно подсунул свободную руку под себя. Пальцы нащупали не шрам – участок нежной молодой кожи. Но сомнений не оставалось – именно сюда вошла стрела.

– Ты почти умер, – Мэлет поставила арфу на пол и положила руки на плечи человеческого мальчика. Гарав напрягся, дёрнулся даже… но потом расслабился. Фиалковые глаза были совсем близко, и в них хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь.

– Где я? – одними губами спросил он. Мэлет улыбнулась, и Гарав ощутил её чистое, тёплое дыхание:

– Карнингул. Имладрис. Раздол. Называй, как хочешь – это мой дом и дом моего отца.

– Глорфиндэйл вылечил меня? – напряжённо спросил Гарав и чуть повернул голову, пытаясь увидеть всю остальную комнату. Он хорошо помнил ставшие бешеными глаза могучего эльфа и свой страх – уффф… Нет, никого не было больше в округлой маленькой зале. Только из–за дверного проёма – ничем не прикрытого – слышалась отдалённая музыка. – Я… слышал твой голос. Там… Я давно здесь?

– Уже две недели, – эльфийка тронула волосы Гарава. Он нахмурился:

– Кто победил на бродах?

– Мы, – улыбнулась Мэлет. – Войско вернулось с победой. Укрепления ангмарцев в Рудауре разрушены, и твой рыцарь просил передать, что тебя ждёт награда, едва он вернётся. Они устраиваются лагерем в Пригорье.

– В Пригорье – это хорошо, – Гарав вспомнил Ганнель… и Тазар. – Мэлет, я…

– Я всё знаю, я видела твой путь в эти месяцы, – ласково сказала эльфийка. – Ты глупый, человек… Закрой глаза и поспи ещё. А потом тебе можно будет вставать. Закрывай глаза. Закрывай…

И Гарав закрыл глаза.

* * *

Туман пришёл вечером, когда они сидели в беседке и смотрели на золотую листву. Казалось, Раздол опустел – Гарав не видел ни одного эльфа, только временами слышал голоса и музыку. А завтра ему предстояло отправляться в Пригорье, и этот вечер в беседке был последним.

– Туман, – сказала Мэлет, вставая. – Я принесу плащи и вина… – она пошла к выходу из беседки и, оглянувшись, сказала, прежде чем ступить на укутанную туманом дорожку: – У меня будет сын. Я знаю.

И ушла.

Гарав негромко рассмеялся, раскинул руки по перилам, помотал головой. Пробормотал:

– Когда иссякают запасы вина, мешают забыться цена и вина, становится в тягость любая война… и все идет на… – а потом стал напевать вспомнившееся и переведённое ещё в Зимре:

– Не грусти, безумный полководец,

Мы проиграем эту войну,

Уцелеет только мальчик–знаменосец,

Чтобы Бог простил ему одному

Нашу общую вину.

И будет нам счастье и чаша покоя,

Рассветные бденья над вечной рекою,

Целительный сон, и надежные стены,

И мир неизменный.

Не трудись, не порти новой карты

Планами беспочвенных побед,

Растеряв всех нас в боевом азарте,

Ты идешь упрямо на тот свет,

Невзирая на запрет.

Идущий за призраком вечной надежды

Взыскует служение в белых одеждах,

Открытие врат потайными ключами,

Предел без печали.

Мы сдадимся ангелам без боя:

Лучше в небо, чем такая жизнь,

Знаменосца не возьмем с собою,

Ибо жизнью он не дорожит -

Знаменосец должен жить.

Уходим бесшумно под пологом ночи,

Мальчишка проснется и смерти захочет,

Оставшись один, разуверится в Боге

В начале дороги…

Стихи Тэм Гринхилл.

Туман заполнил беседку. Гарав вздохнул. Да, всё началось с тумана… или приснилось, что началось с тумана? Он написал руну – «Райдо»… вот такую…

Гарав написал её в тумане и улыбнулся.

Она исчезла не сразу.

Глава 47 -

в которой Пашка выздоравливает, понимает и вспоминает.

Пашка долго болел. До середины лета.

Димка – «тот из младших, который старше» – нашёл Пашку вечером, когда дома забеспокоились. Хотя и не сильно, но уже. Но Димка знал, где у чокнутого старшего братца «нычка».

Там он и оказался.

Пашка полулежал около коряги, на которой обычно гордо восседал. Полулежал, выпрямив по коряге руку и положив щёку на плечо. Сперва Димка думал, что старший брат спит. Когда же не смог его разбудить и обнаружил, что лоб у Пашки похож на раскалённую печку – поднял шум…

После этого Пашка и проболел почти месяц. Сперва дома, потом – в больнице (недолго, там сказали, что «ничего серьёзного» – просто потому, что не могли понять, что же происходит с мальчишкой, который то приходил в себя, но начинал нести какую–то чушь, даже на иностранных языках, то глухо вырубался и температурил), и снова дома… Лекарствами его немедленно рвало, и родители были в ужасе, ожидая, что мальчишка просто умрёт… пока в один прекрасный день не обнаружили его спозаранку сидящим на крыльце и хмуро слушающим плеер.

Что с ним было в этот месяц – Пашка не помнил совершенно, что случилось в тот день, когда ушёл из дома – не помнил тоже. В обеих случаях он не врал, и весь дом облегчённо вздохнул, да и позабыл эту историю. Выздоровел мальчишка – и отлично, что ещё надо?!

Правда, через два дня после того, как Пашка вернулся к нормальной жизни, Димка застал его за очень странным занятием. Голый по пояс, Пашка вертелся перед зеркалом, вделанным в дверцу шкафа. При этом бормотал: «Здесь… и тут… и тут тоже должно быть…» Когда Димка поинтересовался не без ехидства, что брат делает, то огрёб с размаху по шее – так сильно и точно, что завалился на диван и от дальнейших вопросов решил воздержаться.

Но этим странности в общем–то исчерпывались.

* * *

Августовский день был тихий и жаркий.

Пашка шагал по тамбовской улице, щурился на солнце и раздумывал о мороженом. Когда выбор слишком большой – то он становится сложным до офигения.

Чтобы избавиться от жары и подумать спокойно, мальчишка наугад свернул (Тамбов он знал так себе) в какую–то арку. И буквально вписался в троих парней, которые там курили.

– Э, ты чего?!

– Ну, куда прёшь?!

Акцент и внешний вид лучше всякого паспорта сообщали любому, что тут расслабляются моршанским табачком трое молодых представителей «угнетённой турками курдской диаспоры».

– Извините, – сказал Пашка, стараясь их обойти. Не тут–то было. Оскорблённая гордая кровь вскипела в жилах, и нахального русского мальчишку придержали за плечо.

– Э, стой, куда пошёл?

– Я извинился, – тихо сказал Пашка. – Что ещё?

И повернулся к державшему его…

…Секунды курду хватило, чтобы понять: сейчас он будет убит. Сначала он, потом – его приятели. Не избиты, нет – убиты. Все трое. Через миг – он, через другой – двое других.

– Нет, ничего… – поспешно сказал он, отпуская джинсу. – Это я так. Иди, брат, конечно.

– Как ты меня назвал, скот? – тихо спросил Пашка.

Все трое попятились. Повернулись. Побежали из–под арки…

…Дворик вывел на центральный рынок. Пашка долго шарахался среди лотков – злой и недовольный тем, что не состоялась драка. Мороженого уже не хотелось. Для успокоения он домотался до торговца–азербайджанца, требуя у него указать, где выращены дыни – в Умбаре или в Гондоре? Азербайджанец долго терпел, потом сказал: «В Мордорэ, э?!» – и Пашка засмеялся. Азербайджанец засмеялся тоже и добавил: «Эслы кыныжкы нужны – туда иди, да?!» – и махнул рукой.

Вообще–то Пашка не собирался покупать никакие книги. Но эта мысль его неожиданно увлекла – он двинулся в указанном направлении.

Времена, когда в Тамбове массово торговали книгами с улицы, давно прошли. Сперва торговцев вытеснили с центральной площади на рынок, а там – в дальний угол. А потом и вовсе они отступили под натиском многочисленных супербукмаркетов, в которых Пашка почти никогда ничего не покупал – слишком большой выбор, слишком много мусора. Но кое–кто ещё торговал – так, потому, что не мог бросить этого занятия.

Пашка всё–таки купил мороженого, шёл вдоль рядов, лизал верхушку рожка и…

– Сколько стоит эта?

Седой длинноволосый старик–полубомж в потёртой серой куртке – бесформенной и мятой – поднял на подростка с мороженым глаза в красных прожилках. Отставил ополовиненную бутылку пива.

– Полтинник, – сказал он хрипло.

– Покупаю, – Гарав отложил потёртую книгу с надписью «Мир Толкиена. Энциклопедия.» на когда–то глянцевой обложке и полез в сумку на бедре.

* * *

…Она началась, когда Пашка устроился с ногами на диване и хотел приступить к изучению книги – а телевизором пощёлкал так, для проформы…

…Это была передача по каналу «Культура». Про какие–то древности, фальсификации, клады, находки… Вообще–то Пашка любил смотреть такие, потому и включил. Но сейчас – просто таращился в экран, не в силах заставить себя следить за действием.

– …временами подделки просто поражают своей детской наивностью, – говорил тем временем почтенный учёный муж, с иронией поглядывая на ведущего. – Это связано ещё и с доступностью информации широкой публике – каждый, нахватавшийся определённых – не знаний, нет! – сведений, считает, что может – в благих целях, разумеется – фальсифицировать историю. Вот например, – он вынул из папки перед собой металлическую пластину, – эта гравюра якобы найдена археологами–энтузиастами на Гебридских островах чуть ли не в слоях, соответствующих 30–40 тысячам лет до нашей эры, – учёный позволил себе посмеяться.

– А что тут не так? – радостно–тупо уточнил ведущий. Учёный вздохнул:

– Ну хотя бы просто то, что в те времена не умели обрабатывать металлы. Гравюра на золоте. Это первое. Второе – стиль изображения, такого мастерства человечество достигло веку к шестнадцатому, никак не ранее. Ну нелепость, откровенная нелепость, мало того, что наивно сделанная, ещё и наивно поданная…

– А что там изображено, – снова оживился ведущий, – думаю, нашим зрителям было бы всё–таки интересно, так сказать, познакомиться…

– Да ничего особенного, жанровая сценка, – учёный повернул пластину, – юноша и девушка у очага. Ещё одна нелепость, незнание истории костюма – тут смесь костюмов нескольких эпох и народов…

Пашка встал.

Камера дала «наезд».

И во весь экран мальчишка увидел вычеканенные на золоте линии. Сначала – просто линии. Но потом голова перестала кружиться – и штрихи сложились в картину.

Очаг. Огонь. Жарящаяся тушка какого–то животного.

Смеющаяся девушка – руки под передником.

Смеющийся парнишка с мечом на поясе и поднятой рукой – опирается на стену.

Парнишка с мастерски–чётко нарисованным лицом оруженосца Гарава.

Не сводя глаз с экрана, Пашка схватил книгу.

За окнами резко стемнело, порыв ветра согнул деревья – и хлынул дождь…

… – Под натиском Ангмара… – читал Пашка, – …пали два из трёх дунаданских владений: Рудаур… – Пашка сглотнул, – …около 1400 года Третьей эпохи, а Кардолан – в 1409 году, – он отложил книгу и повторил: – В 1409 году. Они все погибли?!

Он отбросил книгу ногой, как опасного живого зверя – с ненавистью, почти смешной для стороннего наблюдателя.

Зачем ОН так написал?!

Или… не написал – всего лишь записал?

Был этот мир или нет?! Может быть, всего лишь сон – сон туманного и тихого летнего утра?! Да, можно сказать себе так и убедить себя в этом… но как же быть с памятью?

Мальчишка отчаянно стиснул кулаками виски.

Тонкое лицо Эйнора – чёрные волосы, грустная улыбка, жест, которым он берётся за рукоять Бара. Глаза, в которых печаль, гордость и знание.

Фередир – его громкий смех, беспечные жесты, порывистая обидчивость и безоглядная отвага.

Их нет?!

Или… их не было?! Но он же помнит их, они были – и значит, их… нет?! Он ушёл сюда, а они – они погибли в последних сраженьях, погибли, уже, наверное, понимая: крушение всего, во что они верили – неизбежно…

МЭЛЕТ.

Пашка вспомнил её.

И поднялся на ноги. Пошатнулся. Добрёл до двери…

…Белой крепости стены окрасились черным

Это копоть пожаров взметнулась до неба

Белой крепости стены окрасились черным

Это траур для вдов и знамена для гнева

Алым цветом и цветом багряным по камню

Кровь невинную с кровью виновной мешали

Тьма и свет

Побежденных не будет сегодня

Звездный след

Так похож на солёные слёзы

Что мужи словно дети

Сегодня теряли

Уставая считать раз за разом потери

Без надежды сражаясь

С надеждой смыкали

Веки

Воины света

Небо рыдало

Не в силах вспомнить

Цвет одежд своих

Лунного света

Только пламя тешилось вволю

Накормив серым пеплом ветер

Да земля все ждала рассвета…

Песенный текст группы «Тамлин».

Рывком распахнув дверь, Пашка широко открытым ртом глотнул ветер.

Резкий порыв растрепал ему волосы и заставил прикрыть глаза.

И понёсся дальше, сорвав с шевельнувшихся губ мальчишки:

– Мэлет, прощай…

К О Н Е Ц

Матерью моей была Мэлет, дочь Глорфиндэйла из Дома Элронда. Отца же я не знал и, думаю, тому была причина. Иначе как объяснить, что мать родила меня, ещё не достигнув не то что обычного возраста для брака возраста, но даже и совершеннолетия – и то, что, родив меня, она тут же перебралась в Лихолесье? Да и дед мой Глорфиндэйл, сколько помню себя, никогда не радовался встречам со мной и не искал их. Я не спрашивал у матери о своей второй половине крови, чтобы не огорчать её, она сама никогда об этом не говорила первой – но трудно жить бастардом, и я ещё совсем ребёнком ловил каждый слух и даже сплетню о своём рождении. Ничего точно я узнать не смог, но создалось у меня впечатление, что отцом моим, как это не невероятно, был воин–человек, и человек даже не из Аданов. Внешне это, впрочем, никак не проявлялось, и взрослел я ничуть не быстрее остальных эльфов. Позже мне это стало даже льстить, и я воображал историю вроде истории Берена и Лютиэн. Но так или иначе – ничего я не мог сказать точно.

Косвенное подтверждение своим мыслям и чужим сплетням я получил совершенно неожиданно в те дни, когда король людей Гондора Виниарион Хиармендакил Второй сражался с харадримцами. До моего совершеннолетия еще оставалось немало времени (может, и это было признаком моей человеческой крови – я тогда нередко думал о времени…), но я бежал из дома матери в Лихолесье и с одним луком и кинжалом пробрался в Гондор. Скажу по чести, сперва было немало смеху этому делу. Но прогнать меня не прогнали, и в те дни я был ранен и взял немало людских жизней, став воином раньше, чем стал взрослым… Скоро смех был оставлен, и после битвы в долине Гираина, где я, спасая одного из королевских полководцев, убил точно пущенной стрелой харадского мумака, меня отличил сам Хиармендакил Второй…

…С тех пор я был участником всех битв с Врагом – вплоть до самых последних, когда отряды Келеборна и Трандуила взяли Дул–Гулдор. В ней я командовал лучниками Трандуила. Было это давно. А ныне уже много лет как ушли за Море моя мать Мэлет и мой дед Глорфиндэйл, пусты Имладрис и Лориэн, да и в Лихолесье уже мало осталось эльфов – и те все синдары.

Вскоре после Войны Кольца случилось ещё одно событие, одновременно немало прояснившее и ещё больше запутавшее в истории моего отца. Меня призвал к себе Глорфиндэйл и передал древний (по человеческим меркам) пергамент, на котором была начертана дарственная последнего из князей Кардолана некоему Гараву Ульфойлу – и сообщил, что Государь Элессар подтвердил моё право владения. Более Глорфиндэйл ничего не стал мне объяснять. Я же, отправившись туда, где была дарована моему тёзке земля, обнаружил там старинный, но содержащийся в полном порядке дом, называвшийся Пашкин–Холл. Его смотритель, живущий там с семьёй, смог рассказать мне лишь, что его род почти две тысячи лет исполняет эту обязанность – с тех пор, как строитель холла одолел в поединке какого–то соперника, и тот в благодарность за дарованную жизнь взял на себя роль смотрителя. Более этот человек ничего не знал; тем не менее его потомки – короток век людей – и по сю пору живут в холле, где я пишу эти строки…

…Кем бы ни был мой отец и какой бы ни была его судьба в этом мире – он, конечно, давно мёртв. У меня нет ни жены, ни детей, да и смешно было бы думать, что человек возродится в эльфе. Я гляжу в зеркала и вижу своё лицо – почти такое же, какое видел всегда. Время не властно надо мной и над моей эльфийской кровью. Оно течёт стороной – то медленно, то быстро, бурля и успокаиваясь, прямо и ветвясь. Мне нет до него нынче дела.