Текст книги "Garaf"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Он не додумал. Вскинул голову, прислушиваясь. Почудились людские голоса. А ведь раз Ломион Мелиссэ больше нет (ну – или она где–то ещё, не здесь), то и её защита больше не действует…

Он прислушался. Нет, кажется – показалось.

Ему внезапно захотелось есть. Это было неправильно, предателям есть хотеться не должно, а точнее – они этого просто не заслуживают, но ему – хотелось…

…Когда Гарав начал брать арбалет, Эйнор привстал. Фередир – тот спал, громко сопя, а рыцарь приподнялся и спросил:

– Серый Странник ушёл? – Гарав кивнул. – А ты куда?

– Поохочусь, свежатинки хочется, – ответил Гарав. Эйнор несколько секунд смотрел на него, потом кивнул:

– Хорошо, иди, – и поднялся. – Я очагом займусь… а потом поговорим, когда вернёшься. Оружие возьми.

Гарав спал в доспехе и даже перевязях. Но безропотно закинул за спину щит, закрепил на нём шлем.

И обречённо подумал о предстоящем разговоре…

…Дичь не шла – как обычно бывает в тех случаях, когда охотник раздражён, зол, сердит или напуган. Через полчаса ходьбы Гарав устал, запыхался и понял: вряд ли что–то добудет. Он присел на коряжину около ручья и задумался. Грустно, почти с наслаждением – свойственным подросткам, переживающим свои страдания – представил, как Эйнор будет его судить и обезглавит. Наверное, сам, потому что Гарав же его оруженосец. Нарисованная в мыслях картина была какой–то нестрашной, хотя и торжественной. Должно быть, так и на самом деле кажется человеку, которого привели на эшафот.

Гарав вздохнул. Хотел потянуться… и увидел в десятке шагов, за деревьями, всадников.

Высокая посадка, круглые плоские шлемы с перьями, кожаная броня, маленькие круглые щиты – это были вастаки. Трое вастаков. Поодаль виден был ещё один всадник – холмовик, без шлема. Он внимательно и деловито осматривался – в отличие от явно чувствовавших себя неуютно в лесу вастаков. Но Гарава пока что не видел и он.

Да. Защита Ломион Мелиссэ кончилась.

Холмовик чуть проехал вперёд, нагнулся с седла к земле. И, получив стрелу в правый висок, сполз наземь, не выпуская из руки повода. Вастаки несколько секунд смотрели на него. Потом – увидели стоящего между деревьев мальчишку – он заряжал арбалет…

…Страха не было. Гарав стоял до последнего прямо перед мордой первой скачущей на него лошади – и лишь за секунду до этого отскочил – так, что оказался слева от всадника. Вастак взвизгнул – он не мог ударить через свою лошадь и щит – и пронёсся мимо. Скакавший следом получил стрелу в лоб и тяжело вылетел из седла. Удар сабли третьего Гарав принял на переброшенный в руку щит и ткнул мечом сверху вниз – движение получилось само собой, выброшенный с силой меч и скорость самого всадника сложились, конь рванулся в сторону, роняя хозяина, застрявшего ногой в стремени.

Первый нападавший развернул свою лошадь… и понял, что остался один. На смуглом, с вислыми усами, лице вастака мелькнул, а потом закрепился страх. Поигрывая мечом – шик–шик–шик – Гарав шёл к нему. Вастак уронил саблю на пястной перевязи, дотянулся, не глядя, до небольшого крутого лука. Выстрелил. Гарав поймал стрелу щитом – она тупо и сильно ударила и осталась торчать. Вастак испуганно заорал, и совсем близко откликнулись несколько голосов.

Гарав усмехнулся и попятился. Орите, орите… Если Эйнор всего этого не услышал – он глух, как тетерев, а экспериментально проверено, что нуменорец не просто не глух – он слышит, как растёт трава… Гараву вдруг пришла в голову интересная и жутковатая мысль. Мальчишка пятился, пятился к кустам, слушая, как всё ближе и ближе раздаются сразу несколько голосов, ржание коней и хруст веток. Вастак, видя, что враг бежит, героически завизжал что–то грозное, не двигаясь с места и целясь из лука. Гарав подобрал арбалет, обозвал вастака по–русски зачуханным мигрантом и ишачьим дерьмом, потом – на адунайке – усатой крысой верхом на дохлом сурке. Потом прыгнул в сторону и побежал…

…Мальчишка мотал преследователей по лесу почти час. Вполне естественно, что он увёл их к чёртовой бабушке от старой башни. Почти так же естественно было то, что поймать выросшего в лесной местности Гарава – даже в доспехах – вастаки могли не больше, чем солнечный зайчик. Когда игра надоела, Гарав просто оторвался от преследователей и перележал их в яме под кустами. Когда шум и азартные выкрики (явно на тему: «Вон они, я их вижу!») утихли вдали – мальчишка поднялся, привёл себя в порядок и пошёл.

Пошёл на юго–восток. Не на юго–запад, куда ехали они сначала.

Эйнор и Фередир едут в Кардолан, в Зимру. Что ж… А он, Гарав, пойдёт в Раздол. И расскажет там о том, что видел в Карн Думе. И увидит Мэлет. Ещё раз увидит. А потом… потом он уйдёт дальше. Через горы. Туда, где Андуин, море Рун… Не может быть, чтобы там не нашлось ему дела. А может, там и вправду его дом? Может, там, а не в странных воспоминаниях ждут его родные?

Нет, Гарав не боялся суда и казни. Правда не боялся, и решение его было бегством не от угрозы смерти.

Невыносима была мысль о том, что придётся рассказывать. Эйнору. Фередиру. Говорить и смотреть им в глаза, потому что не смотреть – ещё стыднее.

Гарав бежал от себя.

* * *

Всё–таки ходить в доспехах тяжёлое занятие. Тем более, что Гарава подстёгивала им самим придуманная мысль – мысль, превратившаяся в реально важное задание, мысль о том, что он должен как можно скорее попасть в Раздол.

К вечеру мальчишка выбрался на росчисть, где зеленел хлеб. Ячмень, молодой. Он не совсем соображал, где находится – всё ещё в Ангмаре, или уже в Рудауре? Судя по лесу, всё–таки в Рудауре. Желудок прилип к спине – он сутки ничего не ел, а до этого – Гэндальф там или нет – организм мальчишки был вымотан и разбит.

Он постоял, обирая с лица паутину и проверяя, не потерял ли чего в лесу. Жалко было, что пришлось оставить Хсана. С другой стороны, с конём вастаки его бы догнали.

Мальчишка хотел было присесть, но понял, что, присев, встать уже не сможет. Раз росчисть – значит, недалеко селение или хутор. Надо осторожненько посмотреть и добыть еды и коня. Если можно – коня, еды – обязательно.

Он пошёл по краю поля – так, чтобы в наступающей медленной темноте не выделяться на фоне леса. Вспомнил об убитых – двух вастаках и холмовике. Пошевелил рукой, вспомнил и то, как туго меч вошёл в тело всадника, пробив кольчугу. Хорошо получилось, недаром его мучил Эйнор. Да и не ожидал вастак левшу. Когда–то, читая книжки, Пашка не верил, что пеший может одолеть всадника даже один на один. Оказалось – может, если не струсит и если его полтора месяца лупить то крагой, то перевязью, то ножнами меча, то сапогом, то тренировочной палкой.

А если не лупить… то голова такого пешего сейчас лежала бы на прогалине отдельно от тела. Зато были бы соблюдены все права ребёнка и человека.

Полтора месяца, повторил он мысль. Я тут уже полтора месяца, что ли?! Но эта мысль не задержалась – хотелось есть и отдохнуть.

Он шагал краем поля по сырой дороге, набирая на сапоги всё новые и новые комья грязи, ещё минут пять или около того – потихоньку темнело гуще и гуще – а потом появилась тропка, вильнула за лес – и уткнулась в открытые ворота в деревянном тыне, за которым поднималась приземистая крыша дома. Одного – не селение, хутор. И на хутор холмовиков было не похоже – Гарав помнил их дома, совсем не такие. Скорей тут было что–то пригорянское… и первый же увиденный Гаравом человек подтвердил его мнение.

В воротах стоял мальчишка – повыше Гарава, в грубой рубахе и штанах, босой, с непокрытой черноволосой головой. Смотрел издалека подозрительно, держал тройчатку, как копьё. Точно пригорянин. То ли он как–то услышал Гарава, то ли просто вот так вышел из ворот удачно – неизвестно…

Гарав поднял руки – точнее, протянул перед собой.

– Я не разбойник и не буду нападать. – сказал он, останавливаясь. – Я хочу немного поесть и отдохнуть. Где старшие, позволят они мне это?..

…Лошадь у них была. Одна.

А из старших – только женщина, усталая и тихая. И две девчонки. Лет по 8–10. Где её муж и отец этих девочек и угрюмого паренька по имени Орикон – Гарав не стал спрашивать. Ему было довольно и того, что можно было сесть и выскрести деревянной ложкой миску пшённой каши с маслом. И выпить большую кружку пива – не очень свежего, правда. И даже большой сухарь – другого хлеба оказалось в доме – был радостью.

И теперь Гарав смотрел на свои мокрые следы на выскобленном полу.

– Наелся, господин? – спросил мальчишка. Женщина и обе девочки молча смотрели, перебирая пальцами у прялок.

– Да, спасибо, – Гарав отодвинул кружку. – Я на восток иду, – решился он. – Где дорога в Раздол?

Они были явно не холмовики. И стоило рискнуть.

– Нет туда дороги, – сказал Орикон. – Вернее, есть, через лес. Она одна там. Но там уже месяц никто не ходит. Там гауры. Стая. Оттуда не выходят, только и через лес никого не пускают.

Гарав кивнул. Ну что ж. Ожидаемо.

– Мне нужна лошадь, – сказал он, подняв голову. – Где можно достать?

Женщины замерли на миг. Мальчишка быстро оглянулся на них. Потом снова посмотрел на Гарава. Под глазами у парня появились круги.

Понял всё.

– Нет тут никого, кроме нас, – сипло сказал он. – А у нас одна.

– Вот, – Гарав стащил зарукавье, бросил на стол. – Трёх лошадей можно купить.

– Где купить? – мальчишка даже не посмотрел на золото. – Всех лишних забрал князь Руэта, по одной оставил на семью. Сейчас самая работа как раз. Лето. Мне что, на золоте твоём ездить… господин?

– Мне лошадь нужна, – Гараву было мерзко до тошноты, но в то же время в нём жило ощущение своей высшей правоты… и ещё какое–то пакостное чувство силы. – Бери золото и покажи, где сбруя под верх.

– Не дам я лошадь, – покачал головой мальчишка. И посмотрел на лежащий на столе нож. Тут же отвёл глаза, взглянул снова на мать и сестёр. – Мы тебя накормили, напоили, господин. Обогрели. Хочешь – ночуй. Хочешь – дальше иди. А лошадь я тебе не дам, господин.

– Ты дурак, – тихо сказал Гарав, борясь с этой силой. – Я бежал из Карн Дума. Понимаешь ты – из Карн Дума. Может, я один весть несу. Может, если я её не донесу – не то что твоего хуторка паршивого – вообще ничего живого до самых Мглистых не будет… Или тебе всё равно, законные князья или Руэта с его Господином?

– Мне всё равно, при ком мамка с сестричками с голоду помрут, – сказал мальчишка и взял нож. – Уходи добром и золото своё бери.

«Господин» он уже не добавил.

– Заберу, – сказал Гарав. – Заберу и хутор твой спалю. Дай добром, бери золото – последний раз прошу. Я воин, я не разбойник.

– Мне всё равно, кто нас по миру пустит, – сказал мальчишка. И прыгнул.

Драться он, как видно, умел. Но Гарав и в прошлые времена нехило поставил бы на себя. А уж сейчас… Он в броске встретил мальчишку – подставил под запястье руки с ножом предплечье, а левой – рабочей – ударил парня в ухо с маху. Тот полетел обратно, роняя нож и опрокидывая скамью. Женщина не закричала – прижала к себе хнычущих девочек. В её глазах были тоска и покорность Тому, Кто С Оружием.

Желудок скрутило. Гарав нагнулся, толкнул зарукавье по столу. Задержал взгляд на поднимающемся мальчишке.

– Не надо, – попросил Гарав.

И сшиб кинувшегося парня – на этот раз ногой. А потом – в третий – ребром ладони под ухо.

Теперь Орикон не встал.

Девочки тихо плакали.

– Мне лошадь нужна, – угрюмо сказал Гарав. – Золото я оставлю. И лошадь отпущу за лесом. Слово чести – отпущу…

…В желудке огнём горели каша, пиво и сухарь.

Глава 27 -

в которой Гарав встречает поющего эльфа.

Случилось то, чего Гарав ожидал в общем–то. Он старался беречь коня (мелкого, хотя и крепкого), чередовал рысь, галоп, шаг… Но через лигу конь стал сопеть, через три – засекаться, а через пять – лёг, и Гарав еле успел соскочить.

Нельзя было сказать, что Гарав испугался, хотя понимал, что без коня ему не выбраться из этих мест до полной темноты, а значит… Пашка – Пашка, может, и испугался бы. Гарав присел рядом с конём и выругался на весторне, вспомнив своего Хсана. Да, тот бы не пал после такой скачки… Крестьянская лошадь, что с неё возьмёшь!!!

– Может, встанешь? – пробормотал он, поднимая конскую голову за ноздри. И понял – нет, не встанет, загнал до предела. Может, и поднимается… поднялся бы. Утром. Но до утра есть все шансы просто не дожить. – Ладно, – мальчишка поднялся, стал расседлывать и рассупонивать коня. Вдруг оклемается, так зачем ему дохнуть из–за людских дел? Конёк, видно, почувствовав, что человек хочет, но не может ему помочь, сам приподнял голову, тихо заржал и даже попытался встать на ноги, но не смог.

– Ещё поигогокай, – сказал Гарав по–русски, – а то нас и так не найдут.

Сбрую он сложил в кусты – точнее, просто покидал без особого старания спрятать. Потом стал влезать в доспехи, которые до этого вёз у седла. Лучше уж париться в них, чем застанут в одной коже. Вспомнилось, как Эйнор учил его снаряжаться одной рукой. Эйнор, мой рыцарь, подумал Гарав, как же мне плохо без тебя. Я просто не знаю, что делать и как быть. Я глупый и самонадеянный мальчишка, в котором слишком много от другого мира… холодного и трусливого мира текучих рек из пангейского камня…

Впрочем – сейчас он всё равно мог только одно: шагать вперёд по тропинке, на которой уже копились ночные тени… хотя наверху, над деревьями, ещё горел долгий летний закат. Гарав помахал коню – и пошёл, не оглядываясь…

…Первая плоская тень возникла едва за верхушками деревьев растаял последний луч солнца. Гарав посмотрел в ту сторону и сказал:

– Ты будешь первой тварью, что сдохнет сегодня от моей руки.

Он не знал – помогло ли. Но, хотя тени копились и копились, а звуки неспешной

погони сделались отчётливыми – нападения не было. Гарав усмехнулся на ходу. Да, разум – великая вещь. Там, где обычных зверей инстинкт бросил бы в атаку без раздумий – этим разум подсказывает осторожность. Надолго ли только…

Ещё он подумал, что хорошо бы снять шлем и вытереть лоб. Ночь не принесла прохлады, вместо неё ползла из укромных ложбин туманная духота.

Гарав понял, что эти нападут, когда туман сомкнётся над тропкой. А ещё – что конь, наверное, цел – крик умирающей лошади слышен издалека.

Неожиданно вспомнились слова из прочитанного зимой романа Эко «Имя Розы». " – За что умрёшь?! – За Христа умру. – Не за Христа умрёшь! – Значит, за себя умру.» Помолиться, что ли, подумал Гарав? Этому… Эру? Эйнор молился, хотя и говорил, что по вере его предков это почти грех – простому человеку напрямую обращаться к Эру. Но он ведь никогда и ни о чём не просил Вечного. А Фередир и вовсе не молился. Да и Гарав не утруждал себя молитвами… правда, ещё ни разу подбиравшаяся к нему смерть не была такой медленной, спокойной и глупой.

Он засвистел. Подумал спокойно: «Ах, Мэлет, Мэлет, золотая моя мечта, серебряный голос…» И вместо молитвы начал напевать:

– Он в мире первом смотрел телевизор, читал Кастанеду, сушил носки,

Пёс одиночества рвал его горло тупыми клыками хмельной тоски…

А в мире втором – мотыльки и звёзды хрустели, как сахар под сапогом…

И смысле не было – не было ни в том, ни в другом…

Туман начал выползать на тропинку. В нём крались большие тени – уже не плоские, они обрели объём и сверкали парными алыми точками глаз. «Грррауррр…» – послышалось нетерпеливое, и Гарав, остановившись и встав спиной к большому ясеню, поднял арбалет и положил на верхний край щита:

– Подходите, ррррр… – без наигрыша рыкнул он в ответ.

И услышал песню.

– Золотая чаша отравленной воды -

Но проклятие уже в крови.

Не спасут от него ни кинжал, ни яд,

Ни слова любви.

Смертную чашу забвенья испей,

Позабудь проклятье прежних дней,

Но не забудь любви моей,

Рианнон, что всех прекраснее,

Рианнон, что всех печальнее,

О Рианнон, что всех несчастнее.

Гарав замер. Замерли и гауры. Казалось, они тоже силятся понять, не чудится ли им это – и в красных глазах появилась удивлённая растерянность. А песня звучала – вроде бы уже ближе по тропе:

– Все для тебя – изумруд полей

В лазурной оправе вод,

Белых птиц крыла

И арфы чудесной звон.

Я омою от крови руки твои,

Золотом украшу запястья твои,

Лишь не забудь моей любви,

Рианнон, что всех прекраснее,

Рианнон, что всех печальнее,

О Рианнон, что всех несчастнее.

Гарав затаил дыхание. Он ни разу в жизни не слышал такого голоса. Ни здесь, ни там. Ни у профессиональных певцов, ни у любителей. Голос был красив и полон печали – такой печали, что мальчишка на миг начисто забыл о том, где он и что с ним – осталась

только эта печаль, которая ужасней любого страха, потому что она – вечна.

Пел эльф. Сомнений не было. А ещё через миг Гарав стряхнул наваждение и крикнул:

– Эй, не ходи сюда! Тут гауры, беги!

Конечно, «беги» – это было сказано просто так. Куда от них убежишь. Но не предупредить певца со странным и прекрасным голосом Гарав не мог.

А песня продолжала звучать! Казалось, поющего нисколько не беспокоит посланное ему явно нешуточное предупреждение – и он переживает лишь свою же песню, по сравнению с которой всё вокруг – тень…

– Одолел я Мост Срыва и смертный плен,

Одиночество горьких дорог,

Но страшит юной девы,

Забывшей меня, приговор:

Там под камнем в далеком кургане спит,

Та, что радостью мою навеки хранит,

Та, что помнила мою любовь:

Рианнон, что всех прекраснее,

Рианнон, что всех печальнее,

О Рианнон, что всех несчастнее.

Слова Анариэль Ровен.

– Чёрт, – сказал Гарав по–русски. И…

Да что это такое, не может быть?!

Гауров на тропе не было.

Ни единого.

А туман сполз в стороны – и Гарав увидел приближающуюся фигуру, словно бы окутанную серебристым сиянием… с еле заметными алыми искрами.

Мальчишка отставил щит, отложил арбалет и наконец–то стащил шлем. Ночной воздух оказался не таким уж душным – он обмахнул лицо приятной прохладой, Гарав на миг зажмурился от удовольствия… а когда открыл глаза вновь – странный певец стоял в нескольких шагах.

Да, несомненно, это был эльф. Причём какой! Могучий стройный атлет возносился над Гаравом на две головы. Да что там невысокий Гарав – эльф далеко превосходил ростом и высокого Эйнора, да и большинство виденных тут мальчишкой самих же эльфов. Странные серебряные волосы, схваченные тонким обручем красного металла с синим камнем–звездой, водопадами рушились на широкие плечи, укрытые тёмным плащом, сколотым излучающей голубой свет брошью из драгоценного камня. Плащ почти скрывал его фигуру, видны были только рукоять меча (на ней лежала рука в кожаной перчатке с сияющими перстнями) и носки мягких сапог.

Эльф смотрел на человеческого мальчишку сверху вниз внимательными серыми глазами – большими и полными спокойного страдания. Гарав именно так и подумал, зачарованно глядя в них: спокойного страдания. Того, которое стало привычным. Не меньше сделалось – нет. Лишь превратилось в часть жизни. Неотъемлемую, от которой эльфа не избавит и смерть.

И Гарав вдруг понял – волосы эльфа не серебряные. Они просто седые.

Заговорить Гарав не успел.

– Илльо, ты?! – мелодичный голос эльфа был удивлённым.

– Я… – Гарав кашлянул. – Нет, я… я не Илья… – он удивился: откуда нолдор – а это несомненно был нолдор! – знает русское имя?!

– Прости, – эльф поклонился немного. – Да, конечно. Просто у меня в голове уже давно многое путается, и ты показался мне похож на одного… человека… – это слово прозвучало странно, то ли с сомнением, то ли с насмешкой. – Но пусть. Это ты кричал, что тут гауры?

– Я кричал, – Гарав как будто очнулся. – Но я думал тебя предупредить. Aiya, noldo,* – вспомнил мальчишка запоздало кое–какие слова из квэнья.

*То, что сказал Пашка, звучит не только грамматически неправильно, но и просто–напросто оскорбительно. Это два поставленных рядом квэнийских слова: «Привет, нолдо!» Для наглядности представьте себе, как к гуляющему по парку президенту вдруг невесть откуда подошёл сильно поддатый тинэйджер и выдавил из себя: «Првет, прэзик!» Эффект примерно тот же.

Губы эльфа неожиданно тронула лёгкая улыбка.

– Elen sila lumenn' omentielvo* – вот как правильно, – сказал он мягко и необидно.

*Очень доброжелательно традиционное эльфийское приветствие, дословно – «Звезда осияла нашу встречу!»

– Elen sila lumenn' omentielvo, – повторил Гарав. – Ты спугнул гауров. Я не знаю, как тебе это удалось, но спасибо тебе, – и он поклонился, приложив левую ладонь к сердцу.

– Ты, я вижу, воин, – без насмешки или удивления сказал эльф. – Куда ты держишь путь по этим опасным местам?

– Я… убегаю, – честно сказал мальчишка. – От себя. Я был оруженосцем… – вздохнул Гарав. – Был… оруженосцем. Но я предал своего друга… и своего рыцаря, который тоже был мне другом, – неожиданно добавил он и расплакался.

Это было нелепо и почти смешно. Закованный в сталь и опоясанный мечом парень плакал, стоя на ночной лесной тропинке перед молчаливым странным эльфом. Но Гараву было плевать, что это нелепо и смешно. Ему не было прощенья и у него не было будущего. Лучше бы его разорвали гауры, и зачем он защищался, зачем крикнул?!

– Лучше бы меня… растерзали… эти твари… – выдавил он сквозь рыдания. И услышал над собой:

– Расскажи, seldo.*

*Мальчик (квэнья)

Голос эльфа звучал равнодушно. Но Гарав не обиделся. Он просто понял, что за плечами эльфа – такая огромная жизнь, что в ней вот такие лесные дороги и человеческие мальчишки, верящие, что их несчастье первое и самое страшное в истории мира – были много раз. Однако… рассказать о своём позоре?! О трусости?! О жалком вое?! О предательстве?! О том, как он почти стал игрушкой Ломион Мелиссэ?! Гарав отчаянно замотал головой.

– Нет… я не могу… прости…

– Пусть так, – кивнул эльф и взял Гарава за плечо, повёл рядом с собой. Арбалет оказался в руке Гарава словно бы сам собой, щит – за плечами, шлем – в другой руке… – Хочешь, я спою тебе?

Мальчишка молча кивнул и всхлипнул. И почти сразу приоткрыл рот. Голос эльфа был… нет, всё то, что он подумал, услышав его впервые издалека, оказалось… оказалось слишком мало для певца. Как для Пушкина слово «поэт».

– Свет серебра струил Тельперион,

И золото ронял Лаурелин…

Вы просите спеть песню тех времен?

Я не могу – ведь песни те ушли.

А может быть, я сам ушел от них,

Оставив их навек в земле Аман…

Я спеть могу вам о волнах морских,

Одетых в серый, призрачный туман.

Я бросить эти песни мог в пути,

На битом льду, где были мрак и смерть.

Мне этих песен больше не найти…

Я вам могу о Хелькараксе спеть!

Гарав не знал названий мест, которые слышались в песне эльфа. Но тоска – тоска и боль – словно рисовали перед ним на экране странные туманные картины: сияющий город на склоне зелёной горы, увенчанной белой шапкой, гневные лица, почему–то – вздыбленные торосы льдов и цепочки путников среди них… Гарав не понимал, что это. Он просто слушал.

– Я спеть могу о зареве вдали,

Что опалило край небес огнем.

В том зареве сгорели корабли,

И песни мирных лет сгорели в нем.

В сраженье жарком, в яростном бою

Забыть я песни радостные мог…

Я песню боевую вам спою,

Отточенную, как меча клинок.

Война и смерть… Не сосчитать могил.

И навсегда земли могильной плащ

Песнь о Земле–Не–Знавшей–Смерти скрыл…

Я вам спою о павших в битве плач.

А если не по сердцу будут вам

Баллады о печали и войне,

Я подберу красивые слова,

Спою о звездах, Солнце и Луне,

О ветре, что колышет море трав,

О вечных ледниках на пиках гор,

О чистых родниках в тени дубрав…

Но не просите петь про Валинор!

Навек забыты песни той земли,

Седой туман окутал гребни волн.

И больше не цветет Лаурелин,

И навсегда увял Тельперион…* – голос эльфа прервался стоном, и Гарав схватил его за руку, за запястье:

*Слова Эльрин.

– Тебе плохо?!

– Мне? – казалось, эльф очнулся. – Что тебе до моего «плохо» с твоей бедой, человек? Моей тяжести тебе не понять и не поднять. Она очень далеко. Её скрыла даже не прошлая эпоха… И во всём мире она – лишь моя. Так зачем тебе знать о ней? Поделись лучше своей. Не пришло желание?

– Я испугался пытки и боли, – сказал Гарав тихо, отпустив руку эльфа. – Я нарушил клятву верности и пошёл служить Чёрному Королю… – он искоса посмотрел на эльфа, но лицо того было спокойным… и Гарав вдруг понял: а ведь его странный спутник, пожалуй, настолько же сильнее Ангмара, насколько тот сильнее самого Гарава. И от этой мысли почему–то стало спокойней. – Я жалкий трус и ничтожный предатель, таких казнят мечом, но это слишком почётно для меня.

– Твои друзья погибли из–за тебя? – спросил эльф. Гарав вскинулся:

– Что?! Нет! Я… я смог их выручить… но… мне больно…

– Посмотри, – сказал эльф и, подняв с рукояти меча левую руку, правой снял с неё высокую крагу. Гарав невольно ахнул.

Рука эльфа была сожжена до кости. Собственно, это и была чёрная кость – свирепое пламя съело всю внутреннюю сторону ладони.

– Ожог болит почти пять тысяч человеческих лет, – сказал эльф.

– Ты… – Гарав чуть отстранился. – Ты не… ты живой?! – ему вдруг помнилось, что рядом с ним – дух.

– К сожалению – да, – кивнул эльф, натягивая перчатку. – Хотя временами мне кажется, что я – призрак. Призрак прошлого и призрак самого себя. Я – нарушивший все мыслимые и немыслимые клятвы, которые только может дать разумное существо – чтобы исполнить одну–единственную клятву – клятву ненависти. Смешно и дико.

Эльф и правда рассмеялся. Но горький это был смех – горький, как запах полыни…

– Кто ты? – спросил Гарав робко. И добавил: – Лорд.

– Мэглор Нъйэлло, – сказал эльф. Он явно ждал какой–то реакции, но Гарав только представился в ответ:

– Я Гарав, оруж… Гарав я.

Эльф снова засмеялся – на этот раз почти весело. Гарав насупился:

– Тебя так насмешило моё имя, лорд?!

– Нет, – здоровая рука эльфа легла на плечо мальчишки, успокаивая. – Но я вижу, что это не имя, а прозвище. И я не спрашиваю, почему. Смеялся же я… по другой причине. Спеть тебе ещё? Путь через лес покажется короче, а ты хорошо слушаешь… Вот. Это песня человеческого народа… который когда–то, на заре времён, Финрод Фелагунд встретил на берегах Талоса… Говорит ли тебе что–нибудь имя Финрода, оруженосец?

– Это был король эльфов там, – Гарав вспомнил песни и рассказы Эйнора и показал рукой на запад. – Великий король.

– Великий, – кивнул Мэглор. И снова в его голосе прозвучало что–то странное. – Так слушай.

И он запел, и это была иная песня. В ней не было горечи и грусти и она сильно отличалась от эльфийских баллад – какой–то молодой бесшабашностью… Гарав заслушался с первых строк.

– В темноте мерцают звёзды

И цветы.

У костра ночного вместе

Я и ты.

Этой встречи, если честно,

Я искал -

Эй, волчьей песней мир будил и

Звал,

звал,

звал…

Затихает за оврагом

Волчий плач…

Мне в ночи всего–то нужно -

Ты и плащ!

Подарю тебе луну я -

На, бери!

А потом создам другую -

Изнутри…

Гарав невольно рассмеялся. Он почти представил себе того, кто пел эту песню раньше – молодой мужчина, парень или даже мальчишка… крепкие кулаки, широкие плечи, тяжёлый нож на поясе… вот он стоит, подпирает забор любимой, жуёт травинку и в желтоватых глазах – уверенность, что всё будет по его… и любовь.

– На траве росою сбитой -

Волчий след.

Намокает плащ забытый -

Нас тут нет…

Поутру тебе в селенье -

Мне же в лес…

Эх, видно я не в свои сани

Снова влез!

А тебя закружат ночи -

Словно дни!

Для тебя горят у леса

Глаз огни!

Для тебя звучит над миром

Волчий плач…

Я забыл в твоей прихожей

Волчий плащ…

Для тебя звучит над миром

Волчий плач…

Я забыл…

нарочно, понимаешь…

волчий плащ…

Слова Алькор.

– Теперь спой ты мне, – неожиданно предложил эльф.

– Я? – Гарав от неожиданности опешил. – Я… не умею.

– Не умеешь петь? – эльф покачал головой. – Что ж… значит, не было в твоей жизни настоящего горя. И не любил ты, и не ненавидел. Выходит, ты солгал мне, Гарав–волчонок…

– Я не лгал! – ощетинился Гарав и вправду как волчонок, разгневанный тем, что кто–то осмеливается подвергать сомнению его страдания. Это до смешного оскорбило мальчишку.

Эльф чуть поднял одну бровь:

– Тогда спой мне. Хотя бы в благодарность – я знаю, что люди не обделены ею.

– Ну не у… – начал снова Гарав и вдруг ощутил себя какой–то ломающейся девчонкой. – Что спеть? – суховато спросил он.

– Что хочешь, – странно, эльф как будто сам же и потерял интерес к своей просьбе.

– Хорошо, – согласился мальчишка. Он знал много стихов, а в таких случаях, как правило, трудно выбрать… вот только выбирать не пришлось – первые строчки сами прыгнули на язык, а уж дальше оставалось просто идти следом, тут же перекладывая русский на адунайк и не особо беспокоясь о складе – тут это не было главным…

– Понимаешь, это больно, очень больно,

Когда горят на берегу костры,

Когда уходим снова добровольно,

Когда сжигаем наши корабли…

Если бы Гарав внимательно смотрел на эльфа – он бы увидел, как тот дёрнулся – словно в него попала стрела. И даже сделал жест, какой делает смертельно раненый.

Но Гарав не смотрел. Он знал, что не умеет петь – и всё–таки пел…

– В руке зажат обрывок гика–шкота,

Прищурен взгляд и холод по спине…

Сегодня ты взрослее стал, чем кто–то–

Так почему же слёзы на лице?

Не знали мы, что яхтой станет меньше,

Что мы её сожжём своей рукой,

А после будем петь про это песни

И улыбаться раненой душой…

Года прошли, и многое забылось,

Не помним запах утра над рекой…

Но мне сегодня почему–то вдруг приснилось,

Что ветер стих и будто стал чужой.

Выходит, все же что–то здесь нечестно,

Но кто подскажет – где мы не правы?

Ведь старой яхте – на море не место,

К тому же – с почестями мы её сожгли…

Стояли в ряд мальчишки, солнце плыло–

И даже ветер потихоньку стих…

Ах, вспомнил… – ведь у яхты ИМЯ было,

А мы забыли вслух его произнести…

Понимаешь, это больно, очень больно–

Когда горят на берегу костры,

Когда уходим снова добровольно,

Когда сжигаем наши корабли…

Стихи С.Петрова

Гарав закончил петь – и поразился тому, как окаменело лицо эльфа. Стало чем–то похоже на маску – не страшную, не отчаянную – нет. Просто никакую. Мёртвую.

– Почему ты выбрал эту песню? – спросил Мэглор спокойно и негромко. Гарав пожал плечами. Поспешил добавить:

– Не знаю, лорд.

– Было время, когда я убил бы тебя на месте за намёк… – эльф вдруг мягко улыбнулся – как будто зажёгся в ночи фонарик. – Но ты даже не знаешь, что это намёк, ведь так, Гарав? Спасибо. Хорошая песня – и зря ты хулишь свой голос. Ведь важно, о чём петь, а не как петь.

– Так что, голос совсем не важен? – улыбнулся Гарав в ответ.

И тогда эльф взял его одной рукой за затылок – здоровой. И сжал – сильно, больно даже.

Странно – Гарав понимал, что эльф может свернуть ему шею, как цыплёнку. Более того – мальчишка видел, что эльф убил в своей жизни столько людей, что потерял им счёт, если и вёл когда. Но почему–то не боялся. Может быть, потому что глаза эльфа были спокойными и притягивающими, как…

…Гарав не успел придумать сравнения.

Сознание оставило мальчишку мягко и безболезненно – как приходит хороший сон. А с ним милосердно ушли все душевные муки и живая память о страхе и тоске…