Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
И он в свою очередь вспомнил о молодости.
Разговор стал общим, настроение поднялось. Только Роман сидел на нарах, понурившись. Его мучили тяжелые мысли.
После вечерних занятий все, кроме Андрея, улеглись. Он принялся переводить стихи Гейне с немецкого и долго сидел, изредка заглядывая в словарь. Наконец оторвался от книги и только тут заметил устремленный на него взгляд Романа.
– Ты сегодня что-то не в себе, а? – шепнул, приблизившись к нему.
– Не в себе, – шепотом ответил Роман и сел на нарах. – Растужился, понимаешь, о жене… – Его бледные щеки слабо окрасились, и он заспешил – Ты не подумай, я не о том, что, мол, жена… что нету ее со мной…
Андрей с глубоким пониманием пристально глядел на Яркова и молчал.
– Я о том, что вот женился, завязал ей голову… а сам по тюрьмам. Не надо было мне жениться.
– Она… не сочувствует тебе? – мягко спросил Андрей.
– Она-то? Да она за мной в огонь и в воду пойдет, – убежденно зашептал Роман. – Но она не знала… Арестовать меня пришли, а она знать ничего не знает.
– Почему же ты не доверился ей?
– Да первое время она все тянула меня в сторону буржуазии. Тесть платинешку нашел, так вот, мол, будем жить на тятины денежки. Ну, я и не смел. Меня-то бы она не выдала… а вот не говорил… Может, я маху дал в этом деле?
– Думаю, что действительно ты ошибся, Роман. Надо было воспитывать ее, делиться мыслями, а то, что же за жизнь – мыслями врозь? Великое счастье – жена друг, товарищ по работе.
– А твоя жена где теперь?
– В тюрьме.
– Ой! Ну, прости, я не знал, разбередил…
– Нет, ты не разбередил, – тихо сказал Андрей, и лицо его озарилось. – Не горюй, – продолжал он, – у вас вся жизнь впереди. Ты сам рассказывал, какая она у тебя работящая, смелая, умная. В чем же дело? Не сомневаюсь, поймет тебя, пойдет за тобой. Вместе будете работать.
– Кабы этак-то… – и, не зная, как выразить свои чувства, он до боли крепко сжал руку Андрея.
Однажды в обеденный час Роман стоял у стены, глядя в зарешеченное окно под потолком, в котором видно было только вершину березы да клочок неба. Он слышал, как повернулся в замке ключ, как отворилась дверь. Это один из «уголовщиков» (так здесь называли заключенных по уголовным делам) принес обед. Вдруг прогудел знакомый, родной голос:
– Кушайте-ко на доброе здоровье!
Голос этот точно пронзил Романа. В ушах зашумело, сердце затрепыхалось. Роман бросился к старику:
– Папаша!
– То-то, сынок, – сказал дрожащим голосом Ефрем Никитич, – от сумы да от тюрьмы… Вот где бог привел встретиться… Я-то хоть безвинно стражду, а ты-то…
– А он за народное дело, – сказал Орлов.
– Фиса здорова? – порывисто спрашивал Роман. – Ходит к тебе? А мама? Как они живут?
– Здоровы все… Ходят ко мне… Живут небойко… Вот передам от тебя поклон, может, повеселеет… Ох, горе наше горькое.
Роман, пораженный, смотрел на длинную грязную шею тестя, – она вся сморщилась, как у глубокого старика. В остриженных волосах белела проседь.
– Как ты постарел, папаша!
– И тебя горе не покрасило, милый сын… но ты моложе… Что станем делать? – горестно спрашивал старик. – Меня-то скоро сулятся выпустить «за бездоказанность», а тебя, знать-то, крепко заперли… Ну, ладно, горе горевать – не куска лишаться, ты бы поел, а то проговоришь со мной, останешься без обеда.
– Мне с тобой повидаться – лучше всякой еды! Мне кусок в горло не лезет! – говорил Роман, глядя в глаза тестю. – Увидишь Фису, скажи, что я… кланяйся ей, маме от меня кланяйся, мамаше, тетке Дуне, дяде Паше Ческидову, всем, всем…
Дверь открылась, надзиратель сказал:
– Съели свои разносолы? Бери котел, Самоуков!
Свидание кончилось. «Как во сне привиделся!» – подумал Роман.
На другой день после этой встречи он испытал новое потрясение – прощание с Андреем.
Срок заключения кончился, а в городе Андрею жить запретили. Прямо из тюрьмы его должны были доставить на вокзал, отправить на родину, в Поволжье.
Все в камере радовались за Андрея: выйдет на свободу, снова будет работать в подполье, встретится с женой… Вот он еще тут, среди них… Крепко жмет руку, глядя живыми, горячими глазами тебе в душу… Вот взял мешок с вещами, идет быстрой походкой к двери…
– До встречи, товарищи!
И дверь за ним захлопнулась. Шаги и голоса глуше… дальше… Где-то в отдалении лязгнула еще одна дверь…
Тишина. Молчание. И вдруг… расправив плечи, раскинув руки, Орлов сделал несколько крупных шагов по камере и —
Ожил я, волю почу-у-я! —
раскатился под сводами его глубокий окающий бас.
– «Славный корабль – омулевая бочка!» – резко и быстро проговорил Рысьев, весь ощетинившись и указывая на отвратительную бадью в углу. – Что вы дразните? Что вы… чему обрадовались?
Весело, ярко блеснули белые зубы Орлова при взгляде на «корабль», – любил он крепкую шутку и не однажды раздавался в камере его раскатистый хохот… но гневные слова Рысьева поразили его.
– Экой злой? – от души удивился Орлов. – Во-первых, я не дразню никого, глупо так думать… Разве у вас не бывало, что вдруг воссияет мысль: «День за днем – ближе к воле!» И даже почувствуешь: это будет! Обязательно! Скоро!
– Ничего у меня не «воссияет», – огрызнулся Рысьев, невольно передразнивая округлый жест Орлова. – Что же «во-вторых»?
– Во-вторых?.. Это, верно, вы мою привычку поддели, пересмешник вы! Во-вторых, когда глядел я на эти листочки, – он кивнул на окно, – вспомнил один свой побег. Вот в такую же весну… с этапа… Ах, здорово получилось! Как по нотам! И вот я уже далеко, иду по лесу… голодный, вольный! Кругом березы… листки молодые светятся, блестят, как мокрые… зелено кругом… Раскинул я руки да как гряну: «Ожил я, волю почуя!» – вольно, широко стало на душе! Хорошо!
Он помолчал.
– В вас много хороших задатков, Рысьев, – сказал Орлов, поглаживая иссиня-черную щетину, отросшую на щеках, – умница вы, колючий, злой… только одна беда – запутались в разногласиях…
Они заспорили. Роман сидел молча и мысленно следил за Андреем: вот он вышел из тюрьмы, вот едет на вокзал, садится в вагон… Потом воспоминание о доме, об Анфисе стало мучить его. Вспомнил лиственницу в огороде. Она зеленее, нежнее, краше березы! Тяжело стало ему. Он спросил:
– Товарищ Орлов, у вас свободна та книжечка? Можно почитать?
Книжечка, о которой говорил Роман, была шестнадцатым выпуском сборника «Знание» с повестью Горького «Мать».
До своего заключения Роман почти не читал художественной литературы. Времени ему на это не хватало… да и книги, которые приносила Анфиса из общедоступной библиотеки, – романы Шпильгагена, Вернера, Дубровской – ему не нравились. Он начал читать «Мать» лишь потому, что Андрей восторженно отозвался о ней.
Повесть захватила его с первых же страниц, с описания рабочей слободки. Как все это было ему знакомо! Читая о парнях, которые по праздникам являлись домой поздно «с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами», он ясно видел перед собой Степку Ерохина. Образ угрюмого слесаря Михаила Власова слился в его представлении с обликом покойного Ческидова – Пашиного отца…
Книга заставляла его думать, учила понимать людей. Когда Павел Власов сказал, что революционную работу он ставит выше личных чувств, любви, перед Романом точно раскрылась душа Ильи… Вместе с Павлом Власовым рос и сам Роман. Он много раз перечитал речь Павла на суде. Почти наизусть заучил ее. Ночью, лежа с закрытыми глазами, мысленно произносил эту речь – с пылом, с гневом, с воодушевлением.
– На третий ряд читаю, – говорил он с широкой улыбкой, – на третий ряд читаю, а за живое берет! Вот это – книга!
Через несколько дней страшная весть пронеслась из камеры в камеру: Ивана Даурцева, Натана и Моисея присудили к смертной казни.
Смертников держали строго. К ним не допускали уголовных для уборки камеры, их не водили на прогулку.
А слухи просачивались неуловимыми путями… Говорили, что товарищи держатся твердо. Однажды утром все заговорили о том, что казнь совершится этой ночью. Непривычная, настороженная тишина стояла в этот день в тюрьме.
«Только одно бы сказать Ване: не беспокойся за Володьку, за Наталью, не оставим! – терзался Роман, мыкаясь по камере. – Да неужели и записку нельзя передать?..»
Рысьев и Орлов молчали.
Медленно-медленно тянулся этот мучительный день. Наконец смерилось. В камерах под потолком зажглись мутные лампы.
Тюрьма затаилась. Ни разговоров, ни песен… Все знали, что до полуночи казнить не будут, но невольно каждый прислушивался: не загремят ли двери, не зазвенят ли кандалы… Муку ожидания переносили не одни осужденные.
Ровно в полночь послышался отдаленный лязг двери, топот. И разом все камеры ожили: заключенные начали стучать в двери, закричали:
– Ведут! Ведут! Прощайте, товарищи!
– Месть палачам! Месть палачам! – кричал кто-то в соседней камере.
Осужденные отвечали. Глубоким басом крикнул «Прощайте!» Иван Даурцев. Нервно выкрикивает Натан: «Товарищи, завещаем вам наше дело!»
Надзиратели бегали по коридору, приказывали молчать, закрывали волчки.
Роман, прильнув к глазку, увидел, как из-за поворота, окруженные конвоирами, вышли осужденные. Навеки запомнилось бледное, решительное лицо Ивана Даурцева в рамке черной бороды и волос. Роман вцепился в решетку.
– Ваня! Володьку не бросим… Наталью…
– Знаю. Спасибо.
– Ваня!..
Но тут волчок захлопнулся.
Роман кинулся к окну.
Он готов был лезть, цепляясь за неровности стены. Орлов остановил его. Подтащили стол. На стол поставили табурет. Роман подтянулся к решетке.
Несколько невыносимых минут – и замелькали во дворе огоньки, блеснули обнаженные шашки.
– Моисей! Моисей! – послышался с верхнего этажа обрывающийся голос. – Прощай!
– Прощай, – откликнулся Моисей, – передавай привет… там…
– Ваня, что сказать Володьке? Ваня!
– Натан! Натан!
– Молчать! – кричали надзиратели в коридоре. – В карцер захотели? Молчать!
– Молчать! – кричала стража во дворе.
На минутку раскрылась дверь тюремной канцелярии– светлый четырехугольник вырезался во тьме. Осужденные и конвоиры вошли. Дверь закрылась. Все умолкло. Стало так тихо, что явственно слышен был шелест кладбищенских берез.
Наконец дверь канцелярии открылась. Осужденных повели на задворки, куда тюрьма выходила глухой стеной. В свете ручных фонарей опять сверкнули шашки, блеснул золоченый крест в руке, высунувшейся из широкого рукава.
– Володьке скажи… – звучно начал Иван, но точно захлебнулся: по-видимому, ему зажали рот. Видна была какая-то суматоха, возня… Прыгающий луч упал на чьи-то связанные за спиной руки. Конвой сомкнулся теснее.
– Понял! Передам! – кричал Роман.
Голос его заглушили другие голоса.
Сначала они звучали разрозненно, потом слились… и вся тюрьма запела «Вы жертвою пали».
Роман оттолкнулся от решетки и упал бы, если бы не Орлов.
XVIII
О провале Ирина узнала от Полищука.
Он встретил ее по дороге в школу рано утром. «Наверно, только мы с вами и остались, провал грандиозный… Если есть у вас документы, литература – немедленно сожгите!»
– А Илья Михайлович?
– Забрали.
Ирина молча приняла удар.
«Не так-то уж они близки!» – подумал Полищук.
Кое-как провела она два урока, распустила ребят и побежала к Светлаковой. Та уже знала о несчастье, у нее ночью побывал сосед Ильи.
– Главное – болен, – тихо, чтобы не расслышали мастерицы, говорила старушка. – Он не переживет!.. И Мишенькина свадьба может расстроиться… Такой позор!.. Горе…
Она собиралась хлопотать об Илье через свою заказчицу – жену Горгоньского. Ирина неодобрительно заметила, что Илья был бы против этого и что «он не примет милости из рук врага», но старушка твердила свое.
От Светлаковой Ирина пошла, сама не зная куда. Холодно, пусто, бесприютно было ей. «Лучше бы меня арестовали…» Ее мучило, как жажда, желание действовать, бороться. «Нет, не может быть, чтобы вся организация провалилась, не может этого быть! Но где, как искать связи?»
И тут Ирина вспомнила о Романе Яркове: она не раз бывала у него по поручению Ильи.
Увидев нечесаную, с обезумевшими глазами Анфису, девушка поняла, что и Роман арестован.
Анфиса с судорожной силой обняла ее.
– То обидно, – говорила она, всхлипывая, – зачем он таился так долго, зачем не говорил, что он – политика? Я выходила за него, в голове своей держала: куда иголка, туда и нитка – одна нам дорога в жизни… Ох, Романушко, сил моих нету никаких… никаких моих сил больше нету!
– А сил много нам с тобой, доченька, понадобится, – сказала тихо свекровь. – Теперь мы с тобой сами больши, сами маленьки. Тешить сердце слезами-то вроде и нельзя. Надо думать, как Ромаше пособить, а о своем горе уж не станем думать-то.
– Как ему пособишь? – прорыдала Анфиса.
– А вот и надо рассудить, как. Опустим руки-то, нам с неба ничего не свалится… а что мы ему в тюрьму– то понесем? Сухую корку!
Мало-помалу Анфиса затихла, и Ирина спросила, нельзя ли позвать к Ярковым товарища Романа – «круглолицый, румяный, улыбается все… кажется, Пашей зовут».
Анфиса виновато опустила голову.
– Он приходил… да я его выгнала… под запал… Нашло на меня, что это, мол, Пашутка сманил его в политику. Я и к вам вылетела не с добром, да увидела, что вы вся в большой перемене – и оттаяла. У вас тоже взяли кого?
Ирина молча наклонила голову.
– Наверно, Давыда-то?
– Не спрашивай, Фисунька, – тихо сказала свекровь, – лучше сходи за Пашей… да прощения у него не забудь попросить. Подумай! Он тоже, поди, живет под этаким страхом… а ты его… Нехорошо.
Паша пришел. Ирина ждала его в не прибранной после обыска малухе.
Без обычной улыбки он поздоровался с ней, и девушка в первый раз заметила, какие у него тяжелые надбровья и решительный взгляд.
– Я скажу Лукияну, повидаетесь с ним, уж он даст вам работу! – сказал Паша.
– Кто это – Лукиян?
– А председателем-то был на собрании, помните?
Они поговорили о провале техники. Паша предполагал, что «технику вынюхал» Степка Ерохин – сосед Романа.
– Я его с малых лет знаю: дрянь человечишко!.. Я думал – у нас дома можно будет наладить технику, но теперь сомневаюсь… Степка, пес, опять выдаст.
На другой день Ирина встретилась с Лукияном. Он долго говорил с нею, проверил знания и поручил вести кружок на механическом заводе.
– Хорошо, что аресты вглубь не пошли, остались ячейки на заводах. Теперь, товарищ Ирина, надо нам, оставшимся, сеять, сеять ленинские искорки да пополнять ряды новыми борцами!
– Но одного кружка мало! Поймите, я большого дела хочу!
Он мягко улыбнулся:
– Работы хватит, дорогой товарищ. Было бы хотенье.
Действительно, жаловаться на недостаток работы не пришлось.
Работая, и отдыхая, и ложась спать, Ирина не переставала думать об Илье.
Свиданий с подследственными не разрешали. Через Лукияна Ирина узнала, что Илья болел воспалением легких, потом – плевритом. Одно время жизнь его была в опасности. В эти страшные дни она приходила домой только ночевать, так ей опостылело там. Совсем уйти из дома Лукиян не советовал:
– Уйдете – заработают языки… начнут любопытные люди дознаваться, что, да как, да почему… к вам присматриваться будут. А сейчас не время привлекать к себе внимание.
Изредка Ирина навещала семью Яркова и все больше сближалась с молчаливой матерью Романа и с порывистой Анфисой. Через две недели после ареста мужа Анфиса нашла временную работу – поступила уборщицей на спичечную фабрику. Страшное это было место… но выбирать не приходилось: на плечах Анфисы – две старухи и двое заключенных, которые без сытных передач просто «замереть» могут. Помогала, сколько могла, сестра Фекла, но этого не хватало. Однажды Паша Ческидов принес деньги, собранные потихоньку среди рабочих для семьи Романа. Анфиса денег брать не хотела.
– Мы не нищие! Своими руками зароблю сколько надо.
Но свекровь твердо сказала:
– Не козырься, Фисунька! Перед кем свою рысь показываешь? Перед миром? Неладно это. Не буржуй тебе подал, а рабочий люд трудовую копейку. Бери да кланяйся!
Анфиса взяла и долго сидела, задумавшись в вздыхая.
– Мужики-рабочие вон как дружно живут… А мы, бабы, отчего это все спорим да спорим?
Придя с фабрики, она рассказывала дома, как там трудно, вредно для здоровья, как там все между собой вздорят, как мастер «кого схочет, к себе волочет для утехи».
– Дуня вышла ночью от него из конторки, глаза до утра не просыхали, стыдно на нас глядеть… Я ей говорю: «Зачем поддалась? Плюнула бы ему в рыло-то!» А Даша Никонова как на меня поднимется: «Бойка ты очень! Без году неделя, а нас судишь! Как это Дуня бы не поддалась? Да ведь он ее сразу бы выгнал. А куда Дуне деваться? Она сирота!» Вот я и думаю, мамаша, нам, бабам, еще тяжелее, чем мужикам. Политики правильно говорят. Была бы я мужиком – сама пошла бы на политику.
В фомино воскресенье, первое после пасхи, Ирина пришла к Ярковым, чтобы передать Анфисе небольшую пачку листовок.
– Романушко не поверил бы, кабы кто ему сказал, что я тоже втянулась в это дело, – сказала Анфиса со вздохом, пряча листовки. – Ты, Ириша, не знаешь, как во мне все перевернулось за это время. И не страшусь я ничего, хоть сейчас режь меня, и даже радость берет, когда листовки эти туда-сюда растолкаешь и смотришь, кто их возьмет. Вот, мол, знайте наших!.. И что я тебе скажу, Ириша: бабы их потихоньку одна другой передают – ни одна мастеру не сказала! Вечор Даша Поле Логиновой говорит: «Повидаться бы с этими людьми, поговорить бы… может, и про нашу преисподню написали бы!» – «С кем?» – спрашиваю. Но они только друг на дружку взглянули вот так и – молчок. Ну и я молчу, будто дело не мое.
– Фиса, дорогая, будь осторожнее!
Они замолчали: вошла Анфисина мать.
– Скучно… в праздники тоскливее, чем в будни, – начала она, – ничего в праздники делать нельзя. Вот я кружево начала плести, а сегодня не плету – грех! В разгулку бы сходить – устарела!
Она поглядела по сторонам – на новые обои, на цветущие герани, потрогала филейную скатерть на столе.
– Чисто убрана горенка, хорошохонько… а не веселит! Вы бы, девки-матушки, хоть в поле сходили. У нас вон в Ключах через неделю, в будущее воскресенье, все бабы в лес пойдут, одни, без мужиков. То воскресенье– жены-мироносицы, бабий праздник: пой, гуляй, пляши… и мужики ни гу-гу! Такой обычай.
Когда старушка вышла, Ирина предложила встретиться с работницами спичечной фабрики в лесу. Условились, что Анфиса пригласит прогуляться надежных женщин в Мещанский лес к урочищу Каменное Городище. А Ирина выйдет из лесу и присоединится к ним.
– Фиса, виду не подавай, что знаешь меня. Помни, пусть будет случайная встреча!
Хорошо было в лесу в день жен-мироносиц!
Кто не знает соснового леса, тому кажется, что сосны никогда не меняются, всегда они одинаковы. Это не так. В разное время года сосновый лес выглядит по-разному.
Весной ветки украшены пестиками, похожими на зеленые свечи, покрытые серебристыми иголками, и крупянками, состоящими из круглых зерен. Прозрачно-желтые чешуйки слоистой коры кажутся маслянистыми, теплыми. Ветки, которые зимой опускались под тяжестью снега, теперь распрямились, тянутся к солнцу, и на их зеленую хвою льется голубой свет с неба. Зелень пробивается сквозь слой игл у подножия сосен. Мохнатые кремовые подснежники уже отцвели. Им на смену пришли сине-алые медунки. Тянется ввысь крепкий крапчатый стебель – скоро зацветет лилия-саранка. А вокруг «башен» Каменного Городища широкой волной курчавится и румянится шиповник всех оттенков – от бело-розового до густо-малинового.
По обомшелым плитам, точно набросанным как попало друг на друга, Ирина поднялась на башню со впадиной, похожей на выдолбленную чашу. Ржавая хвоя устилала эту чашу. По бокам из трещин высовывались травинки, бледная зелень заячьей капусты, узорчатые листки полыни.
С высоты башни видно было озеро на юго-востоке, на берегу его горбились валуны – следы древнего ледника. На западе виднелся город: кресты, купола, сады…
Ирина знала от Ильи, что в тысяча девятьсот пятом году у Каменного Городища проходили массовки, здесь выступал Андрей… Вспомнив об этом, девушка невольно стала всматриваться в глубину леса, точно ожидала увидеть невысокую, слегка сутулую фигуру Ильи… Потом села на край чаши и замечталась.
Вскоре услышала она заунывную песню. Пение приближалось. Замелькали между стволов разноцветные платья. Фиса громко сказала:
– Вот тут и обогнездимся!
Ирина не спешила спускаться с башни.
Женщины сбегали за водой к ключику, набрали хворосту, развели костер, повесили чайник и сели в кружок на лужайке. Вдруг одна из них сказала, понизив голос:
– Ой, девушки, на Городище-то барышня! Черненькая… давайте уйдемте!
– Еще чего? – сказала Анфиса. – Мы пришли гуртом, а она одна. Не будем мы место уступать. Хочешь – сиди, а мешаем – уходи.
Ирина перегнулась через гранитный барьер.
– А можно мне с вами посидеть? – спросила она застенчиво и ласково.
И, не дожидаясь ответа, спустилась, прыгая с плиты на плиту.
Девушка очень волновалась, но вид у нее был спокойный.
– Какие бледные! – невольно вскрикнула Ирина, вглядевшись в их молодые, но уже увядшие лица.
– Хлебни-ко из нашего горшка нашей-то солоной каши, деушка, как мы, позеленеешь, – отвечали ей.
– А вы на какой работе?
– Спичечницы мы…
Слово за словом пошел разговор. Девушки стали рассказывать о своей работе, жаловались, что вот вянет молодость и не заметишь, как она пройдет.
– Но, если будете только горевать и плакать, все и останется, как сейчас… Ваши сестры или дочки из того же горшка хлебнут, – заговорила Ирина. – А надо так сделать, чтобы таким горшкам не быть на свете!
Никогда она еще не говорила с таким жаром. Вначале следила за собой, старалась выражаться проще, понятнее, потом и следить перестала. Понимали ее женщины. Понимали и доверчиво ловили каждое слово.
– Мы – бабы, что мы можем в политике, кто нас послушает? – после молчания заговорила печальная девушка в синем платье. – Вот поговорили, ровно в окошечко поглядели на светлую жизнь… Поглядели, и захлопнулось оно… и все!
– Нет, не все! – пылко сказала Ирина. – Если захотите, я буду приходить к вам, будем книжки читать, газеты, учиться жить… бороться. Прийти?
– Приходите! Приходите! Мы никому не скажем! Никто не узнает! – раздались голоса.
Условились, что летом, через два воскресенья на третье, будут встречаться здесь, а зимой подыщут себе место.
Белые в траурной рамке листовки о казни Ивана Даурцева и его товарищей появились на всех предприятиях Перевала. Когда представлялась возможность, рабочие расклеивали их по стенам цехов, по заборам, забрасывали в инструментальные ящики. Верные, надежные люди увезли эти листовки в Лысогорск, в другие заводские селения, в деревню.
Текст составил Лукиян. На гектографе работали Мария и Ирина.
Однажды поздним вечером, закончив свою работу и спрятав «технику», Мария сказала:
– Сходим к Наталье?
Несколько раз они пытались зайти к вдове Даурцева, но это им не удавалось: родные не оставляли Наталью даже ночью.
На этот раз, заглянув с завалинки в окошко, Мария увидела, что вдова сидит одна, подперев руками голову, уставив глаза на огонек ночника. Володьки не видно было, должно быть, мальчуган заснул.
– Можно, – тихо сказала Мария, выйдя из палисадника. Осторожно, не брякнув щеколдой, она открыла калитку, пропустила Ирину вперед.
В мраке крытого двора ощупью пробрались к крыльцу. Дверь была не заперта. Они вошли.
– Кто это? – спросила Наталья неприветливо и с усилием поднялась с места.
Она была такая же рослая и статная, как Мария.
– Кто это? – повторила она, мрачно вглядываясь. – Никак Манюшка Добрынина? Ты чего это по ночам ходишь?
– Комитет нам поручил…
– Какой это комитет? Не знаю никакого комитета.
– Подпольный комитет… Наташа… милая…
– Подпольный… ну, садитесь, поговорим, – сказала Наталья.
Все уселись: хозяйка и Мария к столу, Ирина – на скамейку.
– Подпольный! – повторила Наталья. – Ты, значит, в политику пошла… А зачем? Живешь со своим барином во всяком удовольствии…
– С барином?!
– А как ино? Все ж таки он – техник, у начальства на хорошем счету.
– Сережа как был рабочим, так и остался, – с пылом сказала Мария, – так и думает по-рабочему. А я сама и сейчас работаю на фабрике!
– Сергей-то твой… тоже в политике?
Мария не ответила.
– Нет, видно. Ну, и не давай ему встревать, – заговорила Наталья, подперев рукой свою темно-русую голову. – И сама брось это дело. Добра от него не будет.
– Наталья!
– Дура ты, Манюшка! Смотри на мою судьбу и казнись.
– Никогда!
– А вот останешься одна – не то запоешь!
– То запою! – ответила Мария быстро, страстно. – Хоть на части меня рви!
Ирина сидела молча.
Нищетой и горем дышала просторная изба, срубленная для большого семейства, изба, где теперь остались только Наталья с Володькой. «Невелик мальчуган!» – думала Ирина, глядя на раскинувшегося на кровати Володьку.
– Так чего же ты хочешь? – говорила напористо Мария. – Ты хочешь, чтобы рабочие смирились? На колени перед буржуями встали? Чтобы рабочее движение остановилось?..
– И так все запало.
– Нет, не запало! Народ соединяется, готовится… Или ты хочешь, чтобы и твой Володька в рабстве жил?
– Не хочу, чтобы ему петлю на шею надели, как отцу.
С тяжелым упреком, без колебаний, без раздумья Мария сказала:
– Не думала я, что ты…
– Ну, что я? Что?
– Что Ивану изменишь…
– Я!!! – крикнула Наталья. – Это кто – я изменю? Да кабы не Володька… может, я на осинке бы болталась…
И припала к столу.
Володька вскочил с кровати. Озираясь спросонок, поддернул штанишки и бросился к матери. Теребя ее за руку, заговорил нетерпеливо плачущим голосом:
– Опять ревешь?.. Не реви-и!
Мальчик сердито взглянул на Марию круглыми глазами в пушистых ресницах:
– Кто ее расхвилил? Ты?
Лицо у мальчика было умное и смелое не по летам. Мария спросила:
– Володя! Сказать тебе папкины последние слова? Круглые глаза налились слезами, но продолжали глядеть на Марию сердитым спрашивающим взглядом:
– Папкины?.. А ты почем знаешь?
– Товарищи передавали… которые в тюрьме сидят. Наталья подняла голову.
– Кому он говорил? Какие слова?
Сдерживая дыхание, она ждала. Мария начала рассказывать. Она уже не глядела на Володьку и обращалась к Наталье. Та сидела с неподвижным, измученным лицом. Вдруг из глаз покатилась одна капля, вторая, и слезы все быстрее и быстрее побежали по щекам. Наталья не замечала. Володька стоял со сжатыми кулаками и весь дрожал.
Мария достала листовку:
– Вот тут все сказано.
Наталья бережно взяла шершавую бумажку, разгладила ее, медленно начала разбирать:
– «То…това…рищи! Но…новым… зло… дея…нием…» Нет, – с тоской сказала она, – мала моя грамота! На, читай, Володька!
– «Товарищи! Новым злодеянием запятнал себя царизм. Новую тяжелую утрату потерпел рабочий класс…» – начал мальчик громким напряженным голосом. Закончив чтение, он всхлипнул и сказал: – Вот вырасту, дак… – и погрозил кому-то загорелым исцарапанным кулаком.
Потрясенная Наталья молчала.
– Теперь, Наташа, о тебе поговорим, – сказала тихо Мария. – Комитет велел нам узнать, в чем вы нуждаетесь и какая нужна помощь.
– Ничего не надо, пока я роблю. Спасибо.
– Ты на свечном?
Наталья кивнула. После паузы заговорила медленно:
– Я думала: все, мол, задавили, уничтожили… Они, мол, как последышки, убиты… Думала: пошел на смерть мой… никто его не проводил, не оплакал. А вся тюрьма переживала! И теперь не я одна переживаю, а… прости, ради Христа, Манюшка, я тебя мужем попрекнула! Это я от великого горя… Спасибо скажи комитету. А ты смотри у меня, – погрозила Наталья сыну, – молчок! Никому не пикни! Этого не читал, их не видал. На улке встретишь – не здоровайся! Ты их знать не знаешь.
– Что я, маленький? – с обидой ответил Володька. – Меня тогда полиция спрашивала… мне тогда восемь было, а разве я сказал? Я ведь не сказал, что папка к нам ходит!
XIX
Следствие тянулось всю весну и лето. Очень хотелось Горгоньскому создать громкое дело – послать «крамольников» на каторгу… Не вышло.
Что ты станешь делать хотя бы с Ярковым, если он твердо стоит на одном: знать не знает никакой типографии! Все эти линейки, бабашки (он нарочно говорил: «балаболки») и прочее куплено с рук на толкучке у пропойцы за дешевку, – думал, пригодится, так как решил научиться паять, лудить, слесарничать. Жженая бумага? Кто его знает, может, старые обои сожгли. Типографская краска? Ска-а-жите! А он думал, клей такой!
Отвечает явно издевательски, но его не собьешь. И карцер не помогает. Отсидит, придет с ввалившимися щеками, а все улыбается и несет свою чушь.
Светлаков сказал только одну-единственную фразу: «Отвечать отказываюсь» – и превратился в глухонемого.
После допроса Мироносицкого следователь вынужден бывает пить бром. В печенки въелся он следователю.
А об Орлове так и не удалось ничего узнать, хотя карточки с него были посланы во многие города.
Словом, сколько ни бились, кроме ссылки, ничего не вышло. И ссылка «пустячная»: от года до пяти. Только Яркова приговорили к тюремному заключению.
Перед отправкой разрешили свидание с родными. На свидание выводили поочередно – камеру за камерой.
К назначенному часу пришли мать и жена Яркова, какой-то тщедушный рыженький попик с копной мелких кудрей и жиденькой бородкой, сквозь которую просвечивал розовый подбородок.
Пришли Светлакова и Ирина Албычева. Чтобы получить разрешение на свидание, девушка назвалась невестой Ильи.
Посетителей провели в большую комнату со скамьями вдоль пыльных стен, с ободранным грязным полом. Сквозь зарешеченные, рябые от дождя окна видны были полуголые вершины кладбищенских берез.
Ссыльных вводили поодиночке.
Первым вошел Роман Ярков и сразу попал в объятия родных.
За ним вбежал Валерьян Мироносицкий. Вбежал с таким возбужденным и радостным лицом, точно ждал встретить счастье. Увидев рыжего попика, он разом помрачнел, заложил руки в карманы и резко спросил:
– Это зачем?
– Меня послал к тебе владыка, – ответил попик.
– Чей владыка? Не понимаю.
– Преосвященный Вениамин.
– Странно! Мы с ним не знакомы.
– Валерьян! Владыка надеется, что тебя тронет его забота о твоей душе…
– Вот балда!
– … и мои слезы и мольбы.
– Слезы? А где ваша луковица, родитель?
Попик изобразил на своем остреньком личике недоумение.
– Ваши же псалмодеры говорят: «Выйдет с проповедью, а в платочке луковка. Надо пустить слезу – понюхает!»
С такими злыми и забавными ужимками произнес это Рысьев, что надзиратель, стоящий у двери, не выдержал, фыркнул и кашлем заглушил смех. Чтобы исправить оплошность, он сказал:
– Будешь комедьянничать, обратно в камеру!
– Ах, пожалуйста! – повернулся на каблуках Рысьев. – Это самое лучшее в данный момент. Что вы ждали от меня, родитель? Ничем вы меня не тронете, не удивите, видал я всякие ваши штучки… Довольно…
Ирина слышала только отдельные слова из этой «родственной» беседы.
Едва Рысьев произнес: «Это зачем?» – вошел Илья.
