Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
– Весьма рад! – кратко, по-военному ответил Горгоньский и стал расхаживать по паркету, громко печатая шаги. Ему хотелось зашуметь, хватить палкой по клавишам, разорвать кружевные занавески, растоптать и букет, принесенный Вадимом, и вазу, и птичьи клетки…
Сдвинув колени и сидя в почтительной позе, Вадим трусливо наблюдал за полковником. Встать бы, попрощаться и уйти. А Солодковский сидел, как парализованный.
Молчание затянулось.
Но вот Горгоньский прокашлялся, громко высморкался и остановился перед своим гостем.
– Каковы ваши намерения, молодой человек, хотел бы я знать?.. Насчет воинской службы спрашиваю!
Испуг, мелькнувший было в глазах Вадима, погас, и лицо стало просительным.
– Я как раз об этом и хотел. Я надеялся… Ведь от вашего слова… Вам только слово стоит сказать, Константин Павлович!
– Ну-с? Вижу, вам в школу прапорщиков не терпится поступить?
Выпуклые глаза Солодковского опять налились испугом:
– Что вы! Совсем нет! Я надеюсь… вы должны согласиться… Я здесь вам полезен, Констан…
– Об этом не беспокойтесь. Мы без вас не пропадем, а вы столь же полезны будете в армии. Я сообщу кому следует о ваших… способностях.
– Но у меня зрение! – с отчаянием говорил Солодковский, чувствуя, что сопротивляться бесполезно и Горгоньский «упечет» его в армию. – Зрение!
– Зрение у вас превосходное, – не без ехидства ответил Горгоньский. Уже серьезно он добавил: – Очки не помеха… при желании… Не беспокойтесь, я вас устрою!
Он повеселел и, похлопывая Вадима по плечу, объявил жене, что тот едет в армию, вот какой герой!
Скоро Вадим ушел, и супруги остались одни.
– Скучал? – протяжным шепотом спросила Зинаида, обняв мужа и изображая любовное нетерпение.
В другое время Горгоньский принял бы это за чистую монету, но перед ним всплыло лицо «Карменситы», обращенное к мужу. Он знал теперь, как глядит непритворная любовь!
XX
Подпоручик Валерьян Мироносицкий приехал на побывку в Перевал. Ему тут было нечего делать, он приехал с намерением встретиться с Августой. Упрямое чувство к ней тревожило его по временам, как зубная боль… Остроумный, дерзкий офицер Мироносицкий пользовался большим успехом у «сестриц» и прочих дам и не отказывался от легких побед.
«Встретимся, погляжу на нее – может, пройдет дурь!.. Все они одинаковы… Надо вырвать этот больной зуб!»
С вокзала он приехал к своей бывшей квартирной хозяйке. Но, как говорится, даже не оследился там. Ефросинья успела-таки за это время выйти замуж за телеграфного чиновника. Он отправился в гостиницу.
Отдохнул, помылся, побрился, весело пообедал в ресторане с залетными офицерами и, приятно возбужденный, пошел наводить справки.
Жена Охлопкова сказала ему, что Августа все еще в монастыре.
Простодушная женщина покраснела, смешалась. Теребя платок и не глядя на Рысьева, продолжала:
– Валя, скажите мне как матери! Вы любите Гутю?
Он откровенно сказал:
– Сам не знаю. Забыть не могу.
– Боже, дай вам силы убедить ее! А если… если… Вообще знайте, что Гутя не бесприданница! И я и муж выделим ей средства…
Рысьев никогда не помышлял о браке. Слова Охлопковой натолкнули его на эту мысль.
Валерьян думал, что в бедной келье он увидит желтую, иссохшую двадцатипятилетнюю девицу. Его поразили и роскошь обстановки, и вид Августы.
Разумеется, не было здесь ничего недозволенного – ни безделушек, ни светских книг, ни больших зеркал, но в пределах возможного Августа устроилась с комфортом. На стене – богатый ковер, на полу – тоже. Красивые драпри. Резной платяной шкаф. Мягкие удобные кресла. Репродукция «Явление Христа народу» в дорогом багете. Тона преобладали мягкие, темно-коричневые. И молодая красота Августы особенно поражала, рельефно выступала на этом темном фоне. Нежный овал, задумчивый взгляд, золотистая прядь на лбу, золотистая коса… «Хоть картину с нее пиши! – восторженно подумал Рысьев. – Неужели Ленька похоронен, наконец?»
Августа стала расспрашивать его о войне, причем он видел, что ей хочется услышать о войне красивой, романтичной – о лихих атаках, о могучих героях, о благородных поступках. Рысьев же рассказывал о войне, как она есть: с грязью, сырыми блиндажами, с трупным запахом, преследующим даже во сне.
Августа участливо следила за его живым рассказом.
– А вы – сильный человек, Валерьян! – сказала она задумчиво. – Так видеть все это, так воспринимать – и в то же время остаться живым, энергичным!.. Да, это – сила.
Его согрела эта скупая похвала.
Спустились сумерки, легкие, весенние. Зазвонил монастырский колокол, – кончилась великопостная всенощная.
– Если вам, Гутя, надо в церковь – гоните меня… Сам я не уйду!
Она медленно покачала головой.
– Это из церкви идут, а я… На меня здесь уж рукой махнули. Игуменью раздражает и обстановка, – она повела белой рукой, – и поведение… В церковь не хожу, романы читаю, соблазн другим. Ах, Валя, вообще…
Не договорила, задумалась.
– Вы о Петербурге… расскажите!
Негромко, но оживленно он заговорил о том, что могло ее интересовать: о новых пьесах, новых книгах.
– Жаль, у вас здесь пианино нет!
– А то бы?..
– Изобразил бы вам… Появился новый певец… Собственно, не певец, голосом он не богат… Это – исполнитель интимных песенок… очень модно увлекаться им… Выходит в костюме Пьеро… Вертинский! Слыхали?
– Да. И что же?
– Я бы вам спел, – сказал Рысьев, волнуясь.
– Ну и спойте… потихоньку!
– Нет… не выйдет… лучше просто прочту… Любопытно… вообще…
Он сжал кулаки, попытался овладеть собой. Начал декламировать сдавленным голосом, то и дело перебивая сам себя:
Я люблю вас, моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя…
– Вы и впрямь моя ошибка! Вернее, не ошибка, а горе! Боль вы моя!
Вы вечерняя жуткая сказочка.
Вы цветок из картины Гойя.
– Цветок, ей-богу, цветок! Не знаю, какой там был у Гойя, а мне вы – как шиповник на темном бархате…
Как естественно, мило и ласково
Вы, какую-то месть затая,
Мою душу опутали сказкою,
Сумасшедшею сказкой Гойя.
– А за что месть? Это я должен мстить – всю жизнь мне перековеркали!
Я люблю ваши пальцы старинные,
Как у только что снятых с креста… —
говорил Рысьев, как в бреду. Подошел к креслу, взял сопротивляющуюся руку Августы, стал перебирать и поглаживать пальцы. На нее пахнуло жаром. Она чувствовала: рядом горячий, сильный, любящий ее мужчина.
…Ваши волосы сказочно длинные
И углы оскорбленного рта…
Рывком поднял ее с кресла, припал к губам. Задохнувшись в поцелуе, отпустил, почти оттолкнул.
– Завтра приду, – отрывисто говорил он, путаясь в рукавах шинели, – подумай, ответь. Или ты, или к черту на рога!
Задыхаясь и дрожа, Августа накинула пуховый оренбургский платок, пальто полумонашеского покроя и выбежала из кельи. Чтобы успокоиться, прийти в себя, она устремилась на кладбище.
Августа торопливо переходила от могилы к могиле, будто искала что-то. Ни разу не присела на скамейку, как бывало раньше, не остановилась.
Она чувствовала усталость, ей хотелось домой. Но страшно было оставаться со своими беспокойными мыслями. Решила зайти в певческий корпус.
Войдя в сени, Августа увидела в сумраке красивое лицо Доры, которая, перегнувшись через перила, внимательно глядела на Августу.
– Ой, вы к нам?
Смущение, тревога слышались в этом вопросе. Казалось, Дора колебалась, не знала, как ей поступить. Потом она сказала просительно:
– Вы ведь не нажалуетесь?
Августа, недоумевая, шагнула в комнату, куда выходили двери четырех келий и где по вечерам за большим голым столом рукодельничали певчие. Чем-то теплым, домашним пахнуло на нее. Она не сразу поняла, что это – запах мясного супа. Девушки вскочили с мест и недоверчиво, боязливо глядели на нее.
– Пожалуйста, не стесняйтесь… и не бойтесь меня, – сказала Августа. – Можно, я посижу у вас?
Несмотря на жаркий, удушливый воздух, в комнате топилась круглая, обитая листовым железом печка. Очевидно, ее затопили только для того, чтобы сварить жирные мясные щи – кушанье, строго запрещенное монастырским уставом. Смущенные улыбки румяных девушек, лукавые блестящие взгляды говорили о том, как сладко запретное и как приятен риск.
Кареглазая толстушка Маня Смольникова поставила глиняный горшок на стол и каким-то удалым жестом рассыпала по столешнице деревянные ложки. Тесный кружок сдвинулся.
Маня предложила ложку Августе, но та отказалась, хотя запах супа дразнил ее, вызывал аппетит.
В ту минуту, когда ложки погрузились в горшок, распахнулась дверь и Дора вбежала впопыхах.
– Матушка благочинная!
У девушек испуганно округлились глаза. Прятали ложки в карманы, куски хлеба за пазуху. Маня, прихватив полотенцем горшок, металась, не знала, куда его сунуть. А ступеньки лестницы поскрипывали, покряхтывали – матушка благочинная приближается! Вот лестница перестала скрипеть. Шаги послышались у двери. Едва успела Маня поставить горшок под скамью, под юбку матери Миропии, благочинная вошла.
Красные, тяжело дышащие девушки прилежно склонились– кто над коклюшками, кто над пяльцами. Все дружно ответили «аминь» на молитвенное приветствие благочинной.
– Жарко у вас, на что печку топите? – проворчала она.
Ей никто не ответил. Еще ниже склонились над работой румяные лица.
Благочинная втянула ноздрями воздух и гневным взглядом обвела комнату. Все замерло.
Несколько раз она открывала рот, чтобы спросить… но присутствие Августы мешало ей. Когда стало ясно, что в присутствии «чужой» она не будет искать вещественных улик и допрашивать, напряжение упало. Девушки тихо стали разговаривать между собой. Благочинная постояла-постояла и уже хотела уйти, как вдруг мать Миропия протяжно застонала.
Лицо ее переменилось, как от сильной боли. Благочинная неприветливо спросила, что такое с ней. Миропия не ответила. Опустив вязанье на колени, она беспомощным, слабым голосом повторила несколько раз:
– Господи милостливый! Прости меня, грешницу!
Наконец благочинная, видя, что Августу не переждешь, вышла, грозно оглянув девушек и старую потатчицу – Миропию. Ясно было, что пошла она к игуменье и что придется всем певчим бить поклоны и сносить попреки.
– Девки-и, – плачущим голосом сказала Миропия, – ошпарили вы меня-а-а!
И действительно горячим паром обварило ноги. Кожа покрылась пузырями.
Горько и смешно стало Августе, когда девушки понесли старуху в постель и стали искать, что бы приложить к ожогам, чем бы унять боль.
Этот случай как бы вобрал в себя все лицемерие, всю нелепость монастырской жизни.
Августа точно проснулась.
– Дико! Затхло! Прочь отсюда надо! Прочь!
Она с удовольствием, с наслаждением представила себе свою комнату в доме Охлопковых, рояль, красивые платья. Ей захотелось шума, движения, веселья, жизни. Подумала об Алексее и с удивлением поняла, что мысль о нем вызывает не то досаду, не то скуку.
– Жить хочу! Жить!
XXI
По просьбе жены Охлопков пустил в ход петербургские связи – Рысьева перевели в Октайский полк, в город Перевал.
А уж здесь, на месте, никакого труда не представило устроить ему вольготную жизнь.
После свадьбы молодые стали жить на отдельной квартире, обставленной и украшенной стараниями тетки.
Первое время Рысьев жил только Августой и для Августы. Несложные служебные дела были ему несносны. К собственному удивлению, он оказался ревнивым. Не подавая виду, недоверчиво следил за каждым движением и взглядом Августы, когда у них были гости или они были в гостях. Он страдал, зная, что жена находится в каком-то постоянном возбуждении, скрытом под скромной, достойной манерой обращения. Он ревновал ее не только к мужчинам, а даже к ее работе в дамском комитете.
Рысьев не сразу восстановил связь с революционной организацией Перевала. «Дам себе каникулы! – думал он с циничной расчетливостью. – Главное, не упустить момент… когда волна взмоет – оседлать ее! Оказаться наверху!»
Все личные честолюбивые планы Рысьев строил с расчетом на революцию.
Он видел, что революционное настроение охватывает все более широкие круги народа. Чутко подмечал признаки «смертельной болезни» царизма.
Тяжко стало жить не только рабочим и крестьянам, жалуется и трудовая интеллигенция. Буржуазия и та ворчит на свое правительство.
Ворчит… но спекулянты, поставщики на армию, акционерные общества, владельцы заводов – все они преуспевают, грабастают миллионные прибыли, хватают, рвут правительственные субсидии «на переоборудование заводов».
Рысьев охотно поддерживал связь с родственниками жены… даже писал письма Вадиму на фронт.
С «дядюшкой» Охлопковым у него установились самые добрые отношения. Умный Валерьян держался независимо, голову перед «дядей» не сгибал, но тонко давал понять, что считает его незаурядным человеком. Племяннику разрешалось и возразить дяде и поддразнить его.
– Уважаю вас, дядюшка, за широкий размах… Вы как большой корабль в большом плаванье! Интересно, как этот корабль покажет себя в полосе туманов, в шторме? Не налетит ли на подводный камень?
– Яснее можно, Валерьян? – снисходительно спросил Охлопков.
– Можно. Я начну не с одного «большого корабля», а со всей эскадры, с буржуазии. Вы – буржуазия – гнете свою линию уже давненько… Забрали в руки местное самоуправление, Думу, земский союз, союз городов. Но аппетит пришел во время еды, и вам этого стало мало. Ваш брат – заводчики – пролезли в особое совещание… забрали в лапы военную экономику… Требуете создать ответственное министерство…
– Ну?
– Это уж вы подбираетесь к по-ли-тическому руководству, чтобы «гегемонить», чтобы короны снимать и надевать! «Хочу быть царицей морскою!»… Как та баба в «Рыбаке и рыбке».
Охлопков в раздумье погладил жирный бритый подбородок.
– Ты умен как бес, Валерьян! Да, к этому идет, брат! Этот пень в короне бездарен, как свиной пуп, ни для кого не секрет… кажется, всерьез подумывает о сепаратном мире…
– А дядюшка связан с английским капиталом! – заметил Рысьев.
– Михаил умнее и покладистее… Ему и карты в руки.
– Кабы не «бы»!
– Не понимаю…
– Попробуйте устройте переворот! Да что переворот… Пусть-ка Дума попробует всерьез бороться с царским правительством… Такое начнется движение в народе, что ахнете, дядюшка! Революция будет!
И Рысьев захохотал резким мефистофельским смехом.
– Тогда ваша эскадра вверх тормашками перевернется! Хотите договор, дядюшка? Когда вы будете наверху, мне помогайте, я буду наверху – вам помогу… А такая возможность не исключена! Нет! Ну?.. Руку!
И он схватил маленькой жилистой рукой толстую руку Охлопкова.
XXII
Декабрьский вечер. Луна. Мороз. Времени – восемь часов, а поселок Верхнего завода тих, безжизнен, как поздней ночью. Узкие тропки слабо видимы в голубой тени сугробов. Полозница блестит под луной. Беломохнатые, в инее, стоят кусты в палисадниках. Домишки нахохлились под снежными шапками. Сквозь замерзшие окна нетопленых изб чуть брезжит свет керосиновых коптилок.
Угрюма малуха Ярковых. Старушка лежит в густой тьме на печке, ногами к трубе. Неверный свет коптилки по временам падает на костлявое коричневое лицо, на белые пряди волос.
Анфиса присела на край деревянной кровати, обняла укутанную Манюшку, которая опять к вечеру разгорелась и все время просит пить.
У стола сидит сестра Анфисы, Фекла, когда-то разбитная, веселая бабочка. Подпершись рукой, она не мигая глядит на огонь и тихим, прерывистым голосом говорит:
– Он был у нас, тятя-то наш, хороший мужик: не пил шибко-то, табак не курил, матерно не ругался. Нас сызмальства к работе приучал… Помнишь, Фисунька, вы с мамой в Ключах, а мы с тятей в Лысогорске робили, на руднике? Помнишь горочку-то с ельничком?
– Помню.
– Утром, бывало, слушаешь: не шумит ли по крыше? В дождик мы не робили. Разбудит тебя тетка, и вот тебе кажется, что ты умылась, оделась… а сама спишь опять! Посадят тебя в тележку, а у тебя голова, как у цыпленка, болтается… Но на работе тятя меня жалел: уж не надсадит, чтобы камни класть большие, кидаешь мелочишку. Ямочку выроет, посадит туда, чтобы не упала – и гонишь. А свальщица поможет вывалить. Ей за это тятя, как получит выписку, обязательно фунт пряников купит.
Фекла рассказывала тихим, вздрагивающим голосом:
– А большая стала – одна у тетки жила, – сядешь с подружками в одну тележку да так да свалки и катишь! В троицу березку завьем, украсим, на свалку поставим, песни поем. Девушки в белых платочках, в вышитых запонах, лошади бумажными цветами украшены.
– Ты красивая была, – сказала Анфиса и вздохнула.
– Я по своей бойчине – от петли отрывок была, – продолжала Фекла, – и на работе скорая и попеть-поиграть… Тимка-то Кондратов недаром за мной ухлястывал!.. Доняло его, что свататься пошел!
– За отказ он тятеньке и не простил, со свету сжить хочет, из деревни выжил!
– В то время уж познакомилась я со своим Митрофаном… Полюбила… Уж он тебя не схватит, не тиснет. Уважительный был… все добрым порядком…
– Как голуби вы с ним жили, – тихо сказала Анфиса, с состраданием глядя на сестру.
– Он меня жалел. А в гости придем – я весь-то убор надену, – глаз не отведет… таково любо смотрит! Хорошо мы жили, пока не разлучила нас война. А уж, когда написал, что в плену – с ума сходила… Господи батюшко! И что со мной сделалось? И как это я совесть свою забыла, мужа не пожалела?
– Не вспоминай, Феня, – сказала старушка.
– Как не вспоминать, бабушка? – и слезы побежали привычным путем по блеклым щекам Феклы. – Каждую минуту казнюсь! Как это и стыда во мне не стало? Почему? Вспомнишь мужа, резнет тебя по сердцу, а ты словно отмахнешься от дум.
– Приворожили тебя, – с глубоким убеждением вставила старушка.
– Как забеременела, сразу опомнилась: что же это я наделала?.. Руки на себя наложить не могу, а страм тяжелее смерти кажется… Пришла к старушке, к лекарке… такая была хорошая, лечила со словом божьим и никому ничего не сболтнет, не выдаст. Спрашивает: «Вытравить хочешь?» Я только голову наклонила. «А человека ты можешь убить?» – «Ой, что ты, бабушка, родименькая!» – «Ну, и я не могу! Я и трав таких не знаю и знать не хочу. А совет дам: умела грех сделать, умей и кару принять». Сколько-то дней я все ходила, думала, думала… и пала в ноги свекру-тятеньке с мамонькой. Они так руками схлопали и заплакали. Принесла им горя-то! Тятенька месяц дома сидел, стыдно было людям глаза показать. А сколько разговоров пошло! Батюшки!
– Ребеночка-то не обижают? – спросила старушка.
– Любят! – с рыданием в голосе ответила Фекла. – А свекор-тятенька все от меня поклон отписывает Митрофану. Так он и не узнает, пока из плена не придет… И что только будет с нами?..
Она замолчала и стала думать свою невеселую думу.
– Фисунька! – сказала старушка после молчания. – Поставила бы самовар, напоим гостьюшку чайком да и спать!
– Чайком! – с сердцем повторила Анфиса. – Где он, чаек-то? Пустую воду хлебать? Чтобы в брюхе булькало? Сухой корки – и той нету в доме… Зачем самовар?
– А согреться, – робко ответила старушка, – погреешься, голодок-то и обманешь… замрет на время.
Анфиса резко вскочила с кровати, рывком выдернула из-под лавки самовар, загремела ковшом, трубой… Старушка печально наблюдала за нею. Глаза их встретились. Анфиса остановилась перед печкой.
– Мамонька! Прости меня! – вырвалось у нее из глубины души. – Не злюся я, горе меня одолело! Бьюсь-бьюсь, и все ни в сноп ни в горсть! Не дотянуть мне вас с Манюшкой – помрете…
Она схватилась за горло, словно пытаясь удушить себя.
Семья Ярковых дошла до крайней нищеты. Первое время Анфиса работала на спичечной фабрике, и они кое-как тянулись. Но вот заболела свекровь – отказались служить ей ноги. Пришлось Анфисе перебиваться на случайных заработках – мыть полы, стирать белье, воду носить. Сено вздорожало – корову продали. Вздорожали дрова, да и достать их стало трудно – перешли жить в малуху. Приданые половики, одеяло, перину, подвенечное платье – все распродали. Свекровь вконец обессилела. Пятилетняя Манюшка стала кашлять, таять, блекнуть. Питались они почти одной картошкой. Помогала Ярковым заводская партийная организация. Но голодных семей фронтовиков было много, а фонд помощи так мал, что рассчитывать на частые получения не приходилось. Пока приходили письма от Романа, Анфиса крепилась, но вот уже второй месяц пошел, как писем не стало…
Вскипел самовар. Анфиса поставила на стол котелок с холодной картошкой, солонку. Помогла свекрови слезть с печи. Закутала Манюшку в одеяло, усадила к себе на колени.
– Опять ты у меня каленая! – Анфиса стиснула девочку в объятиях, поцеловала горячий лоб. – Манюшка, долго мать пугать будешь?.. Поешь картовочки?
Девочка помотала головой.
– Пить! – хрипло попросила она, припала к жестяной кружке с холодной водой и не оторвалась, пока не выпила все. – Мама, знаешь что? Купи мне, мама, кыску!
– Не продают их, Маня.
– Ну, выпроси… котеночка!..
– Ох ты… а чем его кормить будем?
Девочка задумалась.
– Кабы Красулю мы не продали…
– Кабы не «бы», выросли бы в роту грибы, – с сердцем сказала Анфиса. Напоминание о корове так и резнуло ее по сердцу.
– Я ведь не ем, – сказала Маня рассудительно, – пусть он мой хлеб ест. Выпросишь, мамушка?
Проще всего было пообещать, успокоить ребенка хоть на время. Но Анфиса никогда не обещала того, чего не могла выполнить. Она сказала:
– Не проси. Не под силу нам кошку кормить… Вот обожди, война кончится, будет замиренье, тогда…
Крепко прижала к себе беспомощно плачущую девочку, стала баюкать и похлопывать, как малого ребенка. Маня затихла, забылась… а из неплотно закрытых глаз все еще катились крупные слезинки.
– Фисунька, поешь ты сама-то, – просила свекровь, протягивая ей трясущейся рукой очищенную картофелину.
– Не хочу, мамонька…
– Вот, Феня, все «не хочу» да «не хочу», – пожаловалась старушка. – Чем только она жива, не знаю. Ешь, Анфиса, я тебе велю! Ты теперь наша надежда, тебе силы надо!
– Ей богу, мамонька, не могу! Опять горло у меня сдавило и сердце в комок сжало.
Старушка умолкла, безнадежно повесив голову. В тишине слышны были только шумное дыхание Анфисы да замирающая песенка самовара.
Фекла сказала:
– Не мучь себя, Фисунька, понапрасну! Вот воротится твой Роман, заживете лучше прежнего. Все забудется, зарастет… Хочешь поворожу? Где у вас карты, бабушка?
– Нету у нас, – сказала строго старушка, – и не велю я ворожить. От ворожбы много худа бывает. Подсади-ка меня, Феня, на печку, да будем спать ложиться, что зря коптилку жечь! А я вам сказку ли, побаску ли про эту самую ворожбу расскажу на сон грядущий… Ты, Фисунька, с ночи в очередь пойдешь?
– В три часа. Очередь займу. Феню провожу на станцию.
– Как пойдете, меня с печки-то сдерните, девки-матушки! Я с Манюшкой лягу, все теплее девчоночке нашей будет… да мне без вас и не слезти… Вода у нас есть?
– Полкадушки.
– А дровца?
– Вон под лавкой.
– Картошечки не забудь принести из подполья.
– Не забуду. Ну, я гашу!
Фиса погасила коптилку, осторожно положила дочь рядом с Феклой и легла с краю на широкую деревянную кровать. Обняла горячее тельце Мани и разом заснула.
XXIII
Рысьев пришел к Илье получить задание комитета.
В то время – в конце тысяча девятьсот шестнадцатого года – Перевальский партийный комитет работал в полную силу. Наладили технику. Установили крепкую связь с Центральным Комитетом. Ожили подпольные ячейки предприятий и гарнизона. Вошла в русло стачечная борьба. Больничные кассы города работали под большевистским влиянием. Комитет помощи беженцам снабжал паспортами бежавших политических ссыльных. Ирина и другие большевички работали в комитете помощи солдаткам и семьям погибших на войне, писали письма на фронт по просьбе неграмотных солдаток, помогали им отправлять посылки… а в письма и посылки вкладывали отпечатанные прокламации: «Письмо на фронт» и «Письмо солдатам».
Словом, большевики Перевала собирали и укрепляли силы, готовились к надвигающимся революционным событиям. Надо было созвать конференцию, выбрать областной комитет. На организационном совещании одобрили лозунг о превращении империалистической войны в войну гражданскую… Избрали временный комитет. Обязали его подготовить областную конференцию.
Потолковав о делах, Рысьев остался пить чай у Светлаковых. Его интересовали отношения этой пары, ее быт.
В комнате все говорило о спартанской умеренности: ничего здесь не было лишнего, только самое необходимое. Одежда чистая, из дешевой ткани, скромного фасона. Пища скудная. Вместо чая сушеный брусничник… Рысьева удивляло, что ни Илья, ни Ирина будто не замечали своей бедности, не тяготит она их.
С завистью подметил Рысьев их полное единодушие. Смутно он почувствовал, что, отдав щедро друг другу всю любовь, каждый из них становился богаче, сильнее. Ирина, несмотря на плохое питание, суровую простоту жизни, развилась физически, окрепла. Не такою она была в родительском доме!
Прихлебывая брусничный чай, Рысьев рассказывал о столкновении женщин с полицией, которое он наблюдал только что.
Муки не хватило, и женщины подняли шум, начали ломиться в лабаз с криком: «Хлеба! Хлеба!» Выломали дверь, набросились на хозяина и приказчика. Полиция забрала несколько женщин в арестное отделение.
– Одно лицо не могу забить… до чего знакомое! – говорил Рысьев задумчиво. – Съежилось в кулачок, промерзло до синевы, а глаза – сумасшедшие, большущие – горят! Постойте! Вспомнил! Да ведь это она!
– Кто?
– Жена Яркова… Ну да! Кудрявая!.. Я один раз ее видел мельком, в тюрьме в девятьсот девятом… Она!
– Слышишь, Ира, – сказал Илья жене, которая на минутку выходила к хозяевам, – Анфису Яркову арестовали.
– Когда? – как будто спокойным голосом спросила Ирина и сняла с гвоздя свою поношенную шубку.
– Только что, – ответил Рысьев, – беспорядки в очереди.
Одеваясь, Ирина выразительно взглянула на Илью. Тот пошарил в ящике стола, нашел несколько бумажных рублей и марок, заменявших в те годы разменную монету. Ирина той порой высыпала в кулек ржаные сухари, поданные к чаю, и весь сахар из сахарницы. Рысьев потянулся за бумажником и с непривычным для него смущением протянул Ирине деньги. Она просто взяла – даже и спасибо не сказала.
– А ты, Илья, на завод?
– Да. Надо выручать… хоть и неправильно, неорганизованно действовали…
Не дожидаясь, пока муж и гость оденутся, Ирина поспешно вышла из комнаты.
Войдя во двор Ярковых, она увидела на замерзшем окне малухи игру огня, как бывает, когда топят русскую печь. Видимо, старушка еще не знает об аресте невестки, занимается хозяйственными делами… «Но что это?» – ей послышалось заглушенное рыдание. Ирина распахнула дверь.
Старушка сидела на кровати растрепанная, косматая и плакала с причетами. Мать Паши Ческидова и какая-то молодая женщина обмывали тело Манюшки, распростертое на чистой мешковине на полу у печки.
На столе лежало праздничное розовое платьице, ленточки, стояла чашка с молоком, и резко выделялось на темной клеенке нераспечатанное письмо.
Старушка заметила Ирину, потянулась к ней и еще горше заплакала:
– Посадили мою голубушку… а я, старая, не уберегла внучечку!.. Слышит ли твое сердце, Фисонька? Чует ли оно?..
Ирина села рядом с нею, крепко взяла ее за руки, сказала с силой:
– Фису выпустят! Скоро!
Старушка помотала опущенной головой.
– Рабочие будут требовать! Комитет помощи солдаткам – тоже! Верьте мне, Фиса скоро будет дома.
– С трех ночи в очереди, в проклятущей, мерзла… Стоит, а сама об нас думает, об старом да об малом… а хлебушка не досталось… Как это перетерпишь, из себя не выйдешь? Хоть об этом бы подумало начальство… Мученица она… моя…
Женщины надели на Маню розовое платье, вплели в косички ленты, связали на груди руки, связали ноги, уложили на лавку. Молодая соседка ушла, вытирая слезы. Осиротевшая старушка сидела в мрачном отупении.
– Как прибежали к нам да как сказали, что, мол, Анфису Ефремовну вашу заарестовали… – начала она, ни к кому не обращаясь, глухим, ровным голосом, – как только нам это сказали, Маня моя плакать да кашлять, плакать да кашлять. Рвота началась, кровь из носу, из горла пошла… Захватило мою Манечку.
И старушка опять залилась, бессильно повесив голову.
– Бабушка, – сказала Ирина, – почему Фиса ко мне не пришла? Уж чего-чего, а хлеба-то бы мы достали.
– Ох ты, милая! Да совесть-то у нас есть, поди! И так нас не бросаете. У вас у самих-то не густо!..
Взгляд ее упал на стол, на чашку с молоком.
– Что есть не хлебнула, моя Манечка! Глоточка не пропустила!.. А как любила молочко! Вчера вспомнила Красулю… Принесли добры люди, да поздно.
– Сама выпьешь, – сказала Ческидова, утирая слезы, – не пропадать же ему, выпей-ко!
– Что ты! Душа не принимает!
Ческидова не стала настаивать.
– Поставлю на окошко, потом съешь, когда захочешь… – И обратилась к Ирине: – Вы бы, барышня, прочитали письмо-то нам. Бывает, от Ромаши оно… может, что хорошее в нем. Его с утра принесли, да мы все собрались люди темные… грамотейку нашу поджидали, Анфису Ефремовну…
Письмо действительно оказалось от Романа. Он писал из госпиталя, что два месяца тому назад его ранили в грудь. Долго был без сознания. Выпилили ему два ребра. Скоро выпишут и отпустят домой – или на поправку, или совсем.
XXIV
Медленно передвигая ноги в кожаных шлепанцах, Роман Ярков вышел из комнаты, где заседала комиссия, и побрел в свою палату.
«Значит, завтра прощай Нижний Новгород!» В палате попахивало махоркой, и весельчак Бобошин размахивал рукой, разгоняя предательский дымок.
– Ну как, друг Ярков? – спросил он.
– На три месяца отпустили, на поправку.
– Я думал, в чистую его отпустят, – стонущим голосом проговорил сосед по койке Тупицын, дрожа от озноба.
Роман снял серо-желтый халат, улегся, заложив руки под голову.
– Поезжай, поезжай, жена тебя лучше вылечит! – сказал Бобошин.
Слабо улыбнувшись в ответ, Роман задумался…
Кто помнил веселого, быстрого на слово и на работу Яркова, тот не узнал бы его в этом тихом и серьезном человеке с запавшими глазами, со свистящим дыханием.
Сам Роман замечал в себе только перемены внешние: болен, слаб, в груди свистулька, ребра, ключицы обозначились. Не задумывался он над тем, насколько изменился душевно за эти три года.
Он глубже и тоньше стал понимать людей. Взять сестер милосердия. Все они бережны и внимательны к больным. А Роман понимает: сестра Елена пошла сюда с горя, после гибели жениха. Острота горя уже прошла, и сейчас она как бы любуется своим подвигом.
Для нее важно не то, что больной успокоился, а то, что она сумела успокоить… Сестра Катя – молоденькая, нежная – та всю душу свою отдает. Надолго ли хватит такого горения и что будет, когда она привыкнет к чужому страданию, как сестра Надежда? У той заботливость стала привычкой, но раненые ее любят. Да, разная бывает ласковость, и грубость бывает разная! Главный врач Кузовников, в сущности, не груб; но он точно и не видит никого. А вот доктор Федулов груб: может закричать, затопать… но это бывает только тогда, когда больной нарушил его предписания, сам себе повредил. Да, поступки могут быть у людей одинаковые, а причины – разные.
