Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
– Сказал, что в Семеновском монастыре попойки бывают, когда Распутин туда приезжает… о пьянстве архиерейского клира говорил, о взятках…
– Петенька! Не вспоминай! – молила попадья.
Он не слушал.
– Сослали на покаяние! А в чем, интересно, я должен был каяться? В правдолюбии своем должен я был каяться? И стал я думать. Всю жизнь свою обдумал… о государственных делах, о религии размышлял. И к печальному я выводу пришел, Семен Семенович! Всегда считал, что живу честно, безупречно… гордился… А напрасно! Тут, видите ли, мне стало ясно: если я действительно служитель Христа, а не своего пуза, я должен был жить не так, а как древние христиане – посвятить себя всего служению сирым и убогим… А если… Ну, словом, советую вам подумать, отвлечься от партийных драк, от мысли о своем благополучии, коли хотите служить народу… с точки зрения народа и думайте!
– И у народа разные устремления, отец Петр! Один хочет так, а другой – этак! Пресловутая артель, например, захватила землю, а другие ключевляне к этому не причастны.
– А вы таких, как Катовы-Кондратовы, к народу не относите!
– Но послушайте, однако! Нельзя же обезземелить посессионные заводы! Если отобрать, национализировать заводы, и леса, и землю, надо и монастыри разогнать и попов по шапке!..
– Попов давно пора по шапке и тунеядцев-монахов – вон! В одном я не согласен – религию не надо трогать… Трудно человеку без бога…
«От слабости, от болезни он сам не знает, что мелет, – думал Котельников, выйдя из поповского дома. – Схожу-ка я лучше к Кондратову, посоветуюсь. Кондратов – мужик тактичный… министр!»
По совету Кондратова Котельников еще раз поговорил с мужиками на сходе, и в протоколе были записаны их резкие слова против правительства.
Возвратить прииск мужики отказались.
Возвращаться в город ни с чем Котельникову не хотелось. С тем же азартом, с каким он выступал во время тяжбы крестьян с заводоуправлением, он стал действовать сейчас против крестьян. Написал уездному комиссару. Прибыла воинская команда.
Снова собрали в волостной управе сход. Снова отказалась артель возвратить прииск. После схода, подстрекаемый Кондратовым, Котельников потребовал арестовать Самоукова, Чирухина и других «вожаков».
Солдаты не выполнили этого приказа.
V
Октябрьская ночь. Дождит непрерывно. Фонарные столбы, как большеголовые призраки, вырастают перед пешеходом. Жилые дома темны. Из окон учреждении сочится слабый свет, лампы горят вполнакала На дворе холод. В домах – промозглая сырость. Обыватель ранним вечером забирается в постель с головой под одеяло.
А в доме Лесневского освещены все окна. Только что закончился окружной съезд Советов, который решил «мобилизовать трудящихся Урала на захват власти».
Чекарев, вчитываясь в резолюцию, которая так и дышит революционным жаром, думает, что такое настроение не только у делегатов Перевальского округа, такое настроение у большинства рабочих и солдат… только в Мохове и Лысогорске еще сильны меньшевики и эсеры.
Сергей Иванович Чекарев возглавляет областной комитет партии, – к нему стекаются сведения со всех концов Урала.
Шестой партийный съезд, участником которого он был, призвал к вооруженному восстанию. Существует план восстания в Петрограде и Москве. И Урал к борьбе готов…
Советы стали большой силой. Ими руководят большевики. Реквизируются предприятия, вводится рабочий контроль.
Красная гвардия растет, обучается военному делу. Окрепли профсоюзные организации. Солдаты гонят эсеров из своих казарм, поддерживают большевиков. В деревнях вырастают большевистские ячейки. Узнав, что на областной партийной конференции решено «добиваться передачи государству и уральскому областному самоуправлению недр и лесов», беднота пошла за большевиками.
Но буржуазия не думает сдавать позиции без боя.
Уральское бюро совета съездов горнопромышленников, контрреволюционная часть инженеров пакостят как могут, – оставляют заводы без денег, без топлива, объявляют локауты. Будь у них за спиной надежные войсковые части, еще не так бы они развернулись!
Глухо бродит городская буржуазия… деревенское кулачество… духовенство… мещане… Вероятно, зреют заговоры, на помощь черным силам призвана «костлявая рука голода». Хотя меньшевики и эсеры начинают терять влияние в массах, все же эти предательские партия еще не разоружились и сторонников у них много.
В такое время как воздух необходимо партии железное единство… железная дисциплина! В тридцатитысячной армии уральских большевиков много люден необстрелянных, не участвовавших в подпольной борьбе. Есть и слабо подкованные, их надо учить, предостерегать от ошибок.
Чекарев вспомнил о Рысьеве и сердито нахмурился: есть и среди «подкованных» люди, которые часто ошибаются.
А ведь за Рысьевым идут! Он популярен в массах. Умеет оглушить звонкой фразой. Сверкает, как бенгальский огонь… Вот избрали председателем Совета… А за ним надо глаз да глаз! Отец… впрочем, с отцом он порвал давно и бесповоротно. Но вот жена… Волей-неволей он связан с ее буржуазной родней: Августа бывает у Охлопковых, у Зборовских, жена Охлопкова, жена Зборовского – частые гости у Рысьевых. Нехорошо!..
Чекарев вспомнил разговор о Рысьеве с Андреем, когда они ехали в составе уральской делегации на Всероссийскую апрельскую конференцию: «Он неустойчив, может быть, неискренен. Надо обратить на него серьезное внимание, разобраться в нем».
И мысли Чекарева невольно перекинулись на эту поездку в Петроград. Ехали, думали – Андрей вернется на Урал, строили планы, а он остался в Петрограде, стал секретарем Центрального Комитета.
В коридоре хлопнула дверь. По четким, молодцеватым шагам Чекарев узнал – идет к нему председатель штаба Красной гвардии Данило Хромцов, присланный Центральным Комитетом на Урал после шестого съезда. Чекарев просветлел. Красавец матрос работал весело, горячо, любил крепкую шутку и жаркую схватку.
Хромцов вошел в расстегнутой солдатской шинели (словно ему было жарко), в лихо сидящей бескозырке. Широкая грудь ходила ходуном. Бело-румяное лицо дышало живым, горячим счастьем:
– Победа, Чекарев! Победа!
– Ты… о чем?
– На ленту, читай, если умеешь! На железнодорожном телеграфе получена… Ура! Наша взяла!
На всех этажах, во. всех комнатах, коридорах особняка уже началось радостное движение. Хлопали двери, слышались возгласы. Бежал по коридору Рысьев, кричал резким голосом:
– Товарищ Светлаков! Баженов! Товарищ Куркина! В комитет!.. Да, да! Победа!..
Чекарев, стоя посреди комнаты, прочел:
«Военно-революционный комитет, созданный исключительно Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, в настоящее время фактически стоит у власти. Зимний дворец взят. Министры арестованы».
Кровь ударила Чекареву в голову. Он не заметил, как окружили его товарищи, заглядывали через плечо. Кто-то сжимал его руку. Чье-то дыхание жгло щеку.
Громко, победно он начал читать вслух:
– «Военно-революционный комитет…»
Когда он кончил и поднял взгляд, его поразили глаза Ильи: немигающие, огромные, они жарко горели на худом лице… Чекарева резнуло по сердцу: «Сгорает!.. И отдохнуть некогда…» В эту минуту он впервые подумал, что Илья проживет недолго. Ему захотелось послать Илью на отдых, но он сказал:
– Придется тебе, Илья, набросать обращение! К утру надо выпустить… А с газетой что думаешь делать?
Илья редактировал большевистскую газету.
– В газете дадим эту телеграмму на первой полосе и, если удастся, первые отклики рабочих, митинги… Обращение сейчас напишу…
И он немедленно ушел в свою комнату, на дверях которой было написано: «Коллегия пропагандистов. Редакция газеты „Рабочий“».
Дежурные ребята из Союза молодежи, вестовые красногвардейцы побежали по темным перевальским улицам звать членов обкома, горкома, исполнительного комитета на экстренное совещание…
В доме Лесневского есть зал с колоннами, с хорами, с двумя люстрами, похожими на церковные паникадила, с паркетными полами. В этом зале, под аркой) отделявшей уютный уголок, стоял стол, покрытый кумачом. Над ним, прибитое к колоннам, протянулось полотнище. Белыми буквами по красному фону написано: «Вся власть Советам». Вперемежку теснились табуреты, хрупкие позолоченные стулья, некрашеные скамьи.
Неярко горели электрические лампы – по одной в каждой люстре и третья переносная, на шнуре, под эмалированным абажуром, над столом. На стекла незавешанных, до половины выбеленных окон напирала ночная темень.
В этом зале, на хорах, бывало, до полного изнеможения дули в медные трубы музыканты. Давались шумные балы… концерты… интимные вечеринки с чтением декадентских стихов… А когда хозяйка с дочерьми уезжала на воды, грохотали здесь дикие холостяцкие попойки…
В этом зале перед взволнованными, стоящими, как в строю, людьми в рабочей одежде, в солдатских шинелях, Чекарев еще раз огласил телеграмму, и стекла зазвенели от громового «ура», от «Интернационала», который в суровом восторге пели могучие голоса.
На совещании решили:
Объявить Совет единственной властью. К утру выпустить официальное сообщение и обращение к народу. К утру же Красная гвардия под руководством Хромцова должна занять учреждения Временного правительства, железнодорожную станцию, телеграф, электростанцию. Рысьеву поручили немедленно послать сообщения всем Советам области, предложить взять власть в свои руки на местах. Обком информирует партийные организации в области. Горком организует митинги в ночных сменах и завтра в дневных по всем крупным предприятиям города. Завтра будет созвано расширенное заседание исполнительного комитета, где будет решен вопрос о работе в новых условиях.
Оставшись один, Чекарев с усилием подавил радостное возбуждение, которое тянуло его к людям, в массы – говорить, кричать, петь… Нельзя было упиться победой, нельзя забыться. Надо трезво обдумать положение.
Завтра – отправка на фронт солдат… Задержать!.. И хорошо бы ликвидировать винный склад: если реакция попытается поднять на погром – очень важно, чтобы не было водки… Эсеры, меньшевики– у них нос по ветру! – могут притвориться, «солидаризироваться»! Зорче глаз! Теперь борьба с горнопромышленниками начнется всерьез: кто кого!..
Растревоженные мысли метались, трудно было обуздать их. Хотелось думать не о мерах предосторожности, а о великом событии, которое увенчало многолетнюю самоотверженную борьбу!
Ирина нашла Илью в типографии, где он держал корректуру «Обращения» и первой, только что сверстанной полосы. Полоса шла под лозунгом «Вся власть Советам!». Под телеграммой, напечатанной жирным шрифтом, шли принятые по телефону сообщения о первых митингах и резолюции этих митингов. Информация о расширенном заседании исполнительного комитета, назначенном в городском театре, тоже помещена была на первой полосе.
Всегда сдержанная, Ирина горячо пожимала руки рабочим, радостно обняла мужа при всех.
– Бегу на спичечную, на митинг!.. На демонстрации увидимся?.. Ох, Илья!
И она убежала.
Закончив дела в типографии, Илья направился в коллегию пропагандистов.
Проходя по Кафедральной площади, он увидел огромную толпу солдат. На «трибуне» показался маленький, юркий человечек в темном пальто. Он закричал пронзительно:
– Ваш долг, товарищи, защищать революцию на фронте!
– А ну, слазь!
И, столкнув его, вытянулся во весь свой большущий рост Данило Хромцов. Соколиным взглядом обвел площадь. Снял бескозырку и, как флаг, выбросил вверх свежий номер газеты.
Все стихло.
– «Военно-революционный комитет, – читал Хромцов, отчеканивая каждое слово, – созданный исключительно Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, в настоящее время фактически стоит у власти!..»
И, когда бурное «ура» прокатилось несколько раз по широкой площади, закричал каким-то неслыханным медным, трубным голосом:
– Братишки-и! Победа-а-а!
– Ура!.. Ура! Ура-а-а-а!
– Кончать войну!
– Ура-а-а-а!
Вставай, проклятьем заклейменный… —
начал Хромцов тем же металлическим, трубным голосом, и вся площадь подхватила:
Весь мир голодных и рабов!
В этот день впервые подморозило. Выкатилось большое солнце. Небо расчистилось, поголубело, стало высоким куполом…
Илья всем существом своим откликнулся на могучие слова:
И, если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей!
Сердце рвалось к подвигу, руки просили большой работы.
VI
«Оседлал-таки волну! – думал Рысьев. – Шишкой стал – председателем Совета, и именно в тот момент, когда партия взяла верх!.. Но… не возноситься! Будут еще сюрпризы!»
Один из таких сюрпризов уже ожидал его в виде расклеенных на афишной тумбе листовок.
Рысьеву бросился в глаза жирный заголовок: «Правда о событиях!» Под заголовком стояло: «Принято по телеграфу».
Он прочел, не веря глазам: «Войска Керенского подавили восстание в Петрограде. Власть Временного правительства восстановлена. Большевики заперлись в Петропавловской крепости». «Центр Москвы в руках правительственных войск. Вся демократия против большевистского переворота…»
Побелев от ярости, Рысьев сорвал плохо приклеенную листовку, крикнул резким, высоким голосом:
– Провокация!
И быстро побежал к Чекареву в партийный комитет.
Тот уже знал о «телеграммах» и успел проверить. Телеграммы эти, подписанные центральным комитетом почтово-телеграфного союза, действительно, поступили на здешний телеграф. Больше из Петрограда никаких сведений нет… Можно предполагать, что телеграммы эти – провокация… Надо немедленно поставить на телеграф своего комиссара. Рысьев ответил, что сейчас же соберет президиум.
Вбежав в помещение Совета, Рысьев увидел пожилого, обрюзгшего человека, в форме почтово-телеграфного чиновника. Движение, которым тот прижимал к груди подбородок, складки на щеках, кислое выражение глаз показались ему знакомыми. Присмотревшись, Рысьев узнал Фроськиного мужа, Петухова.
– Вы ко мне?
– Да.
– Ага! На ловца и зверь бежит! Что же вы, господа чиновники, начинаете бедокурить? – быстро и резко говорил Рысьев, проходя в свой кабинет вперед посетителя. – Садитесь!
Петухов не сел. Опершись сложенными руками на толстую трость, он внимательно поглядел на Рысьева и сказал:
– Общее собрание решило: мы объявляем нейтралитет!
– Как? – весело удивился Рысьев.
– Мы объявляем нейтралитет, – упрямо повторил Петухов. – В дальнейшем ваши распоряжения и всякие обращения передавать не будем.
– Ого!
– Да…
– По-смотрим! Есть еще дела ко мне? Нет? Тогда до приятного… Часа через два придется передавать телеграммы всем Советам Урала… позаботьтесь, чтобы линия была свободна!
Петухов ничего не ответил, пожал плечами и вышел из комнаты, гордо неся голову.
Данило Хромцов и депутат Совета Дружинин явились на телеграф в сопровождении взвода красногвардейцев.
Хромцов, грохоча сапогами и оставляя за собою грязные следы, прошел по коридору и без стука, по-хозяйски распахнул дверь кабинета.
– Телеграммы Совета отправлены? – спросил он начальника, показывая ему свой мандат. Начальник телеграфа не ответил. На одутловатом, бледном лице проступило выражение испуга и упрямства.
– Оглох? – грозно спросил Хромцов.
Начальник опять не ответил, только указал пальцем на стопку неотправленных телеграмм.
– Немедленно передать! Последнее предупреждение!.. И вот вам комиссар, – Хромцов указал на Дружинина. Тот ничего не сказал, но решительно пошевелил своими необыкновенно густыми бровями.
Начальник телеграфа ответил:
– Не будем подчиняться!
– Ка-ак?
По молодому лицу Хромцова словно судорога прошла. Кулаки сжались. Но он овладел собой и, подойдя к двери, кивнул кому-то. Вошли два красногвардейца – молодые заводские ребята. Хромцов сказал начальнику телеграфа:
– Вы арестованы!
Потом красногвардейцам:
– Взять его!
И, заметив невольное движение начальника:
– Обыскать!
В левом внутреннем кармане, куда хотел сунуть руку арестованный, лежал браунинг.
Упавшим голосом начальник сказал:
– Вы не имеете права арестовывать меня… Я подчинялся директивам…
– Чьим?
– Цека нашего союза…
– Надо голову на плечах иметь! Контрикам подчинялся, а законной власти не хочешь! Одевайся, пошли.
Хромцов приказал провести его в аппаратную. Там в это время митинговали чиновники, узнавшие о «вторжении» Красной гвардии и об аресте начальника.
Хромцов, будто не замечая враждебных взглядов, сказал, подняв руку:
– Товарищи! Совет узнал, что контрреволюционный Цека почтово-телефонного союза…
Его прервали насмешки и злобные выкрики. Он увидел, как Петухов рвет телеграфные ленты, сует в карман, а двое под шумок орудуют около аппаратов, отвинчивают какие-то мелкие детали.
– Ти-хо! – трубным, раскатистым голосом скомандовал Хромцов.
И все стихло.
Вошли красногвардейцы, стали обыскивать чиновников, выгружать из карманов ленты и детали аппаратов.
Хромцов сказал:
– Злостный саботаж налицо! Причина есть всех вас забрать и арестовать, но, может, есть среди вас люди, которые за Советскую власть?.. Подымите руки!
Ни одной руки не поднялось. Чей-то сдавленный голос сказал:
– Мы без вас обойдемся!.. Вы без нас попробуйте!
Обыск закончился. Чиновников, портивших аппараты, увели. Хромцов бешеным жестом указал остальным на дверь:
– Вон! Телеграф закрыт!
Он сам повернул рубильник, выключил ток. Помещение опечатали. У наружных дверей поставили караул.
При обсуждении вопроса о текущем моменте на объединенном заседании обкома и горкома голоса разделились.
Чекарев, Хромцов, Светлаков считали, что слухи о разгроме восстания – провокационная ложь и надо твердо вести свою линию: укреплять Советскую власть, решительно бороться с контрреволюцией, с саботажем.
Рысьев и его сторонники сомневались: возможно, Временное правительство победило… и, чтобы не загубить большевистские кадры Урала, надо подумать о временном отступлении.
– Вы что предлагаете? – сурово спросил Илья. – Говорите прямо, Рысьев! Оружие сложить?
– Было бы что складывать! А вы что предлагаете, Светлаков, на рожон переть с голыми руками?
– Красная гвардия встает на защиту завоеванного, весь рабочий класс! – сказал Хромцов, с угрозой глядя на Рысьева. – Ишь, какой паникер нашелся!
Рысьев ударил по столу крепким своим кулачком. Подпрыгивая от возбуждения на месте, стал доказывать:
– Кого выставите против войск Керенского? Солдат? После эсеровской работки неизвестно, куда они штыки повернут! Красногвардейцев? Где оружие? Оружие где? С пистолетами их пошлете против пулеметов? Взорвать мосты хотите? А где взрывники? Динамит? Где, я спрашиваю?
– Не клевещи на солдат! – крикнул ему в ответ Хромцов. – Я их настроение знаю! Сто двадцать шестой полк, верно, заражен… Но мы его разоружим и…
– Так они и дались!
– Дадутся! – во всю силу легких крикнул Хромцов. – И взрывников, и динамит найдем на любом руднике!
– Эсеры бьют отбой, – надрывался Рысьев, – они уже решили не признавать диктатуры большевиков!
– А ты уж и в штаны наклал?
Чекарев сказал, грозно усмехаясь:
– Старуха с возу – кобыле легче! Не плачь, товарищ; Рысьев, об эсерах! Не стоит!
В яростном, никогда не бывалом споре сторонники Рысьева требовали пойти на соглашение с эсерами. Сторонники Чекарева, Ильи и Хромцова на соглашение идти отказывались. Результаты голосования оказались тоже невиданными: половина на половину.
Вопрос оставили открытым до завтра, до возвращения из командировки остальных товарищей.
Ранним утром к Рысьеву, который заночевал в Совете, явились эсеры – Котельников и Любич.
– Пора нам объединиться, товарищ Рысьев, – начал Котельников охрипшим, слабым голосом. – Мы два дня заседали, обсуждали вопрос об органе власти… и, наконец, пришли к общему знаменателю… Позвольте вручить вам нашу резолюцию… Отнеситесь к ней без партийной нетерпимости! Верьте нашему искреннему желанию сотрудничать! Выхода-то ведь нет… Не объединимся, нас растопчут силы контрреволюции, сомнут…
В резолюции говорилось о том, что необходимо создать орган власти из представителей революционных партий и демократических организаций «без диктатуры какой-либо партии».
Угрюмо задумался Рысьев над этой резолюцией. Вчера он сам говорил о таком органе, а вот сейчас засомневался: может быть, не к чему сдавать позиции? Может, настоящей реальной опасности не существует?
Может, не сегодня-завтра придут вести о торжестве пролетарской революции? «Но тогда опять по-своему повернем, – подумал он. – Сейчас надо выиграть время!.. Время!..»
– Учтите, почтово-телеграфные служащие поддерживают нас! Обещали подчиниться новому органу власти, – сказал Любич.
Рысьев заложил руки за спину, несколько раз пробежался из угла в угол. Потом сел за стол, вытащил список, отметил крыжами ряд фамилий, велел секретарю немедленно вызвать этих людей.
Он понимал, какую начал опасную игру без ведома партийной организации… Вызывал только тех, в ком был уверен.
Через два часа протокол о создании нового органа власти был подписан. И скоро вестовые Совета расклеивали объявления о создании революционного комитета, о том, что телеграф сегодня начнет работать, что арестованные Советом люди уже на свободе…
Улыбка Рысьева часто казалась дьявольской, – столько было в ней злого вызова, насмешки… Блеснет в глазах, пробежит, как молния, по лицу.
С такой улыбкой стоял Рысьев перед столом, за которым сидели председатель Чекарев и секретарь Светлаков. Собрались, чтобы обсудить проступок Рысьева.
Первым взял слово Данило Хромцов, но сказать связно он не мог… Обрушил зычную брань на Рысьева, на эсеров, на новый орган власти.
Ни эта брань, ни возгласы возмущения не испугали Рысьева. Низенький, бледный, с оскаленными мелкими зубами, он стоял – руки в карманах – и покачивался с пяток на носки, с носков на пятки.
– Шкурник! Трус! Предатель! – бушевал Хромцов, размахивая наганом. – Как смел? Как, гад, смел?
– Перестань орать – скажу! – был ответ.
– Тише, товарищ Хромцов! Тише, товарищи! К порядку! – сказал Чекарев. – Рысьев! Говорите!
– Товарищи, вы что, ослепли? Оглохли? Не слышите, подземная лава забурлила? Вы мне потом спасибо скажете: я парализовал такие силы, как эсеры, меньшевики, бундовцы…
– …почтовые чиновники, кооператоры!
– …и не только парализовал, они на нас работать будут!
– Как могли вы, Рысьев, – сурово, как судья, спросил Илья, – как вы смели действовать без ведома обкома, вопреки его воле?
– Без ведома… потому, что времени не было на продолжение вчерашних прений. Против воли? Вспомните, что здесь вчера было: мнения разошлись. И вы своей волей и волей Чекарева не подменяйте волю всей организации! Не выйдет! – с неожиданным взрывом сказал Рысьев, глядя в горящие глаза Ильи – Можете меня судить… Я уверен: сделал полезное для революции дело – может быть, спас город и всех вас…
Говоря так, Рысьев в то же время прикидывал в уме: кто будет за него, кто – против.
Решили так: Рысьеву за нарушение партийной дисциплины дать строгий выговор с предупреждением.
Чтобы исправить ошибку Рысьева – ликвидировать ублюдочный ревком, – пошли члены комитета в рабочие коллективы, в казармы гарнизона, поставили вопрос на обсуждение. Трудящиеся всех районов, всех предприятий города, почти все солдаты заявили на митингах: «Признаем и будем защищать только власть Советов». Грозная вооруженная демонстрация – колонны красногвардейцев и солдат – устрашила новоявленный «ревком». Он сложил с себя «полномочия», рассыпался… Между тем закончилась забастовка почтово-телеграфных саботажников, в Перевал пришли центральные газеты, декреты правительства. Красная гвардия навела в городе порядок. Приехал по заданию ЦК Гордей Орлов.
Он так приветствовал Рысьева:
– Ну! Наломал дров? Отличился?
Как набедокуривший школьник, стоял перед ним Рысьев.
– Ты понимаешь, как тебе надо работать, чтобы товарищи поверили в тебя? Кровь из носу! Вот как… – И Орлов обратился к Чекареву: – Под особым наблюдением его надо держать… И напрасно вы его не исключили.
Рысьев и сам понимал, что работать надо вот как… и что его семейные связи вызывают подозрения.
Недрогнувшей рукой он подписал распоряжение – реквизировать лошадей для нужд Совета по такому-то списку… зная, что в этом списке первой стоит фамилия Охлопкова.
– Приходила тетя, – рассказывала ему вечером Августа, – вчера у них такой был ужас! У дяди хотели отнять лошадей… он пошел в конюшню и… выстрелил Золотому в ухо… Потом так рыдал… Ну, ты знаешь дядю, просто всех перепугал дома… Я обещала пожаловаться тебе.
Рысьев притянул жену, усадил на колени.
– Это я распорядился, Гутя.
– Ты?!
Она рванулась с его колен, но муж цепко держал ее.
– Для тебя, для Киры, – он кивнул на бело-розовую колыбельку, – я хочу стать большим человеком!
Удерживая ее одной рукой, он отрывал другой ее руки от лица, целовал в губы и короткими щекочущими поцелуями шею.
– Ты должна понять!
И постепенно он усыпил ее гнев, губами выпил слезы требовательными ласками утомил тело. К утру Августа уже поняла, что Валерьян не может щадить ее дядю: дяде этим не поможешь, а себе и семье навредишь.
– Сиди-посиживай в своей башне из слоновой кости… мечтай… бебешку нашу лелей… А предупредить дядю об опасности я обещаю!
– …У Охлопкова отняли револьвер, и он уплатил штраф за ношение оружия без разрешения.
Вскоре племянница предупредила, что есть решение– отобрать его дом в числе других богатых домов. Жена не спала всю ночь: думала – подожжет с четырех углов, и выскочить не успеешь. Охлопков не поджег. Потихоньку вывез из дома ценную мебель, книги, ящики с посудой и бельем, ковры. Все это он отдал на хранение надежным людям. А драгоценности и часть золотого запаса взяла Августа.
Охлопков переехал с женой в тот флигель Бариновой, где когда-то жили Чекаревы. Зборовский приглашал тестя к себе, но Охлопков угрюмо отказался:
– Не по пути нам, Петр Игнатьевич!
В доме Охлопкова устроили клуб, столовую и школу взрослых. Огромный сад с весны должен был открыться для народных гуляний.
Вскоре Совет обложил буржуев контрибуцией, – нужны были деньги на содержание школ, клубов, Красной гвардии и различных учреждений. Этот список, в котором стояла фамилия Охлопкова, подписал опять– таки Рысьев.
Ночами через сад и через двор (Баринова видела, да не видела!) приходили к Охлопковым люди в надвинутых на лоб шапках, с поднятыми воротниками.
Рысьев подозревал, кто вдохновляет бюро горнопромышленников на сопротивление Советской власти… подозревал, но помалкивал. Августа поклялась, что, если он подведет дядю под расстрел, она покончит с собой… а такая истеричка способна на все!
«Помимо меня раскроется, – говорил он себе, – не бог знает, какие конспираторы! Скоро провалятся!»
А перевальское бюро из кожи лезло, стараясь выполнить приказ Петроградского совета съездов: не признавать декрета о рабочем контроле, не подчиняться Советам. Промышленники закрывали один завод за другим, не давали средств, не платили заработную плату. Бюро призывало заводских служащих, техников, инженеров к саботажу. Им обещали выдавать жалованье и в случае остановки предприятия.
На областной конференции фабзавкомов рабочие с гневом и болью говорили о страшной разрухе.
– Ее создали капиталисты! – гремел Роман Ярков, председатель завкома Верхнего завода. – Они хотят, чтобы по слову паразита Рябушинского костлявая рука голода схватила нас за горло!
После конференции Совет постановил: доложить о саботаже горнопромышленников Москве, просить помощи…
Вскоре были арестованы правления уральских заводов в Петрограде. Началась национализация горных округов.
Охлопков еще не знал об аресте совета съездов в Питере и о том, что Перевальский Совет решил арестовать местное бюро. Вечером к нему пришла Августа.
– Дядя! Вам следует немедленно скрыться!
Он не удивился. Спросил:
– Конкретнее не можешь сказать?
– Не могу… Сама не знаю. Муж дает возможность спастись вам… но не другим. Предупреждать кого– либо – неблагоразумно… можете попасться.
Охлопков с минуту сидел потупив голову. Потом поднялся, повязал под сорочкой пояс с золотом, положил в карман браунинг, надел шапку, доху.
Жена беспомощно заплакала.
– Не на век… чего ревешь? – буркнул он, смягчился и подставил ей щеку для прощального поцелуя. Наказал жить здесь, ждать от него известий. Пожал руку Августы:
– «Спасибо» можешь мужу не говорить, но… будет время, я отслужу ему.
VII
На закате солнца в мае Петр Игнатьевич Зборовский прямо с завода, не переодеваясь, зашел к Албычевым пригласить их на крестины новорожденного сына.
Горничная сказала, что господа пьют чай в саду, и Зборовский, пройдя по тихим, прохладным комнатам, вышел в сад, пахнущий черемухой, сиренью и свежеполитой землей.
В вечерней тишине слышался надсадный голос Котельникова:
– …в высокой степени уважал ум и честность человека, какого бы он ни был сословия… И если кажусь жестким в глазах невежд и фанфаронов, так это зависит от прямоты души, которую я не коверкаю перед сильными мира – будь то царь или будь то большевики! А у вашего родственничка Рысьева, – простите, Антонина Ивановна, – у него, в сущности, плевое реноме…
Албычев капризно прервал его:
– Ах, да будет вам, Семен Семенович, что говорить о нем? Он всегда был с вывихом. Печально не это… печально, когда подлинные интеллигенты, умные люди, начинают «краснеть», подлизываться к плебеям… Перед златым тельцом я не гнул спину, не согну и перед «товарищами». Нет! И, таким образом, мы с вами, Семен Семенович, да еще такая сильная натура, как свояк Георгий, последние могикане! К сожалению, этого нельзя сказать о нашем дорогом Петре Игнатьевиче!
– Матвей, – холодно сказала Антонина Ивановна, – довольно сплетничать!
Зборовский остановился на песчаной дорожке, иронически поднял брови. Момент для появления явно неудачен…
Он бесшумно нырнул под ветки – вышел на смежную аллею… «Фу ты! И здесь я некстати!»
Под зеленым крылом липовой ветки стояли Катя и Полищук. Он положил руки ей на плечи и говорил что– то тихим, умоляющим, прерывистым голосом. Катя слушала, приблизив к нему белое лицо. Веселый вызов, острое любопытство, сознание крепнущей власти оживляли ее. В изгибе шеи, в беспокойных движениях фигуры было что-то хищное…
«Трагедия в стиле Мопассана! – брезгливо подумал Зборовский. – Мерзавец!» Незаметно отойдя подальше, он направился к чайному столу.
Албычев поднялся ему навстречу:
– Петруша, каким ветром?.. А мы только что тебя вспоминали! Легок на помине, умрешь, нельзя будет вспомнить, призрак явится!.. Как Люся? Садись… Тоня, чайку!
Зборовский иронически улыбнулся при слове «Вспоминали», но больше ничем не выдал, что слышал слова болтуна-дядюшки. Он отлично знал, что Албычев, Охлопков, Котельников считают его перебежчиком. Знал, что Полищук чернит его как только может с той поры, как он отказался бойкотировать Деловой совет национализированного Верхнего завода, стал работать там. А уж когда Деловой совет решил уволить всех забастовавших служащих и принимать обратно только тех, кто искренне пожелает работать с большевиками, Полищук начал метать громы и молнии: «Ужас! Предательство! Он должен, обязан был уйти, отряхнуть прах этого совета с ног!»
