Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Как? Что за мысль…
– Ну, так я решил! Мне нравится эта работа, – строго сказал он, чтобы пресечь расспросы.
Молча они пошли рядом по бульвару.
Пересекли улицу и шли теперь по каменным плитам, заменяющим тротуар, вдоль садовой изгороди. Не доходя до подъезда, Илья остановился и приподнял картуз, прощаясь.
Ирина удержала его.
– Я многим вам обязана, Илья Михайлович…
– Нет, – прервал он ее с неудовольствием.
– Нет «да»!..
Илья вспомнил, как плакала маленькая, худенькая Ира, прильнув к нему: «Я Золушка… Золушка…»
Почти таким же отчаянным, прерывистым шепотом девушка говорила и сейчас, все крепче сжимая его руку:
– Позвольте мне позаботиться о вас!.. Почему вы не хотите зайти?
– В другой раз, Ира.
– Вот вы говорите, а сами думаете, что этого «другого раза» не будет… А как бы вам папа обрадовался! А я… Как вас просить, Илья Михайлович?
– Если вы так настаиваете, Ира, я зайду, – сказал Илья.
В этот вечер у доктора Албычева собрались гости, как часто бывало по воскресеньям. К преферансу еще не приступили, хотя Албычев уже раскрыл ломберный стол в гостиной, уставленной старинной мягкой мебелью. Он поставил на стол два подсвечника с не зажженными еще свечами. В доме было электрическое освещение, но по старой привычке он всегда зажигал свечи: удобно закуривать, и вообще уютнее. Албычев положил на столик запечатанную колоду карт, мелки, круглую щеточку для стирания меловых записей… и остановился под аркой, отделяющей гостиную от чопорной залы. Низенький, полный, он стоял, широко расставив ноги, и прикидывал в уме, кто будет сегодня играть. «Как нарочно, все сбежались!.. – Албычев капризно оттопырил пухлые губы. – Зборовского, Полищука к барышням сплавим… и все-таки остается еще четверо! Но… позвольте… минуточку!.. Можно составить вторую игру».
И он суетливо принялся освобождать второй ломберный стол, на котором стоял большой горшок с белой цветущей камелией. Он засучил рукава парусинового пиджака, снял горшок и поставил его прямо на ковер. Поднял столик, запнулся, покачнулся и… обрушил его на камелию. Горшок разбился. Албычев шепотом чертыхнулся…
– До чего неловок! – вполголоса сказала жена, вырастая перед ним в своем синем – строгих линий – платье «принцесс». Она и впрямь походила на принцессу – с высоким валиком прически над покатым надменным лбом. – Иди к гостям, – распорядилась она, – и не к чему было второй столик… или ты и Зборовского хотел засадить за карты?
Албычев виновато молчал, – на Зборовского смотрели как на возможного жениха Ирины. Албычев расправил рукава, вытер платком лоб и шею, сердито взглянул в затылок удаляющейся жене и направился в залу к гостям.
Но тут его окликнула Ирина:
– Папа!
Такого звонкого, веселого голоса он давно не слыхал.
– Ты смотри, кого я привела!
Албычев близоруко сощурился, и губы раздвинулись в смущенной улыбке.
– A-а! Фрондер! – он хлопнул Илью по плечу. – Сколько лет, сколько зим! Рад! Антонина Ивановна, ты что, не узнаешь? Ирочкин репетитор… А?
Антонина Ивановна сухо поздоровалась с Ильей.
Илья стоял у рояля, перебирал ноты и незаметно приглядывался к гостям. Многих он знал. Инженера Зборовского помнил заносчивым мальчишкой первокурсником и позднее – высокомерным студентом. Зборовский стал спокойнее, ровнее. В движениях, в голосе, во взгляде светлых глаз видна была твердая уверенность в себе, в своей силе.
Был хорошо знаком Илье и чопорный, подтянутый Полищук, присяжный поверенный, лидер, так сказать, перевальских меньшевиков. Опустив глаза, он тихо разговаривал с хозяйкой дома.
Тяжело ступая, в комнату вошел брат Антонины Ивановны – управляющий Верхним горным округом Охлопков. Массивный, в шелковой вышитой рубахе, он задержался на пороге, обвел собравшихся взглядом жестких голубых глаз.
Никто не сказал бы, что жена Охлопкову под стать, хотя была она и высока, и полна. Сутулая спина, робкая улыбка говорили о безвольной, порабощенной натуре. Дорогое платье и золотые украшения не шли ей, не вязались с ее жалким обликом. Дочь Охлопковых, Люся, напоминала «дружеский шарж» – у нее была стройная фигурка и большая рахитичная голова.
Был среди гостей мелкий чиновник горного управления Котельников – Дон-Кихот, прозванный так за внешнее сходство с героем Сервантеса и за то, что крестьяне обращались к нему как к ходатаю. Котельников знал свое прозвище и гордился им…
Илья наблюдал… и мало-помалу начинал проникать во взаимоотношения этих людей.
Несмотря на внешнюю отчужденность, что-то глубоко интимное было в позах Полищука и Антонины Ивановны… Молодой инженер Зборовский искал глазами Ирину, а Люся Охлопкова вся так и тянулась к нему. Котельников глядел ненавидящим взглядом на Охлопкова, не чувствуя, что хозяин недоволен и смущен его присутствием…
Поодаль от других сидела тонкая, точно надломленная, девица в черном платье, с распущенной светлой косой, рассматривала журнал. Она повернула голову, блеснули очки в золотой оправе, – Илья узнал Августу Солодковскую… Недоброе чувство зашевелилось в нем. Сколько перестрадал из-за этой сумасбродной девчонки Леша – Алексей – его старый друг! Как это она говорила тогда о себе и о Рысьеве? «Он – блестящий ручей, он – для всех и ничей. Ты понимаешь, Алексей, меня к нему тянет… как к опасной игрушке…» Илье захотелось подойти, спросить Августу строго, в упор, продолжает ли она играть опасными игрушками теперь, когда Алексей в тюрьме в ожидании сурового суда? «Но что мне до нее? – подумал Илья, – недостойна она Леши… хорошо, что разошлись!»
Гостей пригласили к столу.
Илью усадили между Дон-Кихотом и старым типографщиком, крестным Ирины.
Старик некоторое время не обращал внимания на соседа. Он выпил рюмку водки, положил на ломтик хлеба шпроты, как-то подозрительно оглядел их и стал жевать. Вид у него был печально-сонный. Покончив со шпротами, он медленно повернул голову к Илье.
– Крестница мне говорила… Вы работали в типографии?
– Нет, – отрывисто ответил Илья, раскаиваясь, что пришел сюда.
– А вы знаете, что в типографии свинцовая пыль? Знаете? Ну что же, завтра можете начать. Скажите там Ивану Харлампиевичу, что я распорядился… Он вам скажет, что наборщиков не требуется, а вы сошлитесь на меня.
И старик снова погрузился в свой печальный полусон.
Илья окинул взглядом застолье. Мужчины сидели за одним концом длинного стола, ближе к выпивке и закуске. Дамы группировались около хозяйки у самовара. Молодежь разместилась вдоль стола, наполняя комнату приглушенным веселым говором.
На мужской половине стола разговор вел инженер Зборовский. Он говорил о том, что на Урале иностранные капиталисты начинают забирать в руки добычу золота и меди…
– Придите, варяги! – весело вставил Албычев. – Что в том плохого? Они нашу отсталую технику поправят.
Полищук вмешался в разговор:
– Не говорите, Матвей Кузьмич! И оборудование остается то же, и работают так же. Им что? Им – выдоить, выцедить… они пенки снимают…
– Хищники! – сказал Дон-Кихот. – Только народ калечат.
– Впрочем, концессионеры ли, наши ли русские капиталисты, – дым остается дымом, а хозяин хозяином, – сказал Полищук.
Все замолчали. В наступившей тишине послышался голос хозяйки. Она говорила Ирине:
– Нет, ты посмотри: изящен!
– Кто у вас там изящен? – спросил Албычев. – Это они про вас, Петр Игнатьевич, – подмигнул он Зборовскому.
Ирина сказала, сдерживая гнев:
– Это мнение Антонины Ивановны.
Она никогда не называла мачеху иначе.
Зборовский серьезно взглянул на Ирину и снова обратился к мужчинам:
– Вот Матвей Кузьмич сказал: «Придите, варяги»… Не варяги, а мы, русские, должны подымать свои заводы. Наш металл увозят, а потом к нам же везут изделия. Срам! Пора понять: на дедовской технике далеко не уедешь. Что мы не могли бы, при разумном ведении дела, с Югом конкурировать? С заграницей? Могли бы! А мы барахтаемся в кризисе, тонем и тонем. – И он стал перечислять заводы совсем закрытые и заводы, работающие частично. – Чуть не половина рабочих баклуши бьет… Кстати! Вот куда привел старый закон, воспрещавший устраивать огнедействующие кустарные предприятия на территории заводского округа…
В упор глядя на Зборовского своими жесткими светло-голубыми глазами, управляющий округом Охлопков произнес:
– Ерунда! Закон правильный! Только разреши – мигом сведут леса, и заводские округа станут яко плешина Матвея Кузьмича…
– «Леса!» – передразнил Зборовский. – Леса на Урале хватит!.. Дело не в лесе… Начинается голодовка… Где могут заработать мастеровые, кроме как в горной промышленности? А было бы больше всяких там гвоздарен, слесарен, кузниц, увеличилось бы число мелких хозяйчиков… А сейчас увеличивается число голодающих, безработных, санкюлотов. Назревают эксцессы, рабочее движение так называемое. Когда разыграются забастовки и прочие прелести, поздно будет…
– Чудак-человек, – прервал его Албычев. – Да и мы бы с вами бастовали, будь на их месте. Верно, фрондер? – обратился он к Илье, но тот сидел как каменный. – Как не бастовать, – продолжал Албычев, – как не бастовать, когда в брюхе урчит от голода… Возьми, шурин, икорки, а то ты, я вижу, тоже забастовал… Выпей, преобразователь!
– Не пугайте меня букой, не страшно, – отвечал Охлопков Зборовскому, – не страшно! Поменьше сантиментов, побольше твердости, и наше от нас не уйдет. Поголодают, мягче станут… Шелковыми станут! – И Охлопков выпил рюмку водки.
Дон-Кихот – Котельников, давно порывавшийся что-то сказать, схватил Зборовского за руку:
– Стыдитесь! Молодой человек!.. Какому богу молитесь? Чего в своей жизни добиваетесь? Кубышку набить?
Зборовский холодным, отстраняющим взглядом посмотрел на него, высвободил руку.
– Меня, Матвей Кузьмич, интересует не «кубышка», а… развитие техники… технический прогресс… Да, я хотел бы иметь много денег!.. Но это не самоцель. Будь у меня капитал, я бы создал предприятие, каких у нас в России еще нет.
– Нельзя, – вдруг ударил по столу захмелевший Дон-Кихот, – нельзя видеть ужасы вымирания и… долг интеллигенции бороться! – закричал он, не замечая, как испытующим, недобрым взглядом следит за ним Охлопков. Он даже перестал намазывать икру. Спросил с вызовом.
– С кем бороться?
– Не с «кем», а с чем… С произволом, вот с чем! С злоупотреблениями! С нарушениями законов!.. Вы интеллигентный человек, инженер, – накинулся он на Зборовского, – вы должны печься о меньшом брате, о рабочем, а вы…
– Дать волю меньшому брату, он меня мигом на тачке с завода вывезет, – насмешливо сказал Зборовский. – Интересы у нас с меньшим братом никак не координируются!
Албычев шутливо аплодировал:
– Любо! Хороший спор кровь полирует! А ну, Семен Семенович, – подзадоривал он Дон-Кихота, – копьем его, мечом его, консерватора!
Но Котельников не нуждался в поощрении. Его точно прорвало. Стараясь перекричать и Зборовского, и Албычева, он так и сыпал цифрами и фактами. Такой-то управляющий заводом не жалеет денег, задарил начальство, полицию…
– Да что, – вконец разгорячившись, продолжал он, – горное управление к новому году готовит всегда семьдесят пакетов со взятками! Семьдесят!
– Откуда сие известно? – процедил Охлопков, стараясь казаться спокойным. – Кто видел эти пакеты?
Албычев помирал со смеху. Давно он так не веселился.
– В горном управлении своя такса есть, – азартно кричал Дон-Кихот. – Дай-ка какому-нибудь регистратору меньше, чем положено, он тебя проманежит, а твое дело захрулит и…
– Как? Как? – стонал, изнемогая, Албычев. – Ох– хи-хи! «Захрулит»!
– …и будет тянуть, пока сполна не получит.
– Это голословно, – сказал Охлопков, сердито взглянув на Албычева, который сидел весь красный, отирая слезы.
– Да что голословно? Все правда! Землемеры, например, продажные души… задарят или запугают, он и нарежет землицы в пользу завода!
Дамы поднялись из-за стола, и мужчины, споря и переговариваясь, двинулись за ними. Илья расслышал, как Албычев, взяв под руку шурина, говорил вполголоса:
– Не обращай внимания! Он только языком чешет…
– Не так уж безобиден, – отвечал Охлопков.
Илья весь вечер наблюдал за Ириной.
Несколько раз ловил ее взгляд, как бы говорящий ему: «Потерпите, не уходите, мне надо, очень надо поговорить с вами!» И когда все поднялись из-за стола, Ирина увела его в сад.
Они сели на скамью лицом к дому. Было темно. В свежем воздухе стоял особый, садовый, теплый, запах: пахло левкоями, табаком и недавно политой землей.
– Ну, как вы думаете устроить жизнь, Ира? – спросил Илья. – Или еще не задумывались над этим?
Оказалось, что она не только задумывалась, но и сделала первый шаг: подала прошение инспектору народных училищ. Отец вначале и слышать не хотел о том, что дочь будет учительницей, потом сдался… Мачеха недовольна, но молчит.
И она заговорила о том, как тяжело жить бездеятельной, бессодержательной жизнью «барышни».
– Вот вы видели наш круг… но вы не знаете, как ужасно… все… Сейчас, например, чем они заняты? Старшие в карты играют, а молодежь… Появилась такая игра-новинка – «флирт богов», «флирт цветов», «флирт камней»… Мы в карты, в фанты играем, а в это время…
Ирина испуганно остановилась и сделала торопливый знак Илье.
На веранду вышла Августа Солодковская и медленно спустилась с лестницы. Черный силуэт ее проплыл на фоне светлого окна. Августа направилась к боковой аллее.
– Ты уходишь, Гутя? – окликнула Ирина.
– Нет…
Качнулась – прошумела листьями ветка, зашелестели кусты, шаги замерли в глубине сада.
– Места себе не находит, – тихо сказала Ирина. – Хочет ехать в Казань к Лене.
Она помолчала.
– А здесь считают, что Леня опозорил семью… Он, такой чистый… такой!..
Голос ее прервался.
Илья почувствовал, как сильно, напористо забилось у него сердце.
– Да, Ира, – медленно начал он сдержанным голосом, но сквозь эту сдержанность прорывалась суровая печаль и нежное восхищение: – Леня именно такой. Любите его! Гордитесь им!
– «И будьте, как он!» Вы это хотели мне сказать? Да? Ох, если бы Леня был на свободе, я бы не отстала!.. Я бы сказала ему: «Я уже не маленькая, Леня, не маленькая! Поделись со мной, научи… Дай мне те книги, которые тебя ведут… вдохновляют!»
Ирина внезапно замолчала, нахмурилась. На веранду скользящей походкой вышла светлоголовая девочка – ее сводная сестра Катя.
– Ира! Мама просит идти к гостям.
На Илью она даже не взглянула, не повернула к нему головы. Он видел ее профиль: нос с горбинкой, выпуклый подбородок, покатый, как у матери, лоб. В ней было что-то недетское, неприятное.
– Хорошо, иду, – сказала Ира. – Вы не уходите, Илья Михайлович, – попросила она, – я постараюсь отделаться…
Илья подумал о том, что можно уйти из сада, не прощаясь, не заходя в дом, и даже направился к калитке… но, помедлив, вернулся, поднялся на веранду и остановился на пороге, почти скрытый парусиновой портьерой.
Из-за портьеры ему видно было Ирину, она сидела на вертушке-стуле у рояля.
Зборовский с улыбкой, с какой обращается фат к некрасивой девушке, говорил Люсе Охлопковой:
– Что же я могу предложить вам? Мы успели перебрать всех кавалеров… Позвольте же предложить вам такой букет: примула, ирис!
Игра состояла в том, что надо было угадать, чьи инициалы изображают начальные буквы цветов, и выразить условным языком игры свое отношение к «загаданному» человеку.
– Я… я перевяжу букет розовой лентой, – ответила Люся, вся пылая и обмахиваясь платком.
– Нежная любовь! – вставила маленькая Катя. Она прекрасно знала значения всех цветов: желтый – измена, зеленый – надежда… – Это вы сами себя загадали, Петр Игнатьевич, – добавила она.
Все засмеялись. Люся сказала с неискренним смехом:
– Нет, нет, это Павел Ильич! Наш милый старик!
– Фант! – потребовал Зборовский. – Вы ошиблись, Люся… ты, маленькая женщина, угадала!
– Загадайте мне, Петр Игнатьевич! Загадайте же! – приставала Катя, теребя его за руку.
– Катя, перестань…
Зборовский сказал:
– Господи! Скоро маленьких отошлют спать! Пора нам прекратить детские игры… Давайте помузицируем? Или стихи почитаем?
Решили читать стихи.
Вадим громко, с каким-то вызовом в голосе прочел брюсовского «Каменщика». Задыхаясь и краснея, Люся пролепетала что-то сердцещипательное о неразделенной любви. Зборовский отчетливо, с чуть заметной усмешкой в голосе начал:
Свищет вполголоса арии.
Блеском и шумом пьяна…
Здесь, на ночном тротуаре,
Вольная птица она…
Августа Солодковская уселась за рояль и, не глядя на клавиатуру, заиграла тихую, странную прелюдию… Заговорила, как бы вспоминая о чем-то своем, сокровенном:
В час полночный в чаще леса, под ущербленной луной,
Там, где лапчатые ели перемешаны с сосной,
Я задумал, что случится в близком будущем со мной!..
Щеки слабо окрасились, глаза под очками подернулись влагой. Казалось, она бредит наяву:
…Я нашел в лесу поляну, где скликалось много сов,
Где для смелых были слышны звуки странных голосов.
Точно стоны убиенных или пленных тихий зов…
После Августы выступил Полищук. Он картинно облокотился на рояль. Напыщенно восклицал:
…Позволь же, о родина-мать,
В сырое, пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать!
Ирина сидела, опустив глаза. Следя за выражением ее лица, Илья понимал, что ей нравится молодой задор Вадима, что ей жаль Люсю… Она презрительно улыбнулась, когда Зборовский начал о «вольной птице ночных тротуаров»… При словах «пленных тихий зов» с тревожным сочувствием взглянула на Августу. Когда же заговорил Полищук, девушка отвернулась к окну.
– Господа! Внимание! – сказал Зборовский. – Ирочка будет декламировать! Что вы прочтете, Ира?
«Ничего не прочтет!» – мысленно ответил Илья. Ему не хотелось, чтобы Ирина принимала участие в этой «игре от безделья». Она резко встала. Вышла на середину комнаты. Остановилась, уронив тонкие руки. Подняла голову.
Повидайся со мною, родимая,
Появись легкой тенью на миг… —
начала Ирина тихо, искренне, как бы разговаривая с самым близким человеком.
…От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови…
Зрачки ее расширились. Она подняла глаза на Илью:
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
«Она мне это говорит», – с внутренней дрожью подумал Илья, не замечая, что барышни перешептываются, глядя на них, и что мачеха Ирины стоит под аркой, с трудом скрывая негодование под снисходительной улыбкой.
IV
На полустанке Романа Яркова ждала вся будущая родня, только невеста с матерью остались дома.
Выпили по стаканчику и двинулись целым поездом по залитой солнцем широкой дороге, которая шла сосновым бором. Лесное эхо откликалось на веселые выкрики, песни, на звон колокольчиков и «ширкунцов», как звали на Урале бубенцы. От полустанка до Ключевского надо было ехать двадцать верст.
Давным-давно, когда еще Демидовых и духу здесь не было, на берегу безымянной реки поселились беглые люди – смелый крепкий народ. Вначале среди необозримого леса появились три бревенчатых дома. Дворы поневоле пришлось крыть тесом, чтобы не проникли в них лесные звери – волки, рыси. Охота давала новоселам мясо, кожу, пушнину… но русскому человеку всего дороже хлебушко. Новоселы вырубили лес, выкорчевали пни. Начали сеять на росчистях рожь, лен. Мало-помалу научились искать руды и плавить металл в домницах. Селение росло.
Когда Петр Великий отдал Демидову для вспомогательных работ на заводе множество деревень «со всеми крестьянами, с детьми, с братьями и с племянниками», жители Ключевского тоже попали в число приписных и оставались в таком положении почти полтораста лет.
Много преданий сохранилось в Ключевском об этих полутора веках. Рассказывали, как вырвалась однажды из доменной печи огненная река, залила двор… Пять ключевских мужиков сгорели тогда вместе с другими работными людьми. После того был большой бунт. Усмирять приезжал князь Вяземский с лютой командой.
Старики и старухи помнили, как много в Ключевском было разговоров, когда по Уралу прокатился слух о воле: «Нас должны наделить землей, мы сельские работники! Мы к заводу чем причастны? Уголь жечь, дрова, руду возить – это мы можем, только плати по-хорошему, не обижай!»
Но заводчики повернули дело по-своему. Чтобы не отдавать пахотной земли, не терять рудовозов, дроворубов, углежогов, большую часть сельских работников перечислили в разряд мастеровых. А раз ты мастеровой, получай покос да клок приусадебной земли!
Вот так и получилось, что жители Ключевского остались привязанными к заводу, хотя до этого завода было верных тридцать верст. Одни работали в куренях, на углежжении, другие нанимались к подрядчикам коннорабочими. Некоторые занимались камешками – искали самоцветы. Были и золотничники. Кто плел корзины, кто вырезал из коровьего рога гребни, каждый, как мог, искал себе пропитания.
Ключевское стояло на веселом месте. Издали было видно маленькую пузатенькую церковь, крест которой блестел на солнце. Дома разбежались по угору – по скатам невысокого пологого холма. Сосновый лес отступил от Ключевского и стоял в отдалении, ровный, словно подстриженный… Только одно гигантское дерево – Большая сосна – вознесло свою крону высоко над лесом. За рекой зеленели отавой поемные луга с краснозолотыми перелесками, а дальше темнел бор.
Въехав в дремотное Ключевское, кучера подхлестнули коней.
Залились колокольцы… Разбойный посвист, гиканье, уханье… Свахи замахали платками, заиграл гармонист – сразу стало видно, что жениха везут! Промелькнула школа, пошли ряды старых изб, огородов, садочков. Показался узкий, высокий старинный дом угрюмого Чертозная, с радужными от старости стеклами окон. Дорога пошла в гору. Выехали на церковную площадь, окруженную крепкими домами. Из окон волостного правления выглянули писарь и сотский… Мелькнули поповский дом, утонувший в зелени до самой крыши, недавно покрашенной в красный цвет, дом писаря, где квартирует урядник, лавка Бушуева, двухэтажные хоромины Кондратовых.
Дорога вильнула вниз, к реке. Опять пошли низенькие избы, садочки, огороды. Всем поездом подъехали к домику тетки, где Романа ждала его мать. Не заходя в дом, выпили еще по единой, и Роман остался со своими родными.
С этой минуты он как бы утратил свою волю и вынужден был то с улыбкой, то с подавленным раздражением подчиняться чужим указаниям. После чая его послали в баню, заставили переодеться. Вечером повели к невесте, где девушки пели ему величальные песни, а он дарил их пряниками и конфетами. То мать, то тетка шептали ему: «Встань, чего сидишь?.. Кланяйся! Не пей сразу-то, отнекивайся дольше!»
Поздним вечером, за ужином, дядя сказал ему:
– Ну, Ромаша, ешь как следует, завтра не дадут.
Роман знал, что в день свадьбы жениху и невесте есть не полагается, но задорно сказал:
– Велика беда, не дадут… Сам возьму.
Но тетка замахала на него руками, а мать сказала строго:
– Неужто осрамишь меня?
День свадьбы прошел, как во сне: сумбурно, шумно, быстро.
С утра Роман оделся по-праздничному. Он сидел на лавке, посмеивался в усы и качал отрицательно головой, когда дядя, подмигивая, показывал ему украдкой то шанежку, то кусок пирога.
Незадолго до отъезда в церковь вдруг он почувствовал волчий голод, пошел в чулан, нашел пирожки с бутуном – наелся.
И вот он в церкви.
Тетка шепчет ему: «Стой прямо!» – но Роман повернулся не к иконостасу, а к раскрытым настежь дверям.
Вот показался вдали поезд невесты – чинный, без песен, без криков.
Впереди дружки с иконами. За ними Фиса со свахой, своей замужней сестрой Феклушей, родня, поезжане…
Фиса идет навстречу ему…
На всю жизнь запомнил ее Роман: в ярко-розовом платье, с восковыми цветами в черных кудрях и с выражением страдания на строгом красивом лице. Фиса, попыталась улыбнуться ему… шепнула:
– Народу больно много…
Дальше все шло как полагается: стояли, держа зажженные свечи, отвечали на вопросы священника, ходили вокруг аналоя, пили вино из серебряного корца.
Наконец Романа усадили в коробок на цветастый ковер. Борясь с дикой застенчивостью, Фиса присела к нему на колени. Пара лошадей, украшенных бумажными цветами и лентами, взяла с места рысью и скоро остановилась перед вросшей в землю, черной от времени избой Самоуковых.
Молодые вошли. Приплясывая, поухивая, шла за ними румяная сваха Фекла. В дом хлынула толпа гостей.
Романа разбудил тихий плач.
– Ты, милка, о чем? – ласково шепнул он, обнимая Фису и стараясь заглянуть ей в лицо.
– Будить придут… – шепнула Фиса и снова уткнулась в подушку.
Роман промолчал. Его и самого коробила мысль о неизбежной, оскорбляющей стыдливость церемонии… И вдруг Романа осенило!
– Не горюй-ко! – с тихим смехом шепнул он. – Давай вставай, умоемся, оденемся, постелю заправим, да и выйдем к ним как ни в чем не бывало!
Счастливый вздох да милая улыбка, смягчившая строгие черты, были ответом. Фиса попросила:
– Только отвернись!
Ласково усмехаясь, Роман отвернулся и, не глядя на жену, начал одеваться. Она шуршала юбками, копошилась под стеженым бордовым одеялом, пугливо дыша. Потом вскочила и быстро оправила постель. Стараясь не стукнуть, не брякнуть, они умылись из висящего на шнурке старинного чугунного рукомойника, похожего на чайник. Анфиса заплела две косы, уложила их на голове по-бабьи и повязалась черной вязаной косынкой – файшонкой.
Роман рывком привлек ее к себе.
– Постой, милка… щечки тебе надо подрумянить…
Он поцеловал ее несколько раз, и бледные щеки молодухи запылали.
Держа жену за руку, Роман решительным шагом вышел из чулана.
Изба была полна народу. Увидя, как Роман ведет молодую, а она упирается, не идет, Фекла взвизгнула: «Да, ай, господи!» Мать Анфисы помертвела, отец, исподлобья глядя на дочь, расстегнул ременный пояс… Фекла трясущимися руками схватила со стола поднос с двумя бокалами: в одном водка, в другом красное вино, поднесла молодому с поклоном:
– С добрым утречком, Роман Борисович!
Родные с сердечным трепетом, гости с жадным любопытством ждали, какой бокал он возьмет.
Роман взял бокал с красным вином.
– Папаша и мамаша, – торжественно возгласил он, – благодарствую за воспитание вашей дочери!
Выпив одним духом вино, он поднял пустой бокал и удалым, размашистым жестом хлоп его о пол!
Что тут поднялось! Все закричали и стали бить принесенные заранее горшки, корчаги, латки.
Отец – цыганистый, кудрявый, распоясанный – бил посуду и кричал гулким, как из бочки, голосом:
– Бей! Хряпай! Бей мельче, подметать легче!
А мать Романа поцеловала Фису и надела ей на палец серебряное колечко с фиолетовым камнем аметистом.
V
На третий день после свадьбы, в самый канун престольного праздника, Ефрема Никитича вызвали на сход. Вернулся он не скоро.
– Тятька сердитый идет, ногой загребает, – сказала Фиса, увидев его из окна.
На расспросы зятя старик ничего не ответил, сердито разулся, разбросав по избе сапоги и портянки, кинул жене: «Квасу!» – расстегнул пояс, расстегнул ворот, вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Ему подали большую глиняную кружку холодного квасу.
– Ну-ко, и я хлебну холодненького! – Роман сделал несколько больших глотков. – Об чем разговор был на сходу, папаша?
Ефрем Никитич хмуро взглянул на зятя.
– Да что, милый сын, отчуждают от нас покосы… лучше сказать: обменивают… Межевщика принесли черти, управляющий сам выехал, земский…
– Ну?
– Общество не согласно. Рассуди: за каким лядом я свой покос буду менять? Наша семья – деды, прадеды расчищали. Мой родной дедушко медведя на барине убил, спас того барина… Он навечно ему землю отдал за это! Издаля видит, сукин сын, владелец. Сам в заграницах, а на наши покосы обзарился. На кой ему наши покосы?
Он закашлялся.
– Тьфу! Даже в горле першит, надсадился, кричал… – Старик провел несколько раз по шее. – Слушай, зять, что будет, то и будет – не отдам покос! До царя дойду, а не отдам!
– Эх, папаша! – сказал Роман. – Что барин, то и царь – одной свиньи мясо.
Старик строго остановил его:
– Окрестись-ко! Не мели. Кто нам волю дал, баре или царь? Ну?
Они заспорили.
Роман горячился, чувствуя, что его слова, как в стену горох. «Давыда бы сюда или Лукияна!» – подумал он и, вспомнив об Илье, вспомнил и о газете, лежащей во внутреннем кармане.
Но и газета не убедила старика.
– Что баре – мошенники, это верно! А что царя не надо – не согласен. Царь – всей земле хозяин, как вот мужик в своем дому. Да как же это без царя? Ералаш будет, разбой… не знаю что… Кто тебе эту штуковину дал?
– В вагоне кто-то подсунул, – ответил Роман, пряча глаза от острого взгляда тестя.
– То-то! – старик погрозил ему пальцем. – Смотри! Сколько раз народ бунтовал… А что вышло? Надерут батогами да еще в гору спустят, без выхода на свет. Одна надежда – на царя.
Тесть опять начал читать газету.
– «Буржуи», – прочел он незнакомое слово. – Кто это такие?
Роман объяснил.
– Понял, – сказал старик. – Все пишут правильно, и про обманы, и про все… А про царя врут! Мы вот что, Роман, сделаем…
Он тщательно сложил газету и, не успел Роман моргнуть, разорвал ее намелко…
…Утро престольного праздника – Семенова дня, с которого начинается бабье лето, было ясное, веселое.
– Тень-тень-тень! – вызванивал колокол, поторапливал идти в церковь.
Другая на месте Анфисы надела бы свое розовое платье, взяла бы молодого мужа под руку, повела бы в церковь: пусть видит народ, какого сокола она окрутила! Но Фиса не стремилась быть на людях, дичилась, стыдилась… Она сказала:
– Я маме стряпать пособлю… да и Феня с мужиком придет, встретить надо!
Но едва мужчины вышли из избы, Фиса подбежала к окну и проводила мужа взглядом до самого угла. Потом порывисто обняла мать:
– Ох, мама! За что мне, мама, счастье?
Роман с тестем в церковь не пошли. Роман сказал: «Нечего мне там делать». А Ефрем Никитич сам был не охотник молиться. Они решили до чая прогуляться по базару.
На семеновскую годовую ярмарку собрались торгующие со всей округи. Два ряда деревянных лавчонок на площади обычно пустовали и в жаркие дни козы спасались здесь от жары. Сейчас эти лавчонки ломились от обилия всяческих товаров. Торговля еще не начиналась, но приказчики уже успели разложить и развесить соблазнительные яркие ткани, ленты, подшалки. Рядом с куском красной материи красовался зеленый, рядом с розовым – голубой. Подшалки, ковровые шали висели на стенах. На полках стояли щегольские сапоги и ботинки. Гармоники блестели на солнце полированными крышками и металлическими пластинками. Пучки лент развевались на ветру. Душистое мыло в ярких обертках, фигурные флаконы духов, баночки помады «Жасмин»– все это так и манило: «Купи!» В одной лавчонке продавались игрушки: мячи, погремушки, копилки, пикульки.
– Года через два придется внучонку пикульку покупать, а, милый сын? – и старик подтолкнул зятя.
На площади высились карусель и балаган, но карусель была пока закрыта полотняным занавесом.
Все это должно было ожить и зашуметь, заблистать после обедни.
Роман с тестем прошли по бережку и решили возвратиться домой. Проходя мимо квартиры фельдшера, Ефрем Никитич остановил Романа.
