Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– Знаешь ты, кто писал эту проклятую статью? – спрашивал Охлопков. – Говори, щенок! Знаешь?
– Знаю, – почти с вызовом ответил Вадим.
– Кто?
Молчание.
– Кто! Говори!
Молчание.
– Не хочешь? В благородство играешь, сопляк? Говори, а то вылетишь не только из гимназии, выгоню из дома.
Прерывистым голосом Вадим начал было, стараясь изо всех сил сохранить достоинство:
– Уверяю вас, дядя…
Бешеным возгласом «молчать!» Охлопков прервал его:
– Говори кто!
Послышался спокойный голос Антонины Ивановны:
– Довольно, Георгий… Вадим не хочет сознаться… что же… Скажи ему наши условия.
– Говори ты.
– Хорошо. Твой дядя, Вадим, сделает так, что тебя не исключат. Тебе дадут возможность доучиться, но с условием: ты извинишься перед директором и дашь нам слово не знаться с этими… мальчиками… вести себя безупречно… Даешь слово?
После долгой-долгой паузы Ирина расслышала тихий ответ:
– Даю.
Вадим неровными шагами вышел из комнаты. Его лицо выражало стыд, злобу, страдание, и в то же время он облегченно вздохнул. Не сразу юноша понял, что Ирина осуждает его. Схватил ее за руку:
– Спасибо! Вы здорово поддержали меня.
Но девушка с ожесточением вырвала руку, круто повернулась и убежала к Августе.
Августа сидела одна.
Она поморщилась и взглянула на Ирину так, словно та ей давно надоела.
– Я мешаю тебе, Гутя?
Августа вяло протянула свою прозрачную руку:
– Ничего. Садись.
Ирину поразило тупое безразличие, погасший взгляд, тихий голос. В черном платье и платке, тускло-бледная, Августа походила на умирающую.
Изменилась и комната Августы.
Исчез розовый будуарный фонарь, висевший на цепи под потолком. Вынесена красивая жардиньерка. Убраны с комода туалетные безделушки, а с полочек вычурные статуэтки. Тафтой задернуты изнутри стекла книжного шкафика.
Тихо, полутемно, только одно светлое пятно в этой угрюмой комнате – освещенное лампой «Моление о чаше».
– Как твое здоровье, Гутя? Как ты себя чувствуешь?
– Пусто… ясно… как осенью, – тихо заговорила Августа, – знаешь, «лес обнажился, поля опустели!» Вот ты пришла, и мне странно: ты все та же… Все суета! Хочу одного – молчания! Не слышать, не видеть… зарыться куда-то… Ты знаешь, Ирина, я в монастырь иду.
Ирина тихо всплеснула руками:
– Гутя! Гутя! Ты бредишь? Это – ужас.
– Ужас? – Августа улыбнулась бледной улыбкой. – Для тебя ужас… Ты не понимаешь сладости молитвы… экстаза… А ведь только эта, только эта возможность общения с ним мне и оставлена богом!
– Гутя!
Нестерпимо захотелось Ирине откинуть глухие шторы, распахнуть дверь, чтобы свет и воздух хлынули в эту темную, жарко натопленную комнату. Она резко сказала:
– Декадентщина, Августа! Вздор!
Августа не обиделась, не рассердилась. Она улыбнулась снисходительно.
– Тетя тоже вначале испугалась, плакала, протестовала. Потом поняла, согласилась. Только ставит мне условие: не принимать пострига. «Поживи так… посмотришь. Если через год будешь на своем стоять, разрешу». Я на все согласна, только скорее, скорее!
– Гутя, милая! Как мне… чем убедить тебя? – горячо заговорила Ирина. – Ну, кончилась личная жизнь… Но разве не лучше… Пойми! Продолжать его дело… Жить! Бороться!
– Его дело? – Августа выпрямилась в кресле. – Ненавижу это его «дело»! Оно встало между нами. Я говорила тебе? Не помню, говорила я или не говорила?
– О чем, Гутя?
– Как мы разошлись… перед самым судом.
– Не говорила, нет, – медленно промолвила Ирина, ощущая какой-то неясный страх перед тем, что скажет Августа.
– Прокурор мне сказал… Ах, как я унижалась перед ним, молила! Он сказал: «Добровольное сознание! Только оно может спасти Албычеву жизнь!» Разрешил мне свидание… Я пошла.
– Сознание? В чем?
– Искреннее… во всем… назвать соучастников и…
– И ты могла?
– Какое значение имели все другие жизни? Его жизнь была в опасности! Подумай! Стоило ему сказать, и чаша прошла бы мимо! Не захотел… Он меня грубо оторвал от своих колен. Позвал тюремщика: «Уведите ее!» И так взглянул…
Ирина молчала. Негодование, скорбь душили ее. Так вот что вынес Леня перед смертью!
– И ты не понимаешь, что толкала его… на подлость?
– «Подлость», «честность» – слова! – сказала Августа. – Ты не можешь судить, ты еще девочка… не знаешь любви… А любила бы…
– Нет! – Ирина так и взвилась с места. На миг она ясно представила Илью на месте Лени, себя на месте Августы… – Нет! Никогда!.. И я не прощу тебе!.. Не приду к тебе… Мы – чужие!
– Как хочешь, – устало ответила Августа. Глубоко ушла в кресло и закрыла глаза.
XVI
Ротмистр Константин Павлович Горгоньский расхаживал по своему кабинету и диктовал сиплым, радостно-возбужденным голосом.
После бессонной – тревожной и счастливой – ночи он не мог глядеть на солнце, чувствовал резь в воспаленных глазах. Разбухшие ноги ныли в тесных сапогах. Хотелось поесть, раздеться, вымыться, заснуть… но еще больше захотелось закончить рапорт начальнику губернского жандармского управления. И Горгоньский не шел домой, а, чтобы поддержать силы, пил темный, как сусло, чай и беспрерывно курил.
В то время когда он обдумывал следующую фразу, его письмоводитель Ерохин (двоюродный брат Степки Ерохина) распрямлял затекшие пальцы и покачивал в воздухе вытянутой правой рукой. «Шел бы спал, неугомонный черт!» – думал он сердито, сохраняя на широком лице напряженное выражение внимания и радостной готовности.
– Открой форточку, Ерохин, – приказал Горгоньский, – дышать нечем!.. А теперь прочитай мне все.
Сел в кресло, вытянул ноги, прижал подбородок к груди, от чего морщины вырезались на его бритых щеках, а взгляд из-под загнутых ресниц стал мальчишески лукавым.
Сладко повеял ветер, запахло весной… но ни Горгоньский, ни Ерохин не заметили этого.
– «Его превосходительству, генерал-майору…»
– Пропусти! Читай суть! – лениво приказал Горгоньский.
Пробежав про себя начало и дойдя до слова «рапорт», Ерохин начал громко и раздельно:
– «По агентурным сведениям, в начале марта сего года состоялось городское совещание социал-демократов с присутствием приезжего представителя большевистского центра. На совещании обсуждали вопрос об образовании областного комитета, прекратившего деятельность в декабре прошлого года вследствие произведенных нами арестов. Решено провести областную конференцию, где должен быть избран областной комитет. Негласно было дознано, что конференция назначена на двадцать восьмое марта с. г., а именно, наш агент Шило, массажист…»
– «Именно» вычеркни, – сказал Горгоньский, – и «массажиста» убери.
– «Наш агент Шило, в доме которого квартирует бывший студент Томского технологического института, ныне счетовод на фабрике Комаровых, сын священника, Мироносицкий Валерьян Степанов, установив слежку, обнаружил список адресов квартир, совпадающий по числу с числом иногородних делегатов, долженствующих приехать на конференцию из окрестных городов и заводов. Выяснить предполагаемое местонахождение конференции Шилу не удалось.
Исходя из этого, я приказал в ночь на двадцать восьмое произвести облаву и обыски как на упомянутых квартирах, так и на квартирах лиц подозрительных, состоящих под гласным или негласным надзором. Облавы и обыски, производившиеся с участием местной полиции, дали следующие результаты.
В квартире безработного Яркова, по улице Раскатила, номер семь, при обыске по осмотру помещения подсарайной избы обнаружены следы подпольной типографии. В русской печи большое количество жженой печатной и чистой бумаги (по остаткам текст выяснить не удалось). На шестке бензиновая и спиртовая кухни, ковш для плавки олова. В печной золе обнаружен стержень от вала, в шкафу жестяная кастрюля с признаками варившейся клеевой массы. В корзине на полу: 1) роговой ножик, запачканный типографской краской; 2) каток для раскатки краски; 3) две жестяные банки с типографской краской; 4) зеркальное стекло с натертой на нем типографской краской; 5) железная рукоятка длиной в аршин с четвертью. На полу, в углу, под столом, деревянный ящик, в котором медные линейки и верстатка, бабашки, двойники, бруски, в жестяной банке квадраты и полубабашки. В шкафу на первой сверху полке две коробки с краской, две кисти, очищенная сода, четверть фунта столярного клея, флакон лака, флакон соснового масла, на второй полке коробка с кусками свинца, гуммиарабик в сухом виде, два листа наждачной бумаги, четыре стальных подпилка, молоток, стальное зубило, клещи, шило, отвертка, паяльник.
Опись вещественных доказательств, изъятых при аресте, прилагается.
Типографский станок и кассу с типографским шрифтом обнаружить не удалось, по-видимому, они находятся в другом месте.
Состояние найденных предметов (жженая бумага, наполовину уложенные корзина и ящик) свидетельствует о том, что обыск прервал сборы к перенесению этих вещей на другое место и помешал сокрытию следов…»
– «Состояние предметов», – задумчиво сказал Горгоньский, – ну ладно, потом я поправлю, читай!
– «После обыска Ярков Роман Борисов, двадцати двух лет, взят под стражу, причем его жена, Яркова Анфиса Ефремовна, восемнадцати лет, пыталась оказать сопротивление, вела себя, как невменяемая или одержимая…»
– Про Анфису вычеркни, черт с ней, – махнул рукой Горгоньский!
– «При обыске по Воскресенскому проспекту, номер пятнадцать, в квартире наборщика частной типографии Вальде, Светлакова Ильи Михайлова, мещанина города Перевала, находящегося под негласным надзором полиции, при личном обыске такового обнаружен полулист, бумаги с записями, каковые можно счесть планом лекции с такими пунктами: 1) Сущность социалистического общества; 2) Неизбежность социализма с точки зрения классовой борьбы; 3) Неизбежность социализма с точки зрения развития общества; 4) Политическая программа партии социал-демократов (большевиков); 5) Экономическая программа; 6) Тактика.
Обнаружена газета „Социал-демократ“ № 2 от 28/1 1909 г, с обведенной цветным карандашом статьей „На дорогу“ о решениях недавно состоявшейся всероссийской конференции социал-демократов. После обыска Светлаков Илья Михайлов, двадцати шести лет, взят под стражу.
При обыске по Фелисеевской улице, номер два, в квартире бывшего студента, ныне счетовода, Мироносицкого Валерьяна Степанова, в чемодане с двойным дном обнаружены книги: 1) „Коммунистический манифест“; 2) Ленин „Две тактики“; 3) Бебель „Женщина и социализм“; 4) Либкнехт „Наши цели“; 5) Лафарг „Благотворительность“; 6) Лассаль „О сущности Конституции“. После обыска взяты под стражу Мироносицкий Валерьян Степанов, двадцати трех лет, и ночевавший у него в эту ночь человек лет тридцати, сильный брюнет, отказавшийся назвать свое имя и известный под партийной кличкой Орлов, приезжий из центра (фотографические снимки прилагаются)…»
Время текло… Солнце ушло за угол и уже не резало глаза ротмистра Горгоньского. С тоскливой злостью глядел Ерохин на своего начальника, ругал его «двужильным чертом» и прикидывал в уме, сколько еще потребуется времени, если «вникают» они в семнадцатого арестованного, а всего в эту ночь забрали около сорока. «Да еще перебелить сегодня же велит, знаю я его, ему выслужиться надо, коли в прошлом году типографию прозевал, вот и лезет из кожи. Хоть бы пообедать отпустил, черт, так ведь и сам не жрет и другим не дает!» – думал Ерохин.
Оставив Ерохина перебелять рапорт, Горгоньский с особенным наслаждением открыл дверь своей квартиры. Давно ли эти высокие комнаты дышали холодом холостяцкого жилья? И вот – гляди-ка! – пуфики, подушечки, накидочки, множество цветов… канарейки заливаются в клетках, мурлычет, лежа на диване, кот. А вот слышится звонкий голосок, шуршат юбки, и молодая жена кидается ему на грудь.
Жена! Пришлось-таки ему поухаживать за своей Зинаидой Алексеевной! Капризы, кокетство, ребячливость, то «да», то «нет»… но действительно стоило труда! Жена из этой ребячливой, бойкой барышни вышла замечательная! Податлива, ласкова, игрива. А как ведет дом! Как одевается! Даже начальник губернского жандармского управления – взыскательный, неприступный старик – и тот, пообедав у них, сказал: «Вы счастливец, Горгоньский, – обладаете такой… гм… изюминкой! Поздравляю».
Жена повисла у него на шее. Посыпались вопросы!
– Где был? Почему так долго?
Но Горгоньский положил за правило не говорить о делах дома. В свою очередь он стал расспрашивать:
– Ну, а что ты? Как ты, бэби?
Она оживленно начала рассказывать, что делала вчера вечером, как спала, что видела во сне. Поминутно перебивая себя, она говорила и говорила. Кончился обед. Унесли посуду, сняли скатерть…
– А утром была у портнихи с Линой. Ты знаешь, жакет резал мне вот тут. И, представь, она сказала, можно выпустить в пройме и не будет резать… И она просила… Да! Представь, там была Ирка Албычева, моя соученица… Боже, какая надутая, неприступная! Вот так кивнула и удалилась. Кон-стан-тин! Я кое-что по-до-зре-ва-ю: мне завидуют. Да, так о портнихе… Ты, Котька, что делал ночью? Что? Что? – С каждым «что» она дергала его за ухо. – Правда, что ты посадил в тюрьму этого бедного мальчика?
– Какого еще мальчика? – с неудовольствием спросил Горгоньский.
– У него, представь, верхняя губа вот так, мыском… страшно мило… Котька! Сейчас же выпусти!
– Бэби, я тебя просил не вмешиваться в мои дела.
– Ка-а-кой сердитый! Я сказала мадам Светлаковой, что ты его выпустишь, значит, надо выпустить. Убери морщины!
Но Горгоньский нахмурился еще больше, резко поднялся.
– Зина, я устал. Я требую!.. – Он мгновенно овладел собой: – Прошу, Зина, ни-ког-да не говорить со мной о моих служебных делах.
Жена, как испуганный ребенок, съежила плечи, прикрыла глаза рукой… но Горгоньский видел, как злобно изогнулись губы. Неприятно удивленный, он подумал: «До этого „мальчика“ тебе нет дела, зверюшка, ты меня хочешь забрать под каблучок».
В это время раздался несмелый звонок.
– Она! – вскрикнула Зинаида и бросилась в переднюю.
Растерянности, злости как не бывало! Она ласково и весело упрашивала гостью:
– Разденьтесь! Муж дома… он вас выслушает… сделает все, что можно, он мне обещал.
«Какова?!» – Горгоньский сердито прикусил ус. От его имени обещано: «выслушает», «сделает»! Ну… посмотрим! Пора показать, кто хозяин в доме. Кончилось миндальничанье!
Прямой, как аршин проглотил, он вышел в переднюю. С холодным презрением взглянул на испуганное, умоляющее лицо Светлаковой, слегка наклонил голову, кинул замороженным голосом: «Прошу!» – и пропустил ее впереди себя в кабинет.
На пороге остановился и, не глядя на жену, сказал тоном вежливого, но строгого главы дома:
– Распорядись, пусть приготовят ванну.
И плотно запер дверь.
Предлагая Светлаковой сесть, Горгоньский мельком взглянул на нее: на скулах горячечные пятна, глаза красные от слез, губы дрожат, но одета старушенция безупречно – в корсете, в черном шелковом платье, золотая брошь у ворота.
– Чем могу служить?
– Я говорила этому ангелу… Ваша супруга, господин Горгоньский, – ангел-утешитель! Я бы не посмела…
Он грубо прервал:
– Вы пришли говорить о сыне, о нем и говорите. Мне, откровенно говоря, даже любопытно: что можно сказать в защиту крамольника? Говорите же!
– В защиту? Я пришла просить… милости, господин Горгоньский, великодушия… Я не верю, что сын… но даже, если это так, – она, умоляя, подняла дрожащие руки с кольцами на худых шершавых пальцах, – если он в чем виноват… пощадите!.. Он уже кашляет… он совсем исчахнет в тюрь… в тюрьме! – Торопливо отерев слезы, старушка продолжала: – Может быть, и вам господь пошлет сынка…
– Пошлет? – снова прервал Горгоньский. – Что же, воспитаю его верным слугой отечества. А буде он нарушит священный долг, я первый скажу: собаке собачья смерть!
– Илюше смерть грозит?
Прошептав эти слова, Светлакова пожелтела и бессильно поникла в кресле.
– Меру наказания определит суд. Вероятно, его ожидает крепость или ссылка… А вы на что рассчитывали? Не плачьте, сударыня! От души вам сочувствую, но должен сказать, что ваш сын сам сковал себе кандалы. Кого винить ему? Только себя и вас.
– Меня? В чем? В том, что растила их… трудом… иголкой…
– Вы видите плоды дурного воспитания и спрашиваете, в чем виноваты. Вы со мной хитрите, сударыня, вы хитрая женщина, может быть, вы сами революционерка? – неуклюже пошутил он.
Светлакова с минуту пытливо глядела на него, потом резко поднялась с места. Горгоньский тоже встал.
– Не буду больше задерживать вас, господин Горгоньский… Извините. Желаю вам всего… всего… что вы заслуживаете, – говорила она с любезной улыбкой и с мстительным блеском в прищуренных глазах. – Прошу об одном – не говорите сыну, что я к вам обращалась. Илюша – хороший сын, почтительный сын… но он не одобрит меня.
– Не говорить ему? – весело удивился Горгоньский. – У нас с ним разговор пойдет на темы более интересные.
Мать содрогнулась. Вспомнились ей глухие отголоски о том, как «допрашивают» политических. Любовь, боль, тревога – все это нахлынуло волной и чуть не бросило ее к ногам Горгоньского. Но Светлакова сдержалась и быстрой нервной походкой вышла из кабинета.
XVII
Пока Роман был на свободе, он не представлял, что значит лишиться ее.
Уже в жандармском управлении, где арестованных держали с вечера до утра, Роман дошел чуть не до бешенства от невозможности действовать, от сознания бессилия.
Он отгонял мысль об Анфисе, о матери… но не мог подавить тревогу о типографии. Когда открывалась дверь и вводили нового арестованного, он боялся увидеть Пашу Ческидова, – ведь это значило бы, что станок и касса в лапах жандармов!
Арестованных было много, но знакомых лиц Роман пока не встречал. Но вот в комнату ввели Орлова и Рысьева. Орлов шел спокойно, четким шагом, высокомерно подняв голову. Рысьев, бледный от ярости, пробежал в угол, сел и стал обкусывать ногти.
Дверь еще раз открылась. Втолкнули Илью.
Роман чуть не бросился к нему… но, помня правила конспирации, сдержался и ни словом, ни взглядом не выдал, что знает Орлова, Рысьева, Светлакова. Среди незнакомых людей мог быть – и, наверное, был – шпик.
Илья пошатнулся и почти упал на стул. Он часто кашлял и старался плотнее закутаться в свое ветхое пальто. Тяжело и быстро дышал. Лицо воспалилось, губы запеклись, и он беспрерывно облизывал их – хотел пить.
Роман поглядел-поглядел и начал барабанить в дверь:
– Эй, жандармы! Несите воды сюда!
Грубый голос из-за двери ответил:
– Ма-а-лчать! Здесь тебе не гостиница!
Орлов сказал Роману строго:
– Больше выдержки, товарищ!
– Да я не для себя… вон для него… видите, больной?
– Вижу. Товарищи, освободим стулья, уложим его.
В полубреду Илья все же понял, что говорят о нем, и отрицательно покачал головой. На этот слабый протест никто не обратил внимания. Составили в ряд стулья, уложили, укрыли Илью. Он заснул.
На рассвете арестованных повезли в тюрьму. За отправкой наблюдал сам Горгоньский. Увидев, что Илью ведут под руки, проговорил насмешливо:
– Наклюкался или труса празднует?
– Болен! – резко ответил Орлов. – Вы что, пьяного от больного не отличаете? Извольте его в госпиталь отправить!
– Там в тюрьме разберутся куда, – равнодушно сказал Горгоньский.
Временами Роману казалось, что он видит дурной сон. Все было какое-то ненастоящее – и черные кони, и бледные лица, и мундиры жандармов в синем предутреннем свете. Странно отдавалось в ушах бряцание шашек, звякание сбруи. Романа втолкнули в мрак тюремной кареты. Он чувствовал, что их везут и карета кренится на поворотах. Это тоже было как во сне.
Потом он с отвращением вдохнул воздух тюрьмы – запах промозглого погреба, смешанный с запахом керосинового чада, услышал лязг дверей, гул шагов в пустом коридоре.
Вслед за Орловым и Рысьевым, поддерживая Илью, Роман вошел в камеру, где на деревянных топчанах спали пять человек.
Все они проснулись и молча выжидали, когда уйдут конвоиры. Едва закрылась дверь, невысокий курчавый брюнет в белой рубашке спрыгнул с топчана. В утренних сумерках Роман не сразу узнал его. Это был товарищ Андрей!
Андрей надел пенсне в черной оправе, сделал знак молчать, стал прислушиваться к удаляющимся шагам. Прислушиваясь, он вопросительно глядел на Орлова. Тот ответил ему глазами: «Со мной люди надежные… свои!» – и они крепко пожали друг другу руки.
Роман так обрадовался, что на время забыл обо всем. Он широко улыбнулся:
– Здорово, товарищ Андрей!
– А, – быстро обернулся тот, – старый знакомый. Здравствуйте, товарищ! Позвольте… а что это с Ильей? Илья, вы слышите меня? Что с вами? Ложитесь на мою койку.
Илья взглянул на него и снова закрыл глаза. Его уложили.
– Большой провал? – спросил Андрей Орлова.
– Большой. Вся областная конференция.
– На месте?
– Нет, на квартирах.
– Всех?
– Приезжих, мне кажется, всех.
– Значит, кто-то получил адреса! У кого они были? – У меня были адреса, – сердито сказал Рысьев, – были у меня в течение одной ночи. Утром раздал ид на явочные квартиры.
– Вы в семье живете?
– Один. На квартире.
– Дверь на ночь запираете?
– Не запираю я дверь, это хуже… Подозрительнее. От кого мне запирать? Хозяйка – глухая перечница, ее сын – франтишка, массажист, ни бум-бум в политике.
– Вы наивны, товарищ! – строго сказал Андрей. – Где хранились у вас адреса?
– В заднем кармане брюк, – раздраженно ответил Рысьев, – а брюки лежали на стуле у кровати, а кровать стоит в углу за печкой, а печка…
– Напрасно горячитесь, – оборвал Андрей, – обнаружить провокатора необходимо, это мы сейчас и делаем. Ваш франтишка-массажист, возможно, давным-давно следит за вами, обыскивает ваши вещи по ночам, когда вы спите. Вы крепко спите?
– Бессонницей не страдаю, – ответил Рысьев и замолчал.
– Послушайте, товарищи! – тихо заговорил Андрей. – Они постараются создать громкое дело. Надо сейчас, немедленно выработать линию поведения, подготовиться к допросам… именно сейчас… через два часа могут «подсадить» в камеру шпика. А от подготовки зависит многое… все зависит! Подумаем вместе, обсудим, как кому держаться… Им известно, кто ты, Гордей? – обратился он к Орлову.
– Знают партийную кличку Орлов, знают, что послан центром.
– Больше ничего?
– Больше ничего.
Андрей еще больше оживился.
Восторженно наблюдал за ним Роман. Вот человек! Три года… три долгих года он сидит в неволе: год предварительного, два – крепости. Говорят, участвовал в двух голодовках… замертво его выносили из карцера… А вот не сломили! По-прежнему он полон отваги и готовности бороться, любит жизнь, любит товарищей, предан народу… Вот таким и должен быть настоящий борец.
От выматывающих душу допросов, от безделья, от грубости тюремщиков, от тоски по воле, по жене пылкий Роман Ярков, наверно, заболел бы, если бы товарищи не научили его, как надо жить в этой страшной обстановке.
Кроме тюремного, в камере существовал свой-строгий распорядок, обязательный для всех.
Утром после уборки занимались гимнастикой. Это как-то восполняло недостаток движения и даже несколько подымало настроение. В переполненной, грязной тюрьме в то время начался сыпной тиф. Оберегая товарищей, Андрей потребовал, чтобы они соблюдали правила личной гигиены… В камере поддерживалась строгая чистота. После обеда (пахнущей ржавым котлом баланды) шли гулять на тюремный двор. «Гулять» полагалось цепочкой, быстро и безостановочно шагая друг за другом. Но эти пятнадцать минут скрашивали весь день. Целую четверть часа можно было глотать свежий воздух, ненасытными глазами глядеть в небо, налитое весенней голубизной, глядеть на траву, пробившуюся вдоль каменных беленых стен. Видны были из тюремного двора и вершины распускающихся берез на кладбище, птицы, летающие над кладбищенской белой колокольней.
После прогулки Андрей говорил с бодрым напором:
– Заниматься, товарищи! Заниматься!
Занимались по восемь часов в день: четыре утром, четыре вечером.
Учился и Роман.
Андрей на второй же день после ареста Яркова, подсев к нему на нары, заговорил об этом:
– Учти, товарищ, тебя долго не выпустят из тюрьмы. Надо приспособиться к жизни здесь. Это нелегко. Если будешь просто слоняться по камере – скука заест, тоска… а это удобная почва для малодушия. Я бы советовал учиться. Но ты обдумай. Если скажешь «да», подчиняйся нашему режиму.
Говорил он строго, по-деловому, но живые его глаза ласково глядели на Яркова.
– Думать нечего, учиться я буду, – ответил тот, – только тебе, товарищ Андрей, со мной туго придется… грамота у меня небольшая, не знаю, что получится.
– Отчего же не получится, если есть желание? Для начала я научу тебя читать, – весело сказал Андрей.
Ярков даже обиделся:
– Читать я научен.
– А вот посмотрим!
Живой, легкий Андрей подбежал к своей постели, достал толстую тетрадь, показал Роману. Тетрадь до половины была мелко исписана конспектами ленинских произведений «Задачи русской социал-демократии», «Что делать?», «Шаг вперед, два шага назад» и отдельных работ Каутского и Плеханова. Андрей объяснил Роману Яркову и даже показал наглядно, как надо конспектировать прочитанное.
– Это верно, записывать я ничего не записывал, в памяти держал, что прочитано, – в раздумье сказал Роман, – но думаю, что научусь мало-помалу.
– Учиться тебе придется многому, – с воодушевлением говорил Андрей. – Подумай: ведь твоя работа в массах требует этого. Пользуйся свободным временем, вооружайся! Пусть черные силы думают, что в тюрьме ты оторван от народа… а эта твоя учеба пойдет на дело революции!
Время от времени Андрей и другие товарищи делали доклады по различным теоретическим вопросам. Позднее Роман не без основания считал, что именно в тюрьме он по-настоящему познакомился с основами марксистского учения. После докладов начинались обсуждения, споры.
Весной вышла в свет книга «Материализм и эмпириокритицизм». Эта работа Ленина прошла и сквозь тюремные стены. Андрей и Орлов читали ее вслух в течение нескольких дней. Камера горячо обсуждала каждую главу. Только Роман, не подготовленный, не понимающий философских терминов, не знающий истории философии, многого не уяснил. Он понял одно: совершилось огромной важности событие – большевики получили новое могучее оружие в идейной борьбе.
Андрей занимался с ним отдельно, по особому плану.
И он учил не только словом. Наблюдая за ним, Роман все больше понимал, что это – необыкновенный человек, высокий образец для подражания.
Ярков много раз встречал Андрея в тысяча девятьсот пятом году: на рабочих собраниях, на митингах в дни свобод, на собраниях боевой дружины. Впервые Роман услышал его, когда Андрей пришел к ним на Верхний завод. Могучий, звучный голос раскатывался по всему длинному цеху и точно переливал в души слушателей глубокие чувства оратора, его боевой жар.
Так было всегда. Андрей умел вести за собою.
Романа поражало его самообладание. Андрей никогда не терялся. Мгновенно разбирался в обстановке, подмечал то, что ускользало от внимания других. После схватки с черносотенцами, например, напавшими на участников митинга, Андрей сразу понял:
– Это – урок! По вине комитета самый большой и крепкий коллектив (он имел в виду рабочих Верхнего завода) опоздал… А боевая дружина слабо подготовлена.
Вот после этого и стал встречаться с ним Роман на собраниях боевой дружины, начальником которой поставили Ивана Даурцева.
Сам храбрый, быстрый в решениях, Роман восхищался смелостью и находчивостью Андрея. Запомнился ему случай в театре на митинге. Черносотенцы, чтобы разогнать митинг, заорали: «Пожар! Пожар!» Андрей, заглушая эти крики, прогремел: «Никакого пожара нет! Спокойно, товарищи!» – и шепнул несколько слов Ивану Даурцеву. Боевики с веселой злостью перехватили громил, заперли их в отдаленном помещении и продержали там до окончания митинга.
Роман не был на заседании комитета, где обсуждали план вооруженного восстания, но Иван Даурцев восторженно отзывался об этом плане.
Словом, Ярков знал Андрея как вожака масс, умного и бесстрашного.
Теперь перед ним раскрывались новые черты.
Андрей, этот непреклонный боец, умел быть ласковым и заботливым. Быстро отзывался на чужое горе. Чутко улавливал настроение. То он проводил сбор в пользу такого-то, то налаживал кому-то связь с волей, то хлопотал о переводе заболевшего заключенного в больницу, писал кому-то черновики заявлений…
Умел он скрасить тюремные дни веселой шуткой. А с каким удовольствием проделывал по утрам гимнастические упражнения! От него веяло здоровой бодростью, и Роман невольно подражал ему. Ему хотелось стать таким же ловким, неунывающим.
На разные лады, по разным поводам Андрей внушал товарищам мысль: в любых условиях работать не покладая рук на дело революции.
Пасмурный день, какие на Урале называют «нерассветай». В камере так темно, что глаз едва различает строчки. Андрея нет «дома» – он ушел к соседям. Гордей Орлов, заложив руки за спину, мрачно шагает взад– вперед, издавая по временам особенное, густое: «Гм-м-м». Все молчат.
Тоска навалилась такая, что Роман бросился на постель, уткнулся в подушку. Он услышал, как лязгнула дверь, узнал четкие шаги Андрея, но не шелохнулся.
– Товарищи, от Лукияна писулька, – сказал Андрей тихим, возбужденным голосом. – Работа идет, силы растут…
– Сизифов труд! – вырвался у Рысьева злобный истерический выкрик.
Роман не знал, что значит «сизифов труд», но он понял, что Рысьев сказал что-то «поперек», отозвался о работе нехорошо. Он открыл глаза.
Андрей стоял посреди камеры. Лицо его горело возмущением.
– Рысьев, вы действительно так думаете?
Молчание.
– Говорите же.
– А что мне говорить? – ворчливо отозвался Рысьев. – Не думаю, конечно, кой черт… просто нервы сдали.
– Вы не верите, что силы революции множатся, что наши ряды растут? – с искренним удивлением заговорил Андрей. – Да вы откройте глаза…
– Ну, открываю, – окрысился Рысьев, – ну, вижу, – он обвел камеру глазами, – наши ряды действительно растут, скоро ни одного человека на воле не останется… небольшая подмога революции наши ряды.
– Вот что я вам скажу, Рысьев, – строго начал Андрей, – вы умный человек, вы не можете не понимать, что действительно силы революции растут. Ваши слова выразили вашу слабость… усталость, что ли… разочарование… Не так ли? Скажите честно.
– Я сказал – нервы сдали, и довольно. Никакого разочарования у меня нету. И не будет. И я еще себя покажу! Увидите! – он ударил по коленке кулаком.
– Тем лучше. – И, взглянув на Рысьева не то задумчиво, не то предостерегающе, Андрей отвернулся от него.
– Кружки новые создаются. Надо будет передать Илье, порадовать. Роман, твоя семья здорова, все благополучно… Как по-вашему, товарищи? Я бы посоветовал Лукияну смелее выдвигать молодых – Пашу, Ирину. Все мы начинали в ранней молодости.
И Андрей начал вспоминать свои первые шаги. Рассказывал он живо, интересно, то с глубоким чувством, то с искристым юмором.
– Хо-хо-хо, – развеселился Орлов. – А вот со мной тоже было…
