Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Помимо всего этого Веру мучило «угрызение».
За последний год как-то незаметно для себя она сблизилась с Катей. Подруга вовлекла ее в дело, против которого все в Верочке восстает.
Когда Катя, рыдая, попросила: «Помоги мне! Я погибаю! Клянись, что поможешь!» – Вера просто сказала: «Клянусь, Катя…»
Тогда-то Катя ей все и рассказала.
– Но почему ты хочешь бежать? – спрашивала Вера, и ее простодушное, свежее лицо выражало ужас и осуждение. – Пусть он придет и попросит твоей руки.
– Женат! – был отрывистый ответ. Катя пренебрежительно повела плечом на возглас подруги: «Какой ужас!»
– Вот, если не удастся побег – тогда будет ужас, да… Я не буду жить… А бежать с ним не ужас, а счастье!
Она зажмурилась и порывисто прижала к груди диванную подушку.
– Это убьет твою маму, Катя!
Катя презрительно рассмеялась.
– Не беспокойся, не убьет. Ты знаешь наши отношения… она до сих пор ревнует ко мне…
– Катя! Не надо!
– …своего лысенького Полищука. Она меня ненавидит. Ей будет неприятно, правда, ведь мама горда, как римский профиль! – Катя рассмеялась своему сравнению.
– А его жена…
– Довольно! – отрезала Катя. – Ни слова о ней! Не хочу! Я никогда его юней не отпущу!
– Где она?
– В Саратове где-то или в Самаре… не знаю, не хочу знать!
– Одна?
– С сыном. Сын моих лет. Зовут Игорем. Довольно! Разве это по-дружески… терзать?
– Да, это по-дружески, Катя. Друг обязан… я обязана тебя предостеречь.
– Это от чего?
– Ты его мало знаешь. А вдруг он окажется непорядочным?
Катя зажмурилась и уши зажала.
– Хочу быть с ним! Хочу праздника! Ласк! Страсти хочу!
После этого разговора Вера с тайным отвращением к своей роли передавала Катины записки Стефанскому и его письма Кате. Помогла подруге вынести из дома вещи…
В белом платье, румяная, грустная, вышла Вера из своей комнаты. Сказала дяде:
– Вечер, дядечка, кончится поздно… я у подруги заночую.
– У Катюши?
– Нет…
– У кого же?
– У Тюни Доброклонской… это два квартала от гимназии.
– А почему не у Кати?
Девушка не ответила.
– Неужели поссорились?
Подавляя желание рассказать дяде все, Вера проговорила:
– Завтра, завтра, дядя Гриша!
И поспешно убежала.
Чтобы не встретиться с Антониной Ивановной, Вера прошла садом, через калитку. Несколько раз останавливалась: ей хотелось вернуться, не участвовать в этом деле. «Она сама не понимает, что делает! – думала Вера. – В такой день… в такой день она музыкой занимается!»
Из гостиной неслись звуки рояля. Катя вкрадчиво, взволнованно роняла слова:
И розы, как губы,
И губы, как розы,
Дурманят и манят,
И лгут, как мимозы…
Поднявшись на веранду, Вера увидела подругу.
Катя стояла, заломив в истоме руки. Гимназист Сергей Кондратов, рассеянно беря аккорды, глядел на нее жадными глазами.
– Сегодня, Верочка, я цыганка! – проговорила Катя весело. Легко подбежала к подруге, шумя белым шелковым платьем. Вера молчала. Ее встревоженное, печальное лицо обращалось то к подруге, то к Сергею… «Мимоходом отняла его! А ведь знает…»
– Не злись! Я просто дурачусь! – с нервным смехом шепнула Катя.
Вошла Антонина Ивановна, пригласила к чаю.
– Ах, не надо мама! Нам некогда, мы сейчас уходим на вечер.
– Когда тебя ожидать?
– Пожалуйста, не ждите! – нервно сказала Катя, Она не глядела на мать, вертелась перед зеркалом. – Я ночую у Веры… ближе идти… и во-вторых, сюда страшно идти одной, а вежливого кавалера едва ли найду.
– Я провожу, – поспешно сказал Сергей. Густо краснея под взглядом Веры, добавил: – И вас, и Веру.
Когда калитка захлопнулась, Катя взяла под руки Веру и Сергея. В соломенной шляпе раструбом, с локонами вдоль щек, возбужденная, быстрая, она выглядела красавицей.
– Пойдемте скорее! Шагайте же, увалень!.. Ты ничего ему не говорила? Тогда слушайте, Сережа! Вы – участник похищения сабинянки… Кроме шуток… Бегите за угол, берите извозчика, и мы помчимся на вокзал. Скорее!
– Как? Вы уезжаете? Куда?
– Не «куда», а «с кем»… Со Стефанским! В Омск! Бегите же!
Лицо у Сергея вытянулось, но он послушно побежал вперед.
Всю дорогу она не умолкала, не сидела спокойно. То с нервической нежностью обнимала подругу, то, наклонившись к извозчику, торопила:
– Пожалуйста, скорее! Мы спешим.
– Придется обождать, барышня, – угрюмо сказал извозчик, когда они приблизились к вокзальной улице.
Улицу пересекала длинная колонна арестантов.
Они брели, спотыкаясь. Костлявые лица их выражали боль изнеможения. В прорехи лохмотьев видна была свинцового оттенка кожа.
В это время один из арестантов упал. Конвоир толкнул его прикладом. Арестант не шевелился.
– Он умер! – вскрикнула Вера. – Катя! Ты видишь?!
Катя в это время глядела на часики.
– A-а! Ведь это – красные! – с нетерпеливой досадой отозвалась она. – Извозчик! Ну, разве нельзя объехать?
– Видите, пересекли дорогу, куда же объехать? – не поворачивая головы, ответил извозчик.
Конвоир оттащил мертвого к тротуару. Серая колонна медленно проползла. В хвосте шла пустая телега. На эту телегу конвоиры бросили тело, а на тело – рогожу. Извозчик тронул.
– Вера, – жестко сказала Катя, – вытри глаза!
– Может быть Ирочку… Илью Михайловича…
– Ах, оставь разводить мировую скорбь! Не порти мне день!
Стефанского они увидали издали, он стоял на ступеньке подъезда и нетерпеливо пощелкивал по сапогам кожаным стеком. Гибкий, стройный, моложавый, стоял он в группе офицеров. Он вынес Катю на руках, повел, обняв за плечи, склонил к ней свое лицо с лукавыми уголками губ и раздвоенным подбородком.
Купе второго класса украшено было коврами. На столике – букет белых роз, бокалы, коробка дорогих конфет, на полу, в серебряном ведерке, во льду шампанское.
Какой-то незнакомый Вере офицер наполнил бокалы.
– Что можно сказать в этот момент, в лучший момент моей жизни? – сказал Стефанский, глядя в поднятое к нему Катино лицо. – Благодарю мою смелую Катю! Благодарю вас, друзья мои!.. Я молод! Я счастлив! Я влюблен! Выпьем, друзья, здоровье моей молодой жены!
«Выпьем здоровье! – с ужасом думала Вера. – Он, как вампир, высосет из Кати жизнь своими красными губами…»
Верино лицо осунулось, побледнело, но она с вежливым вниманием слушала тосты. Ей было неловко, тесно, душно в этом купе среди веселых офицеров. Было страшно за Катю… А Катя самодовольно сияла.
– Держись крепче! – шепнула она подруге на прощание. – Маме не говори! Не знаешь и не знаешь, где я… Ушла от тебя, мы с тобой поссорились… Хорошо?
…Поезд тронулся. Медленно поплыл вагон. В окне, над букетом белых роз – Катя в белом платье. Обняв ее, стоит улыбающийся Стефанский. Офицеры кричат им вслед веселое «ура» и, шутливо переговариваясь, расходятся. Ошеломленный Сергей Кондратов говорит:
– Вот это да-а! Размах у человека! Вы заметили, Вера, ковры какие дорогие… Умеет человек обставить свое наслаждение!..
За утренним чаем дядя спросил:
– Как вчера повеселилась?
– Да… то есть, нет, не особенно…
– Не обижайся на меня, Верочка, я хочу с тобой серьезно поговорить.
«О Сереже!» – подумала Вера, и сердце у нее екнуло.
– Этот мальчик… Кондратов… я бы на твоем месте подальше от него держался.
– Дядя, почему?
– Страшная у него семья, грубая… нехорошая.
– Но… если… ведь не с семьей мне жить!
И дядя, и племянница перестали есть и громко бренчали серебряными ложками, глядя в упор друг на друга: дядя сочувственно, Вера – растерянно.
– Так вы уж и о браке договорились?
– Нет.
– Умоляю тебя, Верочка, не торопись. Так легко, одним неверным шагом испортить жизнь себе и родителям.
– Ох, знаю, дядя, – отвечала Вера, думая о подруге. – Я, может быть, и совсем замуж не пойду! Поступлю учительницей., буду жить в селе…
– И самое бы хорошее дело!
Они замолчали, вспугнутые резким звонком. Вера хотела бежать – открыть дверь, но старая нянька уже ворчала в прихожей:
– Иду, иду! И что это, как на пожар?..
Вошла Антонина Ивановна.
Она вошла быстрыми шагами, но внешне казалась спокойной… только белая, с черными мушками вуалетка трепетала от порывистого дыхания.
– Где Катя?
Ответа не было.
– Вера! Я тебя спрашиваю.
«Не знаю», – хотела ответить девушка, но мысль, что после такого ответа ей придется лгать, изворачиваться, удержала ее.
– Не могу сказать…
– Что значит «не могу»? – с угрозой спросила Антонина Ивановна. – Ты должна.
– Почему не можешь, Верочка? – спросил Григорий Кузьмич.
– Я дала слово, дядя. Она сама напишет…
Антонина Ивановна села и поднесла руку к глазам, точно у нее закружило голову.
– Она уехала?
Нет ответа.
– Дрянная девчонка! Сводница! – низким мужским голосом проговорила Антонина Ивановна. – Скажу брату – тебя заставят ответить! – И она мстительно щелкнула замком ридикюля.
Григорий Кузьмич поднялся с места.
– Перестаньте, Антонина Ивановна, – серьезно сказал он. – Я понимаю, вам тяжело… но не извольте оскорблять мою племянницу! Этого я не позволю.
– Тогда заставьте ее признаться.
Он грустно и светло улыбнулся.
– Чтобы я… чтобы я принудил юное существо нарушить данное слово? Нет, я не буду этого делать!
– «Юное, чистое», – пренебрежительно повторила Антонина Ивановна, – ах вы, старый вы… идеалист! Вчера это существо и мою дочь видели на извозчике, а порочный мальчишка Кондратов ехал с ними.
– Так и идите к Кондратову, Антонина Ивановна! Идите к нему! Там и угрожайте, и все…
– Дядя!
– Пусть идет к Кондратову, Верочка. Я знаю, ты ничего дурного не сделала… Посудите сами, Антонина Ивановна, – с возмущением сказал он. – Могла ли наша Вера повлиять на такую самостоятельную особу, как ваша Катя? Это она-то?..
Любовно, бережно погладил племянницу по склоненной голове.
Антонина Ивановна встала, выпрямилась, как королева:
– Благодарю, деверь… за урок… за сочувствие… за все!
– А не стоит благодарности! – вспылил вдруг тишайший Григорий Кузьмич и, чтобы не наговорить лишнего, вышел из комнаты.
Вера стала собирать свои вещи, укладывать в чемодан. Она прислушивалась, не зазвенят ли бубенчики под окном.
Расстроенный дядя сидел у стола и тихо говорил:
– Папе передай, пусть газетам не очень верит. Красные наступают, я из верных источников знаю. Летом я обязательно приеду к вам погостить, если… Напиши подробно, в каком состоянии папа… И знай, Верочка, если что с ним случится… знайте обе с мамой: пока я жив, я ваш, мои дорогие! И помни мой совет: подальше от Кондратова!.. Ты и мне не можешь сказать, где эта шальная Катя?
– Могу, – обливаясь слезами раскаяния, отвечала племянница. – Она со Стефанским уехала.
– Боже, боже!.. Несчастная!
– И он женат… сын у него Кате ровесник… и он отвратительный, как вампир…
– Как же ты ее не отговорила?
– Дядя, я так ее просила!! Все так страшно, дядя! Так страшно!.. Вчера… когда мы ехали… арестантов вели… один умер… А у того – розы, шампанское! Как гадко все, дядя, милый… Где-то Ирочка? Илья Михайлович? Может… и они…
– Мы живем в страшное время, Верочка, – ласково сказал дядя. – Таким, как ты да я, горе! Нынче люди должны быть или такими твердолобыми, жестокосердными, как Охлопков, или убежденными, как Илюша… А мы с тобой ни то ни се. Между молотом и наковальней…
XVI
Дорога, заросшая ромашкой, полого подымалась к берегу. На берегу стояла виловатая береза: один ствол ввысь, другой – наклонно. В стороне маячил осиновый перелесок – Серебряный колок. На холме виднелось Ключевское. Крест на церкви теплился, как свеча.
К виловатой березе ездили на пикники. Все здесь было знакомо, привычно, как своя комната.
Вера шла пешеходной тропой через Серебряный колок.
Каждый день, отправляясь на прогулку, она ждала встречи с Сергеем. Но ни разу им не удалось встретиться. К Албычевым Сергей не ходил, – может быть, отец запретил ему? Нет! Сам он не искал возможности увидеться… Это было ясно.
На опушке колка Вера остановилась. Отсюда тракт был виден на большом расстоянии вправо-влево. В эти дни над ним не оседая стояла пыль. В сером тумане полз нескончаемый поток беженцев.
На большой улице села пыль стояла до крыш. Улицу невозможно было перейти – ехали в шарабанах, в пролетках, на телегах. Буржуазия со всего Урала хлынула по тракту в Сибирь.
Вера свернула в переулок и задами вышла на берег, открыла садовую калитку своего дома.
В столовой кухарка мыла посуду.
– Папа где?
– Батюшко на дворе, кормушку ладят, – ответила, блеснув белыми зубами, Настя. – Кормушка испорухалась.
– А мама спит?
– Плачет, – шепнула Настя. – Опять в бегство просилась… Батюшко рявкнул на нее, она и плачет.
– Писем не было?
– Почтарь без почты приехал, Верочка, говорят, уж все перервано, скоро красны придут! Ой, страшно, вдруг бой будет? – весело блеснула Настя зубами.
– С кем? Солдат-то ведь здесь нет, Настюша.
Вера вошла во двор.
Отец Петр, починив кормушку, мел двор. В старой шляпе, в вылинявшем подряснике, он медленно двигался, размахивая метлой, как косарь литовкой. Махнув несколько раз, отдыхал, склонив голову. Он стал худ и не по годам стар. Резко выдавались лопатки. Нос, на котором поблескивали очки, стал непомерно большим.
Отец поцеловал Веру, обдав ее привычным ей с детства запахом табака, и снова взялся за метлу.
– Папочка, поедем на Медвежку!
– Хорошо бы, мила дочь, но нельзя. Во-первых, мать расклеилась, а во-вторых, в два часа напутственный молебен заказан на дому. Охо-хо! – сказал он, насмешливо заострив глаза и морща орлиный нос. – Трудно житье поповское! Хочешь не хочешь, моли у господа бога счастливого пути такой гадине, как Кондратов.
«Едут! А Сергей даже проститься не идет!» – подумала Вера, с удивлением чувствуя: боли нет… уедет – не надо ждать и думать о встрече, и обижаться, и страдать.
Вера села на приступок крыльца, заслонила лицо от солнца. Жгло сегодня так, что на новом амбаре, как пот, выступила смола.
– Папа, я с осени поступлю учительницей, – сказала Вера.
– Одобряю, – ответил отец.
Перед закатом стали подъезжать ко двору беженцы, просились ночевать. Вот уже пятый день идет эта история. Чаще всего к Албычевым и к дьяку заезжали священники. Вечерами самовар не сходил со стола. Один Вера ставила на стол, а другой Настя – под трубу.
На этот раз остановились три семьи. Первым приехал чахоточный дьякон с дьяконицей.
Потом прибыл красавец священник Троицкий. В щегольском экипаже рядом с ним сидела смуглая свояченица в ярком шарфике, а на возу пожитков – жена и два подростка-близнеца. Отец Петр брезгливо и холодно обошелся с Троицким и его свояченицей, а робкую попадью и двух подростков обласкал.
Сели за стол. Попадья держалась тише воды… от угощения отказывалась пугливо. Она, торопливо отхлебывая чай, вдруг поперхнулась, закашлялась… Муж сказал:
– Поди вон!.. Тебя, неряху, нельзя за общий стол…
– Сидите, матушка, сидите! – удержал ее хозяин. – Достоинство свое не теряйте! Вы – жена и мать, а не наложница… За свои права бороться надо. А я б на вашем месте до архиерея дошел! Что, в самом деле, в своей семье издевательство над собой терпеть?
Может быть, этот разговор добром и не кончился бы… но сцену прервал придурковатый священник Власов, просунувший в дверь свое круглое лицо:
– Мир сему дому!
Отец Петр от души расхохотался, глядя на его неуклюжую фигуру. Сразу было видно, что шаровары н косоворотку он надел впервые и что волосы острижены неумелой рукой попадьи.
– И ты в бегуны записался, «мужчина мужского полу»? А ну, повернись! Хоро-ош! Маскарад-от на что надел?
– Ну, а как ино? Не всяк узнает, что поп… А вдруг красные догонят?
– А что они тебе сделают? Всяк видит…
– Батюшко! К вам приезжий, батюшко! – сказала Настя.
– Зови сюда! – отец Петр с усилием поднялся и пошел к двери.
Навстречу ему шагнул через порог рыжий низенький попик с копной рыжих кудрей и жидкой бороденкой.
Вера сразу узнала «пуделя рыжего», схватила мать за руку: «Что-то будет?!»
Отец Петр остановился, не веря глазам. Мироносицкий улыбнулся, точно извиняясь.
– Я не знал, что это – Ключевское… Прошу прощения…
Отец Петр молчал. «Пудель» нерешительно взглянул на темнеющее окно:
– Но, может быть… перед лицом опасности… забудем прошлые раздоры?
– Раздоры? – свистящим шепотом переспросил отец Петр, и лицо его исказилось. – Для меня нет опасности! – грянул он.
Матушка забежала перед ним, он отвел ее рукою. Вера сказала: «Папочка!» – но отец не слышал.
– Кто был честным, тому не страшно! – кричал он. – А тебя, лизоблюд, верно, не пощадят! К кому теперь припадешь? Где твои защитники?
Закашлялся, рванул воротник и прокричал, подняв вверх дрожащую руку:
– Да будь благословенны те, кто давит таких вот гнид!
– Батюшко! Петя! Опомнись!
– И это – пастырь! – сказал Мироносицкий, пожав плечами. – Кричите – не боитесь, что окна раскрыты? Ваших красных друзей еще нет… как бы худа вам не приключилось! – Он был очень бледен, но иронически и нагло улыбался.
– Вот сидит прелюбодей… вот – нищий духом! – кричал отец Петр, указывая на Троицкого и Власова. – Всех приму! Всех накормлю! А тебе, выродок… Вон! – закричал он страшным голосом и снова закашлялся.
Мироносицкий, пожав плечами, вышел. Все молчали.
Проснувшись ночью, Вера услышала тихий разговор родителей. Мать плакала и сморкалась.
– Ну, что ты сопли распустила? – ласково говорил отец. – Не реви-ка!
– Да как же, Петенька, – всхлипывала мать. – Гибель приближается… Поедем! На коленях прошу!
После паузы отец ответил:
– «Пастырь добрый душу полагает за овцы». Не проси. Я – не рыжий пудель у верстовых столбов ножку задирать!
– Да какие овцы-то, Петя? – уныло спросила мать. – Кого защищать хочешь? Бедных и без тебя не потрогают.
– Дура! – ласково и печально ответил отец. – Не защищать… Кто посмотрит на мою защиту? Долг мой быть с паствой. Не понимаешь ты слова «долг»! Не побегу. Не проси.
– Разорят…
– Ну, и пусть зорят. Бог дал, бог и взял. Не дури, старуха!
– А вдруг с Верочкой что сделают? Надо хоть одну Верочку отправить.
– Почему же в первое свое пребывание красные ничего такого не делали? Почему сейчас сделают? Пораскинь умом: красные – победители, а победители будут думать об устройстве…
– Петя, если белые так безобразничали…
– А почему безобразничали? Потому что знал подлец Колчак, что он – калиф на час!
– Петя, успокой мое сердце! Отправим Веру!
– Она не маленькая, сама скажет, если хочет… Но думаю, что нас не оставит.
Вера, приподнявшись на локте, сказала тихо:
– Папа! Я никогда вам не говорила… Я, папочка, тебя уважаю больше всего на свете!
– Знаю. Спи, глупышка, – растроганно ответил отец.
Вера взяла книгу и ушла в Серебряный колок: она хотела видеть отъезд ключевских беженцев, еще раз увидеть Сергея.
Около полудня, соединившись в один обоз, беженцы выехали из села.
Махал шляпой, прощался с кем-то молодой рослый дьякон. Усы и бороду он снял. Весело глядели его хмельные глаза.
Церковный староста стоял в коробке, придерживаясь за плечо жены, причитал по-бабьи и кланялся на все стороны. Парнишки и девчонки, глядя на отца, ревели в голос. Жена хмуро сидела, безучастная ко всему.
Следом за старостой ехали две старых девы-учительницы, купившие в складчину лошадь. Ни одна не умела запрягать. Не было у них ни денег, ни пожитков… Вера с мимолетной улыбкой вспомнила вчерашний разговор: «Как можно нам оставаться? А вдруг красные будут бесчестить девушек? Лучше смерть, чем позор!»
Дальше шло пять кондратовских подвод. На передней ехали старики, на второй – новая жена Тимофея с ребенком и нянькой, на третьей – приказчик Крутихин. Четвертая подвода шла сама собой. На пятой, на возу, опираясь лбом на сложенные руки, лежал ничком Сергей. Гимназическая фуражка была сбита на затылок.
Сжав руки, Вера глядела на него не то с печалью, не то с облегчением…
«Не простился, не зашел. Это – любовь?.. Это – пренебрежение! Это… но я… я, по-видимому, люблю… хотя и не уважаю… Господи, как пусто стало!»
Она поглядела кругом. Тракт уже опустел. Пыль осела.
Подул верховой ветерок. Торопливо зашелестели осины. Замахал крыльями ветряк на пригорке…
Девушка пошла домой.
Мать бросилась к ней навстречу:
– Папа плох… кровь горлом!.. Фельдшер сказал…
Попадья громко всхлипнула, зажала рот рукой, испуганно похлопала по губам.
В спальне раздался клокочущий кашель.
– Папа мой! Папочка!
Отец, захлебываясь, кашлял, судорожно пытался вздохнуть. Лицо побагровело. Костлявая грудь высоко подымалась. Седые волосы прилипли к потной шее.
Отдышавшись, он сказал:
– Аминь, видно, мила дочь! Отзвонил.
Вера припала к худой руке и заплакала.
– Мать не оставляй! – сказал повелительно умирающий. – Она у нас слабая, бесхребетная… Живи так, чтобы умереть не стыдно было, поняла? Больше и говорить об этом не будем… Только одно еще: в гроб меня не снаряжайте, как на гулянку… попроще оденьте… Крест медный… евангелье с медной доской.
Пришел седой краснолицый фельдшер, прослушал больного, сделал приятное лицо, сказал фальшивым голосом:
– Ну вот, и получше стало!
– Да не врите вы, – оборвал отец Петр, – знаю, не маленький.
Фельдшер ушел, оставив бутылочку микстуры.
– Ипекакуанка, она хоть помогает мокроте отделяться, – сказал он Вере. – А больному все же приятнее, когда лекарство подают.
Наступил вечер. Отец не велел закрывать окна и зажигать огонь. Подул ветер. В комнате посвежело.
Больной задремал. В комнате стало совсем темно. Слышно было, как Настя ставила самовар, пила чай, возилась тихо на кухне. Потом она легла и скоро запохрапывала с веселым носовым присвистом. Утомленная мать тоже заснула, не раздеваясь.
– Ты здесь, мила дочь?
– Здесь, папочка! Вот я…
Девушка положила голову на подушку рядом с его головой.
– Ты мою жизнь знаешь, Вера. Сам хлебнул горя… оттого и ненавидел мироедов… а крестьянское сословие любил. Крестьянская жизнь тяжелая, горькая… Крестьянин, мила дочь, мученик! И нет ему облегчения, исхода нету…
Он попросил пить.
– Пожил бы, посмотрел бы, как большевики придут править… Интересно мне… До сих пор люди свое святое… как это?., слово-то? испохабили. Что вышло из учения Христа? Его именем народ мучили!.. А наш брат?.. За кого хочешь иди замуж, только не за поповича и не за кулацкое отродье. Есть ли хоть одна чистая душа среди долгогривых дураков?
– Есть! – с ударением сказала Вера.
– Это ты про меня… а я не был пастырем добрым. Подлость сделал – струсил… не обличил Катовых… побоялся… прикрылся «тайной исповеди»… Сколько раз каялся, что принял сан!
В тоске он тяжело ворочался на постели. С ужасом Вера заметила, что дыхание у него стало отрывистое и затрудненное.
– Кротости, всепрощения во мне не было, – снова раздалось из темноты. И с каким-то вызовом, высоким надтреснутым голосом отец продолжал:
– Да и нужно ли это всепрощение?.. Не нужно оно!
Вера видела его смятение.
– Папа, есть бог? – тихо спросила она, желая заглянуть в самую глубь родной мятежной души.
– Есть! – строго ответил отец. – Всю жизнь верил и умру с верой. Веру мою ты не отымешь!
Он замолчал… забыл о том, что не один. С безысходной тоской, с мучительным призывом вытянул шею и поднял глаза к низкому сумрачному потолку. Белая рука мелькнула в воздухе, творя крест.
Прошептал из глубины души:
– Верую, господи!
И еще тише, еще мучительнее:
– Помоги моему неверию!
И вдруг пришел в исступление: стал кашлять, плеваться, грозил в пространство иссохшим кулаком:
– Зря жил!.. Ушла жизнь!.. Псу под хвост!.. Псу под хвост…
Жена, ничего не понимая спросонья, кинулась к нему, уронила стул:
– Худо тебе? Вера… фельдшера… Петенька… исповедаться?
– Исповедался уж… отстань… – устало распустившись весь на ее руках, сказал отец Петр и отвернулся к стене.
XVII
Из ворот тюрьмы вышла партия арестованных.
При первом взгляде могло показаться, что собрали сюда нищих, дряхлых стариков и старух со всего города. У одних – костлявые, у других – неестественно раздутые лица были одинаково по-тюремному бледны, глаза – тусклы. Никто не держался прямо. Почти все носили следы истязаний. Одежда была в лохмотьях, одинаково грязная.
Конвоиры прикладами «выравняли» ряды, и колонна поползла по Сибирскому тракту.
Первой справа в последнем ряду шла иссохшая седая женщина. Длинные волосы перевязаны были у затылка тесемкой. Шла она в порванном черном платье, свободном, как балахон, в башмаках на босу ногу. Левая рука висела на грязной повязке. После недавнего перелома рука срослась неправильно – пальцы, прижатые к ладони, не разгибались.
Так выглядела после трех месяцев тюрьмы Мария Чекарева.
В конце марта Перевальская подпольная организация провалилась, ее предал провокатор. Мария в это время уезжала и только после возвращения узнала о провале. Схватили Якова, который был послан в Перевал Андреем (Свердловым) и несколько месяцев руководил всей работой. Арестовали старую большевичку Оттоновну, весь комитет. Пятерки на предприятиях уцелели только потому, что провокатор не успел вынюхать их, – надеялся, что под пытками члены комитета расскажут все. Он просчитался.
Мария легко восстановила связи с заводами, – ведь она лично знала старых подпольщиков. Провели собрание, выбрали временный комитет. Комитет счел святым долгом прежде всего организовать побег товарищей: медлить с этим было нельзя, им угрожал расстрел.
Связь с заключенными установили через сестру одного из уголовников, который убил солдата, обесчестившего его жену. Сестра передавала записки и поручения брату, а тот – в камеру политических. Она должна была немедленно известить Марию, как только будет вынесен приговор. По дороге к месту казни (тогда казнили всех за кладбищем, в лесу) можно будет напасть и отбить осужденных.
Уже создана была группа, роздано оружие… Все расстроилось только из-за того, что на несколько дней запретили свидания с уголовными.
Вскоре арестовали и Марию.
Кто ее выдал, осталось неизвестным.
Она не назвала своего настоящего имени. На очной ставке Баринова опознала ее, но Мария продолжала твердить: «Я мещанка города Твери, Ольга Назаровна Луговая, жена прапорщика». Были очные ставки с другими заключенными, соратниками ее по подпольной работе. Ни она их, ни они ее «не узнали». Степка Ерохин, к счастью, в лицо ее не знал. Боялась Мария появления Солодковского, но того, по-видимому, не было в городе.
Так и осталось под сомнением, кто она. В тюремных списках значилось: Луговая – Чекарева.
Мария попала в страшный ерохинский застенок, и только через два месяца ее перевели в городскую тюрьму.
На допросы ерохинцы водили по ночам. На расстрел – тоже. Поэтому, когда вызывали из камеры, заключенный не знал, на казнь его ведут или на новые муки. Допросы всегда сопровождались пытками.
Уже входя в комнату «следователя», Мария знала, что неопрятный человек с бабьим лицом будет задавать одни и те же вопросы: «Ты большевичка? Ты участвовала в расстреле августейшего семейства? Назови соучастников!» Не только всех мужчин, но и женщин, начиная с жены военкома Лёзова, кончая сторожихой райсовета Павловой, он спрашивал об этом, – всем старался «пришить» участие в расстреле Романовых.
Вопросы он задавал скучным голосом и так же скучно приказывал:
– Разложить…
Пороли всегда до обморока.
Самый страшный допрос был в присутствии Ерохина. В ту ночь ей стали втыкать булавки под ногти.
Это ни с чем не сравнимая мука… Одно желание – умереть, перестать чувствовать.
Палачи давали передышку:
– Будешь, стерва, говорить?
«Говорить?!» – Марию приводило в отчаяние уже то, что она не может сдержаться, не кричать… Говорить она не стала бы, даже если бы ей все пальцы отрезали!
Степка Ерохин стал выворачивать руки.
«Умираю…» – подумала с облегчением Мария.
Очнулась она в камере.
Больше ее не вызывали. Измученное тело отдыхало. Боль в раздутых багровых пальцах и в переломе день ото дня тишала… но душевным мукам не было конца.
Как-то перед утром возвратилась «с допроса» в камеру Поля – общая любимица, шестнадцатилетняя девочка, сидевшая за отца-красноармейца… вошла, рухнула на нары и завыла… ее изнасиловали ерохинцы.
Вскоре увели на расстрел жену комиссара Лёзова. В ту же ночь мать ее сошла с ума. В мертвой тишине камеры послышалось вдруг пение… свадебной песни. Старушка падала – «хлесталась» на нары, как невеста на стол, и причитала визгливым голосом:
Отдает родимый батюшка
Из теплых рук во студеные,
Из мягких рук во железные!
– Ой! Не щиплите, гуси серые! – взвизгивала старуха, защищая руками избитое тело.
Не сама я к вам залетела!
Занесло меня неволею,
Что такой большой погодушкой!
И поставили младешеньку…
– К стеночке? – вдруг, точно опомнившись, спросила она и обвела взглядом плачущих женщин. – Это Лизу-то? Лизу-то? Рожоную?
А заключенным даже поговорить между собой нельзя было: за каждым словом следила «подсаженная» в камеру девочка-проститутка с хриплым голосом и большими бесстыдными глазами.
Смутная надежда бежать с этапа заставила Марию подумать, как ей сберечь остаток сил. Чтобы не тащить лишнюю тяжесть, она оставила пальто в камере… чтобы вылезшие гвозди не изранили ступни, она оторвала от платья тряпицу, положила вместо стельки в башмак.
Партию погнали по городу.
Поражало безлюдье на центральных улицах. Радовал вид распахнутых ворот и парадных дверей опустевших богатых домов… Солома, мочало, бумага, обрывки веревок – весь этот сор эвакуации радовал глаза!
От самой станции Перевал-второй до переезда вдоль линии раскинулся лагерь беженцев, еще не успевших уехать. Женщины, дети, подростки сидели и лежали среди своей поклажи. Мужчины, очевидно, были на станции, хлопотали об отъезде.
У переезда партия арестованных остановилась. Шлагбаум был закрыт, потому что поезда шли почти без перерыва. Воинские составы с прицепленными к ним классными вагонами, товарные поезда, за ними опять воинские и беженские.
Вдруг земля дрогнула от страшного взрыва и над станцией Перевал-первый заклубился черный, окрашенный пламенем дым…
Среди беженцев началась паника… крик… рев: «Кра-а-сные!»
– Господа! Спокойствие! – раздался сильный мужской голос. Мария узнала Зборовского. Одной рукой он придерживал велосипед, другую поднял, призывая толпу к молчанию. – Господа! Советую вам разойтись по домам! Надежды попасть на поезд нет!
Приподняв шляпу, он оседлал свой велосипед и укатил.
Сердитые, разгоряченные мужчины в это время подошли к ожидавшим их семьям. Мария слышала, как один из них сказал жене:
– Надежды нет!
– Что это было, Коля? – спросила жена. – Я до сих пор не могу прийти в себя… Мы думали – красные!
– Взрывы? Это вагоны с пленными взорвали.
– Ужас!
– Ужас в том, что не пожалели вагонов! Ехать больше не в чем!
…Полосатый шлагбаум поднялся, колонна арестованных перешла линию, двинулась по пустынному Сибирскому тракту.
Окаймленный толстыми плакучими березами с пестрой потрескавшейся корой, он уходил к горизонту широкой полосой цвета небеленого полотна.
Впереди горячий воздух прозрачен, а колонна шла в сером облаке… Слабые ноги бороздили пыль, доходящую до щиколоток, – она медленно оседала в безветрии.
