Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
Процессия подошла к открытой могиле, рядом с которой стояла трибуна, убранная красными полотнищами.
Оркестр и хор замолкли. Траурные знамена окружили трибуну. Провожающие тесно обступили могилу.
В черном платье, бледная, как неживая, стояла у гроба Ирина.
Роман Ярков поднялся на трибуну.
– Товарищи! Мы хороним дорогого учителя, воспитавшего многих из нас… – тут голос его оборвался, и все увидели, как этот сильный человек задрожал от боли. – Светлаков мужественно сражался на полях классовых битв… Не дрогнул наш Давыд и в свой последний час… Мстить за Давыда! За Хромцова! За Толкачева!.. За всех наших… Мстить белым гадам! Чтобы званья, чтобы помину не осталось! К оружию, товарищи красноармейцы!
Он не помнил себя. Забыл, что хотел сказать о борьбе на мирном фронте труда, о восстановительной работе.
– Я вижу у дорогой могилы море обнаженных голов… лес штыков красного воинства! Обратим наши силы, наши штыки против тех, кто отнял у нас дорогих товарищей! Смерть им!
Беззвучно рыдая, Роман спрыгнул с трибуны.
Заговорил Сергей Чекарев.
Его массивная фигура была совершенно неподвижна. Он стоял навытяжку, как в почетном карауле. Только самые близкие видели, как мучительно страдает Сергей.
– …В час прощания с ним мы должны проверить себя: крепки ли наши ряды? Высоко ли мы держим партийное знамя? На могиле Давыда поклянемся нести в народ светильник коммунистической идеи. Быть, как Давыд!
Выступили у открытой могилы представители армии, Советов… Говорили красноармейцы – соратники Ильи… И все клялись бороться, как боролся Илья, быть чистыми и честными, как он.
Митинг закончился громовым салютом.
Бойцу революции Светлакову были отданы воинские почести.
Ночь. Беззаботно спит маленькая Маша, посапывая носиком. Наплакавшись вволю, заснула старушка… Тишина. Только слышен дальний мерный гул оживающего завода да редкие паровозные гудки, вольно отдающиеся в горах.
Ирина сидит у раскрытого окна.
Душевная боль не утихает, но Ирина уже в состоянии собрать мысли, подумать о своем месте в жизни.
Нет у нее ни таланта Ильи, ни его стальной выдержки… ни его знаний. Она жила, всегда чувствуя его волю. Знала, что в минуту затруднения он поможет советом.
Сейчас надо научиться жить одной.
Что она может делать?
Очевидно, она может быть скромным, незаметным работником на каком-то небольшом участке. Что же… партии нужны и такие.
Может быть, учительницей? Воспитательницей в детском доме?.. Ее неудержимо потянуло вдруг к осиротевшим детишкам… Как бы она их любила! Как бы старалась воспитывать в них волю, честность, преданность партии!
Может быть, партия пошлет ее на работу в деревню? Скажем, в избу-читальню. Тоже широкое поле деятельности.
«В детстве он учил меня арифметике я правописанию. А когда выросли, учил думать, жить, бороться… любить…
Куда бы ни направили, буду работать так, как учил Илья…»
XXII
Весной двадцать первого года Гордей Орлов во главе комиссии приехал в Перевал, чтобы разобраться в делах Верхнего завода.
Трест Гормет решил превратить металлургический Верхний завод в машиностроительный. А пока его поставили на консервацию.
Директор завода Ярков, партийная и профсоюзная организации послали протест в совнархоз, но ответа не получили. А время не ждало. Уже приказано было рассчитать рабочих и служащих. Яркову – видимо, с отчаяния – пришла в голову мысль: рискнуть! Создать группу арендаторов и взять свой завод в аренду.
Гормет возражать не стал.
В день приезда комиссия посетила Гормет. Директор треста, инженер Забалуев, ласковый и обходительный, не теряя достоинства, отстаивал свое мнение.
Снова привел доводы, уже известные комиссии… Нужен капитальный ремонт Верхнего завода, переоборудование и перестройка цехов… а средств нет, материалов нет… Да и надо в первую очередь восстанавливать те предприятия, которые дадут продукцию для товарообмена. Главный инженер Зборовский особого мнения… Но ведь у него «душа металлурга».
– Вы считаете нормальным явлением эту «аренду»? – сурово спрашивал Орлов. – Отвечайте, товарищ! Да вы говорите словами, я ужимки плохо понимаю.
– Аренда? Что же… это их дело… – Забалуев поспешно поправился: – Их желание! Может быть, и вытянут!.. А противозаконного, товарищ Орлов, тут нет ничего. Частные лица могут брать в аренду… Верхний завод отнесен ведь к третьей категории.
– «Частные лица»! – сердито повторил Орлов. – Ну, ладно!.. А ваше дело – сторона, если «арендаторы» не справятся?
Забалуев пожал плечами:
– Трест занят восстановлением других предприятий!
– Ну, до свидания, – резко сказал Орлов и встал с места. – Мы вас, вероятно, еще раз побеспокоим, товарищ Забалуев, а пока… Попрошу дать лошадь, забросить нас на Верхний завод.
Верхний завод производил странное и трогательное впечатление: он медленно оживал.
Едва войдя на территорию завода, комиссия увидела: по узкоколейке шел состав с торфом, и паровозик-кукушка тонким веселым голосом подавал гудки. На дворе, очищенном от лома, сора и битого кирпича, протянулся обоз, груженный блестящими рельсами. «Куда рельсы везете?» – спросил один из членов комиссии. «На рудник!» – ответили ему. Из ворот механического цеха выползла только что отремонтированная жатвенная машина, сияющая, как солнце, желтой окраской. Из чугунолитейного рабочий вывез вагонетку, наполненную колесами для тачек. Кто знал Верхний завод только во всем его блеске, тот при взгляде на эту картину опечалился бы… Но человек, видевший мертвый завод, с полуразрушенными цехами, не мог не радоваться: живет, дышит завод, выздоравливает понемногу…
– Где Ярков? – нетерпеливо спросил Гордей рабочего, подметавшего двор перед входом в столярный цех.
– Он на мельнице.
Члены комиссии с недоумением переглянулись и попросили проводить их на мельницу.
Это невысокое здание было построено в выемке плотины еще в годы империалистической войны. Мельница верно служила заводу. Ближние крестьяне везли сюда зерно. За помол платили мукой. Так «арендаторы» налаживали снабжение рабочих.
Спускаясь по пологому скату, Гордей издали увидел вереницу подвод с мешками зерна. Мужики, ожидая своей очереди, сидели на бревнах, сложенных у стены. Лицом к ним, спиной к Орлову стоял, расставив ноги, Роман Ярков в короткой, перешитой из шинели поддевке, в сапогах и в черной ушанке.
Судя по тому, как внимательно слушали мужики, разговор шел о чем-то важном.
Гордей неслышно подошел, ступая по тающему, размешанному ногами и полозьями снегу.
– Да, трактор может поворачиваться только на больших полях! – говорил Роман, перекрывая голосом рабочий шум мельницы. – Вот начнется сев, поезжайте, съездите в Угловский совхоз, поглядите, как работает трактор, поймете скорее, что надо нарушить межи к черту! Перейти от своих убыточных мелких хозяйств к крупным! А теперь я на ваш вопрос отвечу, дед! – уважительно обратился он к сутулому старику в лохматой яге и старой шапке. – Ленин видит далеко, как орел! Что он сказал – то крепко! Ну, вот он сказал примерно так: у рабочих и крестьян был военный союз… теперь нужен союз, чтобы восстановить хозяйство… чтобы построить социализм.
– Я не про то спрашивал, – прошамкал старик. – Налогом мы довольны, не в пример разверстке! Спасибо… Хлеб на лишке останется, это хорошо… Я спрашиваю, пошто кулакам ходу дали.
– Черт с ними! – сказал Роман. – Пусть до поры до времени поширятся! Мы вот окрепнем, придет время – совсем уничтожим капитализм в нашей стране…
– Митингуешь? – спросил Орлов, положив на плечо Романа свою тяжелую руку.
Роман повернул к нему лицо с обсыпанными мучным бусом бровями. В радостном испуге раскрыл рот… и вдруг кинулся целоваться, крепко стиснув Орлова.
– Товарищ Гордей!
Оторвавшись, но не выпуская Гордея из объятий, он долго глядел на него, вспоминая и камеру, где он учился у Орлова, и массовку в лесу, и Софью…
– Да!.. А вот Давыда-то с нами и нету! – сказал он наконец.
Комиссия прошла по цехам, потом Ярков повел их в контору, в кабинет, где когда-то сидел Зборовский.
– Ну, рассказывай, как хозяйствуешь, как получилась эта аренда… Все рассказывай!
– Как получилось? – запальчиво начал Роман, и видно было, что его тронули за больное место. – Получилось безобразие! Единственное металлургическое предприятие в городе решили закрыть… Да хотя бы совнархоз ответил на наше письмо! Хоть бы гукнул нам «да» или «нет»! Безобразие!.. Вот только дела не отпускают, а то я бы до Ленина дошел.
– В совнархозе вашего письма нет, товарищ Ярков, – сказал член комиссии, представитель совнархоза. – После вашего письма в ЦК я лично пересмотрел всю подшивку– нет этого письма!
– Значит, перехвачено… Нам от этого не легче… А дело наше ясное…
И Роман принялся доказывать, что ставить Верхний завод на консервацию никак нельзя.
– Кровельное железо не нужно для товарообмена? Рельсы не нужны? Котлы не нужны? А хозяйственная шундра-мундра – вьюшки, заслонки, сковородки – не нужна? До зарезу наша продукция нужна и государству, и деревне, а нас прихлопнули, как надоедную муху!
– Денег нет на восстановление, товарищ Ярков, – сдержанно сказал представитель совнархоза, – средств нет, материалов…
Роман его не слушал. Он говорил, обращаясь к Гордею Орлову:
– Этим решением нас, как обухом по голове… и по рукам ударили. Ведь что здесь было после Колчака? Ведь с каким порывом народ пошел на восстановление! Ну, то-то, вот оно и есть… Стал я директором, пошли мы коммунисты, по заводу, сердце в комочек сжалось… Машины нарушены, топлива нету, рельсы разворочены, кукушку белые угнали на станцию… Мартен закозлили – козел там, застывший металл. Ну, созвали общее собрание: так и так, восстанавливать, товарищи, надо родной завод! Вначале – кто в лес, кто по дрова, каждый кричит: наш цех надо сперва восстановить, потом другие! И у каждого свое доказательство. Потом мы договорились – механический стали восстанавливать…
Он рассказывал, и перед слушателями вставали картины общенародного труда.
Вот субботник по очистке завода… На дворе сотни людей – не только рабочие, но и их жены, отцы, сыновья и дочери. Складывают кирпич в штабеля, а обломки, мусор, щебенку заметают в яму. Лом тащат на копровый двор. Забивают фанерой зияющие отверстия в окнах. Наводят чистоту в цехах.
Вот на остатках топлива загудела электростанция, замерцало сквозь отверстия заслонки пламя в нагревательной печи. Загромыхал прокатный стан. Неподвижная паутина трансмиссий и приводных ремней в механическом цехе двинулась, задрожала, ожила…
Сотни землекопов наваливают насыпь, плотники несут шпалы, рабочие укладывают рельсы… И через две недели узкоколейка протянулась до самого торфяника, где сохранились огромные запасы топлива.
– И в это самое время нас – хлоп по рукам! – с возмущением говорил Роман, расхаживая по кабинету. – Что оставалось делать? Допустить, чтобы опять мерзостью запустения запахло на заводе? Рабочий класс Верхнего завода сказал: «Нет! Не позволим!» – вот и стали мы черт-те что… не государственный завод, а вроде частного предприятия, – с горечью добавил он.
В кабинет между тем, узнав о приезде комиссии, собирался народ. После Романа заговорили рабочие, стали требовать: «Снимите консервацию!», доказывали, что Верхний завод «надо утвердить хотя бы во вторую категорию!»
– Вот кончим снарядные заготовки, откуда будем брать металл? – спрашивал пожилой токарь с серебристыми висками. – Свой мартен еще стоит… Значит, покупай металл на других заводах? Так? Но ведь государственный завод не продаст нам, в плане на снабжение нас нет… значит, покупай у концессионеров? Так?
– Гормет нас толкнул на линию частника! – горячился молодой рабочий на деревяшке. – Мы что, мы мельницей кормимся, верно, и зарплата нам идет из половины выручки… Но разве не обидно нам, коренным рабочим, разве не обидно нам, товарищи из центра, стоять на линии частника? Товарищ Ярков зубами заскрипел тогда… Заскрипишь!
– Успокойтесь, товарищи! – густым окающим басом сказал Орлов. – Для того мы и приехали, чтобы разобраться. Для меня лично дело ясное… Комиссия обсудит все это, и мы поставим вопрос перед совнархозом…
Пообещав Яркову прийти к нему завтра домой на целый вечер, попрощавшись с членами комиссии, Орлов пошел пешком в Перевал. Хотелось побыть одному. Все в нем кипело. Негодование душило его. Он не только был не согласен с решением о закрытии завода, его возмущало это решение. Он видел в нем чью-то злую волю…
Серенький теплый денек, когда нет солнца, но с крыш капает, в канавах журчит, снег исчезает на глазах, близился к концу. Гордей Орлов шел по бульвару, окаймленному сквозными кустами. Бульвар этот тоже носил следы разрухи: скамеек не было, только столбики напоминали о них. Кое-где и столбики выворотили из земли и сожгли в печурках…
Волнение стало утихать, и Гордей, оглядевшись кругом, вспомнил, как когда-то водил шпика за собой, как ехал в тюремной карете по этой улице. Вдали мелькнули очертания тюремных корпусов.
Хорошо пройтись по Перевалу, не думая о шпиках, не видя полицейских. Вспомнилась ему счастливая встреча с Софьей, вечер у Чекаревых, милый облик Марии… Молодостью пахнуло на него.
«Приеду, устроим вечер воспоминаний с Софьей… Эх! Описать бы это все! Подрастет Андрей – пусть узнает, как отец с матерью молодость проводили».
Он так задумался, что чуть не налетел на какую-то маленькую женщину, торопливо вышедшую из-за угла.
– Извините…
И он хотел пройти, но взглянул на ее сросшиеся брови и остановился.
– Вы жена Давыда?
– Товарищ Гордей?!
Узнал он и голос, серебристый, грустный.
– Да, это я. Я вам писал.
– Да… я тогда просто не могла. Простите.
– Понятно, понятно, – сказал Гордей. – Где вы живете, где работаете сейчас?
– В облоно работаю и по совместительству в облздраве. А живу вон там, – и она указала на двухэтажный дом с разбитой дверью парадного крыльца.
«В облоно, – с невольным разочарованием говорил себе Гордей, тяжело подымаясь по лестнице. – Думал, она боевитее!»
– И чем же вы там занимаетесь? Школами?
– Школами, детскими домами… Колонии организуем… Работа обширная, – ответила она.
Вслед за Ириной Орлов вошел в бедную чистую переднюю. У окна сидела напудренная женщина в дорогой поношенной шубке и шапочке. Она поднялась.
– Товарищ Светлакова!
– Опять вы? – с неудовольствием сказала Ирина. – Ведь я сказала вам…
– Да… я хотела… я решила все рассказать вам как женщина женщине!
На ее лице сквозь пудру проступили розовые пятна. Ирина сказала:
– Товарищ Гордей! Пройдите, пожалуйста, сюда вот… Я сейчас!
Он снял шинель, остался в защитного цвета гимнастерке, – она шла его мужественному лицу и статной фигуре, положил на полочку фуражку и вошел в комнату Ирины.
Огляделся, стоя у порога.
Посреди – стол под потертой клеенкой. Вдоль стен стулья, книжный шкафчик, секретер с рубчатой выдвижной доской, две кровати. На одной из них спит старик в ковровом халате со шнурками. Чисто выбритое обрюзгшее лицо его сморщилось в детскую капризную гримасу. Из дверей в смежную комнату выглянула старушка и снова скрылась. Гордей присел к столу.
Хотя дверь была плотно прикрыта, он слышал разговор в передней.
– …Он мне сказал: «Но у жены ребенок!» Я ему говорю: «Но и у меня будет ребенок, я беременна!» И он уехал и все время пишет, спрашивает. Скоро обещает приехать, только занятия кончатся… Поймите мое положение! Не могу же я допустить, чтобы он понял, что я обманываю!
– Как обманываете? Разве вы не беременны?
– Это… подушка! – всхлипнула женщина. – Если вы не отдадите мне ребенка, я не знаю что… Он меня бросит!
– Дом матери не магазин: пришел, выбрал себе куклу! – жестко сказала Ирина.
– Но я знаю, вы отдавали на усыновление! Были случаи!
– Да. Но вам я не отдам.
– Почему?
– Вы морально неустойчивы. В воспитательницы не годитесь. Да и не любовь к ребенку вами движет.
– Любовь? А много любви встретит этот ребенок потом в детдоме? Я усыновлю, запишу на свое имя… Не все ли вам равно?
– Нет, мне не все равно, – сдерживая волнение, отвечала Ирина.
– Товарищ Светлакова! А если вам предпишут?
– Никакому предписанию я не подчинюсь в этом случае. Объясню, какая жизнь ждет ребенка…
– Товарищ Светлакова! Я доверилась вам как женщина женщине…
– И как женщина женщине я говорю вам: скажите все откровенно вашему возлюбленному! А ребенка вы не получите. Прощайте.
Ирина вошла в свою комнату. Щеки и глаза горели. С уважением взглянул на нее Гордей. Разумеется, каждая должна была бы поступить на ее месте так же, но не каждая с такой искренней страстностью относится к этим малышам.
– Расскажите мне, Ира, как вы живете? Это отец ваш?
– Да, это папа. Не удивляйтесь, если он назовет вас Илюшей, или Георгием, или Михаилом Николаевичем. Он перенес два тяжелых удара и…
– Паралич?
– Нет. Во время бегства умерла моя мачеха от тифа… в переполненном вагоне. Отец завернул ее в одеяло и похоронил в снегу возле станции. А второй удар совсем недавно. Возвратилась его неродная, но любимая дочь Катя… зараженная сифилисом. Покончила самоубийством.
«Сумасшедший старик… отказавшийся когда-то признавать ее… Да… невесело… Удивительная у нее выдержка!»
– Мать Давыда тоже с вами живет? – спросил Гордей.
– Да, и мамаша… и наша дочка.
Сказав о дочери, Ирина не улыбнулась, но как-то вся просветлела.
– Вот проснется Маша – познакомитесь! Все говорят, что у нее глаза Ильи…
– Не знаю, как дочка, – медленно заговорил Гордей, подыскивая слова, – а мама ее многое унаследовала от Давыда. Вот я слушал вас, Ира, и мне казалось, что это он говорит… Его тон, его манера…
Она покраснела вся и улыбнулась… и тут же краска отлила, выражение острого страдания волной прокатилось по лицу. Казалось, вот-вот разрыдается… но слезы не пролились, рыдания не вырвались…
Орлов видел, с каким сосредоточенным усилием Ирина поборола волнение. Лицо ее прояснилось и стало спокойным.
…Поздний вечер.
Самовар пел-пел и перестал, закончил свою песенку. Мария моет посуду, Сергей вытирает холщовым полотенцем.
Все уже переговорено, все рассказано, а расходиться не хочется.
Гордей Орлов расхаживает по просторной комнате. Задумчиво поглаживает синеватый выбритый подбородок, хмурит плотные полоски бровей. Нет-нет и взглянет на Чекаревых…
Сергей все тот же «добрый молодец» – глаза с поволокой, русая прядь на лбу. Можно подумать, что с него, как с гуся вода, скатились все печали и тревоги. Завидное здоровье!
А вот Мария… Не может привыкнуть Гордей к ее седым волосам и к искалеченной левой руке. Ему вспоминается она – женственная, милая, с юношески чистыми линиями лица и фигуры, с улыбкой в синих глазах.
– Ты что, Гордей, запечалился? – спросил Сергей Чекарев. – Посмотришь на тебя, особенно когда ты в этой гимнастерке, вид самый боевой… а нос повесил!
– Марусю жалко стало…
Она горделиво выпрямилась:
– Гордей!
– В уме я всегда звал вас «золотистая голосистая», – сказал Орлов смущенно, а оттого ворчливо. – Ну и жаль стало блеска и сияния… Сколько вам лет, Маруся?
– До старости еще далеко… хотя бы потому, что назад не оглядываюсь.
– Так его, моя Маруся! – сказал Сергей, любовно глядя на жену.
– Правильно! – смущенно рассмеялся Гордей… – Но что это? – прервал он себя, насторожившись весь.
Вдали послышалась боевая песня, и скоро дружные шаги отряда раздались на булыжной мостовой, точно всплески тяжелых волн.
Суровые мужские голоса пели:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи, к борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе!
– Это курсанты отправляются, – сказал Чекарев, припав к темному стеклу. – Я же говорил тебе, что кулацкие банды опять скопились возле Перебориной.
– Враги! – сказала Мария, и ненависть зажгла ее взгляд, окрасила щеки. – С Польшей, с Врангелем покончили… и вот извольте – внутренний враг! Я думаю, Гордей, я говорила Сереже, это не случайно! Нет! И в Кронштадте, и у нас, и… чувствуется организующая рука… Ненавижу!
– Маруся! Вы сверкнули… страшной красотой! – сказал пораженный Орлов. – Сила молнии! Этого раньше не было. Так вот она какая у тебя стала, Сережа!
И помолчав, по какой-то еще неясной ему ассоциации, Орлов спросил:
– А как у вас здесь, Сергей, дискуссия прошла о профсоюзах?
– Победила ленинская линия… но не без труда далась нам эта победа. Ты ведь знаешь, какой демагог Рысьев… Дрался, как черт, за способы и методы Троцкого. В конце концов, взбешенный, «подал в отставку»… А мы кланяться не стали, переизбрали его… и из профсоюзных вождей местных он стал невидным, незаметным работником Гормета.
– Гормета?
– Да… ведь у него три курса института, в технике маракует мало-мало.
– Да, друзья, – сказал Орлов. – Борьба не кончена… она только новые формы принимает! Но что же? Мы ведь народ к борьбе привычный, поборемся!
Он весело и многозначительно подмигнул карим глазом, раскинул руки и пошел по комнате, напевая глубоким окающим басом:
…Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял!
Молодой несокрушимой силой веяло и от этих слов, и от плотной могучей фигуры Гордея.
