Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Это вы покры…
– Постойте, отец Петр! Не надо, голубчик! Ну, каюсь… виноват… Ну, больше не повторится… Не будем ссориться!
– Да какая тут ссора. Тут не ссора. А разоблачить вас я обязан. За сим имею кланяться…
– Пос-стойте!
Рысьев не видел отца… но, услышав тихий, свистящий голос, ясно представил его побледневшее лицо, вздрагивающий подбородок, злой взгляд.
– Что ж… подавайте свою кляузу, только как бы не покаялись потом!
– Он мне грозит!
– Худо вам будет, худо, почтеннейший, очень худо будет вам! Кошка скребет на свой хребет!
– Правильно! Вот вы, блудливый кот, и наскребли!..
– Просчитались! У меня есть заступники, какие вам и не снились, не дадут в обиду!
– Вот и это следователю доложу!
– А я отопрусь! Мы ведь один на один с вами…
– Ах-х, вы… рыжая гнида!
– Прекрасно, «гнида»! Вот об этом я следователю доложу… а вы, пожалуй, по высокой честности не откажетесь…
– Я не тебе чета, – не отопрусь!
Они разом замолчали, точно силы их иссякли в этой перепалке. Потом отец Степан сказал тихим, убеждающим тоном:
– Рассудите, неужели епархиальное начальство позволит запачкать… Кого? Настоятеля собора, протоиерея! Награжденного наперсным крестом!.. Кому позволит? Злобному попишке, который с места на место кочует, нигде не может ужиться… попу, даже камилавки не имеющему… скуфейнику! Не позволят вам меня пачкать!
– Кто вас пачкает? Вы сами себя об…ли своими поступками. Ну, я пошел.
И, не прощаясь, отец Петр вышел из кабинета, направился в переднюю, быстро сбежал с крыльца, хлопнул калиткой. Немного погодя вышел и хозяин, чтобы закрыть за ним дверь. И тут увидел сына. Отец Степан не мог скрыть неприятного удивления.
– А ты откуда взялся?
– В гости приехал… А что?
Они даже не подали руки друг другу.
– В гости? Что-то не верится мне, Валерьян. Сам знаешь: денег не дам, обрадовать мы друг друга не можем… Зачем приехал?
– Я сказал: в гости.
– Если бы ты выслушал увещевания владыки и мои…
– Раскис бы, расслюнявился, товарищей бы выдал, – вставил Рысьев.
– Ты бы сейчас имел положение и средства и родную семью – нашу и свою драгоценную Августу.
Рысьев никак не ожидал, что отцу известно об Августе.
– Кой черт! – вскинулся он. – Что Августу? Как это? Вас это не касается!
– Касается, – спокойно ответил отец Степан, – такую невесту иметь приятно. А «как» – очень просто: владыка хотел повлиять на нее и на Охлопкова…
– Вот старый сводник!
Отец Степан произнес вдруг мягким, почти слащавым тоном:
– Жалеешь теперь, что не выслушал меня тогда?
– Подите к черту! – хмуро отозвался Рысьев, и отцу показалось, что он действительно раскаивается в своем упорстве.
– Предложение и сейчас в силе, – вкрадчиво заговорил он. – Рассуди, Валя, сам: ты мне об идеалах говорить не будешь? Верно. А насчет честолюбивых помыслов – рассуди: что лучше – иметь положение, вес, деньги, жену или до седых волос слоняться поднадзорным голяком? Ты по младости лет просчитался, думал: раз– раз! – и республика… и ты наверху! Нет, Валя, если и будет новый образ правления, так, может, увидят его разве только внуки твоих детей!.. Если ты бросил свои заблуждения – что же? Приму тебя, как любимое чадо… тельца заколем… отпразднуем… Скажу тебе тогда: милости просим, милости просим, мой любимый сын!.. Так как? Могу я радоваться твоему приезду? Или, может, ты не ко мне приехал, а для исполнения преступных замыслов?
«Донесет, ей-богу, донесет!» – подумал Рысьев. Ясно представил он, каким убитым, плаксивым голосом скажет этот старый лис: «Душа моя скорбит, но долг повелевает мне… и я прошу: последите за моим сыном. Он приехал сюда, чтобы встретиться со здешними крамольниками».
– Утром поговорим обо всем, я спать хочу, – сказал Рысьев, думая в то же время, что ни ему отца, ни отцу его – не обмануть.
– А сам, поди, утром убежит, только его и видели! – с деланно добродушным смехом сказал отец.
«До утра убегу!» – мысленно ответил Рысьев и сказал:
– Некуда мне утром идти… разве позднее пойду пройдусь.
Когда в доме все стихло и в этой тишине послышалось носовое сонное посвистывание отца, Рысьев тихо поднялся, оделся и, не надевая штиблет, в одних носках, пробрался во двор. Через сад он выбрался на берег реки Ерзовки.
«Вышло не так уж плохо, – думал он, пробираясь на явочную квартиру. Утром родитель еще подумает, что ему делать: донести? А ему скажут: „Как же вы поздно хватились? Где вы ночью были?“ А если и донесет – черт с ним! Разгуливать по заводу не буду, носу никуда не покажу! А уж на собрание пройду либо затемно, либо в каком-нибудь маскарадном виде! Нет, не так уж все плохо!»
III
Пьяный от вольного воздуха, от сознания свободы, шел Роман Ярков домой. Два с половиной года отсидел он в страшной уральской тюрьме, носящей название «Николаевские роты». Немного кружило голову – «обносило» по временам. Он боялся: не ушла бы Анфиса из дома как раз в эти часы, не встретился бы кто-нибудь из знакомых – не задержал бы его.
И вдруг нетерпеливая радость сменилась раздражением: он увидел на завалинке Степку Ерохина.
«Сидит, змей, нежится на солнышке, а я из-за него…» Он с ненавистью взглянул на Степана и прибавил ходу. Но Степан поднялся, растопырил руки, словно хотел обнять его, и сделал навстречу несколько ленивых шагов.
– Гордый стал! Идет – шапки не ломает!.. Ну, как ты, Роман, жив ли, здоров ли?
Роман руки ему не подал. Ответил мрачно:
– Позавчера умер, сегодня похороны.
– Все такой же, ей-богу, нисколько не тухнет, – рассмеялся Степка. – Видно, кому – тюрьма, а ему – мать родна… Что теперь делать-то собираешься?
– Долги платить, – многозначительно ответил Роман и сделал шаг в сторону.
Степка настороженно, злобно глянул из-под белесых бровей. «Неужто знаешь?» – прочел в его глазах Роман и ответил взглядом: «Знаю!»
Степка сказал торопливо:
– О-о! Долги платить? Тогда наперво придется тебе с Пашкой Ческидовым рассчитываться!
И он скверно ухмыльнулся.
– Ты про что?
– А про то, что он за тебя два года работает.
Степка сделал непристойный жест.
В глазах помутилось у Романа. Он оглянулся. На улице не было ни души, даже ребятишки и те сидели по домам, – время было обеденное.
Но он увидел, как в доме напротив высунулась из окна женщина и, жмурясь от солнца, жадно вслушивалась в разговор.
Роман сердито поправил заплечный мешок, сжал кулаки. Сказал с угрозой:
– Проверю! Если наврал – не обессудь, Степа, по морде получишь.
Замедляя шаг, стараясь успокоиться, охлынуть, пошел Роман к своему двору. Взвеял ветерок, тихо, сладко зашелестели рябины в палисаднике. Он взглянул на зеленую полянку, на синее чистое небо, представил себе лицо матери, Анфисы, Паши, – на сердце у него посветлело.
Осторожно, не брякнув щеколдой, он прошел во двор, неслышно пробрался мимо окон, на цыпочках поднялся на крыльцо, потянул за скобу, ступил на порог.
Мать, охнув, упала к нему на грудь.
Обнимая, Роман ужаснулся ее худобе. Лицо матери истаяло, сморщилось. Из-под платка выбились совсем седые, как у какой-то чужой старухи, волосы.
Страх охватил его.
– Все ли ладно у вас? Вы, поди, голодуете?
Мать помотала головой и снова припала к нему. Он бережно усадил ее и сам сел рядом.
– Мама, лучше сразу скажи!
– Да что говорить-то, Романушко? Все у нас подобру-поздорову.
– Анфиса как?
– Фисунька, как дочь рожоная: куска без меня не съест, не согрубит!
У Романа язык не повернулся спросить: не изменила ли?
– Ну, а с хлебом как?
– Зарабливает Фисунька, сват помогает… твои дружки-товарищи, спасибо им, не забывают. Голодом не сиживали.
– Так зачем ты, мама, так похудела? – с болью спросил он. – Зачем такая старая стала?
Старушка крепче прижалась к нему.
– А слезы-то, а бессонны-то ночи?
– Обо мне?
– О ком же, сынок? Об тебе… Сам знаешь, всяко горе в моей жизни бывало, но слез никто не видал моих! А нынче – и при людях льются. Сердце у меня все запеклось, Ромаша. Сидишь думаешь ночь-то ноченьскую: с ворами посажен, как самый распоследний человек… может, голодом морят, бьют… на виселицу повели. А он у меня, как стеклышко, чистый! Эта мука меня и сокрушила. Ну, слава богу, кончилось мученье мое!
Мать выпрямила сгорбленную спину, заправила волосы под платок и как-то стыдливо вытерла слезы. Минуты слабости прошли. Перед Романом сидела старая, но все еще сильная духом женщина.
– Прошло лихо – и вспоминать не будем! – сказала она. – Только одно знаю: обиженная слеза мимо не канет. Отольется проклятым, все отольется! И в наше окошечко глянет солнышко!.. А ты, Роман, руки не опускай, на нашу бабью слабость не взирай, делай свое дело– и никаких!.. Ну, иди, сынок, к Анфисе, она в огороде лук дергает. А я самоварчик поставлю да баньку тебе истоплю!
Анфиса уже выдергала весь лук и теперь сидела под лиственницей на траве, обрезала пожелтевшее грубое луковое перо, а луковицы рассыпала на брезентовый полог, чтобы их пообсушило солнышком.
Она сидела задумчивая, но руки ее быстро делали привычное дело.
Ветер тихо шевелил нежную хвою лиственницы, траву, черные Анфисины кудри. Незнакомое Роману серое платье сливалось с серой корой лиственницы, будто Анфиса вышла, как в сказке, из этого ствола.
– Милка моя!
Анфиса поглядела на него… вскрикнула… вскочила… Топча картофельную ботву, ничего не разбирая, полетела она к Роману.
После долгой разлуки всегда присматриваешься к близкому человеку: то узнаешь его, то не узнаешь… пока черты нынешнего облика не совместятся с теми, какие ты хранил в памяти. За два с половиной года изменился и сам Роман, изменилась и его жена. Роман казался теперь вполне сложившимся мужчиной, и не только потому, что отрастил себе густую бороду… Лицо его утратило мягкость линий, а взгляд – озорной огонек. Воля и разум светились в глазах. Анфиса стала самостоятельнее, уверенно двигалась, громко говорила. Милая ее застенчивость сохранилась только в улыбке. Когда Паша и еще несколько мужчин пришли навестить Романа, она не дичилась, как раньше, разговаривала, спорила с ними.
А оставшись наедине с мужем, ответила на его ласки со всем пылом зрелой женщины.
Среди ночи Роман вдруг захотел есть. Жена зажгла ночник, принесла ломоть ржаного хлеба, луку, квасу. Закусывая, он стал рассказывать ей о встрече со Степкой Ерохиным. Роман рассказывал и поглядывал на нее, ожидая любовных уверений, нежной ласки…
Она же сказала удовлетворенно:
– О-о, вот хорошо!
– Да уж чего хорошего, – с неудовольствием отозвался муж.
– Как это «чего»? Не на политику подумал, а на это самое… ну, и наплевать.
– Фисунька, а правда ничего не было?
Ему все-таки хотелось уверений.
Анфиса взглянула на него. Глаза сверкнули так гордо и обиженно, что Роман смешался, поперхнулся, закашлялся… Прокашлявшись, притянул ее к себе.
– Ну, ладно, милка, верю… знаю… прости меня, дурака!
– Все могу простить, одно не могу, – заговорила Анфиса после долгого объятия, – от кого ты таился столько времени? От меня таился!
– Фиса, да ведь я тебя и так и сяк пытал… а ты мне что говорила? Куда меня тянула? К буржуйской жизни! – шептал Роман на ухо жене, крепко обнимая ее. – Вот тогда какие твои взгляды были. Сама посуди, мог ли я… доверить такое дело бабьему языку?
Она враз оттолкнула его, вырвалась из объятий, вскочила с постели. В свете ночника лицо ее горело, сверкали слезы на щеках.
– Спасибо, Роман! Попомню! Это я попомню! Нечего было пытать меня, надо было прямо… Я за тебя шла – на всю жизнь тебе предалась!.. И очень ты себя считаешь грамотным, нет ты не грамотный, а ты темный, совсем как есть темный! Большевики не говорят – «бабьему языку», они нас зовут «товарищи женщины»!
Стыдно и радостно стало Роману. Он поднялся и стоял перед нею с виноватым и счастливым лицом.
– Милка моя! Фиса!
Она отталкивала его руки и продолжала гневно и горячо отчитывать. Наконец мало-помалу утихла, успокоилась. Роман привлек ее.
– Вот какая ты у меня стала, – шептал он, баюкая ее, как ребенка, и заглядывая в лицо ее, лежащее у него на плече. – Грамотная ты у меня стала… боевитая… – С нежной шутливостью он продолжал: – А ну, если ты такая грамотейка, скажи мне, к примеру, кто такие «правые»?
– А это, которые расстрелы устраивают… погромщики-то эти…
– Так. А за что, нето, их, сволочей, «правыми» зовут?
– Ясно, не за эти дела! Тогда бы их виноватыми звали… Зовут за то, что сидят они на правой стороне.
– Где сидят?
– В Думе… думаешь, и этого не знаю?.. А тебе стыдно, Ромаша! Не ты мне глаза открыл, а добрые люди.
– Ну, полно, милка, виноват!
О многом они переговорили в эту ночь. Может, и двух часов не заснули. А утром Роман встал сильный и свежий.
В этот день в Мещанском лесу было назначено собрание и Паша зашел за Романом, чтобы под видом катания на лодке выбраться незаметно из поселка. День был праздничный, удобный для массовки.
Весело переговариваясь, они вышли из двора Ярковых, как вдруг Роман остановился, нахмурился:
– Постой, Паш… забыл я…
Подошел к соседнему дому, постучал в окно.
– Эй, Степан, выйди-ка на одно слово!
– Да брось ты, да пойдем! – звал Паша, но Роман сказал:
– Погоди. Должок надо отдать.
Вышел Степан. «Чего тебе?» – хотел он сказать, но не успел. Роман размахнулся и…
– На! Получай задаток! Мало, так скажи – добавлю.
Степка отскочил, согнулся, оскалил зубы, как злая голодная кошка перед прыжком. Но, увидев, что Роман приготовился отразить наскок, сжал кулаки, утвердился на широко расставленных ногах, – Степка в драку не полез. Он только пригрозил:
– Погоди, каторжник! Попадешься на узкой дорожке!
У берега Паша и Роман повстречали рабочего Дудина. Он шел с дробовиком, но друзья знали, что направляется Дудин не на охоту, а на собрание. Видят – Накоряков с удочками, Егоров с гармошкой, будто на гулянку.
Охранка, очевидно, знала, что готовится собрание, – на берегу у лодок слонялся похожий на сову человечек. Паша сказал, что этого шпика всякий рабочий Верхнего завода знает и никого ему не поддеть! Разве только привяжется к человеку, как банный лист, помешает ему прийти на собрание.
– А вот мы его с собой прихватим! – сказал Роман.
Паша подумал, что он шутит, но Роман говорил всерьез. Он подошел к незнакомому и тоном заговорщика спросил:
– Вы тоже на сходку?
– Я? Да… хотелось бы…
– Поедем со мной, только осторожно! При этом человеке молчок!
– Разве я не понимаю! – сказал шпик, дрожа от радости, влез в лодку и, цепляясь за борта, пробрался на корму.
Отчалили.
Роман, не отвечая на вопросительные взгляды Паши, греб себе да греб… и лодка шла не к Мещанскому лесу, а забирала все дальше на запад.
Уже скрылся за горой Верхний завод, и пруд величественно развернулся во всю ширь. Ни лодок, ни вертких батиков не встречалось здесь. В тишине слышался только скрип уключин да плеск воды. Показался вдали каменистый островок и стал расти на глазах. Роман, ловко перебирая веслами, подвел лодку к острову не носом, а кормой.
И вдруг скомандовал:
– А ну, шпик, вылазь! Приехали!
Тот замер, вцепившись в борта.
– Тебя высаживать, что ли, ваше благородие? – и Роман сделал вид, что встает.
– Кому сказано? Ну!
Человек стал вылезать, цепляясь за камни. Очутившись на берегу, он плачущим голосом закричал:
– Вы ответите за это! Вы ответите!
– Об нас не заботься, – весело сказал Роман, оттолкнувшись веслом от островка, – об себе подумай – не навтыкал бы тебе Горгоньский по загривку. Ты как свою службу исполняешь? Сова ты, сова!
И товарищи поплыли прочь от острова, где маячила одинокая фигурка.
Паша сменил на веслах Романа. Минут через сорок они втащили лодку на отмель и углубились в Мещанский лес.
Место для собрания – на берегу лесного озера, в шести верстах от Перевала, – облюбовал Чекарев во время своих охотничьих скитаний. Сосновый бор с двух сторон обступал полянку. С третьей стороны стеной стояла каменная гряда, поросшая сосняком. Заросли ольхи, черемухи, тальника, переплетенные хмелем с побуревшими шишками, защищали поляну со стороны озера. Невдалеке от каменной стены была даже естественная трибуна из обомшелых, усыпанных желтой хвоей двух каменных глыб, когда-то скатившихся с гребня на эту полянку.
Когда Роман и Паша, ответив на вопросы пикета, добрались до поляны, собрание уже началось.
На поваленном стволе, на камнях, на пеньках и прямо на траве сидело и стояло около пятидесяти человек.
Орлов говорил о тех препятствиях, которые мешали созыву общепартийной конференции в течение почти трех лет. К этим препятствиям он относил и разгул реакции, и усталость рабочего класса, и сложное внутреннее состояние партии.
– Теперь дела улучшаются, товарищи! Хотя правительство не смягчает своих репрессий, а, наоборот, за последнее время опять усиливает… Но… – он поднял руку и голосом, торжественным и звучным, продолжал: – Рабочие снова заговорили о борьбе! Летние стачки – в прошлом году, нынче – говорят об этом! Растут наши ряды. Мы научились новым способам работы. Поняли, как необходимо сочетать нелегальную работу с легальной. Стараемся руководить экономической борьбой рабочих…
Он помолчал.
– Дела улучшаются… хотя и не сломлено еще до конца сопротивление антипартийных элементов в нашей партии. Все вы знаете, как в годы реакции бывшие члены партии – особенно интеллигенты – зарылись в обывательщине или к буржуазии перебежали. Это, так сказать, дезертиры явные. А есть еще дезертиры в маске: они уже перестали быть социал-демократами… Вы понимаете, о ком я говорю?
– О ликвидаторах всех мастей! – откликнулся резкий тенор. – Пр-равильно!
Это крикнул Рысьев, высунув рыжую голову из-за рыжих ветвей мертвой сосны, на поваленном стволе которой он устроился.
– Ваши слова, товарищ Рысьев, мы принимаем как полный отказ от той линии, – сказал Орлов.
– Разумеется, – откликнулся Рысьев.
Орлов продолжал:
– Пока ликвидаторы не раскрыли своих гнусных планов, – мы воздерживались от полного разрыва. Есть люди – зовут еще и теперь «мириться» с ними, идти на уступки… Нет! Довольно! Не позволим губить наше дело! Вносить в наши ряды раскол! Не позволим еще раз сорвать, оттянуть нашу конференцию, которая необходима для нас, как воздух!
Орлов остановился, стараясь овладеть собой. Провел рукой по волосам, отхлебнул из кружки глоток воды.
– Ликвидаторы из кожи лезут, только бы сорвать конференцию!
Он заговорил о примиренцах, которые засели в заграничной комиссии, о том, что необходимо как можно скорее создать русскую комиссию, о целях и задачах конференции и о том, что надо сделать на местах. Говорил он больше часа горячо, взволнованно. С порывом произнес последние слова:
– Будем бороться, товарищи, за общепартийную конференцию! За чистоту рядов партии! За создание руководящего центра в России! Время не ждет!
– Вопросы будут? – спросил Лукиян.
Да, вопросов оказалось много.
Спрашивали о положении партийной работы в других областях, о сроках созыва конференции, будут ли участвовать в конференции ликвидаторы. Просили рассказать о новых работах Ленина.
Начались выступления. С волнением слушал Роман участников собрания. Пока он сидел в тюрьме, его товарищи много сделали. Перед выбором в русскую комиссию председатель Лукиян сказал, сколько человек представляет каждую организацию:
– От железнодорожной станции семь, от Уральской железной дороги шестеро, от механического завода пятеро, от Верхнего завода восемь человек, от мелких фабрик трое, от мелких рудников восемь, от ткацкой фабрики трое, от спичечной один, мелких ремесленников десять, интеллигентов восемь…
В РОК[4]4
РОК – Российская организационная комиссия.
[Закрыть] выбрали Орлова.
– А делегатом – Андрея! – выкрикнул чей-то молодой голос.
Все участники собрания закричали:
– Андрея! Андрея! Товарища Андрея!
Начинало смеркаться, с озера дохнуло холодком, когда собрание закончилось.
Подымающая дух речь Орлова, горячие выступления, овация, устроенная Андрею, красный флаг, вид старых товарищей, ощущение свободы, порыв к борьбе, звуки «Варшавянки» – все это потрясло Романа. На обратном пути он молчал. По саженным взмахам весел видел Паша, что волнение его еще не улеглось.
А дома его поджидал гость – Степкин отец.
По глазам матери Роман понял, что она знает об утреннем происшествии и недовольна сыном.
– Пришел к тебе, Роман Борисыч, – степенно начал старик, – пришел я спросить, пошто не по-соседски жить хочешь, моего сына ни за что ни по что побил? Смотри, ведь на таких и управа есть! Ты ему зуб выбил, щеку вот эдак вот взбарабанило – все как есть знаки налицо! Если на мировую не сойдемся – в суд подам.
– Эх, дядя Митрий, дядя Митрий, – с укором сказал Роман, – да ты бы хоть разобрался раньше, а ты сразу «суд». Говоришь: «ни за что», а сам не знаешь! Посуди сам: иду я из тюремного замка… страдал… – за дело ли, без дела ли, – это не Степкина печаль, верно?
– А он разве тебя укорил?
– Да уж лучше бы укорил… я бы плюнул да растер… Он мне… Какими он словами мою жену обнес! А! – загораясь гневом, заговорил Роман. – Еще раз скажет эти слова – опять бит будет! Как ты считаешь, имеет он право безвинно обносить мою Анфису?
– Да но-о? Вот варнак! Мне ведь он этого не сказал… Ах, он!..
– Я еще одну вину знаю за ним, да… не пойман – не вор… пока помолчу…
– Скажи, Роман, начал, так скажи!
– Не скажу, дядя Митрий… Только одно скажу: напрасно он дружит со своим сродным братцем – горгоньским писарьком… Больше ничего не скажу.
– Да уж чего еще добавлять-то, – убитым голосом сказал старик и, повесив голову, пошел к выходу, – Прости, ради Христа, Роман Борисыч…
Гудят ноги, слипаются глаза… в голове среди приятного шума – обрывки речей, плеск весел, «Вихри враждебные…» Хочется рассказать Анфисе, как поозоровал со шпиком… но язык уже не повинуется… Роман блаженно улыбается, бормочет невнятные слова. Хмель вольной волюшки бродит, не улегся еще… Томит желание работы, борьбы. Вот приедет Давыд – любимый боевой товарищ!.. Из мрака возникает лицо Ирины… И вместо слов о скором приезде Ильи Роман бормочет:
– Давыд… скоро женится!
IV
Илья не помышлял о женитьбе. Он любил Ирину бережной, чистой любовью, которая не знает еще жажды полной близости.
А Ирина, та жила мыслью о браке.
Она не задумывалась над сущностью будущих отношений, хотела только быть всегда с Ильей, заботиться о нем. В мечтах ей представлялась комната со сводчатым потолком… Илья, оторвавшийся от книги, чтобы ласково взглянуть на нее.
Незадолго перед его возвращением, в ноябре девятьсот одиннадцатого года, она сходила к ломовому извозчику, который сдавал весь полуподвал. Комната Ильи пустовала. Ирина тотчас сняла ее. Вместе со Светлаковой они навели порядок. Девушка постелила у кровати коврик, принесла несколько книжек, поставила на полку, положила в ящик стола стопу чистой бумаги, коробку перьев, налила в чернильницу чернила, – больше она не посмела ничего сделать: Илья был очень щепетилен.
Мать позаботилась о белье, о посуде, повесила на гвоздик теплый стеганый халат.
Накануне приезда Ильи Ирина решила переговорить с отцом. Она знала, что предстоит тяжелая борьба, но избежать этого было нельзя: до совершеннолетия она не могла выйти замуж без разрешения отца.
За последнее время отношения с отцом разладились. Он не мог простить отказа Зборовскому, которого давно привык считать будущим зятем. «Из-за девичьей придури», как он говорил, Зборовский не вошел в их семью, мало того – женился на Люсе Охлопковой и, говорят, живет с нею по-хорошему. Отец упорно дулся на дочь, не говорил с нею, не глядел на нее.
Ирина не обращала на это большого внимания. Она отвоевала независимое положение в семье. Свой заработок, за исключением денег на одежду, девушка отдавала отцу, возмещая таким образом расходы на питание. Она пользовалась относительной свободой: приходила и уходила, когда вздумается: где бывала, с кем встречалась, отчета не давала. При гостях отсиживалась в своей комнате.
Мачеха не одобряла ее независимый образ жизни, но молчала. Немое, холодное пренебрежение падчерицы говорило Антонине Ивановне, что ее тайна известна девушке, – обострять отношения она не хотела.
Об Илье Ирина дома никогда не говорила, и, когда она объявила, что выходит замуж за Илью Михайловича, Албычев принял это как внезапный удар.
– За кого? – переспросил Албычев. – Это за Ильюшку-то? – Он затопал, начал стегать кресло шнурками халата, завопил: – Эй, Тоня! Тоня, черт побери! Иди скорее, Антонина!
Сиплый дикий голос разнесся по всему дому.
Албычев бросился навстречу жене, будто ждал защиты.
– Ты подумай! Она… Ты только подумай!..
Антонина Ивановна выслушала его сбивчивую крикливую речь, опустив глаза. На ее надменном лице выражалось только одно: нежелание вникать в это дело. Она сказала:
– Что ждать, если девушке с таких лет предоставлена полная свобода?
– Позор! Позор! – топал и кричал отец.
– У нас различное представление о позоре, – сказала Ирина, меряя презрительным, хмурым взглядом свою рослую мачеху.
Она увидела, как сжались зрачки. Антонины Ивановны и долго скрываемая ненависть на миг оживила это холодное лицо.
– Много воли дал! – кричал Албычев, бегая по кабинету в развевающемся халате. – Но хватит! В монастырь запру!.. Впрочем… к Петру – в Лысогорск!.. Я все могу, ты несовершеннолетняя!.. А сбежишь – с полицией назад!
Он задыхался и с трудом выкрикивал угрозы.
– А всегда говорил о своих свободных взглядах!
– «Свободные взгляды»! – Албычев остановился, отдуваясь и пыхтя. – Дай, Тоня, воды!.. Все хорошо в меру, – продолжал он, выпив залпом стакан, – ты вот пользовалась свободой, не оправдала… Молчи!.. Теперь изволь давать отчет вот ей, – указал он на жену, – где бываешь, с кем бываешь.
– Спрашиваться у Антонины Ивановны? Нет, я не буду этого делать, – твердо сказала Ирина, – Антонина Ивановна не может руководить мной.
– Что? Что?
Глядя через плечо на Ирину и каким-то ленивым движением поглаживая широкие бедра, Антонина Ивановна сказала:
– Матвей Кузьмич, уволь! Отвечать за ее поведение? Она не ребенок. Как вы с ней там знаете…
И царственной походкой вышла из комнаты.
– Бабий бунт, бабий бунт, – ворчал Албычев, – распустил я вас, горе мне с вами… – Как всегда после вспышек, его начало мучить раскаяние. – Ну, Ируська, что ты там? Стоит дуется… Смотрит, как Красная Шапочка на волка…
– Папа! Почему ты против Ильи?
– Против? Да я совсем не против… наоборот… человек он порядочный… с принципами… Но мужем твоим ему не бывать!
– Почему?
– Ну, «почему, почему»… А кто он?.. Так себе… фитюлька!
– Папа! Я верила, что твои взгляды…
– Взгляды, взгляды, – пробурчал отец, – дались ей взгляды… Не серди меня! Какая-то ты уж очень прямолинейная… Ира, ты жизни не знаешь! Если он честный человек, он и сам не захочет жениться – сделать твое несчастье. Вот пусть-ка он придет ко мне, мы с ним поговорим!
– Хорошо, он придет к тебе, – сказала дочь.
Ирину испугала суровая бледность Ильи и… следы страданий на его благородном лице.
При встрече Илья не поцеловал ее, только крепко сжал руку. С болезненным удивлением подумала она: «Как чужой!» – и радость ее погасла.
Потом эта радость снова затеплилась, когда Илья, очутившись в своей комнате, поблагодарил ее глубоким взглядом. «Он матери стесняется!» – решила Ирина.
После чая тактичная старушка ушла. Илья почтительно проводил мать до ворот. Ирина, стоя посреди комнаты, слышала, как приближаются его неторопливые шаги. Сердце у нее билось бурно, быстро. Вся она разгорелась, разрумянилась. Блеск дрожал во влажных глазах. Илья вошел. Она побежала навстречу:
– Здравствуй, Илья!
Ее остановил непонятный ей серьезный и печальный взгляд. Руки ее опустились. Илья прикоснулся губами к горящей щеке Ирины, погладил по голове, усадил на стул и сел по другую сторону стола.
Ей хотелось заплакать. Всегда такой чуткий – Илья будто и не замечал ее волнения.
– Расскажи, Ирочка, как вы тут…
Стал расспрашивать о друзьях, о работе, о подготовке к общепартийной конференции. Мало-помалу он оживился, и девушка узнала прежнего Илью. Он жил!.. Но он жил только общими интересами!
«Неужели человеческие чувства умерли в нем? – со страхом думала девушка. – Он не любит меня… он не может никого любить!»
Она порывисто спросила:
– Ты не любишь меня?
– Люблю, Ира.
– Я буду твоей женой?
– Да… со временем…
– Почему «со временем», Илья? – Она не смела обнять его и только сложила руки, как бы молясь. – Я хочу быть тебе родным человеком! Я жить не могу без тебя! Зачем «со временем»? Поцелуй меня!
Холодно, как ей показалось, он поцеловал ее в лоб. Неопытная, она не заметила внезапную вспышку чувства. Нахмурившись, Илья отошел и стал расхаживать по комнате.
– Условимся, Ира… Ты – моя невеста!.. И не будем больше говорить об этом. Ты – девочка. Не знаешь, любовь ли у тебя, – говорил он отрывисто, – проверь себя. А сейчас… и ты и я… должны все силы, все помыслы отдать нашему делу!
– Чекаревы… Гордей Орлов… Роман… Господи, никому еще не мешала женитьба!
– Ира, я слишком сильно люблю тебя, – сказал Илья, остановившись, – не мучь меня! – вырвалось у него.
Она замерла на месте. «Слишком люблю тебя, – пело у нее внутри, – сильно люблю тебя…» Замирающим голосом Ирина шепнула:
– Приласкай!
– Нет, Ира, нет! Я уважаю в тебе мою невесту!
Смутно она поняла смысл этих слов… Застенчивость сковала ее. Девушка закрыла лицо руками.
Илья сказал:
– Ирочка, если ты не устала и никуда не торопишься, сходим к Чекаревым!
– Вот он и съездит, Маруся, – сказал облегченно Чекарев, сжимая в объятиях Илью. – Поезжай, Илья, в Питер! Немедля!
– В чем дело, товарищи?
– Надо ехать в Питер, к Гордею!
Накануне Перевальский комитет, обсудив положение, решил послать человека в Петербург. Ехать должен был опытный конспиратор и человек, не занятый на постоянной службе. Илья подходил во всех отношениях. А откладывать поездку было нельзя: за последнее время обстановка еще усложнилась.
Русская комиссия сделала уже многое. Но примиренческая ЗОК бойкотировала ее, лишала средств, отказывала в техническом обслуживании – словом, мешала готовить конференцию. Ликвидаторы торопливо сколачивали блок против большевиков.
Третейский суд должен был решить вопрос о возвращении большевикам их средств. Они хранились временно у трех «держателей». Суд распался. Каутский, не желая содействовать большевикам, вышел из состава суда.
Орлову в Перевал (а его давно уже здесь не было!) пришло несколько писем из-за границы. Они где-то задержались. В этих зашифрованных письмах настойчиво повторялось одно: РОК должна требовать от держателей немедленного третейского суда, предупредить, что дело о проволочке будет вынесено на общепартийную конференцию, а потом и на партийный съезд, если деньги не будут немедленно переданы в РОК. В письмах сквозило беспокойство о Серго, от которого перестали приходить вести. А ведь он провел гигантскую работу и держал в руках все нити подготовки к конференции! Если он «провалился», остальные члены русской комиссии должны связаться с избранными уже делегатами, «обеспечить их явку на конференцию и найти средства, дать возможность перейти границу».
