Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
– Жертва эксплуатации!.. Пот и кровь… увечья, гибель…
Илья поспешно свернул в переулок, побежал вдоль высокой деревянной ограды. Он знал, в заборе есть лазейка – одна доска отодвигается в сторону. Сколько раз он передавал в это отверстие листовки для цехов!
На широком дворе, окруженном низкими кирпичными постройками, собрались рабочие. Их было несколько десятков. Илья вспомнил невольно забастовки пятого года… Положим, тогда на заводе рабочих было впятеро, вшестеро больше. Кризис ударил и по заводу Яхонтова.
Илья вмешался в толпу. Слесаря Васильева, очевидно, надо было искать где-то там, возле самодельной трибуны, на которой стоял молодой оратор. «Так и есть!» Илья увидел острый профиль знакомого лица, желтую щеку в оспенных рябинках и, пробравшись вперед, тронул Васильева за рукав.
– Что у вас?
– Мальчишку в станок затянуло, – ответил Васильев, даже не удивившись появлению Ильи. – Ограждений-то ведь так и не сделано!.. Решаем требования свои выставить… Не примут – забастуем! Ведь мы…
Он не договорил. Молодой парень, державший речь, спрыгнул с опрокинутого в снег деревянного ящика, и все закричали:
– Пусть Васильев скажет!
– А что говорить? – начал Васильев. – Надо не разговоры говорить, а наметить свои требования и послать депутацию к директору. Не уважит – будем бастовать! А сейчас я дам слово одному знающему человеку…
Он подал руку Илье, и тот взобрался на ящик.
Члены подпольного кружка знали Давыда. Они закричали:
– Тише! Тише! Слушайте!
Стало тихо.
– Товарищи!
Услышав это дорогое, запретное слово, толпа колыхнулась, сдвинулась теснее.
– Товарищи! Борьба за права рабочего класса требует прежде всего единения! Крепко ли вы решили бороться? Проверили ли себя?
Он обвел собравшихся суровым взглядом и прочел в ответных взглядах, что решение крепко…
– Бороться надо не только за сегодняшние ваши требования: за пенсию матери погибшего токаря, за установку ограждений к станкам… не только за прибавку платы и отмену штрафов… Цель борьбы рабочего класса – высокая!.. святая цель! За политические свободы! За социалистическую революцию!
Он заговорил о связи экономической и политической борьбы, о том, что только партия социал-демократов (только большевики) ведет рабочих по верному пути.
– Вот наша программа! Познакомьтесь с нею, внимательно прочтите и передайте своим товарищам!
Илья раздал пачку программ. Руки жадно тянулись к нему.
Илья энергично и быстро вел митинг. Он понимал, что администрация скоро оправится от замешательства и разгонит собрание, может и полицию вызвать. Скоро стачечный комитет был сформирован, и Васильев начал записывать требования, положив бумагу на ящик у ног Ильи.
В это время раздались крики:
– Полиция! Полиция!
Из конторы вышел пристав с городовым.
Илья спрыгнул с ящика, замешался в толпу.
– В чем дело, братцы? – миролюбиво заговорил бравый пристав. – Несчастный случай случился? Оно, конечно… Но владелец, братцы, поступит по закону и по милосердию. Матери будет пособие выдано.
– Пенсию требуем! – закричали в ответ. – Один был кормилец! Уморили!
Пристав внимательно стал вглядываться в толпу.
– Что значит «требуем»? – с угрозой спросил он. – Что значит «уморили», когда акт инспекции – по своей неосторожности? Эт-то кто говорит? Это ты говорил? А ну, выйди сюда! Ты, рыжий! Как его фамилия?
В ответ раздались гневные выкрики.
– В кутузку захотели? – взревел пристав. – Бунтовать? Это вам не пятый год, мерзавцы!
Толпа надвинулась на пристава. Могучий кузнец наседал на него, гудел в самое ухо:
– Тебе дано право людей мерзавить? Ты сам кто такой, из каких кистей выпал?..
Васильев говорил громко:
– Мы свои требования вырабатывали!
– Какие ваши требования? – кричал пристав. – А ну, давайте их сюда!
Ему отвечали насмешливо:
– Дураков нету. Когда надо, тогда и отдадим!
– Р-разойдись! – кричали полицейские, наступая на рабочих. – Разойдись!
Рабочие двинулись к проходной будке, уводя с собой членов стачечного комитета. Илья прежним путем выбрался с завода. Он шел по заснеженным улицам, освещенным редкими фонарями.
Радостное чувство борьбы переполняло его.
В самую глухую пору реакции – забастовка!
К Чекаревым Илья всегда проходил садом, чтобы не попасть на глаза хозяйке. У него был ключ от дверцы, обитой железом, которая выходила в глухой переулок.
Закрыв за собой эту дверцу, Илья постоял в каменной нише, зорко оглядываясь кругом. Сумерки уже сгустились в саду. Отсюда не видно было большого дома, – как стена, его заслоняла пихтовая аллея. Окна флигеля светились.
Илья на цыпочках поднялся на террасу и постучал ногтем по стеклу. Ему открыли.
В комнате плавал папиросный дым. На кровати лежала гитара, на столе стояли закуска и бутылка с пивом: чужой человек, войдя, увидит, что люди собрались на вечеринку…
Все уже были в сборе, только самого Чекарева ждали с минуты на минуту. Мария начала расспрашивать Илью, как ему работалось, как чувствует себя Софья. Возбужденно блестя глазами, чувствуя прилив бодрости, силы, Илья рассказал о митинге на заводе Яхонтова.
Стукнула дверь в сенях, Мария прислушалась и просияла: «Сережа!»
Действительно, это был Сергей. Он разделся на кухне, вошел в комнату и, не здороваясь ни с кем, остановился у стола. В его обычной сдержанности было что-то угрожающее. Русые брови резко выделялись на побледневшем лице.
– Товарищи! Нашего Лешу казнили… – Дрогнувшим голосом он добавил: – Почтим его память…
При слове «казнили» дрожь прошла по телу Ильи, дышать стало трудно, словно та веревка, которой удушили Лешу, сжала и его горло.
Удар грянул внезапно. Отец Алексея совсем недавно получил письмо от Августы из Казани. Она писала, что говорила с прокурором, что есть определенная надежда? дело кончится ссылкой, а в самом худшем случае – каторгой…
…Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу, —
глубоким, вздрагивающим голосом начал Чекарев, и приглушенные голоса подхватили широкий, печальный и сильный напев. Только Илья стоял молча. Петь он не мог. Горло так и оставалось сжатым.
Над мужскими голосами поднялся полный слез, горя и звенящий в то же время горячей верой голос Марии:
Настанет пора, и проснется народ,
Великий, могучий, свободный!
Как-то благоговейно, точно перед свежей могилой, все закончили:
Прощайте же, братья! Вы честно прошли
Свой доблестный путь, благородный…
– А теперь за работу! – стукнув ладонью по столу, сказал Чекарев. – Все чувства наши переключим в работу… Чтобы кипело все!
Овладев собой, он заговорил:
– Товарищи! В декабре в Париже будет Пятая всероссийская конференция нашей партии. Мы должны будем послать представителя, а значит, надо собрать и подготовить материалы к отчету… О чем должен рассказать наш отчет? О кружковой работе, о связи с массами, с думской фракцией, о легальных методах… Показать, как мы боремся против кадетов, эсеров, как с меньшевиками… с отзовистами боремся… Фактов давай те больше! Фактов!..
Говоря о положении горнозаводского населения, не можем мы пройти мимо тяжбы ключевского общества с конторой из-за покосов… Но это я забежал вперед…
– Лукиян! – прервал Чекарева и вскочил с места маленький порывистый человечек с красно-рыжими кудряшками. – Вы что ж свалили в одну кучу и врагов революции, и так называемых «отзовистов»? Равняете?
– Не равняю я, – с досадой сказал Чекарев, – но еще раз скажу и еще раз напомню, товарищ Рысьев, что вы, отзовисты, жестоко ошибаетесь… И ваши ошибки мы замазывать не будем… Кто хочет высказаться по вопросу подготовки конференции, товарищи?
Началось деловое обсуждение.
Вдруг на дворе громко залаяла собака, и кто-го сильно и часто застучал в дверь.
– Тревога! – спокойно сказал Чекарев, откупоривая бутылку, и стал разливать пиво по стаканам.
Рысьев взял гитару, начал пощипывать струны, напевая вполголоса:
Вниз по ма-а-тушке, по Во-о-олге…
Мария пошла открывать.
Она не спросила, кто стучит. Отодвигая задвижку, беспечным тоном проговорила:
– Кто опоздал, пусть воду хлебает… пиво мы все выпили!
– Это я! – послышался знакомый голос. В комнату вбежал Роман Ярков… вбежал, не снимая облепленной снегом шапки, не обметя голиком валенок.
Быстро оглядел собравшихся, увидел, что здесь все свои, сказал:
– Товарищи! Ваню… Ивана Даурцева схватили!
IX
Дверь Ирине открыл сам отец, по-видимому, он поджидал ее у окна.
– Алексей повешен, Ируська…
И, хлопотливо бегая по передней, Албычев стал рассказывать, как дошла до него эта страшная весть.
Ирина не вслушивалась…
Когда к ней вернулась способность соображать, с тоской и ужасом подумала девушка о дяде Григории и об Августе.
Положив на подзеркальный столик стопку тетрадей, Ирина повернулась к выходу, но отец остановил ее:
– Подожди! Вот тебе записка… поручение от Григория… Да, может, пообедала бы? Нет? Так и знал… Ну, или передай ему от меня, что сочувствую и все такое… Завтра сам у него побываю.
Ирина развернула записку.
«Милая Ирочка, – писал дядя, – ты, наверно, знаешь о нашей беде. Если можешь, приведи ко мне кого– нибудь из Лениных близких друзей. Очень прошу. Твой дядя…»
Обычный каллиграфически четкий почерк… Только в слове «можешь» дядя пропустил две буквы и подписался неразборчиво…
«Надо найти Илью!.. Ох, где мне найти Илью?»
Стоял зимний, зябкий день. В такие дни разбухшее небо серо, снег матово-бел. Голые деревья, ребра крыш, бревенчатые старые стены – все кажется траурно-черным.
Ирина осмотрелась по сторонам. Извозчиков нигде не было. Ускоряя шаг, она пересекла улицу, вторую… и быстро пошла к типографии.
Сколько раз за последние два месяца она прогуливалась здесь по вечерам, надеясь встретить Илью! Вот домик с венецианским окном. Вот палисадник с симметрично посаженными кустами акации… Вот высокое крыльцо дома, где живет Полищук, – все ей стало знакомо, привычно. У ворот типографии девушка остановилась, чтобы отдышаться и обдумать: как ей быть, если Илью не отпустят с работы. Но эти размышления оказались лишними: Ильи в типографии не оказалось, он работал в ночную смену.
Ирина пошла к мадам Светлаковой.
– Он здесь не живет, Ирочка! – сказала Светлакова, льстиво улыбаясь, поглаживая руку девушки и заглядывая в ее расстроенное лицо. – Он вчера заходил и, может быть, сегодня заглянет перед сменой… И что ему передать? – с прорвавшимся любопытством спросила Светлакова.
– Передать? Нет, ничего не надо передавать… Мне его сейчас надо видеть непременно! Вы мне скажете его адрес?
Светлакова замялась, сконфузилась, но адрес дала.
Илья жил неподалеку от матери в большом купеческом доме. Ирина позвонила. Горничная, улыбаясь, пригласила пойти, но выслушав ее, дерзко повела плечом, небрежно кинула: «Ход со двора!» – и захлопнула дверь.
«Боже! В каких он условиях живет!» – ужаснулась Ирина, пробираясь по темным сеням подвального помещения. Она с трудом открыла дверь в коридор. В лицо ей пахнуло запахом щей, кожи, махорки.
Но светлая, бедная комната Ильи произвела на девушку отрадное впечатление. Комната эта подходила к строгому облику Ильи. Два небольших, чисто вымытых окна, кровать, тщательно застланная байковым одеялом, стол под зеленой клеенкой, книжная полка – все содержалось в строгой чистоте.
В этой чистой атмосфере, наверно, хорошо думалось и работалось.
– Илья Михайлович, извините…
Волнение помешало Ирине заметить внезапную густую краску на впалых щеках Ильи. Впрочем, краска прошла волной и разом исчезла.
– Вы уже знаете, Ира?..
– Да. Я – за вами. Дядя просит вас к себе.
– Ира… не знаю… не умею я утешать…
– Утешать? Разве можно его утешить? Погорюем вместе, – сказала девушка.
Илья мрачно взглянул на нее.
– Боюсь, тяжело ему будет видеть меня.
– Но он просит!
Илья снял с гвоздя драповое, истончившееся от старости пальто. Оделся, надвинул картуз, достал из кармана дешевые штопаные перчатки… и с недоумением взглянул на Иру, которая не трогаясь с места, глядела на него блестящими, решительными глазами, как бы желая что-то сказать.
– Что, Ира?
– Не могу я видеть этого, – прошептала девушка, указывая энергичным жестом на его открытую шею. Она рывком сбросила горжетку, стащила с себя вязаный гарусный шарфик и обмотала им шею Ильи. Шарфик еще сохранял теплоту ее тела, и от него пахло духами…
Илья так был удивлен, что не смог, не успел помешать ей… Но скоро удивление сменилось неудовольствием. Брови сдвинулись.
– Разве я вам чужая?.. И этот шарфик мама вязала! – торопливо проговорила Ирина. В глазах Ильи что-то дрогнуло, взгляд смягчился, и добрая улыбка шевельнула губы.
Они вышли из дому.
Прохожие оборачивались, глядя вслед этой странной паре: тоненькая девушка, в маленькой круглой, надвинутой на лоб, шапочке, в пышном горжете, и бедно одетый молодой человек.
Но вот они свернули в безлюдный переулок. Навстречу им со свистом понеслась поземка.
– Илья Михайлович! – сказала девушка.
– Да?
– Помните, я читала стихотворение Некрасова? Помните? Вы поняли, о чем я просила вас тогда?
Илья не ответил.
– Отчего вы мне не отвечаете? – взволнованным шепотом говорила Ирина, сжимая его руку. – Ведь вы поняли и не ответили… Отчего?
– Что я мог ответить, Ира?
– Что ответить?.. «Ира! Если ты твердо решила, если тебе не жаль ни жизни, ничего, иди к нам… замени Леню!» Вот что надо было ответить.
– Кем вы меня считаете?! – строго спросил Илья.
– Революционером… как Леня…
– И вы хотите?..
– Да.
– Вам семнадцать лет, вы не знаете жизни…
– А Лене сколько было, когда он?..
– Проверили ли вы свою силу… волю?.. Ведь тут всю жизнь посвятить надо, отдать…
– И отдам! Тюрьма, бедность, виселица… Я ко всему готова, Илья Михайлович.
Ирина стояла, прижав руки к груди. В ее глазах Илья увидел силу и решимость. Она стояла, выпрямившись, среди косых струй снега. Лицо горело радостной готовностью. Илья сказал:
– Революционеры бывают разные. К какой партии вы тяготеете?
Девушка смутилась:
– Я не знаю… по ведь вы научите меня?
– Ира, мы еще поговорим об этом, – сказал Илья. – Вы познакомитесь с программами различных партий. Не хочу, чтобы вы вступали в борьбу с завязанными глазами. Вы сами изберете себе дорогу… увидим, по пути ли будет нам.
Ее глаза ответили ему: «Пойду твоим путем».
Они подошли к большому кирпичному дому, поднялись на второй этаж.
Ирина позвонила у двери с табличкой: «Григорий Кузьмич Албычев». Дверь открылась, и из дальней комнаты донесся высокий крикливый голос.
– Дядя Петя здесь! – огорченно шепнула Ирина. – Вот некстати!
Деревенский учитель Кузьма Албычев долго ломал голову, как сделать, чтобы все его три сына получили образование. Платить за право учения за троих – это немыслимо… А жить где? Родни нет, а на частной квартире сдерут столько, что вовек не расплатишься. Инспектор пришел ему на выручку, поговорил с влиятельными родными, и сыновей Албычева – Матвея, Григория и Петра – приняли на казенный кошт в духовное училище. Потом все трое перешли в семинарию. Окончив семинарию, Петр, приняв сан, поступил священником и помог отцу выучить братьев в университете. Так, Матвей стал врачом, а Григорий учителем гимназии. После смерти отца братья встречались редко. У каждого было свое дело, свой круг знакомых. Отец Петр вообще редко появлялся в городе: он служил за сто тридцать верст, в Лысогорском заводе.
На этот раз он приехал в Перевал по вызову архиерея. О гибели Лени он еще не знал. Рассчитывая погостить у брата, забрал с собою свою попадью и младшую дочь.
Старая нянька открыла им дверь, всплеснула руками и заплакала. Все перецеловались с нею, разделись и вошли в столовую.
Невесело, пустынно было в доме. Сразу чувствовалось, что хозяйки нет уже давно. Шестилетняя Таля в черном платье вылезла из кресла навстречу гостям.
– Григорий не пришел с уроков? – спросил отец Петр. – Холодно как у вас!
– И холодно, и не прибрано, – жалобно сказала нянька, – ничего я не успеваю… а теперь и совсем руки опустились… горе-то… горе-то у нас какое!
Она заплакала, закрыв лицо передником.
– Нашего Леню смертной казнью казнили, – сказала маленькая Таля.
Попадья охнула. Девочка оцепенела.
– Вот он, родной наш, смотрит на нас своими глазоньками, – запричитала нянька, простирая дрожащие руки к портрету, увеличенному, очевидно, с кабинетного формата. Как сквозь туман глядели задумчивые глаза. Это неясное изображение в холодной высокой комнате дышало грустью. – Слышишь ли ты меня, Ленечка? Закрылись твои ясные глазоньки… не взглянут душевно на стару няньку… Ох, да как же это горе размыкати, горячи слезы расчерпати…
– Ну, полно, няня, полно, – добрым голосом заговорил отец Петр, – давай-ко сдержись, не расстраивай Талю, смотри-ко, у нее глазенки-то слезами наливаются… Григорий когда придет?
– В три часа он приходит, – всхлипывая, ответила нянька.
– Так я успею у владыки побывать!
– А чайку-то, батюшко?
– После.
И отец Петр, надев шелковую рясу, направился к архиерею.
Пришел он около трех часов – возбужденный, «боевой», как говорила со вздохом матушка, когда видела его в таком состоянии. Но расспросить не удалось, так как тут же и Григорий Кузьмич явился из гимназии.
Нельзя сказать, что Григорий Кузьмич похудел, – мундир все так же вздергивался на его полном животе. Но, высокий и полный, он казался больным. Щеки пожелтели. Мелкие морщины высыпали по всему широкому добродушному лицу. Бледной улыбкой он приветствовал гостей, рассеянно погладил племянницу по волосам. Сел расслабленно в кресло, привычным движением прижал к груди Талю и спросил:
– Слышали о нашей беде?
Попадья заплакала.
Неспешно и обстоятельно стал рассказывать Григорий Кузьмич о хлопотах, передачах, встречах с адвокатом…
– Как его, такую светлую голову, крамольники обдурили? – с сердитым сочувствием произнес отец Петр.
– Никто его не «обдурил», – сдержанно ответил брат. – Нянюшка, скоро обед? Заморила ты тут без меня гостей!
– Расскажи о своих делах, Петр, – попросил Григорий Кузьмич вялым, расслабленным голосом. – Зачем тебя вызывали?
– По кляузе, – задорно ответил отец Петр, и глаза его опять заблестели, как у молодого. Расхаживая по комнате, стал рассказывать.
Настоятелем Входо-Иерусалимской церкви служит священник Мироносицкий, – не по шерстке кличка. Вреднейший! Отношения между Албычевым и Мироносицким все ухудшаются и ухудшаются. Отец Петр режет всем правду-матку в глаза, восстановил против себя именитых прихожан. Мироносицкий жалуется, что «это не пастырь, а бурлак, ломовой извозчик!». Не так давно Мироносицкий пытался «подсидеть» отца Петра. Написал ему записку, что уезжает и просит в праздник покрова отслужить раннюю обедню. Отец Петр отслужил. Заблаговестили к поздней, стал собираться народ («главным образом присудари, которые поздно встают!»), а служить некому!.. Кинулись к Мироносицкому – уехал! Кинулись к отцу Петру – он уже служил, потреблял дары, а канонические правила воспрещают служить вторую литургию.
Так и не состоялась праздничная поздняя обедня. Прихожане пожаловались благочинному.
Теперь – новое дело. Управитель завода хочет выдать свою племянницу за племянника жены. Мироносицкий приказал отцу Петру обвенчать. Тот без разрешения архиерея не соглашается. Управитель съездил к преосвященному, и тот сказал: «Пусть венчает, бог благословит». Отец Петр требует письменного разрешения. Но вместо этого разрешения получил вызов.
– Ну, как же тебя принял владыка?
Невысокий коренастый отец Петр остановился в боевой позе перед братом. В заостренной бороде мелькали седые спиральки. Резкие морщины бороздили румяное лицо. На орлином носу сверкали грозно очки.
– Принял вначале по-хорошему. Поговорили о том, о сем… «Венчайте, бог благословит!» – «Благоволите, ваше преосвященство, дать письменное указание!» Вижу – хмурится. «Моего слова для вас недостаточно?» – «Нет, ваше преосвященство! Ваше слово к делу не пришьешь!» Он разозлился, бороденкой затряс, затопал…
– А ты что?
– А я встал перед ним таким образом, – отец Петр заложил руки за спину, отставил ногу и склонил голову, иронически поглядывая на брата, – встал так и говорю: «Вот, слава богу! Люди говорят, что у вашего преосвященства ножки болят, а они вон как оттопывают!»
Попадья взялась за сердце:
– Батюшко, доведешь ты себя до Кыртамки! Разве можно?
– Он как порскнет из комнаты! – с озорным блеском в глазах продолжал отец Петр. – Вот его нет, вот его нет… А я не ухожу! Разглядываю картины, жду. Келейник выставит свою смазливую-рожу из двери, поглядит на меня с испугом, как на чумного, и опять спрячется. Тишина! Наконец выходит преосвященный тихими стопами, благочинно, как полагается, выносит письменное разрешение. Благословил меня, и все. Но злобу в своем ангельском сердце затаил! Загонит куда– нибудь в глушь «для пользы службы».
– Вот видишь, Петр, – начал Григорий Кузьмич, – я давно говорю тебе. Всю жизнь ты кочуешь с места на место, хочешь плетью обух перешибить.
Попадья горько вздохнула.
– Врешь! Есть правда на земле! – запальчиво крикнул отец Петр. – Никто не заставит меня кривить совестью! Не будет этого. Я – за справедливость!
Все замолчали. Окно кабинета застлало снегом, – начиналась метель.
Григорий Кузьмич в тяжелом раздумье произнес:
– Наверно, и мой мученик думал, что за справедливость идет.
Он взял в руки карточку сына и заговорил медленно, тихо:
– Много передумано за это время. Ну вот, ты борешься… ну, победишь Мироносицкого… пристыдишь архиерея… Тебе будет приятно, а в общем, останется все, как было… вся неправда и грязь и все… Ты, Петя, борешься против отдельных фактов, против частностей… Леня брал шире… благороднее…
– Григорий! Не греши! Опомнись! Горе помрачило у тебя рассудок. За Алексея молиться надо: он не только тело, но душу свою погубил.
Григорий Кузьмич светло и грустно улыбнулся:
– Вот и выходит, что молодежь щедрее нас: тела мы не щадим, а душу приберечь хочется… чистенькой… Зря ли погиб Леня или не зря? – вот что мучит и убивает.
– Опомнись, Григорий!
– Я-то не борец… Я иначе думаю… Но и его понимаю…
Дряблое лицо его сморщилось. Он поднял очки на лоб и уткнулся в носовой платок.
Быстрыми шагами вошла Ирина, крепко обняла Григория Кузьмича.
– Милый, милый дядя…
Оторвавшись, она смахнула слезы и сказала:
– Вот вам и Илья Михайлович. Поговорите с ним, а мы выйдем… Хорошо, дядя Петя?
Тетку и детей Ирина увела в детскую.
– Вот, Илюша, не стало нашего Лени…
Григорий Кузьмич опустил голову, зажал коленями руки, сложенные ладонью в ладонь… этот жест издавна помнил Илья.
– Что вам сказать, Григорий Кузьмич, – тихо начал Илья, – только одно: горе это – наше общее.
– Как это вышло, что я просмотрел? Видел: веселый, добрый… а чем жил он – не знал… Когда это началось? Как? Вот сидишь, перебираешь в памяти и понять не можешь… Последний раз он был на каникулах, – собачонка наша прибежала домой в крови, Леня ей лапу промыл, перевязал. Ведь до чего добр был… чуткий, совестливый… справедливый… Как это все увязать с его… с его тайной жизнью?
– Все это прекрасно увязывается, – сказал тихо и проникновенно Илья. – Именно такой человек и идет служить народу.
– Не знаю, не знаю… Совсем я запутался в своих мыслях, Илюша, помогите мне! – продолжал Григорий Кузьмич вялым, невыразительным голосом. – Я всегда был рад, что Леня дружит с вами. Вы и мальчуганами были оба… хорошие мальчики, чистые. Илюша! – Григорий Кузьмич всхлипнул. – Как, Илюша, привыкнуть к мысли: виселица!.. Страшно!.. Несчастный мой мальчик… позорная смерть.
И Григорий Кузьмич горько заплакал.
– Больно, тяжко, – сказал Илья, подавшись вперед и почти касаясь опущенной головы старика, – но я бы на вашем месте, Григорий Кузьмич, гордился сыном! Подумайте спокойно… Вы знаете молодое поколение интеллигенции лучше, чем кто-либо… Каково оно в массе своей? У буржуазной молодежи нет идеалов! Незрелость мысли, слабость убеждений, скепсис… Жалкое племя! А у вас орленок вырос! Он шел к высокой цели… Леня жил полной жизнью! Радостно жил!
– Поверить бы!
– Что вы тут рассказываете? – сердито заговорил отец Петр, распахнув дверь и входя в комнату широкими шагами. – Не к «цели» его приближали дни, а к виселице! Лучше бы учился тихо-мирно, женился бы… старость отца покоил бы… Вы, молодежь, бессердечные люди, прямо скажу. Какими-то идеалами забьете себе башку, а что под носом – не видите, долга своего к семье, к родителям не сознаете… а еще ученые! Первый долг человека – семья!
– Нет! – Илья встал и ухватился за гнутую спинку стула. – Вне общественной среды нет жизни!
Их громкие голоса долетели до детской. Ирина прибежала и остановилась, тревожно переводя взгляд с Ильи на отца Петра.
– Алексей мог быть общественным деятелем, – крикливо доказывал отец Петр, – мог служить народу, но и отца не забывать!
– Как по-вашему, он должен был служить трудовому народу?
– Ну, скажем, земским деятелем, врачом… да мало ли… необязательно голову в петлю толкать, от этого народу мало пользы! Вот я борюсь же!
– И каковы результаты?
Отец Петр подумал и сказал, насупившись:
– Будут результаты.
– Нет, не будут! – сказал Илья.
И он заговорил о том, что в каждой общественной среде, в каждой исторической эпохе борются два течения: умирающее – реакционное и растущее – прогрессивное. Реакционное течение обречено на гибель.
– Нет у него жизненных сил… А революционное движение с каждым днем разгорается, растет, полно молодых сил, отваги. Служение Лени народу было плодотворно!
– Религия учит служить народу, как ни одно учение не учит! «Возлюби ближнего», «Душу за други», «Блаженны миротворцы и изгнанные правды ради» – будь таким, – что это, не служение народу?
– Служение себе, – упрямо сказал Илья, исподлобья глядя на отца Петра. – Все это делается ради «спасения» своей души. Вы верите в вечную жизнь и пытаетесь ее комфортабельно обставить…
Отец Петр торжественно произнес:
– Без веры нельзя жить, молодой человек!
– А кто вам сказал, что у меня нет веры? Есть у меня вера.
– В бога?
– Нет, в идею. В достижение цели.
– Эх, молодой человек, молодой человек! Говорить вы бойки – не заплещешь! Алексееву судьбу помните. Оставьте пагубные заблуждения.
– Жизнь покажет, кто из нас заблуждается, – ответил Илья.
Они замолчали. Григорий Кузьмич сказал:
– У меня к вам, Илюша, большая просьба: не достанете ли вы мне… – он замялся и продолжал пониженным голосом: – Не достанете ли где-нибудь таких книжек… чтобы понять, понять Ленины мысли…
– У меня нет таких книг, – опустив глаза, ответил Илья.
– Вот как! – дрожащим от негодования голосом сказал отец Петр. – Будто я не понимаю: при мне боитесь про книги сказать. Не трусьте, я – не Мироносицкий, ни лисьего хвоста, ни долгого языка не отрастил! Ну, у вас нет, так у других горячих голов поспрашивайте, можно бы потрудиться достать для Григория… И я бы прочитал, а потом бы мы и поспорили с вами как следует.
Илья не ответил и стал прощаться.
– Я вам достану книги, милый дядя, – шепнула Ирина, целуя Григория Кузьмича.
X
С какой бы стороны ни подъезжать к дому Охлопковых, путь лежит вдоль длинных садовых изгородей. В сумраке, среди белого дыма метели, с трудом различишь голые деревья. Они шатаются под ветром, беспорядочно отмахиваются ветками от снежных призраков. Шум, свист, скрип несутся из сада. А двухэтажный огромный белый дом дышит спокойствием, довольством. Мирно светятся большие окна.
Ирина, расплатившись с извозчиком, прошла во двор, чтобы задним ходом, не встречаясь с хозяевами, пробраться к Гуте. Во дворе у коновязи стояла лошадь Албычевых, – значит, отца вызвали сюда. Ирина заторопилась. Грызла мысль, что она является так поздно… а Гутя такая мнительная, такая обидчивая! Ради Алексея Ирина пыталась сблизиться с нею, но настоящей дружбы не получилось. В поведении Августы было что– то несдержанное, от нее можно было ждать любой выходки.
Взять хотя бы ее отношение к Лене. Познакомившись с ним, Августа так и вцепилась в него «всеми клешнями», как говорил ее брат Вадим. На простодушного Леню обрушивались самые разнообразные приемы кокетства: вкрадчивая нежность сменялась равнодушием, безудержная веселость – унынием. Была ли красива Августа? Мнения об этом расходились, но все соглашались, что она очень оригинальна. Тоненькая, высокая, с трепетными, неспокойными движениями, с пушистой косой, с меняющимся выражением серо-голубых глаз, прикрытых очками в толстой золотой оправе, – такова была Гутя Солодковская. Несколько лет она увивалась вокруг Лени. Он уже был студентом второго курса, когда они обручились.
А вскоре Августа увлеклась Рысьевым. Все лето тысяча девятьсот восьмого года прошло в ссорах, в неприятностях. Гутя призналась жениху: «Меня тянет к Валерьяну». Алексей сказал, что в таком случае помолвку надо расторгнуть. Пытливо глядя на него и улыбаясь странной улыбкой, Августа ответила: «Ну что ж…» Но незадолго до его отъезда в Казань Августа явилась к нему поздним вечером и в присутствии Григория Кузьмича упала к ногам жениха. Сцена вышла тяжелая, но полного примирения не произошло. Леня, усадив ее в кресло, принялся убеждать: «Не будем сейчас принимать окончательного решения. Успокойся, проверь себя, потом решим». – «Ты мне изменишь в этом году, у меня предчувствие!» – «Поверь, Гутя, ни о чем таком я не думаю, не до барышень мне». Любил ли ее Леня по-настоящему, никто не знал. Несомненно одно: он ее всегда жалел и многое ей прощал. Никогда не забывал Алексей, что детство Августы и Вадима было омрачено страшным событием.
Десять лет назад мать их убила из ревности мужа и тут же покончила с собой.
Семилетняя Ира узнала об этом случайно, услышав рассказ гостьи. С криком ужаса и жалости бросилась девочка к своей матери: «Мамочка, разве так бывает? Разве так бывает?» Мать едва успокоила ее… но по временам Ира с болезненным чувством начинала расспрашивать «о бедных детях Солодковских». Мать уверяла, что им живется хорошо: «Тетя их любит, как своих детей». – «А дядя?» Мама вздыхала, медлила с ответом, она не умела лгать… «Дядя редко бывает дома, Ирусенька!» Дело в том, что, по слухам, Охлопков не сразу согласился взять детей и обращался с ними строго, холодно.
Но это были только слухи, в те времена Албычевы и Охлопковы не бывали друг у друга.
Когда мама умерла и отец женился на Антонине Ивановне, Ира ближе узнала «бедных детей Солодковских». Выходки Августы отпугнули девочку. Она сблизилась с Вадимом.
Не только дядя – и тетка не любила Вадима. Это был неуверенный в себе, но самолюбивый мальчик. Ира угадывала, что он скрыто, тяжело ненавидит дядю и презирает недалекую тетку. За последний год Ира и Вадим вместе прочли «Былое и думы» Герцена, много говорили о социальных вопросах, о революции. Вадим горячо мечтал о том времени, когда победит революция и «буржуи станут дворниками».
– Не в этом дело, Вадим, – строго поправляла Ира, – дело в народном благе.
