Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Приняв из рук хозяйки стакан душистого чая, Зборовский сказал, подсмеиваясь над своей ролью:
– Пришел пригласить вас, тетушка, в крестные матери!
– Сын? – спросила Антонина Ивановна.
– То-то он сияет! – закричал Албычев с хохотом и захлопал в ладоши. – Браво! Браво!
– Сын, тетушка, – ответил молодой отец, не обращая внимания на Албычева, – Люся чувствует себя хорошо, проделала всю эту процедуру гениально… поэтому решили назвать сына Ев-Гением…
Он говорил в привычной насмешливой манере, но видно было – тронут…
Антонина Ивановна доброжелательно слушала его… но вдруг в глазах ее что-то дрогнуло, она опустила веки и коротко, хрипло вздохнула. Зборовский понял: увидела тех, двоих. Он отвел от нее взгляд.
Непринужденно повернулся к Албычеву:
– Люся просила и вас на крестины.
– Придем, придем, выпьем за здоровье Евгения Петровича!
Скользящей походкой Катя подошла к столу. Сделала общий поклон. Красивая, возбужденная, глубоко дыша, откинулась на спинку садового кресла, бросила на стол полные руки:
– Чаю, мама!
– Вежливее нельзя? – тихим, задыхающимся голосом спросила мать.
– Будьте любезны, мама, налейте, пожалуйста, мне чаю! – смеющимся голосом сказала девушка, глядя на мать с высокомерным торжеством. – По вашим старинным правилам вежливости так надо?
Не глядя на Полищука, девушка приказала ему;
– Сливок, Михаил Николаевич! С вами можно без китайских церемоний?
Полищук поспешно поднялся, подал Кате сливочник. Что-то трусливое, неловкое было в его движениях, даже голова ушла в плечи. Украдкой взглянул на Катю… но этот взгляд перехватил Албычев.
– Пропал! Погиб! Смотри-ка, Тоня, что наша Котишка выделывает – головы начинает кружить) – Он подтолкнул локтем Полищука, который сидел, не подымая глаз. – Сочувствую тебе, Михаил Николаевич) Видит твое карее око, да зелен виноград! Котишку мы тебе не отдадим! Верно, Тоня? Староват!
Всем стало неловко, даже Катя нахмурилась. «Вот старый дурень! – удивился Зборовский. – Неужели он так и прожил, не зная?..»
Наступила недобрая, настороженная тишина.
– Ну, рассказывай, Петр Игнатьевич, как ты там… с большевичками, – беспечно начал Албычев, – что там на заводе настряпали, нарушили новые «килигенты»? Придумали тоже твои большевики: Деловой совет! Чем он «деловой»? А? Что?
– По-настоящему деловой! – ответил миролюбиво Зборовский. – У вас превратное мнение о большевиках, Матвей Кузьмич. Вот вы говорите «настряпали»… А учли, какое им хозяйство досталось? И вот сейчас, в условиях невероятной разрухи, в условиях всяческих кризисов – топливного, сырьевого, финансового, продовольственного… Что делается на заводах? Знаете?
– Не интересовался!
– Напрасно! Именно сейчас и начинается техническое обновление заводов.
– «Есть у нас лыгенды, сказки! Ха-а!» – фальшиво пропел Албычев, развалившись в кресле. – Не верю. Снится тебе, Петр Игнатьевич!
– Ну, не верьте. Доказывать не буду… спросите хоть Семена Семеновича, он был на съезде представителей национализированных заводов в качестве гостя. Пусть он скажет.
– Фантазеры! – воскликнул Котельников. – Говорили-говорили… Комиссию создали… А какие возможности переоборудования? Где ресурсы? Хлеба нет, народ голодает, ни денег, ни черта нет.
Зборовский насмешливо поглядел на него.
– Ресурсы есть! Но эти ресурсы особенные… нам с вами они не приснятся… У нас на заводе зимой был момент: нечем уплатить коновозчикам, они заявляют: «Не заплатите, завтра без нас, как знаете, робьте!» Ярков созывает собрание. Кадровые рабочие решают: откажемся, ребята, от получки, перебьемся пока! Пусть коновозчикам заплатят, чтобы работа не остановилась! Видали такие ресурсы?
– Петр Игнатьевич говорит о так называемом энтузиазме, – тихо сказал Полищук. – Я не согласен с вами, Петр Игнатьевич. Одно дело – сделать разок этакий жест, а другое…
– Плохо знаете рабочих, не охочи они до «жестов». Большевики разбудили в народе какие-то новые силы. Во имя будущего массы готовы на большие жертвы.
Котельников вдруг хватил кулаком по столу:
– Сломят! Сломят себе шею большевики!
– Ах, не кричите так, Семен Семенович! – сказала Катя и сделала вид, что хочет зажать уши.
Котельников опомнился.
– Виноват!
– Катя! Не мешай моим гостям говорить, – глухо сказала Антонина Ивановна.
– Хорошо! – Катя встала. – Вы напились, Михаил Николаевич? Пойдемте побродим, не будем мешать маминым гостям…
Заметив холодный, осуждающий взгляд Зборовского, спросила:
– Вы шокированы? Но подумайте, Петр Игнатьевич, здесь все сидят люди пожилые, солидные, семейные… Только мы с Михаилом Николаевичем свободны от нерасторжимых уз… Можем бегать и дурачиться… Вы идете, Михаил Николаевич?
Это сказала она властно, даже бровки нахмурила. Полищук встал, поплелся за нею как невольник. Албычев проводил их веселым взглядом.
– Командир-девка! Огонь! Охо-хо! Молодость!.. А о вами я согласен, Семен Семенович, большевики сейчас сломят голову, ничего путного не сделают. Не сделают, Петр Игнатьевич!.. Да, я хотел еще вопросик задать. Товарищи вышибли палку из рук владельцев… как они правят своим ленивым и бодливым стадом?
– Большевики считают, что только крепкая дисциплина, дисциплина сознательная поможет преодолеть разруху и выполнить новые – огромные – планы. Профсоюзы выработали «Положение о трудовой дисциплине»… Установлены нормы выработки.
– И что же? Все переродились, стали сознательными, все выполняют свои нормы?
– Нет, не все. Невыполняющих переводим в низшие категории.
– А бездельников, если есть таковые?
– Есть и лодыри. Их увольняем с завода.
– Ага, ага! Тоже, значит, из-под палки работают?
И, не слушая больше Зборовского, Албычев обратился к Котельникову:
– Вот видите, наша с вами правда, Семен Семенович!
– Истинная правда, Матвей Кузьмич! Я всегда говорю: у большевиков мнимое человеколюбие!
…Крестили Евгения Зборовского дома – как пожелала Люся. После крестин гости выпили, закусили и разошлись.
Зборовский выкурил папиросу на веранде и прошел в спальню.
Проходя по комнатам, он невольно подумал, как считается жена с его желаниями. Она все устроила по его вкусу: солидно, холодновато, просторно. Даже в спальне нет ковров. На окнах висят легкие шелковые занавески. Две кровати, разделенные ночным столиком, поставлены посреди комнаты. Платяной шкаф вынесен.
Зборовский сел на край постели жены, заглянул под положок люльки. Ребенок спал.
– Ты какой-то необыкновенный сегодня, – тихо сказала Люся, робко прикоснувшись к жилистой руке мужа.
– Необыкновенный?
– Ты такой добрый со мной… Но мы не пара… И деньги лопнули…
Она тихо заплакала.
Чем-то родным пахнуло на него. Захотелось быть искренним, как в детстве, быть доверчивым. «С нею можно! Не обманет, не предаст!»
– Ты права, Люся, – сказал он, – женился я, как говорят, «на деньгах», но теперь… я… Теперь я оценил тебя, твою дружбу…
– Любовь! – шепнула она, прикрыв глаза рукой.
– Да… и ты мне стала самым близким существом. Думаю – навсегда. До брака я перебесился… можешь быть покойна.
– Я некрасивая…
– Вздор! Ты как статуэтка!
– Лицо… голова большая.
– Что ее мучит! – ласково сказал Зборовский. – Не думай ни о чем таком, прошу! А чтобы не воображала, что зловещие планы вынашиваю, изволь, скажу… Кажется, Люся, я нашел по душе хозяина… и работу.
– Уезжаем? Собираться?
И Люся привстала на постели.
– Нет. Дело, видишь ли, вот в чем… Но я должен сделать предисловие… Ты не устала?
Она энергично помотала головой.
– Большевики, Ленин работают с перспективой… необычайно рационально, умно… Меня просто поразило! Задумали гигантское дело. У нас на Урале огромные запасы руды, в Западной Сибири – уголь… Решили соединить, создать такой комбинат… Словом, меня приглашают в технический отдел Управления национализированными заводами… участвовать в разработке технического проекта. Увлекает меня… будущий разворот техники. Как ты смотришь?
Что-то мелькнуло в ее глазах… не осуждение, нет, скорее удивление.
– А, может быть, их разобьют, – робко сказала Люся, – мама говорит, папа писал… И ты себя запачкаешь, скажут – «работал с большевиками!»
– Не знаю, Люся, не знаю! Пока они все атаки отбивают. Разобьют? Не знаю, Люся… А если не разобьют? До сих пор никогда я не руководствовался соображениями политического порядка. Я не политик. Мне все равно, какая власть. Пропали деньги. Жаль… но черт с ними, в конце концов!.. Мне дайте интересную работу, чтобы она меня захватила… Большевики такую работу предлагают. Рискнем, Люся?
– Если тебе хочется, Петя, соглашайся, – сказала Люся, желая только одного – чтобы муж всегда был таким добрым и доверчивым.
VIII
Пустые улицы легко просматриваются сквозь неплотный сумрак июньской ночи. В домах темно. В городе непривычная тишина: по улицам раздаются только четкие шаги патрулей…
Перевал на осадном положении.
Приблизившись к особняку Лесневского, Роман Ярков увидел среди темного ряда окон два светлых – значит, Чекарев еще здесь, не ушел домой. Роман назвал пароль, и караул пропустил его внутрь здания.
Облокотившись на письменный стол, Чекарев просматривал телеграммы и телефонограммы, полученные вечером. Он кивнул Роману, указал на стул:
– Посиди минутку! Я сейчас…
Положение было серьезное.
За те две недели, что прошли с момента мятежа чехословацкого корпуса, лучшие партийные силы Урала встали на оборону. Кроме красногвардейских отрядов по городам и заводам начали возникать партийные дружины… Но этого мало! Строительство Красной Армии только-только началось. Декрет о реорганизации военных отделов в военные комиссариаты был издан восьмого апреля, а Перевальский Совет раскачался – принял постановление только двадцатого мая, за пять дней до мятежа! Военный округ создан лишь в самом конце мая… Работа шла вяло, пока не приехала на днях высшая военная инспекция.
Роман узнал, что левые эсеры и такие люди, как Рысьев, стояли за партизанские методы борьбы, за увеличение числа партийных дружин. Убеждали: «Строить регулярную армию нельзя без кадров военных специалистов, а их нет».
– Рысьев больше не бузит? – спросил он.
– Примолк… А кое-где еще живут партизанские настроения… Оперативный штаб старается связать воедино отряды. Главнокомандующий объехал самые опасные участки. Комиссары посланы. Вот таково положение… Формировать армию приходится на ходу… Ты ко мне по делу, Роман?
Роман не успел ответить – в комнату вошел Илья Светлаков.
За эти тревожные дни он еще больше похудел, но казался окрепшим, молодым в своей белой рубашке с отложным воротничком.
Илья заведовал агитационным отделом обкома. Он выпускал газету, снабжал пропагандистов литературой, руководил коллегией пропагандистов, выезжал на места. Он безотказно работал как агитатор, читал лекции, разъяснял задачи текущего момента… и вербовал добровольцев в армию.
Крепко пожав руки своим друзьям-товарищам, – и только этим и выразив, что рад их видеть, – сказал:
– Надо подумать, Сергей, о партийных дружинах, и. подумать всерьез. Все члены партии встают под ружье… это ослабляет партийную и советскую работу на местах.
– Пойми, Илья, такие дружины – пример! Это дисциплинирует остальную красноармейскую массу!
– Да. Но совсем оголять заводы нельзя! – говорил Илья с силой и сдержанной страстностью. – Тебе известно вот это? – И он подал листовку, призывающую к свержению Советской власти – По стилю, по истерическим выкрикам узнаю автора… Котельников!.. Это правые эсеры выпустили… Видишь? Лагерь темных сил тоже растет!.. Активизируется… Можно ли забирать всех партийцев, расчищать поле для таких элементов?
– Тут мы с тобой не сойдемся, – сказал Чекарев. – А я думаю, нельзя дробить силы в такой момент!
– Вся нечисть зашевелилась! – воскликнул Роман Ярков, стукнув кулаком по ладони. – И чего Чека смотрит, не выловит их?
– Чека не дремлет, – строго сказала Чекарев, – но всех сразу не выловишь.
Кроме явного врага – белочехов – Уралу угрожал внутренний враг. В Перевале, в Апайске, в Мохове в то время содержались под стражей члены царской фамилии, и матерые монархисты стекались на Урал со всех концов страны, чтобы освободить Романовых, сделать их своим знаменем и поднять восстание. Немало выловила Чека офицеров, нашла винтовок и патронов… Уже было раскрыто два заговора, и ясно было, что зреет третий…
– Я сейчас из Чека, – заговорил Роман, понизив голос, – засомневался я… не глянется мне Осинцев из «Союза фронтовиков»… пусть разберутся…
Он помолчал, как бы всматриваясь в лицо Осинцева, всплывшее перед ним. Мучительно знакомым казался Роману этот лысый, безбровый человек с острой густой бородкой. Кого-то напоминали ему светлые – с ярким кружком зрачка – глаза. И походка, и движения гибкой фигуры были знакомы…
– …Какой он бывший фельдфебель? – продолжал Роман в раздумье. – Ничего он не фельдфебель! Может, в большом чине был… Лекции начнет, как соловей зальется!.. Ребята мне говорили: он о текущем моменте совсем неладно говорит… Вот и пусть возьмут его на заметку. Случись что – в гарнизоне только наш резервный отряд да конный эскадрон…
– Боевая дружина коммунистов формируется, – сказал Чекарев, – а это сила! Из округов прибывают все новые отряды… и Андрей… я все его по-старому!.. Свердлов обещает сильное подкрепление – и людей, и оружие на днях получим…
– Когда ты говорил с товарищем Свердловым? – встрепенулся Илья.
– Только что… по прямому… Предлагает принять все меры к учету контрреволюционных элементов, объявить осадное положение. Я сказал: «Уже объявлено». Он говорит: «Хорошо! Все меры примите, обеспечьте тыл…» Просил передать привет товарищам, тебе, Илья, вспомнил и Романа…
Бледное лицо Ильи порозовело от радости.
Наступило молчание. Чекарев взглянул в окно, на яркую полоску утренней зари.
– Кончается ночь… Часа два-три надо поспать, а то выдохнемся!
Он поднялся во весь большой рост, потянулся широко, до слез зевнул.
Поднялся и Илья.
– Постойте, друзья-товарищи! – сказал Роман, обнимая одной рукой Илью, другой – Чекарева. – Время такое, что смерть, черт ее возьми, может из любого угла выскочить! На той неделе стреляли в меня, когда домой шел, вчера в окошко камнем запустили… Но я не о себе, вы не подумайте… – Он улыбнулся, и странно было видеть эту застенчивую улыбку на его решительном лице. – Фисунька моя на сносях… если же меня убьют…
– Будь спокоен… и без твоего наказа… – заговорили оба враз.
– Нет, у меня наказ особый, Кто из вас останется в живых, сына моего как своего наблюдать! Выучен чтобы был! Как следует!
– Сына! – с ласковой насмешкой произнес Чекарев, ероша волосы Романа. – Почем ты знаешь, что сын будет?
Совсем смутился Роман.
– Я не знаю, конечно, но бабы говорят… мать моя сказала, что коли у нее брюхо не в бока раздалось, а востренькой копной – мальчик, мол…
Роман прибежал домой, когда заря стояла вполнеба. Солнце еще не выкатилось из-за леса, но все предметы приобрели уже ясные формы и четкие краски. Поселок еще спал. Неподвижно стояли черемухи, березы, рябины. На просторные лужайки, казалось, никогда не ступала человеческая нога – так они были зелены и чисты.
Анфиса не спала. Она дала Роману поесть. Он лег в сенки на холодок. Сказал: «Разбуди, милка, в шесть!» – и заснул.
В то тревожное время Роман не мог спать по-настоящему: час-два мертвого сна, а потом полусон-полуявь, то смутное состояние, когда неясно слышишь шаги, голоса, различаешь отдельные слова, начинаешь сознавать, что пора тебе встряхнуться, встать.
Сквозь сон Роман услышал голос Павла Ческидова – председателя районного Совета:
– Придется его разбудить!
– Не придется, – пробормотал он, – не сплю. Чего стряслось?
– Да вот именно «стряслось».
Новость оказалась не из приятных. «Союз фронтовиков» собирает народ на митинг. Приказано быть всем членам союза в двенадцать дня на церковной площади. Фронтовики грозятся: «Получим оружие и из вас, молокососов, мокренько сделаем!» Во всяком случае, надо привести отряд резерва в боевую готовность.
Штаб резерва помещался в здании районного Совета на Верхнем поселке. Когда Роман пришел, коллегия штаба оказалась в полном составе. Вскоре по улицам побежали вестовые с приказом к пехоте, конникам и пулеметчикам – явиться немедленно. Володя Даурцев полетел верхом в Перевал с запечатанными пакетами в обком и в Чека.
В райсовете между тем Павел вел заседание президиума. Обсуждали, какие надо принять меры, чтобы предотвратить возможные беспорядки.
В то время когда Роман докладывал президиуму о принятых мерах, письмоводитель Совета, просунув голову в дверь, торопливо сказал, что с митинга пришел в Совет делегат… Он не успел договорить, дверь распахнулась, и, оттолкнув письмоводителя, в комнату вошел бывший писарь Горгоньского, двоюродный брат Степки Ерохина.
Он был в «подпитии», наглое лицо красно, как из бани.
– Две тыщи за моей спиной, – начал он громким «митинговым» голосом, – я изложить пришел наше требование к Совету: немедленно нас вооружить!
– Вливайтесь в Красную Армию – получите оружие, – сказал Ческидов.
– Не желаем!
– Чего же вы желаете?
– Требуем немедленно, разоружить Красную гвардию, – бешено закричал Ерохин. – Мы сами поддержим охрану порядка!
Выпрямившись на своем председательском месте, Павел сказал:
– Ваши требования принять не можем. Совет приказывает вам мирно разойтись по домам. Все. Можете идти.
Ерохин не уходил.
– Пусть Совет все же подумает! Стоит мне сказать– весь митинг будет здесь, камня на камне не останется…
– Эй, Ерохин, не грози! – сказал Роман, подымаясь с места.
– Ты сам не грози… не велик в перьях-то! Чего встал, шары на меня уставив? Задержать хочешь? Слабо!.. Попробуй задержи, сейчас все придут!
Он повернулся к выходу.
– Стоп!
Это крикнул Роман Ярков резко, повелительно… одним прыжком настиг Ерохина, схватил сзади за локти, не дал сунуть руку в карман. Вбежали красногвардейцы, скрутили Ерохину руки, отняли револьвер, увели.
– К ногтю их, контриков! – задыхающимся от бешенства голосом сказал Роман и выглянул в окно. Перед штабом уже строились конники и один за другим собирались пехотинцы.
– Подожди, товарищ Ярков, – строго сказал Павел Ческидов, – слышишь, Роман? Сядь – охлынь! Прежде надо поговорить с ними, открыть им глаза, немало, поди-ка, у них есть обманутых людей.
– Не маленькие, понимать должны, – пробурчал Роман… но волна гнева, отуманившая мысли, уже отхлынула, и он ясно увидел, что Паша прав. – Конечно, товарищи, я их сначала попробую сагитировать, но уж если… – он не договорил и сделал жест, как бы перерубая что-то.
Церковная площадь, пересеченная тенью высокой колокольни, вся была покрыта серо-зеленой неспокойной толпой.
Люди в выцветших защитных гимнастерках или в «своих» рубахах и армейских заплатанных штанах в ожидании Ерохина сидели, лежали, собирались шумными группами. Махорочный дым и запах пота, осипшие голоса, знакомые армейские словечки – от всего этого на Романа пахнуло до боли знакомым… Разве не с такими вот солдатами в такой же жарко сверкающий день выбежал он из окопов навстречу серо-голубым австрийцам, которые подняли руки, бросили ружья на рыжую землю?.. Не может, не может того быть, чтобы эти солдаты, действительно страдавшие на войне, пережившие две революции, снова поддались, пошли за буржуями!
Поискал глазами, увидел руководителей митинга – безбрового медно-красного Осинцева и анархиста Кочеткова. Они стояли в тени тополей у голого стола, закапанного воском и чернилами. По пыльным следам на столешнице Ярков понял, что это и была трибуна для выступающих. Он сказал:
– Хочу выступить на вашем митинге.
– Где наш делегат? – прищурив глаза, спросил Осинцев. – До его возвращения я не разрешу выступать!
Толпа пришла в движение, колыхаясь, придвинулась к столу. Осинцев повторил отчетливо и раздельно:
– Где наш делегат?
И вдруг его злобный, напористый взгляд, повелительные нотки в тоне, которым был задан вопрос, напомнили Роману Горгоньского. Не стало красивых крутых бровей, шевелюры, ямка на подбородке прикрыта клинышком волос… но это он! Это он! У Романа застучало сердце, затокало в висках… Не отвечая, он вскочил на стол и выкрикнул:
– Товарищи! Мне, бывшему фронтовику, не дают говорить с вами! А я хочу высказаться!
– Говори! Высказывайся! Валяй! – раздались голоса.
– Товарищи!.. Вам известно, что такое империалистические хищники Европы, Америки, Японии… Сколько лет они из кожи лезли сделать Россию своей колонией! А царское правительство им потакало, продавалось им. Мы, уральцы, видели, в чьи лапы плывут золото, платина, медь, в какую прорву валились народные деньги! А для кого мы, товарищи, кровь проливали на фронте? Для буржуев, для их прибылей! После трех лет бойни турнули мы с трона царя… Хорошо… Но западные империалисты из кожи лезли – помогали буржуазному правительству. Турнули мы к чертовой матери Временное правительство, свою власть поставили – этого их печенка не стерпела… Они сговоры устраивают. Хотят на части рвать нашу страну! Как вы думаете, наша победа, победа рабочего класса, не отразилась там, у них? Угнетенные народы не воспряли духом? Конечно, воспряли! Свободная Россия – пример для них! Тем более буржуазия хочет нас задушить, не дать ходу: а вдруг да встанем во главе всего трудящегося человечества?.. Антанта и Америка дотолковались: «Навалимся все вместе, уничтожим диктатуру пролетариата, раздернем Россию на куски – хватай кому какой любо!..»
Осинцев-Горгоньский и его приспешники поняли, куда гнет Роман, и попытались сбить его:
– Хватит! Долой! Нечего нас агитировать!
Но в толпе в свою очередь кричали:
– Пусть говорит!
– Так какого же черта! – заорал во всю мочь Роман, подавшись вперед. – Какого дьявола вам туманят голову, зовут мириться с карателями… захватчиков зовут братьями? А ну, давайте бросим оружие, допустим «братчиков» сюда, сдадим Урал, откроем двери страны… Что будет? Придется подставить свою рабочую спину буржуазии: «Езди, матушка, как ездила!» Этого хотят те, кто хочет мира с чехами! Этого самого! Чехи – славяне, это верно… – кричал он, перекрывая шум, – но братья рабочему только те чехи, которые на нашей стороне борются, а не на буржуйской!
Искренняя горячность Романа, правда его слов начинали пробивать дорогу к сердцам фронтовиков. Едва успев порадоваться этому, заметил Роман, как один за другим пробиваются к трибуне люди со всех концов площади, мало-помалу оттесняя внимательных слушателей. Сбившись вместе, они закричали бешеными голосами:
– Долой Красную гвардию! Долой Советы!
Они наседали на трибуну, стол покачивался. Роман увидел, как Степка Ерохин занес руку… Он инстинктивно отклонился в сторону. Камень, брошенный Степкой, ударился в беленый столб ограды. Все чувства Романа обострились. Он следил за каждым движением наседающей на него ватаги… И вдруг увидел в переулке своих конников, угадал, что Ческидов с пулеметчиками тоже здесь, может быть, за его спиной, в церковной ограде…
– Да здравствуют Советы! – крикнул он во всю мочь.
В воздухе замелькали камни, палки, пуля ударилась в беленый столб…
Из переулка на рысях вылетели конники. Задрав рыльца к небу, заговорили пулеметы грозной скороговоркой. Толпа бросилась врассыпную – в улицы, в переулки, через огородные изгороди… Роман не упустил момента: прямо со стола прыгнул, как рысь, на Горгоньского, сшиб с ног. Они бешено катались по земле, пока Ческидов не помог обезоружить бандита.
Документы, зашитые в рубцах одежды, удостоверяли, что полковник Горгоньский командирован в Перевал для «выполнения специального задания», как человек, хорошо знающий «кадры в/п (очевидно, „верноподданных“) и изучивший обстановку». Но добиться полного его признания в Чека не могли. На допросах он молчал.
Его бывший писарь Ерохин, наоборот, захлебываясь от усердия, пытался смягчить вину добровольным признанием. Но знал он далеко не все.
Назвал видных членов своей организации: Охлопкова, Котельникова, Гафизова… и – совершенно неожиданно– командира гарнизонного конного эскадрона, бывшего поручика Акишева… Указал место сборищ – за городом, в лесу, на даче бывшего начальника горного управления.
Подтвердил, что мятеж фронтовиков был задумай как попытка свержения власти.
Темной облачной ночью отряд резерва окружил дачу. В кустах у дороги встали дозоры. Чекисты сообщили бойцам пароль и отзыв бандитов, поэтому удалось без труда снять их заставы.
Все было тихо. Дача стояла темная, немая.
Это было двухэтажное здание с мезонином в виде башенки и с острым шпилем наверху. Фронтон украшала белая резьба. Такое же белое кружево спускалось с карнизов, обрамляло окна. Приглядевшись, можно было различить доски, которыми была забита дверь, ведущая на веранду.
Задняя кухонная дверь была плотно прикрыта, но не забита. Против этой двери, под сараем для дров, устроилась засада.
Время ползло. Стуча и пыхтя, пронесся двенадцатичасовой поезд за лесом, вольно раскатился гармоничный рев гудка. Снова наступила тишина. Роман уже начал думать, что сведения ошибочны или что заговорщики переменили место встречи… как вдруг увидел: узкая полоска света скользнула по внутреннему краю оконного косяка.
Он разом понял: окна занавешены плотной черной материей! Вот почему дом кажется нежилым.
Поколебался: может быть, заговорщики все уже собрались, заседают, и нечего ждать – надо обрушиться именно сейчас.
Пока он раздумывал, вдали послышался перестук копыт. Роман понял, что это изменник – командир конного эскадрона.
– Ага! И Акишев жалует!
Акишев, по-видимому, чуял неладное: он не явился на вызов Чека, и его нигде не могли найти. Адъютант его тоже исчез.
Стук копыт стал явственнее. В мезонине тихо раскрылась форточка.
Кони остановились. Как ветер в кустах, прошелестели неразличимые шепотные слова. Ческидов выступил из кустов, потребовал: «Пропуск!» «Кинжал!» – шепнул Акишев. «Кострома!» – отозвался Ческидов и предложил спешиться: уведу, мол, коней подальше в лес, так, мол, приказано… Ни звука не дали проронить бандитам! Молодцы!
Сколько ни прислушивался Роман, не слыхал, закрылась ли форточка… зато его ухо уловило скрип ступенек: кто-то поспешно спускался с мезонина. Этот бандит, очевидно, почуял опасность и сейчас предупредит заговорщиков.
Команда «вперед!», как шорох, пролетела. Бойцы полезли. Цепь сомкнулась. Новая команда – и бойцы поднялись, кинулись на приступ.
Роман кричал в азарте:
– Сдавайся, Охлопков! Сдавайтесь, гады!
Скрип, треск, звон стекла – и балконная дверь подалась. С двух сторон – из кухни и с веранды – хлынули в дом бойцы. Электрические фонарики наперекрест осветили просторную пустую комнату, стол с остатками еды, отброшенные в поспешном бегстве стулья. Из кромешной тьмы внутреннего коридора грохнул выстрел. Посланная туда пуля нашла цель: кто-то болезненно закричал. Кто-то крикнул: «Сдаемся!» Где-то на втором этаже открылось окно:
– Господа! Мы окружены!
Беспорядочные выстрелы. Железо загремело на крыше.
– Уйдут! Держи! Держи!
Из кухни вышел высокий, тучный человек в шинели, с винтовкой, побежал тяжелыми шагами к кустам, крича:
– Сдавайтесь, бандиты!
«Это не боец! Это – Охлопков!» – точно стукнуло Романа. Он кинулся следом.
– Стой! Стреляю!
Но патроны кончились, стрелять было нечем. Роман даже зубами заскрипел.
Он выхватил винтовку у молодого бойца, выстрелил. В кустах зашумело.
– Попал!
Светя фонариком, они обыскали кусты. Нигде не было ни тела, ни следов крови…
Из дома между тем выводили на полянку арестованных заговорщиков.
Электрический фонарик осветил попеременно: мертвенно-желтое лицо Котельникова, дрожащую бороду звероподобного протодьякона, надменно опущенные глаза Гафизова-младшего… Много было незнакомых – решительных и жестких – офицерских лиц.
Подошел Ческидов. К арестованным присоединились изменник Акишев и его адъютант.
– Эх, упустил ты Охлопкова! – говорил с сожалением Чекарев Роману через два дня после облавы. – Они, беглецы ваши, знаешь, что наделали? Паровоз захватили – и драла по горнозаводской линии! А теперь мятежи по заводам подымают! Почитай-ка сводку!
Роман прочел:
«В Лысогорске вспыхнуло контрреволюционное восстание, поднятое правыми эсерами, монархистами, меньшевиками. В помещение Совета брошена бомба. Члены Совета арестованы. Председатель убит. Поставлен новый Совет из представителей эсеров, кадетов, меньшевиков.
В Кисловском заводе эсеры, меньшевики и кулаки ближних сел подняли на мятеж отряд автомобилистов. Совет разогнан. Коммунистов расстреливают.
В Лешковский завод явился отряд белогвардейцев из Кисловского завода, арестовал членов Совета и всех советских служащих. Население спешно организовало оборону, изгнало белогвардейцев…»
– Почему думаешь, что это все – Охлопков? – спросил Роман. – Не мог он поспеть: в одно время все вспыхнуло!
– Это дело рук той самой организации. А Охлопков твой теперь в Кисловском заводе коммунистов расстреливает.
– Послушай, Лукиян! Будь другом! Пошлите наш отряд резерва по горнозаводской линии! Ручаюсь – подавим сволочей! Разобьем!
– Нельзя. Нельзя дробить силы, – твердо сказал Чекарев. – Помни одно: чехи близятся! Чехов надо задержать! А на заводы апаевские отряды посланы.
Зазвонил телефон. Чекарев взял трубку.
– Здесь, – ответил он и подал трубку Роману. – Тебя… из оперативного штаба.
Выслушав приказ и ответив кратким «есть!», Роман поднялся с места:
– Прощай, Сергей, пойду! Отряду нашему дали работку… Бандиты разгоняют сезонников на торфянике… Если их не ликвидируем, перебои будут с торфом…
IX
Кулацкие восстания в тылу, предательская деятельность шпионов и провокаторов помогли объединенному наступлению чехов из Сибири и контрреволюционных частей с юга и с севера. Бандитские шайки появлялись уже в окрестностях Перевала…
Все слышнее становились орудийные выстрелы, похожие на раскаты грома.
Илья понимал, что в эти грозные дни каждый большевик должен научиться владеть оружием.
Ежедневно уходил он в сад Общественного собрания. Здесь коммунистов обучали рассыпному строю, заставляли маршировать, учили стрельбе в цель.
Затем Илья читал лекции в партийной школе, инструктировал агитаторов, писал конспекты, передовицы для газеты… Потом начинались заседания, митинги, встречи…
С тех пор как выступили чехи, постель Ильи все чаще оставалась нетронутой. Он еще сильнее похудел. Глаза горели мрачным огнем.
После заседания, на котором решили вопрос об эвакуации, Чекарев позвал Илью к себе в кабинет. Время отправки на фронт Коммунистического отряда приближалось, и Чекарев попытался убедить его, что при слабом здоровье он должен работать в штабе, что он не вынесет суровой жизни бойца.
– Нет! – резко ответил Илья. – В штабах должны сидеть люди, искушенные в военном деле… А здоровье… Думаю, что от других не отстану и выполню все, что придется выполнять.
