Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
После молчания Чекарев сказал:
– Значит… расстаемся, Илья…
Голос дрогнул. Чекарев отвернулся, стал вынимать из сейфа партийные документы, укладывать их в стальной сундучок, выложенный внутри асбестом. Он тоже готовился к эвакуации.
– Мария с тобой едет? – спросил Илья.
– Маруся остается здесь, на подпольной работе… на время уедет в Лысогорск, может быть…
Чекарев силился говорить размеренно, спокойно, но голос его обрывался, замирал.
На каланче пробило десять…
– Попрощаемся… – тихо сказал Илья.
Взявшись за руки, они с минуту глядели в глаза друг другу: Сергей – влажным, Илья – горящим взглядом…
Возвратившись домой, Илья сказал жене:
– Завтра придется выступать в Лузино… Как твое отношение?
И, не дождавшись ответа, добавил:
– С утра пойдем в казарму… совсем…
Он взял стоявшую в углу винтовку, начал чистить и смазывать ее. Ирина свою уже приготовила к походу. На столе лежала ее сумка с перевязочным материалом, на полу два вещевых мешка.
Наконец Илья поставил на место винтовку и подошел к небольшому книжному шкафу. Распахнув дверцы, обвел глазами книги, аккуратные ряды книг.
Перед отступлением он решил тщательно спрятать свое единственное богатство. Еще несколько дней назад устроил тайничок – оторвал плинтус, выворотил две широкие половицы, проделал углубление в кирпичной кладке фундамента.
При помощи Ирины перенес книги, бережно уложил их в тайник.
Пробило двенадцать часов.
Ночь не принесла прохлады. Густой пыльный воздух был жарким почти как днем.
Муж и жена сели у раскрытого настежь окна.
– Надо быть наготове, – предупредил Илья, – сегодня возможны всякие случайности… если заговорщики догадаются, они именно сегодня могут повторить попытку.
Казалось, приближается гроза. Романовы готовились к побегу. Они знали, что их ждет открытый суд, понимали: уральские рабочие не пощадят бывшего царя и его приспешников.
Не один заговор был раскрыт за это время. Охрана находила записки в приношениях монашек «узникам». Писали на оберточной бумаге, на пакетах. Была обнаружена записка в пробке бутылки с молоком. Недавно удалось перехватить письмо Романовых в конверте с цветной подкладкой. В письме ничего подозрительного не оказалось, но между подкладкой и конвертом лежал тщательно вычерченный на папиросной бумаге план дома с указанием, кто в какой комнате Находится.
Этот дом, окруженный дощатым забором и густыми тополями, стоял на склоне холма. Только два с половиной квартала отделяли квартиру Ильи от этого дома…
В городе было тихо. По каменным плитам тротуаров изредка проходили патрули. Слабо слышались отдаленные паровозные гудки. Орудийная пальба смолкла.
– Иди поспи, Ира!
Она покачала головой и теснее прижалась к мужу. Она сидела так тихо, что Илья подумал: спит… Заглянул в лицо и встретил взгляд широко раскрытых глаз.
Спросила несмело:
– Ты был счастлив со мной?
Обнимая жену, Илья снова заглянул ей в лицо, увидел на глазах слезы, сказал сурово и нежно:
– Ира! Ну, можно ли унывать? Посмотри: Сергей едет, оставляет Марусю… Роман – свою Анфису, а она скоро родить должна!.. А мы с тобой вместе, вместе будем! Ведь это – счастье!
Настойчиво она повторила:
– Ответь! Был ты счастлив со мной?
– Всегда.
– Любишь?
– Да, Ира. Глубоко…
– И… если… все может случиться… будешь горевать?
Расплакалась, уткнувшись ему в грудь.
Он гладил ее, нежно просил успокоиться, овладеть собой:
– Ирочка, ведь ты – боец!
– Какой я боец! Мне вот кажется, город сдадим – и все погибло. Знаю, что это не так… но вот болит, болит сердце…
– Ира! Ничего не погибло! – с силой сказал Илья и, оторвав ее руки от лица, глянул ей в глаза сильным, горячим взглядом. – Ира, верь! Если народные силы пришли в движение, ничто их не остановит! Через месяц, через полгода, через год будем в Перевале! Залечим раны! Оживем!..
Сборный пункт отряда был в клубе. Сюда собрались коммунисты со всех предприятий Перевала.
Бойцов разбили по ротам, взводам, отделениям. Выдали винтовки, патроны, котелки. Часть получила обмундирование, но большинство пошло на фронт в «своем», – обмундирования не хватало.
В отряде было четыре сестры милосердия: Ирина Светлакова, пожилая дородная «тетя», старая большевичка, Наталья Даурцева и совсем молоденькая, тонкая, как вербочка, светловолосая Аганя, работница ткацкой фабрики. Все они окончили курсы сестер, организованные еще зимой, после первого выступления Дутова.
Командовал отрядом Василий Толкачев. Построились, двинулись пешком по Вознесенскому проспекту, потом по Арсеньевской улице, идущей к вокзалу.
На вокзале особенно чувствовалась эвакуация. Из депо, тяжело пыхтя, выходили паровозы, подтягивали пустые составы. В товарные вагоны сотни людей спешно грузили снаряжение, боеприпасы, продовольствие. На платформы по гнущимся и скрипящим доскам вползали броневые автомобили, тяжелые орудия.
То и дело в сторону Мохова уходили груженые составы. Встречные поезда, не задерживаясь на станции, проходили до следующего разъезда, где начиналась «линия фронта». Пятясь с разъезда, привозили раненых. В Перевале их переносили в санитарный поезд, а порожний состав ставили под погрузку.
Толкачев вместе с Ильей несколько раз выходили на платформу, останавливали дежурного по станции:
– Когда наконец нас погрузят?
Пожилой, толстый, измученный дежурный отвечал плачущим голосом, вытирая пот с лица:
– Вы видите, видите, товарищи? Видите, что делается? Идите к начальнику!
Шли к начальнику станции, принимались доказывать, что отряд надо отправить немедленно, что заслон на Лузино – первоочередная мера. Если белые перехватят линию, грузы, боеприпасы, продовольствие – все попадет в руки врага.
Начальник станции соглашался с этим, обещал: «Вот только отправлю этот эшелон, подтянем ваш…» Но время шло, а посадки не было.
– Пойду к коменданту, – сказал Толкачев, сердито хмуря светлые брови. – А тебе советую брякнуть в обком… может, еще не уехали.
Илья позвонил в обком, в Совет, никто не отозвался.
Бойцы пообедали. Солнце пошло к закату. Состав все не подавали.
К вокзалу уже перестали подъезжать груженые возы. Прибежал Толкачев, взбешенный до крайности.
– Сколько времени потеряно! Искал коменданта… все в него упирается… боюсь утверждать, но, мне кажется, дело неладно…
– Комендант Зотиков – бывший поручик… все возможно в такое время, – медленно сказал Илья. – Пойдем, Василий! Ждать дольше – преступно!
Сказано – сделано… через пятнадцать минут раздалась команда:
– На посадку!
Поезд готов был отойти, как вдруг на платформу выскочил маленький рыжий человек и, увидев Илью, вскочил на площадку вагона.
Это был Рысьев.
– Почему вы, товарищ Рысьев, отстали от своего эшелона?
– С семьей прощался, – отрывисто ответил тот.
– Разве ваша семья здесь осталась?
– Ребенок болен, – так же отрывисто ответил Рысьев, пряча глаза.
Чуть было не сказал Илья, что семье ответственного работника опасно оставаться в городе, обреченном на сдачу… но вспомнил, что к семье Рысьева это не относится, у этой семьи найдутся защитники!
– Напрасно вы с нами поехали, – сказала Ирина. – Наш поезд, как вы знаете, не дальнего следования.
– Это ничего. Разведку вам налажу, – сказал Рысьев. – Побуду у вас… а может, и останусь с вами… Там видно будет. – Он отдышался от быстрого бега и уже владел собой. – Ну, как, Ирина? Отправляемся в partie de plaisir?[6]6
Partie de plaisir (франц.) – увеселительная прогулка.
* * * УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА Редакционная коллегия: Татьяничева Л. К. (главный редактор), Давыдычев Л. И., Дергачев И. А., Каримов М. С., Крупаткин Б. Л. (зам. главного редактора), Пермяк Е. А.
«УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА» ИЗДАЕТСЯ С 1967 ГОДА. ЕЕ ЗАДАЧА – СОБРАТЬ ВСЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО СОЗДАНО РУССКОЙ, СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ ОБ УРАЛЕ. КНИГИ «УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКИ» ВЫХОДЯТ В ДВУХ СЕРИЯХ – ДЛЯ ДЕТСКОГО И ВЗРОСЛОГО ЧИТАТЕЛЯ. ВЫШЛИ В СВЕТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Д. МАМИНА-СИБИРЯКА, А. БОНДИНА, П. БАЖОВА, Ю. ЛИБЕДИНСКОГО, А. ГАЙДАРА, А. САВЧУКА, И. ЛИКСТАНОВА. О. МАРКОВОЙ, Б. РУЧЬЕВА, В. ПРАВДУХИНА, B. СТАРИКОВА, П. МАКШАНИХИНА, Н. КУШТУМА, О. КОРЯКОВА, Ю. ХАЗАНОВИЧА, В. ГРАВИШКИСА, Л. ДАВЫДЫЧЕВА, М. ГРОССМАНА, А. ГЛЕБОВА, В. КРАПИВИНА, Ф. РЕШЕТНИКОВА, К. БОГОЛЮБОВА, Б. БУРЛАКА, А. БИКЧЕНТАЕВА, Е. ПЕРМЯКА, Н. ВОРОНОВА, C. ЗЛОБИНА, Н. НИКОНОВА, Б. РЯБИНИНА, И. КОРОБЕЙНИКОВА, К. ЛАГУНОВА. А КОПТЯЕВОЙ, А ТАКЖЕ «ПОЭТЫ УРАЛА» – АНТОЛОГИЯ В ДВУХ ТОМАХ.
[Закрыть]
Ирина не ответила. Ее покоробил насмешливый тон Рысьева. Она взглянула на мужа. Тот не слушал. Задумчиво глядел на удаляющийся город, точно окутанный пыльной завесой.
X
Без кожаной тужурки, в изодранной гимнастерке, безоружный, шел Рысьев по лесу, едва волочил ноги. Чувство глухой, неотпускающей боли, безразличие к окружающему, слабость, как после ранения… но ведь раны-то нет, нет ничего, кроме синяков и ссадин, полученных в первой схватке. Да и боли, в сущности, нет… так, одно воображение!
Но вот Рысьев зажмурился, оскалил зубы, рванул волосы и бросился к подножию сосны лицом в ржавую, теплую колючую хвою.
«Так глупо… так глупо попасться».
Он сжал зубы.
Прошедшие полсуток круто переломили его жизнь.
…В полночь, когда поезд приближался к станции Лузино и отряд готовился к высадке, из темноты начался обстрел… Поезд ускорил ход и буквально проскочил мимо станции.
С опасностью для жизни Толкачев и Рысьев, перебираясь из вагона в вагон по буферам, добрались через тендер до паровоза, приказали машинисту остановиться.
Поезд встал в железнодорожной выемке. Бойцы повыскакивали из вагонов.
Положение создалось затруднительное: отряд не знал, где свои, где враги. Необходимо было разведать расположение белых, связаться с отрядами Верхнего и Лосевского заводов и с эсеровской дружиной, то есть с частями, которые должны проводить операций во взаимодействии с Коммунистическим отрядом.
Рысьев вызвался идти в разведку по направлению к Лузино. Взял с собою двух бойцов. Они пошли по лесу, пользуясь предрассветной темнотой.
«Так глупо влопаться!»
Острый приступ злости заставил Рысьева застонать. Затем он попытался успокоить себя такими рассуждениями:
«Но если бы на месте Стефанского оказался другой, я теперь валялся бы продырявленный… Хоть он и взял эту проклятую подписку, но, в общем, поступил гуманно… И подписку бы не взял, если бы не тот плешивый черт!»
Рысьев зажмурился от отвращения и, перевернувшись на бок, подпер голову кулаком.
«Что я так терзаюсь? Отчего? Что особенного случилось? Рассказал об отряде и о смежных частях? Но что значит „рассказал“? Только подтвердил и уточнил сведения, которыми они располагали… И нечего об этом думать и переживать… Сделано – и все!.. Зато я жив, Августа в безопасности, Кира… Подписка? А кто о ней узнает? Итак, все идет ладно, идет даже лучше, чем шло! И нечего распускаться. Надо встать, идти до первого селения, изобразить бежавшего из плена…»
«Нет, стоп! Скажу „из плена“ – и тут не оберешься подозрений. Итак, что же со мною было?.. Ага! Мы дошли… нет, мы на подходе к Лузино столкнулись с вражеской разведкой. Схватились врукопашную. Бойцы убиты, я контужен, лежу без сознания, принят за мертвого. Это более складно… Очнулся – долго не мог ориентироваться. Попробуйте расследуйте, если сумеете вести следствие на вражеской территории! Я ползу к своим, но в это время… Конечно, Стефанский моргать не будет, он нападет на отряд врасплох. Если кто и уцелеет, вынуждены будут прятаться по лесам. И я… надо примкнуть к уцелевшим… и уцелеть самому во время боя…»
Рысьев сел, достав из внутреннего кармана расколотое зеркальце. Один глаз у него подпух, на скуле темнел синяк. На лбу за одну эту ночь прорезались морщины. А волосы…
– Тьфу, наваждение!
Волосы его, пронизанные солнцем, казалось, налились кровью и дыбом стояли над бледным лбом.
«Слабонервный подумал бы, что это кровь… Илья! Ах, жаль Илью! Погиб человек! Жестокая штука – жизнь!» Рысьев поднялся. С мрачным спокойствием стал соображать, куда ему идти.
По его расчетам, он был далеко в тылу, в стороне от Коммунистического отряда, преданного им на разгром. Он решил добраться до следующей станции, предъявить документы и на попутных поездах догонять Чекарева. Чтобы выполнить задание своих новых «хозяев», он должен занять свое прежнее место.
«Ну там видно будет, выполню или нет…»
Толкачев отправил людей в разведку, чтобы установить связь со смежными частями. Утром, когда взошло солнце, так и не дождавшись связных и разведчиков, он оставил заслон в сто пятьдесят человек и отправился с отрядом на следующую станцию, чтобы снестись по телеграфу со штабом фронта. Он велел ждать приказаний и отходить только в случае явного превосходства противника.
Получив приказ выставить секрет у тракта, идущего на Лосев, Илья разбил бойцов на три поста.
Ночь медленно текла…
Время от времени Илья проходил по лесу, проверял посты.
Торжественная тишина леса, его густой аромат, стоявший в неподвижном воздухе, успокаивали напряженные нервы, навевали сон. Были моменты, когда Илья чувствовал, что засыпает на ходу.
Наконец рассвело. Солнце хлынуло на вершины кустов, среди которых текла шумная речушка. Все здесь заросло вербой, смородинником, кипреем, белым, легким, как пена, лабазником. На поляне у опушки леса вперебой трещали кузнечики, а в кустах пели, чирикали, щебетали птицы.
«Какой мир, покой, какой целебный воздух!»
Илья снова проверил посты и остановился, глядя на пустынный Лосевский тракт, откуда всю ночь ждал появления кавалерийского отряда.
Вдруг один из бойцов указал в глубину соснового бора, где два незнакомых красноармейца собирали землянику в фуражки.
– Задержать! – жестом приказал Илья.
«Ягодников» – это, несомненно, были вражеские разведчики – отправили к командиру заслона, в выемку.
Близился полдень.
Все словно вымерло, и тишина эта угнетала, тревожила Илью.
Беспокоило отсутствие Лосевского отряда.
Если б знал Илья о предательстве Рысьева! О том, что Лосевский отряд разбит еще ночью за десять километров до этого места, что ординарец Толкачева схвачен, убит, а связные в плену, переносят тяжелые пытки.
Но он даже предполагать не мог измены… и хотя тревожился, терпеливо ждал.
Явилась смена, и Илья с бойцами пошел к лагерю, удобно расположившемуся в небольшой низинке.
Свободные от несения службы бойцы сидели и лежали на разостланных шинелях и на траве, нагретой солнцем. Было очень жарко. У бочонка с водой скопилась очередь. «Ягодники», задержанные Ильей, сидели поодаль связанные. Их караулил молодой боец Иван Брусницын.
Командир подошел к Илье и заговорил вполголоса:
– Беспокоит меня, товарищ Светлаков…
Он не договорил… Без крика, без команды из леса началась стрельба, показались белогвардейские солдаты.
– К оружию! К оружию! – раздалась команда.
Отряд отстреливался, но видно было, что силы неравны.
«Надо отступать!» – подумал Илья, услышав пронзительный паровозный гудок со стороны Лузино… И тогда командир приказал отступать. Отстреливаясь, бойцы начали отходить. Илья приподнялся… и вдруг его будто стукнуло палкой по голове.
У просеки, которую замыкает дикая угловатая гора, остановился бронепоезд белогвардейцев: паровоз, два вагона и платформа. Когда сознание Ильи прояснилось, он понял, что он и еще пять бойцов Коммунистического отряда находятся в кругу белогвардейцев. Краткий бой закончился.
Контуженную голову кружило. Солнечный жар тяжело давил на темя. Блеск рельс резал глаза. Из бронированного металлическими листами вагона кошачьей поступью вышел красивый высокий капитан, небрежно помахивая стеком..
За ним спустился низенький, плешивый офицер с видом бравого служаки.
Высокий сказал:
– Так! Хорошо, «товарищи» коммунисты…
Это все, что от вас осталось!
Ни обид, ни смешных угроз,
Только сердце немного сжалось,
Только в сердце немного слез…
Ни один из пленных не шевельнулся. Солдаты услужливо посшибали с них фуражки.
– Эй ты, курносый, какой части? – весело, зло выкрикнул капитан и ткнул пальцем Брусницына. – Отвечай!
Щуплый Ваня, вытирая пот, шмыгал носом и молчал.
– Ты что, глухонемой? – капитан ожег Ваню стеком, рассек губу. – Отвечать!
Ваня молчал.
– Расстрелять хама!
Ваню повели.
Быстрым взглядом обменялись пленные – точно искра пробежала из глаз в глаза… но каждый понимал, что сопротивляться бессмысленно, когда за руки крепко держат палачи.
– Прощай, Ваня! – с чувством сказал Илья.
Ваня откликнулся издали:
– Прощайте!
Раздался одиночный выстрел.
– Дураки! – весело сказал капитан. – Отказываетесь отвечать! Да я и вопросы-то задаю больше для проформы. Я все знаю! Вы принадлежали к блаженной памяти Коммунистическому отряду… Командир отряда Толкачев, комиссар – Светлаков… Вот он! – изогнувшись, он насмешливо ткнул Илью пальцем в грудь. – Пожалуйте сюда, господин комиссар, побеседуем!
Илья даже не взглянул на него.
В первые минуты пребывания в плену все в нем билось и клокотало… но, убедившись, что бежать невозможно и осталось одно – с достоинством встретить смерть, он сделал усилие и усмирил волнение. Одна мысль захватила его: как поддержать, как приободрить того из товарищей, который ослабеет духом. Но скоро он понял, что об этом заботиться нечего. «С чего я взял, что кто-то раскиснет? Ведь это же лучшие, отборные люди, герои…» Он гордился ими, любил их всем сердцем.
– Замечтались о своих утопиях, господин Светлаков?
– То, о чем я мечтаю, не утопия, – сказал Илья спокойно, – вы в этом скоро убедитесь.
– К сожалению, не могу вам обещать, что вы со временем убедитесь в абсурдности своих «идеалов»… времени у вас остается в обрез, – он взглянул на часы. – Вам остается пребывать на сей земле три минуты. Очень сожалею, что помешал вам прославиться, стать великим человеком, как вы хотели, – издевался капитан.
– Я не стремился стать великим, – сказал Илья, – но я участвовал в великом деле…
– Молчать! Без агитации! – разъярился капитан. – Отзвонил своим языком, паршивец, долой с колокольни! Раз-де-вайсь!
Илья неторопливо разделся, остался в одном белье.
Он опустил глаза, – казалось, разглядывает свои белые ноги с розовыми полосками от складок портянки или зеленую траву под ногами… но он смотрел не видя, сосредоточился на какой-то одной последней важной мысли.
Потом сурово, бесстрашно глянул в направленное на него дуло нагана горящими черными глазами.
– Э, нет! – сказал капитан, опуская наган. – Дешево хочешь отделаться! Мы еще тебя красной звездой украсим!..
Отряд Верхнего завода выступил из Перевала последним.
Роман Ярков на минутку забежал домой – проститься: было условлено, что мать и жена уедут в Ключи.
– Это хорошо, папаша, что ты приехал как раз, говорил он тестю, – а то у меня сердце было не на месте. Забирай к себе мое семейство! Здесь им не жить. Беляки им за меня голову отъедят.
– Не поеду я, сынок, – сказала мать. – Обе-то уедем, весь дом расхитят.
– Опять за то же, мама! Черт с ним, с домом, пусть жгут, хоть с четырех углов, лишь бы вы с Фисунькой целы были.
– Ничего мне не будет! Старо мясо-то не съедят…
Анфиса сказала запальчиво:
– Ты не поедешь, и я не поеду! Что будет, то будет.
– Вот видишь, мать, – упрекнул Роман. – Поупорствуешь– под корень изведут ярковское семейство.
«Значит, не привел бог помереть в своем гнезде, как желалось», – подумала старушка и сказала тихо:
– Ваша воля, не моя… Запрягай, нето, сват, своего Бабая…
Через несколько минут Роман уже был у штаба и стал во главе своего конного батальона.
В городе все неуловимо изменилось.
Чья-то враждебная рука уже успела сорвать с забора обращение Совета с крупными словами наверху: «Мы еще придем!» Город опустел… но за запертыми воротами и дверьми особняков чудилось радостное оживление…
В зале третьего класса на станции Перевал-второй Роман увидел под стражей Зборовского, двух начальников цехов и двух мастеров Верхнего завода. «Заложников взяли», – объяснили ему.
– Пойми, товарищ Дружинин, – вполголоса стал он убеждать командира отряда, – ты на руку буржуазии играешь! Пойдут разговорчики, что, мол, красные увезли на расстрел ни в чем не повинных людей… И на кой черт таскать их за собой? Отпусти, опростай руки у охраны!
– А ты отвечаешь за них? Головой?
– Головой не поручусь, но думаю, что вреда от них немного. Более зловредные остались, только тебе на глаза не попали…
– А черт с ними, пусть все уходят! – сказал вдруг командир, махнув рукой.
Роман подошел к заложникам, которые сидели рядком на станционном деревянном диване с высокой спинкой. Увидев Романа, Зборовский надменно опустил глаза.
– Здравствуйте, Петр Игнатьевич!
Зборовский едва наклонил голову. «Обижается!» – подумал Роман.
– Петр Игнатьевич, – сказал он открытым, доверчивым тоном, – я вас знаю и думаю, вы ни с какой партией не связаны… Одним словом, идите домой, вы свободны… и вы тоже, – кивнул он остальным заложникам.
Зборовский даже порозовел от неожиданности и весь как-то потеплел. Он поднялся, но не спешил уйти.
– Это мы вам обязаны?
– Ничего не мне… Было недоразумение, оплошка…
– Вам! – сказал Зборовский, прощаясь и благодаря Романа крепким рукопожатием. Неожиданно для себя добавил – Желаю счастливо вернуться.
– Спасибо! Постараемся! – бодро ответил Роман и пошел приглядеть за погрузкой коней в теплушки.
XI
Проводив Романа, старушка и необыкновенно молчаливый Ефрем Никитич стали собирать вещи. Анфиса сидела на скамье, безучастно смотрела на эти сборы. Всегда такая энергичная, она и пальцем не шевелила сейчас. Потом, будто проснувшись, сказала:
– Куда столько набираешь, мамонька? Сесть будет некуда.
Но старушке жаль было оставлять вещи «на разграбление»: каждая ложка-плошка нажита тяжелым трудом.
– Складем, сватья, все кухонно в ящик, а ящик спустим в подпол, – говорил Самоуков, видя, что груда вещей грозит занять целый воз.
– Найдут, сват, в подполе!
– Ну, в репну яму положим да засыплем.
– Докопаются!
– Тьфу ты! – рассердился он. – Другие всего лишаются, да помалкивают, виду не подают, а ты… Поди– ка, наши кулаки Кондратовы так над золотом не трясутся, как ты над расколотым горшком!
– Богатому жаль корабля, а бедному кошеля! – о тихим упрямством твердила старуха.
– Ничего этого не надо брать! – вдруг сказала Анфиса, подымаясь с лавки. – Шубы возьмем, одежу – и только. Подумай, мамонька, может, дорогой-то нас и обчистят, об чем спорить?
– Ладно, Фисунька, будь по-твоему: шубы да одежу… одеяла, подушки… Давай ставь самовар. Попьем да поедем с богом… Самовар-то возьмем, сват? Ужели и самовар оставим?
Уселись пить чай.
Еда не шла на ум, но уезжать, не подкрепившись, было не положено.
– Пей, любезный сватушка, – угощала старушка, – чего подгорюнился? Пей!
Молчал-молчал Ефрем Никитич, покрякивал-покрякивал и наконец заявил:
– Только, бабы, мы ведь не в Ключи поедем!
– Пошто не в Ключи? А куда?
– В Ключи ехать нам никак нельзя… прямо волку в зубы угодим! Надо нам пробираться в Лысогорск, к Фене. Моя старуха, поди-ка, уж там! Не хотел я Фисуньке сказывать, поскольку она на сносях, да и пришлось! В Ключах у нас дела неважные.
В селе Ключевском еще минувшей осенью беднота разогнала кулацкий совет, выбрала свой. Самоуков стал членом Совета. Выбрали и боевую дружину.
Дружина вчера ушла, и подкулачники сразу подняли свои змеиные головы. Слетали за Кондратовыми, но приехал только старший. Люди слышали, грозился: «Самоукова живого освежуем, кожу снимем! У него зять шибко вредный и сам – вражина!»
Угрозам Самоуков не верил до сегодняшнего дня. Перед восходом солнца они поехали со старухой на покос, сгребли, скопнили остаток сена. Едут обратно, видят– в селе пожар.
А от поскотины навстречу им бежит Романова тетка, и от страху у нее зуб на зуб не попадает.
– Ой, сватушко! Не езди! Твой дом горит, и бела армия что есть никому тушить не дает… Грозятся тебя в огонь бросить.
– Кака-така бела армия? Откуда взялась?
– Тимка-палачонок привел артель. Не езди, сватушко!
Старик рассказывал спокойно, как о чужой беде, но под конец не выдержал, заплакал.
Анфиса сказала:
– Говори, тятя, всю правду! Мама не жива?
– Жива, жива! Бог миловал!
– Ну и хорошо! Лишь бы всем живыми остаться… Запрягай Бабая-то!
Заперли дверь на висячий замок. Забивать гвоздями не стали, чтобы Ерохины не услыхали. На мостик у ворот Анфиса бросила рогожу, чтобы не застучали по дереву колеса. Ефрем Никитич вывел лошадь, повел под уздцы по улице. Анфиса со старухой шли крадучись возле дома. Потом свернули в переулок и все уселись на телегу.
Вдруг старушка тихо охнула:
– Батюшки! Иконы-то я оставила! Воротиться бы, сватушко!
– Выбрались, никто не видал – и будь довольна, сватья!
– Да там мои венчальные свечки… и Фисины…
Ефрем Никитич не ответил, взмахнул вожжой, Бабай перешел на рысцу.
Так они ехали некоторое время, сворачивая из улицы в улицу, и с великим страхом приблизились наконец к выезду из города. Нарочно выбрали дорогу не трактовую, а малую, по которой ездили только угольщики да мужики на свои покосы.
И вот темный, затихший Верхний поселок остался позади, а впереди зачернел лес.
Проехали мимо заброшенного куреня, где еще недавно работали углежоги. О их работе напоминал только легкий запах пожарища.
Торная дорога кончилась. Узенький следок круто повернул влево.
Ефрем Никитич остановил лошадь и призадумался.
– А как да она уведет нас в другу сторону? Нам доехать бы за ночь хоть до Казенного бора, схоронились бы на день… Я там все места знаю, и полесовщик мне знакомый.
Старушка сказала:
– По этой дорожке как поедешь, сват, упрешься в зады Грязнухи-деревни.
– О-о! Это нам фартнуло, сватья, если так! Из Грязнухи я путь в Казенный бор знаю!
Дорога до Грязнухи была так узка, что ветки хлестали по дуге, а телега кренилась, наезжая на придорожные пеньки.
Анфиса терпела-терпела и не выдержала – застонала.
– Тятя! Шагом бы… трясет шибко!
– Нельзя, дочь, шагом! Терпи. До свету надо в Казенный лес. Ободнюем там, отдохнешь.
Восток начал светлеть. Далеко-далеко на этой светлой полосе обозначился круглый лесистый холм.
– Ох, не могу больше! – сказала Анфиса слабым голосом.
Отец не ответил, стал торопить лошадь.
– Сват, знать-то, ее схватило! Что станем делать?
– Что делать? Ехать! – ответил старик, не оборачиваясь. – Ты бы легла, Фисунька, может, легче будет.
– Чего уж легче… смерть моя!
Свекровь начала растирать ей поясницу.
– Не тронь, мамонька!.. Лучше не тронь…
Старик погонял Бабая, сидел, как истукан, не поворачивал головы. Сердце у него ломило от жалости.
Въехали в лес. Бабай пошел шагом, да и то через силу, Ефрем Никитич спрыгнул с телеги.
– Слезай-ко и ты, сватья! В гору-то ему тяжело!
Вдруг из темноты раздалось:
– Стой! Стрелять буду!
Самоуков с такой силой натянул вожжи, что Бабай попятился.
– Куда? Стой, тебе говорят!
– Стою! Стою! – повторял Самоуков. – Побойся бога. В кого хочешь палить? В старика, в старуху да в родильницу?
– Кто такие? – спросил вышедший на дорогу человек с винтовкой.
Ефрем Никитич молчал. Если это красные – хорошо, преотлично… А вдруг да беляки?
– А вы сами-то кто такие? – спросил старик.
Из-за дерева вышел второй, уставил на Самоукова наган.
– Сознавайтесь, кулачье проклятое: добро повезли хоронить? Ишь, прихрюнились, на одной лошаденке плетутся!
Самоуков так обрадовался, что долго не мог слова сказать.
– Товарищи! Бог послал!.. У меня мандат… я на платформе!
– Марш за мной! – сурово сказал первый боец. – Там разберемся, на какой ты платформе!
– Разберемся, разберемся! – поддакивал Ефрем Никитич, оживившись. – А это, на возу-то, дочь… Может, слыхали Романа Яркова? Его жена… а старуха – мать Романа… он зять мой…
Они двинулись в гору: Самоуков вел Бабая, за возом шла спотыкаясь старушка, за нею боец с винтовкой. Скоро на светлеющем небе обрисовалась ажурная деревянная вышка. На вышке стоял часовой в шинели. Избушка полесовщика в два оконца приткнулась между соснами. Витой плетень огораживал двор. Во дворе стоял тоже сплетеный из виц небольшой хлевушок.
Красноармейцы проверили документы, расспросили полесовщика о Самоукове и успокоились. Ефрем Никитич распряг Бабая, пустил его на волю. Низенький, плечистый полесовщик стал кипятить самовар, спускал в трубу вместо углей сосновые шишки.
Анфиса, сдерживая стоны, направилась в лес… свекровь остановила ее.
– Прости ты нас, Иван Матвеевич, – трясясь от волнения, говорила она полесовщику, – привезли тебе беспокойства-то… Не обессудь… Местечко бы ты нам отвел какое… Так ведь и говорится, что, мол, родить – нельзя погодить!
– Вот беда! – сказал старик, почесывая в голове. – Бани-то у меня нету-ка!
– Да хоть в хлевушок бы… в пригончик…
– Это можно.
Старики накосили в две литовки травы, устроили в хлеву постель…
Потом Ефрем Никитич ушел в лес, лег ничком, зажал уши.
– Ты кричи, Фисунька! Кричи! – просила свекровь. – Кричи – легче будет!
– Стыдно, мамонька…
Взошло солнце, поднялось, встало над головой… а Фиса все еще мучилась. Полесовщик каждый час доливал да подогревал самовар, чтобы была горячая вода обмыть ребенка. Ефрем Никитич вышел из леса, но есть не стал. Сходил на ключик, наносил в кадушку воды, напоил Бабая и опять ушел в лес.
Часу в четвертом глухие стоны в хлевушке прекратились, послышался плач младенца.
– Сын! Здоровый, как мякиш! – объявила бабушка и положила деду на руки ребенка. – В вашу породу, однако, издастся… такой же кудряш-бодряш!
Бойцы советовали не задерживаться. Белая армия близко, может пересечь Кислинский тракт. Тогда в Лысогорск не попасть.
Переночевав у полесовщика, утром выехали на тракт. Проехали одну деревню… другую… Деревни эти полны были шума и движения – в них стояли красноармейские отряды. Окаймленный огромными вековыми березами тракт лениво извивался по скучной местности, заросшей невысоким сосняком и ельником.
Вечером пала роса, и Кислинский завод выступил из тумана, как из моря: четыре белые церкви, белая наклонная башня с большущими часами, которые в старину, говорят, «играли музыку». Чугуноплавильный и железоделательный Кислинский завод стоял. Трубы безжизненно чернели в тумане. Здесь у Ефрема Никитича много было знакомцев. Заехали они к сундучному мастеру, который к Фисиной свадьбе изготовил горку сундуков, покрытых жестью «с морозом».
Утром выехали до света, потому что у хозяина сена не было и Бабай за ночь отощал. Через несколько верст съехали на проселок и остановились у речки.
Анфиса села на бережок, дала сыну грудь.
Последний день пути выдался тяжелый. Навстречу шли и шли отряды. Ефрем Никитич сворачивал в канаву, пережидал. Было страшно жарко. Анфиса чуть не задушила своего Борю – укрывала, чтобы мальчик не наглотался пыли.
В Лысогорск приехали поздно вечером. Их несколько раз останавливали в городе патрули, проверяли документы.
Как сквозь сон, видела Анфиса неясный отсвет пруда, громаду Лысой горы, господский дом с колоннами, длинную церковь напротив, неподвижные фигуры памятника Сан-Бенито, черные трубы умолкшего завода.
Проехали по плотине. Пошли здесь улочки с маленькими домами, как в Верхнем поселке. На душе стало повеселее… Вот и Феклин домок, обшитый тесом, приукрашенный любовно руками Митрофана.
На стук выбежала Фекла и, не отпирая ворот, спросила:
– Не ты ли это, родимый тятенька?
– Отпирай, свои! – отозвался Самоуков. – Привез тебе гостей целый воз. Дорогого гостенька привез старухе своей – Бориса Романовича!..
XII
Анфиса так устала, что только бы ей голову до подушки донести… Однако крепким оказался только первый спень, как у них в деревне называли первый сон. Лежа в полудремоте на Феклиной двуспальной кровати в боковушке, она прижимала к себе Борю – оберегала от племянника, спавшего у стены. Трехлетний Тюшка спал неспокойно.
Ефрем Никитич с Феклой вышли дать корму Бабаю. Мать, оставшись вдвоем с Фисиной свекровью, растужилась:
– Куда мы свои головушки приклоним, сватьюшка? Как бы в ответ на эти слова послышался голос Феклы – она убеждала Ефрема Никитича, что Митрофан всех их оставит у себя.
