Текст книги "Заре навстречу (Роман)"
Автор книги: Нина Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Шагнув через порог, Ефрем Никитич сказал жене:
– Слышишь, мать, что Феня говорит? Не знаю, как тебе, а мне жить у Митрохи – против совести…
Фекла заплакала:
– Мне-то муж простил, тятенька с мамонькой… только ты, родимый тятя, не прощаешь, укоряешь.
– Я и не должен прощать: я тебя воспитал, с меня взыск… А разве я когда учил тебя худу?
Старушка Яркова вступила в разговор:
– Сватушко! Простил бы дочь-то! Она свой грех кровавыми слезами оплакала, я – свидетель, как она себя казнила… да еще, поди, муж взбутетенькивал сколько времени… Пожалей!
– Муж не потрогал! – громко сказала Фекла. – Тятя, послушай! Подивись на моего Митрофана… может, сердце твое отмякнет!
И она начала рассказывать тихим, дрожащим голосом:
– Житье мое, пока Митроша не пришел, было ужасти подобно… вы от меня отказались, народ смеется… И вот… помню, как сейчас… в воскресенье… только дожжичек прошумел, солнышко воссияло – стук-стук под окошком… Соседка… «Фекла! Ничего не знаешь? Митрофан идет! Сейчас будет! Жди!» А я схватила Тюшку, не знаю, куда деваться: то ли топиться бежать, то ли спрятаться куда. Тятенька сидит – почернел весь. У мамоньки зубы чакают. Она зачем-то стала лампадку зажигать…
И вот идет мимо окошка мой Митрофан: в казинетовой визитке, в белой шапочке, все неруськое… Идет, голову повесил, – ему ведь та же самая соседка сразу же и наязычила на меня! Идет он, ступя не ступя. Мы никто навстречу ему не бежим. Вот уж и на крылечко взошел… грязь с сапогов скребком обдирает… Стоял, стоял… Мы затаились, не дышим, а он все чего– то думает. Как зашел в избу, забилась я в угол.
А он сел с приходу на лавку, не поздоровался, захватил вот так вот голову: «Сняла ты, Феня, с меня головушку!»
Я говорю невнятно: что, мол, ты хочешь, то со мной и делай, воля, мол, твоя. Он посидел, помолчал… «Да ведь что с тобой делать-то?»
А Тюшка вырвался от меня, подбегает к тятеньке, к свекрушку моему, сует ему в руки баклушечку, говорит: «На, тятя, на!» Я кинулась, ловлю Тюшку за подольчик, увести его с глаз долой подальше… А Митрофан вдруг говорит: «Учи его меня тятей звать».
Последние слова она произнесла благоговейным шепотом. Наступило молчание. У Анфисы весь сон прошел. Она лежала, дивилась: «Вот какой, оказывается, Митрофан-то! Как это он мог переломить себя». Анфиса перебирала в памяти известные ей случаи, когда солдат, возвратившись, узнавал, что жена без него согрешила. Один выгнал свою жену, другой бьет смертным боем, а то, бывало, и совсем убивали…
Кто-то властно постучал у ворот, и Фекла, сказав: «Митроша!» – легко, как на крылышках, полетела отворять. Слышно было, как она торопливо рассказывала, что приехала к ним родня…
Властные, четкие шаги зазвучали в сенях. В горницу вошел рослый Митрофан.
– С приездом, тятенька и сватьюшка! – сказал он, сдерживая свой густой голос. – Милости просим! А Анфиса Ефремовна где? Здорова ли?
– Спит… – робко, искательно ответил старик. – Уж прости, наехали… беда пристигла… Квартеру найдем, ослободим, Митрофан Спиридонович.
– Тятенька, – строго сказал Митрофан, – о квартере не поминай! Или и вправду ты нас за родню не считаешь?
– Спасибо тебе, Митрофан Спиридонович, за доброту твою… Давай, нето, рассказывай о своих делах. Фекла говорит, ты в отряд записался. Не боишься свою семью осиротить, как наш Роман Борисыч?
– Я знаю одно: надо защищать революцию от белых гадов.
– Мы ехали – видели: окопы роют… видно, ждете гостеньков?
– Ждем, – ответил Митрофан. – Гостинцы им готовим! – добавил он с угрозой.
В сентябре вторая дивизия с боями отошла к Лысогорску. Командование знало, что стоит врагам захватить Лысогорск, и они отрежут первую дивизию, «запрут» ее в районе Восточной железной дороги… Третья армия резервов не имела, и гибель двух дивизий была бы страшной катастрофой.
Всего этого не знал и не мог знать рядовой боец Митрофан Бочкарев, но чутьем бывалого и умного солдата он угадал, что опасность нависла большая, и не скрыл это от родных.
– Как начнется орудийный обстрел по Лысой горе, залазьте все в погреб и носу оттуда не показывайте!! А я больше пока домой приходить не буду, отлучаться из казармы нельзя.
И вот вражеская дивизия Войцеховского, при десяти орудиях и двух бронепоездах, – по линии, по шоссе и по лесам навалилась на Лысогорск.
Бой начался на рассвете. От близких разрывов заходила под ногами земля. У Бочкаревых в доме все переполошились, побежали в погреб… только Анфиса спряталась с Борей за печку, боялась она простудить малыша. Увидев, что любимой дочери нету с ним, вылез Ефрем Никитич. А за ним и Фекла, и старушки выползли на белый свет. В погребе, в темноте, было страшнее…
Вражеская артиллерия била все ближе… Но и своя батарея на Лысой горе не дремала – палила и палила!
Но вот орудийные выстрелы умолкли, и слышно стало пулеметную стрекотню… даже отголоски «ура» долетели до слуха. Фекла помертвела.
– Знать-то, сюда их допустили! Знать-то, в Голяцком палят… Ох, не видать мне Митрошу! Отступил! Меня оставил!.. Побегу узнаю…
Выскочила за ворота и оробела: улица была совсем пустая, а на дороге ни с того ни с сего пыль взвилась облачками. Почему-то страшно стало ей от этих беззвучных вспышек.
Мимо шел раненый красноармеец с рукой на перевязи. Разорванный рукав болтался.
– Дяденька, милый, неужто наши подались? Отступили?
– Дай мне пить, молодушка…
Фекла притащила туесок с квасом, напоила раненого. Он сказал:
– Не робей, тетка! Гадов мы понужнули, теперь бегут от Лысой от горы!
Пыльные облачка больше не взлетали над дорогой.
Стрельба стала затихать. «Да ведь это пули были!» – в страхе подумала Фекла.
Анфиса сказала ей:
– Давай, Феня, вытащим бочонок на улку, может, пойдут еще раненые или вообще бойцы, пить запросят.
Сестра с радостью согласилась: нет того хуже, как сидеть без дела, когда другие жизнь свою на кон ставят.
Ефрем Никитич тоже вышел за ворота.
– Слушайте, девки! Не буду я сидеть, как запечный сверчок, пойду на позицию! Что в самом-то деле… не баба ведь я!.. Пойду!
Он ушел, а через час возвратился сердитый.
– «Сиди дома, дед!» А? «Сиди дома, дед!» – возмущенно повторял он сказанные кем-то слова. – Окопы рыл, так «молодцом» был!.. а теперь «дед»! Погодите, ужо я вам докажу, какой я дед!..
Ночью забежал Митрофан.
– Наклали им, не скоро сунутся! – говорил он охрипшим веселым голосом. – Прохвастались со своим бронепоездом!
– А что?
– А то! Наша артиллерия издали не берет… в атаку идти на бронепоезд – много своего народа лягет… А у линии-то кустарничек стоит… кустики… Командир говорит: «Товарищи! Хотя бы две пушечки подтащить к линии! Незаметно!.. Есть охотники?» – «Как не быть?» – отвечаем…
– И ты пошел?!
– Пошел, Феня!.. Подтащили… Да прямой наводкой! Да как зачали-почали! Смотрим – он и кувыркнулся, ноги кверху!
– Бронепоезд?
– Ага! Вот это подняло у нас дух!
…После двадцатидвухчасового боя растрепанную, разбитую вражескую дивизию отбросили на двадцать верст от Лысогорска.
Об этой победе напечатали в газетах. В частях Красной Армии и заводского отряда перед строем зачитали телеграмму ВЦИК, подписанную Свердловым.
– Он горячий привет нам послал, – рассказывал дома Митрофан. – Вы, говорит, доблестно сражались за торжество социализма!.. В девятьсот пятом я совсем еще зелень-парнишка был, когда товарищ Свердлов приезжал в Лысогорск… а зажмурю глаза – так его и вижу! Мы на шихане собрались, все рудничные… я заводские подошли… Помню, он выступал… и так тебя за живое забирает!..
– Как ты думаешь, Митроша, белы-то больше не придут? – спросила Фекла.
– Лешак их знает, – отвечал Митрофан, любовно глядя на жену, – ровно бы и не должны… Одно знаю – увольнения нам пока не дают, что, мол, можете идти к своим бабам, только утром будьте в казарме.
Дождливый день. У стариков все ноет и болит, ребята хнычут и уросят. Тошно глядеть в рябые окна на желтую грязную дорогу, на пустые разоренные гряды в огороде с гнилой ботвой в бороздах. Анфиса растосковалась о своем Романе. У Феклы глаза на мокром месте: запоговаривали об отступлении и о том, что противник идет в обход.
– Германия с Австрией покорились, развязали руки Антанте, она против нас и поперла, – объяснял Митрофан, – хочет нас подмять.
…Фекла ходила от окна к окну, не один раз выбегала за ворота. Наконец увидела высокую фигуру мужа… Побежала к нему под дождем. Он укрыл ее полой шинели.
– Почему-то сердце у меня неспокойно, Митроша, – говорила она, прижимаясь к мужу. – Боюсь я чего-то, сама не знаю.
– Значит, вещун – твое сердце… Отступаем.
– А я?
– Ехать надо, Феня.
– А Тюшка?
– Можно у родителей оставить.
– Не оставлю, – тяжело задышав, сказала Фекла. – Его не оставлю и от тебя не отстану. Гинуть, так вместе!
– А не простынет он дорогой?
– Не маленький!
Тюшке только что исполнилось три года.
Муж и жена вошли в горницу. Фекла громко и, как показалось всем, весело сказала:
– Ну, дорогие родители, домовничайте тут. Мы с Митрошей отступать будем.
И, предоставив Митрофану отвечать на расспросы, начала собираться.
Митрофан наказывал тестю, как им жить: на какой делянке дрова заготовлены, кто может указать ему покос, когда потребуется за сеном ехать.
Самоуков слушал, слушал и вдруг перебил зятя:
– Что ты мне расписываешь, где что? Я не отстану, я с вами поеду.
– Подумай сам, тятенька: Фису, мамашу, сватью, Борьку с кем оставишь? С моими? Тятя мой на ладан дышит… и кто об них всех позаботится?
– Всех заберу! На телегу ссажу – и айда!
– Боря мой не выдюжит… и мама, и мамонька… – тихо сказала Анфиса. – Вон какую падеру несет! – и она кивнула на окно. Стекла запотели. Косыми струями падал дождь, смешанный с ледяной крупой. – Езжай, тятя, одни проживем…
– Нет, так не выйдет, – сказал старик. – Придется, видно, с белыми гадами оставаться… Роман приедет, спросит: «А мой старикан бабьим пастухом сидел, пока я воевал?» Придется, видно, ответить: «Так точно, зять… просидел!» Что другое ему скажу? Хвалиться-то нечем будет.
– «Нет, – скажешь ты Роману Борисовичу, – не на печке я грелся…» – начал Митрофан каким-то особенным, значительным тоном. – Ты скажешь: «Поручил мне другой-то мой зять дело опасное и нужное… Это дело я и делал».
– Зачем я ему врать стану?
– Врать не придется, тятенька, если согласишься. Воевать ты не можешь – стар, изробился… а в тылу у врага орудовать можешь вполне.
Молчание.
– Удивил ты меня, – сказал в раздумье старик – Никогда я об этом не думал, что на линию политики встану… Ну, что же, зять… По рукам!
И он сильно ударил по широкой ладони зятя.
Смеркалось. Крупа повалила гуще. Дрожащий белесоватый сумрак стоял в горнице. Вскипел самовар. Анфиса заварила сушеный брусничник, поставила на стол горшок с горячими репными паренками, стала резать хлеб.
Вдруг стукнули ворота. Сквозь дрожащую белую сетку видно было: высокая тонкая женщина в черном пальто и черной маленькой шляпке прошла по двору. Митрофан сорвался с места, кинулся навстречу.
Женщина вошла и остановилась у порога, сбивая перчаткой крупу с плеч и рукавов. Чертами лица она напоминала кого-то Анфисе: знаком был и прямой нос, и красивый рот, и бледные щеки, и нежный подбородок… Но ни у кого не было таких черных волос, спускающихся полукружиями на уши, таких гордых смоленых бровей…
Незнакомка подняла синие глаза.
– Маруся! – закричала Анфиса.
– Меня зовут Ольга Назаровна, – ответила женщина строгим голосом Марии Чекаревой, – я жена прапорщика Лугового.
И она крепко обняла подбежавшую к ней Анфису.
– Ольга Назаровна, будьте как дома, – с уважением сказал Митрофан. – Захотите, здесь поживете, нет – папаша отведет вас к Вагановым. Но, я думаю, здесь вам будет спокойнее. Фису и сватьюшку лучше меня знаете… Вот познакомьтесь с моим тестюшкой… я говорил с ним… Он готов.
– Я тоже готова! – порывисто сказала Анфиса.
XIII
Делегаты Третьей всесибирской конференции подпольных большевистских организаций разъезжались из Омска по домам.
Носильщик купил билет и усадил Марию Чекареву в вагон третьего класса… Соседи ее подозрений не вызвали. В отделении кроме нее ехали похожий на раскольника бородатый строгий старик с женой, смешливая барышня, два солдата да какое-то мещанское семейство, загромоздившее своими вещами и багажные полки и проход между скамьями.
Так, в тесноте, в шуме и в махорочном дыму, она ехала, то засыпая, то просыпаясь. Большая часть дороги осталась позади, и все было благополучно.
В полдень Мария решила выйти на вокзал, подышать серым мартовским воздухом, да и продукты кончились. Она купила у торговки бутылку молока и крестьянских пирогов с морковью.
На перрон в это время вышла подгулявшая компания офицеров. Мария узнала Солодковского и заторопилась в свой вагон… как вдруг какой-то толстяк с чемоданами и заплечным мешком толкнул ее, пробегая, – и сверток с пирогами упал прямо перед Солодковским. Тот занес было ногу – отшвырнуть, но взглянул в лицо Марии и сразу подтянулся. Поднял сверток и, козырнув, почтительно подал. Она холодно поблагодарила. Быстро, легко взбежала по ступенькам, – Солодковский успел, однако, поддержать ее под локоть.
Слышно было, как офицеры шутили над Солодковским, советовали ему «пренебречь вторым классом и ехать с таинственной незнакомкой».
– А хороша, правда? – говорил Солодковский. – Где-то я ее видал…
«Надо взять чемодан и сойти здесь… дождаться следующего поезда!» – думала Мария с внезапным волнением… Но, пока пробиралась она к своему месту, поезд тронулся.
До Перевала оставалось двенадцать часов езды.
Миновали разъезд, станцию… еще два разъезда… Солодковский не показывался. Мария успокоилась и перестала думать о неприятной встрече. Задремала, откинувшись в угол.
Ее разбудило предзакатное солнце.
Поезд стоял на маленькой лесной станции. Небо было чистое, глубокое, сосульки весело искрились…
– Мадам! Простите…
Только привычка к постоянной опасности помогла ей удержать на лице выражение безмятежного покоя. Мария не вздрогнула, не изменила положения.
– Что вам угодно?
– Простите, мадам, мне кажется, мы с вами встречались…
Солодковский стоял, почтительно склонив голову и прижимая к груди фуражку. Выпуклые глаза настойчиво искали ее взгляда.
– Нет, не встречались, – сказала Мария равнодушно.
И отвернулась к окну.
Всего труднее было сохранить ровное дыхание, – сердцебиение усилилось. «Постоит-постоит и уйдет! Не буду оборачиваться!.. Можно не отвечать… что удивительного – женщина не любит дорожных знакомств…»
Она услышала сдержанный вопрос Солодковского:
– Можно присесть? Это место не занято?
И грубый, отрывистый ответ старика:
– Видите – свободно!
Смешливая барышня слезла со своей верхней полки, села рядом с Марией. Солодковский заговорил с нею. Она охотно отвечала…
Мария закрыла глаза, но, как назло, контролер пошел проверять билеты, и пришлось «проснуться».
Солнце уже зашло. В фонарике над дверью зажгли свечу. Сумрак укрыл Марию.
Подавшись к ней, Солодковский сказал проникновенно:
– Если бы вы знали, какое светлое видение вы мне напомнили!
– Я вас не знаю, – сухо ответила Мария.
– Но я знаю вас!
Она пожала плечами.
– Каштановые волосы… гордые плечики… Щеки пылают… глаза… Горделивая поза… бесстрашное лицо… В заплеванной, страшной комнате – видение!
«Узнал!»
– Вы бредите, господин офицер.
– Может быть… Мария…
– Меня зовут не Мария.
– А как?
– Я не говорю своего имени случайным… дорожным спутникам, – сказала она.
– Я узнаю ваше имя! Вы в Перевал едете, я видел ваш билет. Я не отстану…
– Меня встретит муж, – холодно сказала Мария. – Он не любит навязчивых людей.
– Кто ваш муж?
– Офицер.
– Его фамилия?
Мария не ответила.
– Пристал, как банный лист, – проворчал старик в пространство, – есть люди, хоть по лбу их бей… Охо-хо!
Солодковский поднялся. Козырнул:
– Итак, до свидания в Перевале!
Сильный свет вокзальных фонарей ударил в окна. Все засуетились: Перевал был конечным пунктом.
Мария быстро прошла через площадку в ближний вагон, потом во второй, в третий и только тогда спустилась на перрон. Огибая здание вокзала, увидела – Солодковский, не дождавшись, лезет в опустевший вагон. Сейчас он поймет, как она схитрила, и бросится вдогонку.
Не торгуясь, взяла извозчика.
Не надо было ей оборачиваться!.. Он растерянно искал ее. Их взгляды встретились.
– Куда везти? – спросил извозчик.
– Дом Бариновой!
Мария надеялась: Баринова в это время спит. Дворник, старик Елизар, поможет… проведет через сад в переулок.
Мария долго стучала у ворот. Она убедилась теперь в настойчивости Солодковского. Сквозь голые кусты палисадника видно было извозчика на углу.
Наконец хлопнула кухонная дверь. Захрустел под ногами ледок. Незнакомый женский голос приказал собаке: «Цыц!» – спросил:
– Кого вам надо?
– Олимпиаду Петровну… «В крайнем случае – на испуг ее возьму… трусиху!»
– Оне спят. А вы кто такие?
– Племянница… Вера… из Барнаула…
– Да господи! А оне горевали, что вы при смерти!
Лязгнул замок. Упала цепь. Отодвинулся засов. Ворота приоткрылись.
До боли знакомый двор… амбары… крыльцо… полоса света из кухонного окна…
– Заприте ворота, – приказала Мария. – Я подожду.
Она слышала воровские шаги Солодковского.
«Поверил? Знает, что Чекаревы жили здесь? Уедет?…»
Но извозчик по-прежнему стоял неподвижно.
Женщина задвинула засов, вложила в кольца дужку висячего замка, дважды повернула ключ.
«Не входить в дом, через сад бежать… Но нет, она крик подымет! Будь ключ от калитки!.. Через стену с чемоданом не перелезть! Бросить его? Нельзя! Надо сохранить литературу!»
– Что же вы? Пожалуйте!
В сенях Мария сказала:
– Тетушку не будите. Не надо ее тревожить. Постелите мне в гостиной. Есть я не хочу.
– Что вы! Как можно!
– Не надо ее будить, а то она потом всю ночь не заснет… Знаете, как с ней бывает?
– Ох, знаю!
Стараясь не шуметь, вошли в кухню, и Мария пристально взглянула на кухарку: молодое, простодушное лицо, грустные глаза…
Взяв ее за руку, Мария прошептала:
– Не пугайтесь и не кричите! Ни звука! А то погибнет много людей… Только не пугайтесь!.. Я не племянница.
– Ой-еченьки.
– Тише, прошу вас! Зла я не сделаю! Елизар где? Дворник?
– По… помер…
– Во флигеле кто живет?
– Никто не живет… но у нее, у самой-то, риварверт под подушкой.
– Не хотите вы понять меня! Не собираюсь я разбойничать… сама от разбойника спасаюсь. Через ворота я не могу выйти, там караулят. Помогите мне…
– Ой, господи, да как?
– Приставим лестницу в саду к стене…
– Грех, поди, на душу возьму?
– А каково вам будет, если меня убьют?
– Да за что вас убивать, если вы не… это самое?
– А теперь разве все только виновных убивают?
Кухарка вздохнула.
– Вы из бедной семьи… трудящаяся женщина… и не знаете, как без вины убивают?
– Ой! Знать-то я поняла! – всплеснула она руками.
Находясь целыми днями в Перевале, Мария сняла квартиру в привокзальном районе, в избушке у Нюры Песельницы. Домишко построен был на деревенский лад: сени отделяли кухню от горницы.
Хозяйка работала в кустарной гранильной мастерской. Родных у нее никого не было, кроме старухи тетки, которая жила в богадельне.
Мария относилась к ней ласково, уважительно. Жили они дружно.
«Домой, домой! Вот денек выдался! – и Мария поспешно шла по затихшим ночным улицам… – Нет, что за невезение! – подумала она, увидев сквозь щели ставня свет в своем окне. – Обыск, что ли?!»
Постояла у окна, послушала… тихо! Не брякнув щеколдой, тихонько вошла во двор. Нюра еще не спала, – сидела в кухне у стола, подперев руками голову. Как будто никого чужих нет!
Мария вошла в кухню.
– Нюра! Здравствуй! Кто у меня там?
Серое плоское лицо хозяйки похорошело от доброй, радостной и грустной улыбки.
– Здравствуешь, Ольга Назаровна! К тебе гостенька добрым ветром занесло.
– Кого?
– А кого сердцу надобно? Муж твой.
– Нет, Нюра… не шути! Как он назвался?
– Прапорщик, говорит, Луговой… муж Ольги Назаровны.
– С кем он пришел? В чем он одет?
– Один… в пальте… Такой большой мужчина, глазастый…
– Нет, нет, нет, – твердила Мария, решительно направляясь в горницу, – конечно, не он! Я и огорчаться не буду, ведь я знаю, что ему нельзя быть… Нет, нет, глупо надеяться…
Она вошла.
– Сережа!
И распахнула объятия.
Погасли огни во всех ближних домишках. Нюра заснула. Погас огонь и в маленькой горенке.
– Нет, нет! Я здорова! Бодра! – отвечала с прежним счастливым смехом Мария на расспросы мужа. – Ну расскажи, как ты жил, Сережа, все расскажи!
– Прежде ты, моя Маруся! Золотое ты мое солнышко…
– Нет, уже не золотое, – со счастливым смехом шептала Мария, ласкаясь к мужу, – твое солнышко перекрасилось, стало чернявое… Теперь уж я – черна ноченька!
– Дня не было, чтобы не думал о тебе…
– А я о тебе!
– Ты сюда приехал на работу? – спрашивала Мария, положив голову мужу на грудь. – Давай рассказывай…
– Яков меня в Лысогорск направляет.
– В Лысогорск… Хорошее там тебе осталось наследство! Знаешь, кто там работал? Твой тезка… Лука.
– Работал? Как ты странно сказала… А теперь?
– Его расстреляли, Сережа… Но организация жива. Вот было восстание мобилизованных… большое!
– Если там хорошо поставлена работа, зачем мне ехать?
– Яков рассказывал тебе о наших делах?
– Рассказал. В общих чертах… Нам помешали сегодня… Ты, оказывается, член бюро?
– Да… потому и разъезжаю все…
– Какие новости привезла ты с конференции? – расспрашивал Сергей. – О чем говорили?
– О подготовке восстания, конечно…
И жена с увлечением начала ему рассказывать о партизанских отрядах на Южном Урале, о работе среди мобилизованных, о технике, о том, как создаются запасы оружия.
– Народ кипит! Знаешь, сколько в одной нашей губернии замучено и расстреляно? По неполным сведениям, не меньше двадцати двух тысяч человек. Заводы разрушают, увозят оборудование. Этот стервятник Колчак больше трех миллионов пудов одного золота выкачал из Урала и Сибири… роздал своим иностранным хозяевам. Не говоря уж о продуктах, пушнине. Раздает направо и налево концессии. Рвут нашу землю на части!
Разговор пошел о жизни в Перевале.
– Слышал, здесь свое «правительство» было? – Мария сердито рассмеялась: – Скоморохи!.. Смешно и противно: даже закон был издан о… флаге Урала!
– О государственном флаге?
– Сказать «государственный» все же не посмели, написали «отличительный знак»… Шуты!.. Охлопков был министром горных дел, Полищук – управделами совета министров…
– Теперь «правитель» им прищемил хвосты?
– Как сказать?.. Охлопков наверху – он «уполномоченный» верховного правителя. Его помощник, полковник Стефанский – страшная дрянь, мерзавец, связан с контрразведкой… Ты знал, Сережа, соседа Ярковых, Степку Ерохина? Знал? Да? Представь, это теперь страшное имя в Перевале! Подобрал себе полсотни головорезов… Это как бы филиал контрразведки… Да, я ведь Колчака видела!.. Приезжал сюда…
– Расскажи…
– На стервятника походит… горбоносый… с такими вот большими глазами, застывший какой-то… мрачный… Рассказывают, что говорит «красиво и литературно»… Но хватит о них! Об Андрее расскажи, как он живет.
– Не знаю, Маруся. Виделся я с ним перед отъездом, указания получил… тебе он шлет привет!.. Он готовит восьмой съезд партии… Мне он показался нездоровым… а может, просто устал, – он только что с Украины вернулся и всю дорогу работал в поезде.
Чекарев не подозревал, что его встреча с Андреем была последней. В то время, пока Сергей пробирался через линию фронта, Яков Михайлович Свердлов, первый председатель ВЦИК, сподвижник Ленина, боролся со смертельной болезнью, доживал последние дни.
– Илья не знаешь где? – спросила Мария.
– Илья пропал без вести после первого же боя… Я надеялся вместе с Ириной, что он здесь, в тылу… Сейчас начинаю побаиваться: ладно ли с ним? Может, в тюрьме, а может…
Сергей глубоко вздохнул.
– Маруся! Даже подумать страшно, если… Он должен жить! Но он такой стал слабый, худой… Нет, я боюсь, боюсь за него!
– Роман как?
– Роман? Комиссар полка!
– Ну?!
– Да… А как его семья, Маруся? Ерохин не сцапал? Живы?
– О, еще как! Анфиса и все они в Лысогорске. Анфиса и ее отец – полезные в подполье люди… бесстрашные!.. А правда, Сережа, что Данило Хромцов убит?
– Правда, Маруся…
В щели ставней виднелись уже полоски белого дня. Нюра проснулась в своей кухне, а муж и жена все еще говорили…
XIV
Убедившись, что незнакомка осталась у Бариновой, Солодковский поехал домой к дяде.
Дом Охлопковых был весь освещен, Вадим с досадой вспомнил, что сегодня именины тетки. «Придется расстаться с одной из польских вещичек!» – он имел в виду драгоценные безделушки из разнесенной снарядом ювелирной лавки.
Вадим Солодковский жил теперь опять в своей прежней комнате, а Августа с маленькой Кирой – в своей. Только Люси и не хватало, а то бы вся семья была в сборе. Дядя не пускает на глаза зятя, а Люся неожиданно проявила характер – не приходит. Вероятно, и поздравление матери прислала с посыльным.
Судя по удрученному лицу тетки, так это и было, Вадим знал, сколько надежд возлагала именинница на этот день: «Люся придет, и они с папой помирятся!» Тетка с трудом скрывала свое разочарование и горе под неестественной улыбкой.
Общество собралось большое. Самая верхушка была здесь. Охлопков как-то пресыщенно поглядывал кругом и разговором удостаивал немногих.
Вадим послонялся по комнатам, представился кому следует, почтительно поговорил с пожилыми дамами и остановился в дверях гостиной, где собралась молодежь, прислушиваясь к негромкому говору и смеху.
«Ого! Катюшка голову Стефанскому пытается завертеть! Дурочка!»
Катя Албычева, в золотистом под цвет волос крепдешиновом платье, выделялась из всех барышень. Дерзкая, быстрая, она глядела на Стефанского с почти неприличной настойчивостью. Вертелась на месте: то ножку выставит, то оборку одернет, то тряхнет головой, отбросит локоны. Кивком подозвала к себе Солодковского:
– Вот Вадим нас рассудит! Он – знаток!
– Катя!
И Стефанский склонился, умоляюще заглянул девушке в глаза.
– Не показывать? – с гордым вызовом спросила она и подняла лицо почти к самым губам Стефанского.
Достала из-за корсажа листок с золотым обрезом.
– Вот, Вадим, смотри! Полковник Стефанский поэт! Это следует напечатать! Да?
Вадим прочел:
Кате
Сегодня веяло весенней влажностью,
Весенней мягкостью, всегда волнующей…
После пейзажа шли речи о «миражных снах», о «страсти безбрежной» и о «грусти безнадежной» – словом, признание в любви по всей форме.
Самолюбивая Катя пылала… Солодковский не жалел ее. Даже злорадная мысль пробежала: «Учить надо таких дур! Пусть обожжется! Сюрприз будет ее высокомерию– тетке Антонине!»
– Замечательно! – сказал он.
Смешливые искорки запрыгали в карих глазах Стефанского.
– Вы мне льстите!
Обмахиваясь надушенным платком, Катя спросила:
– Отчего ты так поздно, Вадим?
– Таинственную незнакомку преследовал, Катюша!
– Какую?.. Сейчас, мама, сейчас… Извините, господа! – и мелкими шажками прошла на зов матери. У двери, не останавливаясь, обернулась, улыбнулась.
Мужчины отправились в кабинет покурить.
– Нет, в самом деле, это вы написали?
– А как же? Собственноручно переписал! – Стефанский обнял Вадима и доверительно сказал: – Голубчик мой! Мы с Валькой Мироносицким всегда объяснялись в любви чужими стихами… Но… не выдавать! Рассказывайте о вашем дорожном приключении!
В кабинете никого не было. Вадим рассказал.
Во время его повествования вошел угрюмый Охлопков, закурил трубку. Когда Вадим кончил, он сказал:
– Дурень! Да это и была Чекарева! Мы жили у Бариновой, наслушались… Они в том самом флигеле квартировали, она все ходы-выходы знает.
– Но, дядя…
– Ворона! В руках была, а ты… тьфу!
Стефанский мягко спросил:
– Георгий Иванович сегодня не в духе?
– Не в духе. Да.
– Можно узнать причину?
– Да вы что, с неба свалились? Не слыхали, что новобранцы бунт устроили?.. На заводах забастовочки начинаются…
– Тыл начинает трещать, – мрачно заявил Охлопков. – И это в то время, когда готовится наступление! Действуют, действуют «товарищи»!..
Стефанский загадочно улыбнулся.
– Скоро всех выловим!
– Это как?
– Секрет…
– Бросьте вы!.. Что за секрет? Ну-ка, выйди, Вадим!
Но в это время в комнату вошли гости-курильщики и разговор оборвался.
Катя ожидала, что за ужином Стефанский сядет рядом с ней. Но он оказался кавалером Августы.
Жена «красного», Августа не чувствовала никакой неловкости в этой среде. Имя дяди, как щит, прикрывало ее. Установилось мнение, что она интересна, а ее история романтична.
Сама Августа была того же мнения.
Как-то дерзкая Катя задала ей вопрос: если красные перейдут в наступление, уедет она с дядей или мужа будет дожидаться?
Августа не ответила, отделалась загадочной улыбкой… но долго в ту ночь не заснула.
За ужином Стефанский улучил момент, попросил уделить ему пять минут.
– Очень важная для вас новость… с той стороны!
После ужина Августа увела его в свою комнату и выслала няню:
– Побудьте в коридоре, Савельевна!
В бело-розовой комнате было жарко. Рядом с узкой постелью Августы стояла детская кроватка под кружевным положком. На столе в отдалении горел ночник.
– Вот вам письмо от супруга.
Августа с удивлением взглянула на гостя. Он не шутил. Он вытащил из внутреннего кармана письмо. Она несмело взяла… развернула…
– Ничего не понимаю!
Рукой Валерьяна были написаны непонятные слова:
«О явке – следующий раз».
Стефанский прикусил губу, выхватил записку.
– Виноват, не то… Где у меня голова? Это ваше розовое гнездышко меня одурманило… Вот ваше письмо!
Муж писал со страстью и тревогой, просил написать, здорова ли она, Кира, хорошо ли ей живется.
Августа разрумянилась, читая письмо под взглядом Стефанского.
– Где он?
Полковник не ответил. Сказал:
– Пишите. Я перешлю.
– Но он… на свободе?
– Разумеется. Пишите же!
Она присела к столу, написала полстранички. Полковник ждал стоя.
Подавая сложенное, но не запечатанное письмо, Августа попросила:
– Не делайте ему зла!
Они стояли вплотную, и Стефанский по укоренившейся привычке не пропускать ни одну сколько-нибудь привлекательную женщину пристально и ласково глядел на нее… Августу начинал волновать этот пристальный взгляд.
Вдруг дверь распахнулась, и Катя встала на пороге.
– Няню выслали… меня не вышлете? – с нервным смешком проговорила она. – А я хожу ищу, где наш поэт.
Ревнивая злоба дрожала в ее голосе. Стефанский подумал: «Э, да ты, малютка, готова!»
Забавно было бы подразнить ревность этой маленькой тигрицы, но необходимо было ехать в контрразведку, где ждут только письма Августы. Человек готов к отъезду, «на ту сторону». Если Мироносицкий сдержит слово, пришлет явку в Перевале, очень легко будет ввести своего агента в неуловимую подпольную организацию.
XV
С тяжелым сердцем собиралась Вера Албычева на выпускной вечер.
Недавно из Ключей пришло письмо с расплывшимися от слез строчками. Мать писала: «Папино здоровье не улучшается, приезжай, Верочка, скорей!» Дядя Григорий, у которого она жила сейчас, за последнее время ходил мрачный, что совсем не вязалось с его обычной ласковой, грустно-шутливой манерой. В своих сердечных делах Вера запуталась, не знала, как ей быть…
