Текст книги "Мир обретённый"
Автор книги: Нил Шустерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Глава 8
Междучеловек
Старик выглядел ужасающе в обоих мирах. Половина его лица была уничтожена пожаром. Левый, мёртвый глаз ничего не видел, левое ухо ничего не слышало. На левой руке старика не было пальцев – они тоже пали жертвой пламени. По временам эти существующие только в его памяти пальцы зудели. Доктора говорили, что это очень распространённое явление у людей, потерявших ту или иную часть тела.
Старик давно уже оставил попытки спрятать свои шрамы от назойливых посторонних взоров – а для него теперь все взоры были посторонними. Те, кому он попадался на глаза, всегда отводили взгляды: сострадательные люди – из жалости, остальные – от отвращения; словом, как бы там ни было, теперь на него никто не хотел смотреть.
Больше не имело значения, кем он был первую половину своей жизни. Живой мир безжалостен к старым шрамам. Конечно, поначалу все выражали ему живейшую симпатию, но у симпатии короткая жизнь. Те же люди, что когда-то величали его героем, теперь отворачивались, встречая его на улице – они не узнавали того знаменитого и заслуженного пожарного, что потерял половину лица и половину жизни в грандиозном пожаре, охватившем многоквартирный жилой дом. Он спас тогда с десяток людей. А теперь ему приходилось побираться у большой дороги, и люди видели в нём лишь старую развалину в изношенной одежде.
Уже в тот самый день, когда сняли повязки, Кларенс понял, что с ним случилось что-то невообразимо страшное – куда более страшное, чем горящие огнём шрамы на его лице.
– Я вижу что-то кошмарное, – говорил Кларенс людям, – мой мёртвый глаз видит что-то невозможное!
Если бы он помалкивал, его жизнь постепенно наладилась бы; он, как и другие жертвы огня, приспособился бы понемногу... Но Кларенс был не из тех, кто молчит.
– То, что я вижу, – твердил он, – ужасно, но одновременно прекрасно!
Он рассказывал, что башни-близнецы по-прежнему возвышаются в Нью-Йорке и «достают аж до неба, и это так же верно, как то, что я сейчас стою здесь, перед вами».
Он рассказывал о призраках, спешащих по своим призрачным делам:
– Они все – дети! Мёртвые, но, опять же, непонятно как живые!
Он рассказывал о страхах, не дававших ему заснуть по ночам:
– Моё мёртвое ухо иногда слышит их разговоры; и кое-кто из них – настоящие злодеи. Убьют тебя одним взглядом!
И ещё он утверждал, что левым глазом он по-прежнему видит пальцы на своей левой руке, и этими пальцами может касаться предметов, которых никто больше не видит!
Какое-то время его держали на соответствующих препаратах, стараясь убедить, что он очень серьёзно болен, что его мозг был повреждён при пожаре. Препараты притупляли его чувства и мешали докапываться до сути собственных мыслей, однако видения не прекращались. Поэтому старый пожарный точно знал: дело не в нём, дело в остальном мире.
– Я вижу то, что вижу, и плевать, что мне никто не верит! – в ярости кричал он. И, само собой, ему никто не верил. Никто не хотел прислушаться к бредням старого маразматика и ещё меньше – к бредням старого маразматика, пострадавшего при пожаре. Люди хотели лишь поскорее избавиться от него. Вот так и получилось, что мир забыл его героическое прошлое и навесил ему ярлык сумасшедшего.
Много лет Кларенс бродил из города в город, из штата в штат и наблюдал за странными вещами, которые открывались его мёртвому глазу. Нигде не задерживаясь надолго, он жил где придётся – и на городских улицах, и за городом, в полях, – и всё пытался постичь суть своих видений, питая надежду, что в один прекрасный день все части головоломки лягут на свои места и он узнает, каков смысл его проклятого дара.
Кларенс был в Мемфисе, когда обрушился мост на Юнион-авеню.
Своим правым, живым глазом он видел взрыв, уничтоживший реальный мост... но левым глазом он видел теперь на его месте мост призрачный, и по нему шёл на запад такой же призрачный поезд.
Определённо, в полумёртвом мире происходило что-то значительное, и единственным способом узнать, что же это, было захватить в плен пару призраков. Если бы ему, Кларенсу, удалось провернуть такое дело, наверно, он смог бы доказать существование того странного, промежуточного мира. Может, духов можно будет заснять специальной камерой? Старый пожарный был готов разбиться в лепёшку, но доказать, что он в своём уме, тогда как все остальные слепы.
Кларенс поселился в заброшенной усадьбе в нескольких милях к западу от Миссисипи, в доме, который, казалось, завалится, стоит только ветерку дунуть посильнее. Но мёртвому глазу Кларенса старая развалюха представала такой же новенькой, как если бы была построена вчера. Здесь он и разработал свой план.
Он построил клетку-ловушку из больше не существующих латунных кроватных рам с сетками – жилища, из которых они были взяты, смыло наводнением. Кларенс осознавал, что если бы кто-то за ним в это время наблюдал, то непременно решил бы, что старик тронулся – тащит невидимыми пальцами невидимые предметы; но самого Кларенса ничуть не заботило, что о нём думает реальный мир.
Затем, всё той же мёртвой рукой он сцепил кроватные рамы мощными пружинами: пусть только злобные демоны сунутся – и ловушка мгновенно захлопнентся.
В качестве приманки Кларенс использовал кусок окорока, который попал бы к кому-то на рождественский стол, если бы перевозивший его грузовик не врезался в дерево. Сама машина не перешла в призрачный мир, а вот кое-что из её груза угодило по ту сторону.
Несколько недель он сидел в заброшенной усадьбе и ждал, наблюдая за своей духоловкой, стоящей на пустыре между домом и дорогой. О приближении долгожданных гостей он узнал ещё раньше, чем они, собственно, прибыли – он их унюхал. Аромат пришёл не из живого мира – после того рокового пожара Кларенс не ощущал запахов. Благоухание исходило из мира призраков. Старик улыбнулся. Он уж и позабыл, как волшебно пахнет шоколад.
Глава 9
Побеждая тяготение
Земля насчитывает в диаметре примерно восемь тысяч миль. Её центр отстоит от нас на четыре тысячи миль. Хотя живой мир недостаточно прочен, чтобы удержать послесветов на своей поверхности, он, однако, не так уж легко проницаем; так что путешествие вниз занимает довольно долгое время. Но вряд ли кто-нибудь возьмётся утверждать, что медленное, многолетнее погружение в землю – это весёлое времяпрепровождение.
Майки МакГилл когда-то угодил в ядро Земли, что для послесвета, в общем, не так уж страшно – всё равно что ожидать родного отца к ужину, вот только ужин откладывается на несколько миллиардов лет.
Больше всего раздражало Майки то, что угодившие в центр Земли послесветы не просто смирились со своим положением, но обрели глубочайшее удовлетворение и покой. Они приспособились и полюбили своё бесконечное ожидание. Расспроси какую-нибудь душу, попавшую в ядро планеты – и окажется, что по крайней мере на текущий момент ей хотелось бы быть именно здесь и больше нигде.
Но для Майки подобное прозябание было неприемлемо. Он так и не почувствовал себя «единым целым с прахом земным». Радости нирваны – не для него. Мысль о том, чтобы спокойно ожидать конца света – или, во всяком случае, конца планеты – была ему так же глубоко противна, как, скажем, ожидание отца к ужину. При жизни он терпеть не мог ждать, когда же можно будет приступить к еде. Терпение в число добродетелей Майки не входило.
Среди этих центровыхпослесветов было немало таких, что считали, будто именно благодаря их присутствию в ядре Земля – живая и цветущая планета, а не просто каменная глыба, несущаяся сквозь космическое пространство. Они были убеждены, что вовсе не потеряны для живого мира, а являются неотъемлемой составной частью жизненного цикла. Были они правы или нет – для Майки не имело ни малейшего значения. Он не желал оставаться в центре Земли и потому решил вырваться оттуда любой ценой.
Поскольку физическая сила в Междумире определяется исключительно силой воли и поскольку Майки МакГилл обладал самой сильной волей из всех послесветов, угодивших в центр Земли, ему удалось выбраться на поверхность. Он не только восстал против гравитации, он сумел победить её, и потому оказался единственным духом, побывавшим в ядре планеты и вернувшимся оттуда. Но когда он вылез из-под земли, оказалось, что он превратился в отвратительнейшее чудовище. Монстр по имени МакГилл вселял страх в сердца всех послесветов. Существование в образе Единственного Истинного Монстра всего Междумира какое-то время вполне его устраивало, но в отличие от своей сестры Меган (более известной как Мэри Хайтауэр), во всём любившей порядок и неизменность, Майки не мыслил себе жизни без хаоса и перемен. Он не мог оставаться в образе чудовища вечно. И несмотря на то, что теперь он обладал экстраординарным даром придавать себе любую форму, превращать себя в сколь угодно мерзкое существо, Майки обнаружил, что по большей части его устраивает та внешность, с которой он явился в Междумир: миловидный юноша с волнистыми каштановыми волосами. А всё потому, что эта внешность нравилась Алли-Изгнаннице.
И так же, как любовь к Алли спасла Майки, теперь она угрожала погубить его. Потому что в течение последовавших за обвалом моста дней и недель, пока поезд с привязанной к нему Алли всё дальше уходил на запад, Майки вновь был на пути к центру Земли. На этот раз вместе с ним тонул ещё кое-кто – послесвет, когда-то известный как Ник, а теперь с гораздо большим основанием называемый Шоколадным Огром.
Майки решил пройти под Миссисипи, вместо того чтобы пытаться преодолеть сильнейший ветер. Это был риск, но риск оправданный: он считал своим долгом спасти Алли, а другого способа проникнуть на западный берег реки Майки не видел.
Он задумал вот что: утонуть в земле, затем пробиться сквозь скальную породу под руслом реки и выйти на другой стороне. Нечто подобное он уже проделал несколько лет назад, когда нырнул в землю верхом на лошади, чтобы выручить Алли.
Однако сейчас дело оказалось куда более сложным. В тот раз, когда он вытащил Алли из недр, в Майки было гораздо больше от монстра; его наполняла самонадеянная, сметающая всё на своём пути ярость, которая помогала противостоять тяготению. Но сейчас Майки уже больше не был чудовищем. Общение с Алли сделало его слишком человечным. Конечно, он по-прежнему мог превратить свои руки в пару лопатообразных клешней, что значительно облегчало продвижение сквозь камень живого мира, но ему пришлось признать, что одного этого для подъёма из глубины недостаточно. Здесь требовались невиданная сила воли и жгучее остервенение – более жгучее, чем жар земных недр. Воля у Майки МакГилла, несомненно, была, но любовь к Алли пригасила пламя его ярости.
К тому же теперь ему приходилось тащить ещё и Ника.
С Ником случилось то, что и предсказывала Мэри: небольшое коричневое пятно у рта – след от шоколадного батончика, который он ел в момент смерти – выросло, словно плесень, и пожрало его. От Ника не осталось ничего, кроме сгустка шоколада.
И расплавиться бы ему и растечься, превратившись в ничто, если бы не Майки, который до того отшлифовал свои навыки, что стал способен изменять не только собственную, но и чужую внешность. Майки собрал горько-сладкую какао-массу и, превзойдя самого себя по части терпения, придал ей форму, более-менее напоминающую человеческую.
Но Ник больше не был самим собой.
У него остались лишь смутные воспоминания о том, кем он когда-то был. Ник, словно младенец, полностью зависел от Майки. Не обладая ни собственной волей, ни собственным сознанием, он теперь по-настоящему стал Шоколадным Огром.
И несмотря на всё это, Майки пошёл на риск. Оба духа потонули в зыбкой почве живого мира.
– Я боюсь, – густым шоколадным голосом пробулькал Огр.
До того, как они погрузились в землю, Майки пообещал другу, что всё будет хорошо, и Огр ему поверил. Но по прошествии всего нескольких минут после того, как померк свет солнца, Майки осознал, что, возможно, переоценил свои силы. Оба послесвета проваливались всё глубже и глубже.
– Шевели руками! – прокричал Майки. – Бей ногами, как будто плывёшь!
– А что такое «плывёшь»? – спросил Огр. Дух, который когда-то был умным и сообразительным Ником, стал теперь полудурком, у которого полностью отсутствовали какие-либо навыки выживания.
Так они и продолжали двигаться вниз, хотя Майки прикладывал все усилия, чтобы вытащить их наверх.
Так продолжалось несколько недель. Майки боролся с гравитацией, таща на плечах бесполезный груз в виде Шоколадного Огра. Майки не имел понятия ни о том, как глубоко они ушли в землю, ни о том, насколько далеко они продвинулись на запад, миновали ли Миссисипи, текущую где-то в вышине над их головами.
– Темно! – вскрикивал по временам Огр, словно впервые заметил.
– Когда темно – это хорошо, – каждый раз отвечал Майки. – Вот если скала вокруг начнёт светиться – тогда у нас, считай, крупные неприятности.
Да, светящийся камень означает магму, а магма в свою очередь будет означать, что они прошли через земную кору и скоро опустятся в мантию. Жар не убьёт их, но они начнут тонуть быстрее, и тогда прости-прощай надежда вернуться наружу. Они будут опускаться до тех пор, пока не останется никакого другого направления кроме как вверх, и тогда они присоединятся ко всем остальным – тем, которые, должно быть, до сих пор распевают «триллион бутылок пива на стене» [10]10
Песенка, которую распевают американские детишки в долгих поездках. Собственно, она начинается на девяноста девяти бутылках пива, и с каждой строчкой количество бутылок уменьшается на одну, что скрупулёзно констатируется поющими:
Девяносто девять бутылок пива на стене, девяносто девять бутылок.
Одну сними и по кругу пусти – останется девяносто восемь бутылок и т. д.
[Закрыть]– песенку, которую завёл Майки в свой первый визит к центру Земли. Он рассчитал, что её хватит лет этак тысяч на тридцать с небольшим.
Но пока что они ещё только на пути туда.
Скала вокруг них оставалась тёмной и относительно прохладной, и это означало, что они опустились не более чем на пару миль, а значит, у них ещё была надежда выбраться. Майки продолжал бороться.
– А может, махнуть на всё рукой? – спросил как-то Огр. – И будь что будет. Пусть земля поглотит нас. Разве это не отличный выход?
– Нет!
Предложение Огра вывело Майки из себя. Поотрывать бы этому шоколадному дураку все руки и ноги за такие предложения! И тут Майки обнаружил, что ярость придала ему сил. Если он напустится на Огра, то это ни к чему не приведёт, но если направить свой гнев на то, чтобы проложить себе дорогу наверх – из этого, глядишь, что-то и получится!
Если бы Майки бросил своего спутника на произвол судьбы, то, он был уверен, ему удалось бы спастись. Но времена, когда МакГилл слушался только собственных эгоистических побуждений, прошли. Он не мог так поступить с Ником. Они либо поднимутся вместе, либо не поднимутся вообще.
– По-вашему не бывать! – взревел он, обращаясь к объемлющим их камням. Он не знал, в какой мере земля является живым организмом, но она, казалось, обладала собственной волей. Она хотела затянуть их в своё чрево и держать там до тех пор, пока сама вселенная не прекратит своё существование. Наверно, другие души на это бы и пошли, возможно, даже охотно, но только не Майки. Он вам не какой-нибудь там центровой,всем довольный тупица! Он МакГилл, и у него дел по горло!
И первое из них – выручить Алли. Без него она так и останется пленницей Мэри. И даже ещё хуже – над ней будет издеваться этот двуличный слизняк Милос! Сама мысль о том, что Алли в руках этого ничтожества, была непереносима. Ярость Майки удвоилась, перелилась в его мышцы, и он возобновил борьбу.
Майки сообразил, что руки-ноги, пусть и снабжённые клешнями, здесь, в этой густой, вязкой тьме, не помогут. Но он же в силах изменить их! Пожалуй, найдётся форма, более приспособленная для движения в плотных мрачных глубинах. И Майки превратил свои руки в плавники. Ноги он срастил вместе и получил плоский хвост. Он вообразил себя китом, правда, покрытым не гладкой кожей, а острыми, похожими на зубья пилы шипами, которые могли бы цепляться за камень. Затем он отрастил себе спинной плавник.
– Хватайся за него и не вздумай отпускать! – скомандовал он Огру. К счастью, Огр, не имея собственных мыслей и собственной воли, беспрекословно выполнял то, что ему приказывали.
Затем Майки принялся протискиваться сквозь каменную породу живого мира наверх, воображая себе всё то, что приводило его в неистовство, всё то, что, как он знал, ему удастся изменить, дайте только выбраться на поверхность!
Он потерял всякое чувство направления, но знал, что движется наверх, потому что земля вокруг и внутри него становилась всё холоднее и холоднее. И наконец после многих дней безостановочной борьбы он пробился на дневной свет. Солнце едва не ослепило его. Они вырвались наружу так внезапно, что Майки растерялся – он не знал, что делать дальше. Он почти забыл, что значит быть послесветом в Междумире. И прежде чем опять уйти в землю, он покопался в собственных мыслях и отыскал там образ себя самого – такого, каким был раньше. Он Майки МакГилл. Брат Мэри. Родственная душа Алли. И, вероятно, парень, которому по плечу изменить расстановку сил в происходящей в Междумире битве за души.
Не успел он и глазом моргнуть, как его внешность изменилась – он вновь обрёл человеческий облик. Из последних оставшихся у него сил Майки ухватил Шоколадного Огра за руку и вытащил из земли – тот опять начал опускаться.
– Теперь надо всё время двигаться, – напомнил он своему спутнику, – иначе снова утонем.
– Здесь так светло, – сказал Огр. – А где это мы? И куда идём?
– Мы идём на помощь Алли, – ответил Майки. – Я не знаю точно, где мы, но скоро, думаю, мы это выясним.
Но тут до них донёсся восхитительный запах, такой сильный, что он заглушил аромат шоколада.
– Ты чувствуешь? – спросил Огр. – Ой, как здорово пахнет!
Майки, однако, был начеку. Уж кто-кто, а он отлично знал: в Междумире то, что выглядит слишком хорошо, на поверку может оказаться далеко не столь приятным.
– Что бы это ни было, лучше держаться от него подальше, – предостерёг он.
Но Огр был словно собака, которая не в силах сопротивляться соблазнительному запаху. Он вынюхал, откуда доносится завлекательный аромат, и двинулся в ту сторону.
– Ник, не смей!
Майки бросился было за ним, пытаясь остановить друга, но оказалось, что вместо ног у него по-прежнему покрытый шипами китовый хвост. Юноша растянулся на земле, и к тому времени, как у него выросли две человеческие ноги, Шоколадный Огр был уже далеко.
Вот он – отличный, вкуснющий окорок, словно сошедший с праздничного стола, – привязан к спинке кровати, перешедшей в Междумир. И как всякая попавшая сюда пища, окорок был в отличном состоянии и пах ну просто умопомрачительно.
– Ник, не трогай его!
Но ничто не могло остановить Шоколадного Огра.
Майки нагнал Ника как раз в тот момент, когда тот схватил окорок, и в то же самое мгновение пружины сработали и ловушка захлопнулась. Клетка! Они оказались в клетке!
– Видишь, что ты натворил! – закричал Майки, но Огр не обратил никакого внимания на его вопль. Он знай вонзал свои коричневые зубы в окорок, каждый раз оставляя на мясе округлый шоколадный след.
Но тут послышался радостный вскрик, затем из расположенного неподалёку дома, обветшавшего и постепенно переходящего в Междумир, донёсся безумный смех. С веранды кто-то сошёл и заковылял к послесветам. Когда незнакомец подошёл поближе, Майки разглядел его и понял, что это человек – живой человек. Вернее, живой, но... не совсем.
И впервые за долгое-долгое время Майки МакГилл по-настоящему испугался.
*** *** *** *** ***
В своей книге «Всё, что ты хотел бы узнать о Междумире, но постеснялся спросить» Мэри Хайтауэр вот что говорит о шрамодухах:
«Шрамодухов нет. Сама мысль о том, что кто-то может быть наполовину живым человеком, наполовину послесветом, абсурдна. Ты либо полностью существуешь в Междумире, либо полностью в мире живых. Что же до глупых легенд, повествующих о том, что шрамодух якобы способен погашать обитающие в Междумире души, полностью стирать их с ткани существования, – то это ложь. Ничто не может нанести послесвету вред, уже не говоря о том, чтобы убить его. Позвольте мне ещё раз повторить, на случай, если кто-нибудь испытывает сомнения: шрамодухов нет.
Однако если тебе доведётся встретиться с шрамодухом, не медли – доведи это до сведения лица, облечённого властью».
Глава 10
Изыди, злобный дух!
Майки закричал.
Никогда за все годы своего пребывания в Междумире он не кричал. Но ведь он никогда не видел ничего причудливее и страшнее. Одна часть этого человека существовала в мире живых, другая – в Междумире. Этот стального цвета глаз, эта щека и даже кисть руки, казалось, висели в воздухе, прикреплённые к расплывчатой, неясной живой части его тела. А там, где его междуплоть соединялась с живой плотью, ярко алела полоса, из которой сыпались искры, словно при коротком замыкании.
Майки слышал легенду о шрамодухах. По своему устрашающему воздействию на послесветов она уступала лишь легендам о нём самом, когда он был монстром по имени МакГилл. Согласно этой легенде, стоит только шрамодуху коснуться послесвета – схватить за плечо, или погладить по щеке, или хотя бы мимоходом задеть рукой – и послесвет будет «убит». Но это хуже, чем смерть. Он будет попросту погашен, уничтожен, аннулирован. Ни туннеля. Ни света. Ничего. Прикосновение шрамодуха означает абсолютную смерть.
– Ну-ну-ну, посмотрим, что тут у нас... – сказал шрамодух. Его похожий на птичий междумирный глаз двигался туда-сюда в глазнице – охотник оценивал свою добычу. Чудовище говорило хриплым голосом, которому, однако была присуща некоторая музыкальность: он резонировал, словно у шрамодуха было два набора голосовых связок, и один из них издавал звук чуть выше другого. Они звучали в диссонанс, напоминая визг сирены воздушной тревоги.
– Не трогай меня! – вскрикнул Майки. – Ник, не подходи к прутьям! Не позволяй ему коснуться тебя!
Шрамодух закрутил вокруг клетки массивную цепь, перешедшую в Междумир, и навесил тяжёлый амбарный замок.
Пытаясь вырваться, Майки перепробовал всё: превращал кисти в клешни, а пальцы – в напильники, накачивал мышцы рук и пытался выдернуть прутья... Ничего не помогало. Может быть, у него и получилось бы раздвинуть стянутые пружинами стенки клетки, но цепь с висящим на ней замком делала это невозможным. Он прикинул, нельзя ли протиснуться сквозь мелкие ячейки сеток, натянутых на кроватные рамы, но понял, что из этого тоже ничего не выйдет. Хотя Майки и мог превратить себя во что угодно, все его креатуры были слишком велики и неуклюжи. У него не получалось сотворить из себя что-нибудь настолько тонкое, змееподобное, чтобы проскользнуть между тесными прутьями или через дырки в сетках.
Шрамодух вытянул свою междумирную руку и позвенел болтающимся на пальце ключом от замка, дразня Майки. Юноша отпрыгнул назад в опасении, что шрамодух может прикоснуться к нему.
– Вам отсюда не выбраться, – сказал захватчик. – Вы теперь мои. Попались, голубчики! Или что вы там такое. И будете сидеть тут, пока я с вами не разберусь. А потом... – Он сунул ключ в карман и заковылял обратно к развалюхе. Стащив с веранды деревянное кресло-качалку, он установил его около клетки, уселся и погрузился в созерцание своих пленников. Майки наблюдал за тюремщиком так же пристально, как сам шрамодух следил за ними.
Никто не знал, почему прикосновение шрамодуха убивает, но у Майки на этот счёт была своя теория. У живого мира есть свои естественные законы, свой жизненный цикл, свои ритмы. Междумир тоже подчиняется своим естественным ритмам. Правда, его ритмы скорее синкопированы, но они тоже логичны, разумны и следуют точно выверенным законам.
... Однако шрамодух бросает вызов обеим реальностям. Он, возможно, – единственная противоестественная вещь во всей вселенной. Так что же удивительного в том, что его прикосновение может произвести такое разрушение?
– Так как, вы собираетесь рассказать мне, что, собственно, происходит? – поинтересовался наконец шрамодух – наверно, надоело без толку качаться в кресле.
– Много чего происходит, – пробурчал Майки. – Не могли бы вы точнее сформулировать свой вопрос?
– Отлично, – бросил шрамодух. – Не хотите разговаривать – тогда... тогда... – Он крякнул, вскочил с кресла и кинулся в дом.
Как только их тюремщик ушёл, Огр, всё это время с наслаждением грызший покрытую шоколадом косточку, оставшуюся от окорока, спросил:
– Мы можем теперь идти дальше?
– Какое там идти, придурок! – накинулся на него Майки. – Мы же в клетке!
– О, – безмятежно обронил Огр. – Ладно, неважно.
Майки тут же раскаялся в том, что вспылил, и на мгновение пожалел о старых добрых временах, когда он мог выходить из себя сколько угодно и при этом не чувствовать за собой никакой вины. И прощения он тогда ни у кого не просил. Эх, была же жизнь!..
– Извини, я не хотел обзывать тебя, – сказал Майки. – Прости, пожалуйста. – Однако Огр, кажется, и не думал обижаться, и из-за этого Майки стало ещё хуже. – Смотри, держись подальше от этого гада, который нас поймал. Поверь мне – если он тебя коснётся, тебе не поздоровится.
Майки передёрнуло, отчего его послесвечение мигнуло, как готовая перегореть лампочка. Перестать существовать?.. Не быть?..
Живые люди боятся этого. В Междумире души отрицали саму возможность несуществования. Но в сознании Майки эта идея подспудно присутствовала всегда, маскируясь мыслями о преисподней и полузабытыми воспоминаниями о боли. Майки боялся уходить в свет, потому что ещё не был готов к судилищу – если, конечно, ему предстоит через него пройти. И всё же он отдавал себе отчёт, что когда настанет его пора, он превозможет свой страх.
Но быть полностью, бесследно уничтоженным? Нет, этот страх ему вряд ли когда-нибудь удастся преодолеть.
Несколькими часам позже, когда стемнело, шрамодух вернулся с поломанным фонариком, который отбрасывал свой луч только в Междумир. Чудище посветило в глаза узникам.
– Допрос третьей степени, – проговорил он. – Очень старая и очень эффективная штука. – Он уселся в своё кресло-качалку, поставил на колени коробку с жареным цыплёнком и принялся есть на глазах у пленников. – Голодные, небось? Как говорила моя бабушка... – Но тут он принялся уплетать свой ужин, не закончив фразы. Похоже, такова была его манера разговаривать; никогда нельзя было понять, высказался он уже до конца или нет. Его слова словно бы замирали, оставляя собеседника в недоумении и в ожидании продолжения. Майки это безмерно раздражало; ему хотелось залепить старому идиоту сочную оплеуху, но его останавливало осознание того, что касаться шрамодуха, чего доброго, чревато. От него, Майки, тогда и мокрого места не останется.
К счастью, цыплёнок, которого жрал шрамодух, принадлежал живому миру – Майки не ощущал его запаха; и если бы даже чудище бросило его своим пленникам, они не смогли бы его не то, что есть, а даже поймать – он пролетел бы сквозь них, как любая живомирная вещь. И всё равно – видеть, как этот старый хрыч уминает отличную еду, было пыткой. Третьей степени.
– Так что, расскажете, что происходит? – повторил шрамодух с набитым ртом. – Потому что если не расскажете...
Может статься, если они поведают ему то, что он хочет слышать, шрамодух отпустит их на свободу?.. Однако Майки продолжал хранить молчание из принципа, хотя его запирательство вряд ли сослужило бы им с Ником хорошую службу. Их тюремщик откусил солидный кусок цыплёнка и оросил его изрядной порцией виски, хлебнув прямо из бутылки. Майки подумал, что печень у этого выпивохи, должно быть, уже отдала концы и тоже перешла в Междумир.
– Есть один поезд, – сказал Майки.
Шрамодух наклонился вперёд, весь превратившись в слух.
– Валяй дальше.
– Он направляется на запад. Мы гонимся за ним.
– Зачем?
– Нам нужно кое-кого выручить из беды.
– Так я тебе и поверил.
– С чего мне врать?
– А с того, что привидения всегда врут, – сказал шрамодух. – Привидения – самые отъявленные лжецы. Ты просто обязан быть лжецом, если умудрился обмануть саму смерть. И ты очень хорошо врёшь себе самому, убеждая себя, что всё ещё жив. – Он обвиняюще наставил на него обглоданную куриную кость. – Но я-то знаю, что ты за птица. Вы все – демоны, и от вас добра не жди. А вы знаете, что говорят про демонов – что вы...
Но, по-видимому, он и сам не знал, что говорят про демонов, потому что замолчал и больше ничего не добавил.
– Нельзя одновременно быть и демонами, и привидениями, – возразил Майки. – Либо одно, либо другое.
– Вы то, чем я вас назову, так что заткнись.
И тут Майки кое-что понял.
– Вы сомневаетесь в том, что мы настоящие, так ведь? – Майки неожиданно для себя самого разулыбался. – Вас уверяли, что вы сумасшедший, и вы до сих пор думаете, что они, возможно, правы!
– Вот теперь ты меня разозлил! – сказал шрамодух. – А ты знаешь, что я делаю с привидениями, которые меня злят?
Майки на всякий случай отступил вглубь клетки и проворчал:
– Нет, не знаю. А что вы делаете?
Шрамодух встал, хорошенько хлебнул из бутылки и смерил Майки косым взглядом своего междумирного глаза. Из-за тучи показалась луна, и в её свете перешедшая половина лица старика мягко засияла – это было почти как сияние послесветов, но всё-таки не совсем.
– Ты умный парень, – сказал он. – Не люблю умников.
– Луна! – заговорил Огр. – Спокойствие... – Он ткнул пальцем в сторону полного лунного диска. – Нил Армстронг ходил по Морю Спокойствия. – И, помолчав, добавил: – Она сделана из сыра. Но перед тем как положить её на чизбургер, надо снять пластик.
Майки вздохнул.
– Что случилось с этим парнем? – спросил шрамодух.
– Он шоколадный, – пояснил Майки.
– Сам вижу, – огрызнулся шрамодух. – Почему он шоколадный?
– Потому что это всё, что он о себе помнит.
Майки думал, что сейчас старикан забросает его вопросами, но тот, похоже, удовлетворился его ответом.
– Парни, а имена у вас есть, или вы только...
– Я Майки. А это Ник.
– Кларенс, – назвал себя шрамодух. – Приятн... нет, не сказал бы, что приятно познакомиться.
– Что вы, – в тон ответил Майки, – это мнеочень неприятно.
Это рассмешило Кларенса. Он откинулся в кресле, опять хлебнул виски, закусил, немного покачался и наконец промолвил:
– Если вы настоящие – а я думаю, что вы настоящие – то скажи мне, как сделать так, чтобы вас увидели и другие люди.
– Никак. Этого не получится.
Кларенса отказ не выбил из седла.
– Ну, тогда вам придётся сидеть здесь вечно.
Майки в ярости потряс решётку.
– Мы не всесильны! Или вы думаете – мы можем делать всё, что на ум взбредёт?!
– Но что-то же вы можете. Ты можешь сделать себя похожим на самое настоящее пугало. Все эти клешни и выпученные глаза... Ну, ты вытворял разные штуки, когда я вас только-только поймал. – Кларенс качнул кресло назад. – А ну давай, повтори.
– Ещё чего! Я тебе не мартышка в цирке.
– Вообще-то если принять во внимание, что ты сидишь в клетке, – возразил шрамодух, – то ты как раз эта самая мартышка и...
