Текст книги "Летний снег по склонам"
Автор книги: Николай Димчевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Савельев бросил окурок. Надо ехать, и скорей. Но с Прохором ехать не хотелось. Да тот и сам не выказывал желания отправляться на станцию. Едва Савельев пересел к Кузьмину, Прохор отвел свою упряжку в сторону, осмотрел сбрую и нетерпеливо ждал, когда можно соваться и лететь в третью бригаду.
– Довези уж меня сам, Семен Петрович, – попросил Савельев.
Кузьмин наклонился, глянул из темноты капюшона, похрипел трубкой:
– Пожалуй что... И новокаин возьму на всякий случай.
Выпрямился, заслонив собой весь свет, распорядился, чтоб аргиш продолжал путь и чтоб ждали его завтра к ночи или послезавтра к утру. Потом помог Савельеву устроить ногу, взгромоздился рядом. От него исходило спокойствие и уверенность. Савельев прислонился к мохнатому гусю, будто спрятался от всех напастей.
Они тронулись на запад, а весь аргиш на северо-восток, к видневшемуся в тяжелых облаках черному камню Полярного Урала.
За оврагом начались заросли тальника. Сначала Кузьмин выискивал проход между кустами, но они вставали сплошной стенкой, и пришлось погнать оленей прямо на них.
– Держись крепче, – предупредил Кузьмин и спрятал трубку в рукав.
Нарты заваляло, резко и свежо запахло горечью содранной тальниковой коры и мятым багульником. Ветки со свистом распрямлялись за спиной.
Савельев держался на одних руках – от напряжения кинуло в пот. Но с Кузьминым он ехать не боялся, и спокойствие это придавало сил. Он знал, что заросли тут не широки – потом начнется равнина и упряжка пойдет спокойней...
Нарты на миг остановились – под передок попал толстый стволик тальника.
– Кщ-кщ-кщ! – зашипел Кузьмин.
Олени рванули, что-то хрустнуло внизу, под сиденьем, нарты резко накренились, осели. Савельев, чудом удержав больную ногу от удара, упал на ветки. Подумал – нарты перевернулись. Он так и остался лежать, проверяя, не сломал ли чего...
Но еще прежде чем он упал, Кузьмин сумел ловко соскочить, и уж когда соскочил, понял, что ловкость эта была оплошкой – не удержал Савельева, дал ему упасть.
Остановил упряжку, наскоро осмотрел нарты – лопнула планка под сиденьем; от удара выскочили копылья – все развалилось и ехать дальше не на чем... Выругался в сердцах, подбежал к Савельеву.
– Жив, что ль? Полежи пока – побегу наших звать. Нарты сломались.
Кипулся назад, на взгорок, путаясь в кустах, кляня тальник, и нарты, и самого себя – не взял ни топора, ни веревки, понадеялся на близкий путь. Вся надежда теперь на горло.
Выскочил к высокому берегу оврага, закричал что есть мочи. Показалось – вдали шевельнулся туман, потревоженный чьей-то уходящей упряжкой... Закричал еще, надсаживая горло. Никто не отвечал, и туман стелился в низине ровной плотной пеленой...
А Савельев так и лежал на левом боку – встать все равно не мог. Нога не слишком болела, даже притихла – случайно отыскалось удачное положение, – и не хотелось ее тревожить. Перед глазами – росные листья, дурманно пахнущий багульник и перышко куропатки, прилипшее к сырой ветке. Повернул голову – светлое ночное небо и на нем неподвижное черно-синее облако. Все спокойно, не шелохнется, будто во всем мире вовсе нет никакого движения. Гонка с Прохором и неудачное начало с Кузьминым – какие-то странные исключения, а обычное состояние – эта недвижность земли и неба...
Слишком скор был переход от быстрой езды, от ждущего дела, от свежих сил, взбодренных тундровой прохладой, к неподвижности, к нежданному увечью, к беспомощности. Савельев чувствовал отупенье, скованность, дремоту. Его почти перестала волновать поломка нарт. Вот бы и лежать так на боку, смотреть в небо, уснуть, проснуться и снова лежать. Только голос Кузьмина кричал о тревоге, о том, что надо встряхнуться, помочь наладить парты, добраться до поселка, до больницы, поправить ногу, вернуться в тундру – закончить дело. И голос этот было тяжело слышать, потому что хотелось лежать, спать. Савельев вдруг понял, что поднялась температура – его зазнобило, захотелось укрыться теплым, захотелось в чум, к костру или лучше в дом...
И подумалось, как тяжело и страшно было тогда Люде здесь, в этой же тундре. Ее долго, медленно везли на нартах, и каждый шаг, каждый толчок грозил непоправимым... И не хватало воздуха, и неоткуда было взять его, этого воздуха... А Савельев совсем не чувствовал, что воздух разрежен. Только когда пешком поднимаешься на плоскогорье у самой подошвы Урала, быстро устаешь, но и это проходит.
И впервые ему стало понятно, какие это тяжелые, дальние края и сколько сил они отбирают, и какие опасности таят. В повседневности, в суете и гонке тундра казалась заурядным местом работы, некогда было посмотреть со стороны...
От земли тянуло холодком. Савельев сильно вспотел, пока ехал, – сейчас испарина остывала и тело пробирала дрожь. Лихорадило приступами – то затрясет и в ноге отдается, то отпустит и, кажется, теплеет.
Хотелось пить, но не воду из ручья – она ледяная – хотелось горячего чая или чего-то еще, непонятно чего. Повернул голову, лег щекой на сырую ветку и увидел морошку – ярко светился ее желтый фонарик. Пролез рукой вниз, дотянулся, положил в рот ягоду, подержал на языке, смакуя кисловато-сладкий, щедрый сок. Вот чего хотелось – морошки! Еще бы найти ягодку. Пошарил глазами вокруг – больше не было.
Не сосчитать, сколько он провел в тундре – и один, и не один. А так вот лежал первый раз, и впервые чувствовал беспомощность перед этой землей, источающей сырой холодок, перед простором неба, перед оленями, прилегшими неподалеку и щипавшими листья низкорослых березок. Он словно попал в незнакомый мир, где надо все начинать сначала, ко всему присматриваться, учиться, узнавать...
Там, у оврага, затрещали кусты. Если б Кузьмин возвращался ни с чем, один, – такого шума не наделал бы. Выходит, докричался. И должен был докричаться – не так уж далеко ушел аргиш. Сразу стало спокойней и клонило в сон – не хотелось открывать глаза. Кабы не жажда – уснул бы, пока станут чинить нарты, перепрягать...
Упряжка подошла почти вплотную, олени шумно дышали над ухом, пар теплым клубом крутился возле лица.
– Эй, спал-просыпал! Савелыч!
Услышать этот голос Савельев никак не ожидал. Приподнялся на руках, сел. Перед ним стоял Прохор – в узких глазах тревога, внимательность и виноватость. Но он не хочет выказывать этих чувств – начал ворчать, поругиваться, потом, потоптавшись, полез за пазуху, достал гореть морошки, протянул Савельеву.
– Пить хотел? Морошка жуй, – пересыпал ягоды ему в руку, достал еще, сунул в карман.
Тот впился в ягоды, захлебнулся.
– Вот спасибо, Проша, вот спасибо! – а у самого сок течет по подбородку. И смешно стало над собой – что-то по-детски нетерпеливое было в этой жадности, и не мог ее унять – хватал губами ягоды с ладони, жевал, закинув голову, и карман тотчас очистил. Давно так не набрасывался ни на какую еду и не радовался так откровенно сладкому чувству утоления жажды.
Прохор смотрел на него и тихонько смеялся, и похлопывал себя ладонью по бедру.
– Ай, ай, Савелыч.
Потом ушел навстречу Кузьмину, и они вместе принесли еще морошки, постояли, подивовались жадности Савельева и принялись ладить нарты.
Прохор мигом поставил на место выскочившие копылья, но планка под сиденьем сломалась совсем и заменить ее нечем. Взяв топор, он ушел в заросли тальника искать подходящий ствол. Долго бродил, разговаривая с самим собой, и вернулся ни с чем – кусты здесь были сплошь мелкие, хворостинные или такие коряжливые, что толку от них никакого. Принес, правда, еще морошки – скормил Савельеву. И тут же, не раздумывая, взял свой хорей, примерил к нартам, отрубил нужный кусок; отцепил от пояса пучок кожаных веревочек, без которых пастух никогда не уходит в тундру, присел на корточки, покрякивая, привязал обрубок хорея к сломавшейся планке, завязал, затянул, примял узелки зубами, намертво скрепил.
Затем поднял оленей Кузьмина, осмотрел сбрую, недовольно прищелкнул языком – ремень у коренника держался на липочке.
– Ай, олений доктор – нарты ломал, ремень ломал... ай, ай...
Перерезал ремень напрочь, проткнул ножом, сорвал под ногами пучок какой-то травы и скрепил ею концы.
– Харош будет, – весело толкнул Кузьмина. – Третью бригаду один ехай – нарты потерпят. Савелыча я повезу.
Савельев переглянулся с Кузьминым. Решение Прохора хоть и неожиданно было, но разумно – рисковать на чиненных нартах не стоило. Да и сам Прохор вел себя и рассуждал совсем по-иному, чем сначала. Савельев доверялся ему сейчас без всякого сомнения, поверил ему и нисколько не опасался вдвоем ехать до станции.
Кузьмин тоже понимал это без слов. Присели на прощанье, раскурил он хрипучую свою трубку. Дымок облачком стоял в безветрии, заслоняя лицо. Савельев словно бы уже через дальнюю синеву видел его. И распрощались, не торопясь, и разъехались в разные стороны.
Прохор правил осторожно – даже по кочкам нарты шли, почти не качаясь, а по траве и болоту скользили совсем мягко. Лишь раз в кустах их сильно накренило, и тогда Прохор упал на бок в тальник и этим не дал им перевернуться, и Савельев удержался. Не сбавляя хода оленей, Прохор вскочил, пробежал несколько шагов и ловко сел обратно.
Был он теперь молчалив и смотрел за дорогой, оберегая своего седока. Тот поуспокоился, и озноб отпустил, и нога нашла свое место – Прохор бросил на передок тальниковых прутьев, и ей было мягко, пружинисто. И хотелось отблагодарить его добрым словом, но слова попадались не такие и не те.
– Вот, Проша, не поспеешь сегодня к невесте...
Прохор мельком глянул, отвернулся, тихонько закшикал на оленей. Ничего не ответил. И Савельев понял ненужность своих слов, понял, что Прохор не сожалеет об отсроченном свиданье, не ищет утешений, а делает, как душа велит. И ему стало еще спокойней и теплей.
Они выехали к долине речки, затянутой крепким туманом. Казалось, он затрещит, как лед, когда олени тронут его копытами. Упряжка медленно тонула в нем, опускаясь по пологому склону. Был он так плотен, что закрыл оленьи ноги будто холстом, потом ездоки погрузились в него по пояс и не могли разглядеть собственных ног и нарт, потом он подступил к горлу, и Савельев видел лишь голову Прохора, как бы лежавшую на огромной белой простыне, и оленьи рога, подрагивавшие впереди. И вот плотная холодная сырость ударила в нос, и мир пропал в мутной пелене.
Олени едва переступали – ничего не видно вокруг. Прохор соскочил, пошел рядом с нартами, посвистывая по-куропаточьи.
– Речка тут... Речка нехороший... – бормотал он себе под нос.
Туман слегка разредило, проглянуло русло, оно оказалось обрывистым и глубоким, речка текла как бы в каменном корыте. Переехать ее, сидя на нартах, нельзя – олени должны спрыгнуть под обрыв и взобраться на тот берег – нарты вздыбятся торчком.
Савельев осторожно встал на здоровую ногу: вместо костыля – кусок хорея. Он не сделал еще ни шага и не знал, сумеет ли перейти русло один, без помощи. Навалился на хорей, переступил левой ногой, допрыгал до обрывчика. С непривычки дыханье перехватило и вспотел, как от тяжелой работы. Со щемящей завистью смотрел на Прохора.
Упряжка почти упала в поток – нарты хрястнули о валуны. Прохор не отставал от оленей – слетел вниз, несколькими прыжками одолел речку, засвистел, заверещал – олени с хода взяли обрыв другого берега, вытащили нарты и тут же легли отдыхать. Прохор махнул Савельеву, крикнул заливисто:
– Ходи, ходи! Вода мелкий!
Тот заковылял вдоль берега, выбирая спуск поположе. Каждый шаг отдавался в ступне. Он почувствовал себя совсем больным и беспомощным, но звать Прохора не стал. К счастью, неподалеку лежал большой валун и пониже – плита. Вроде двух ступеней к воде. Савельев пристроил хорей, навалился и перескочил на валун. Получилось. Нога крепко встала на шершавую спину камня. Отдыхал, тяжело дыша и почти не веря еще в свою ловкость и удачу. Потом подвинулся к плите, опасаясь, как бы хорей не скользнул по валуну. И когда соскакивал на плиту, задел камень носком поврежденной ноги... От боли закружилась голова – едва не упал. Пришлось переждать. Вода пенилась и звенела под ногами, и он страшился в нее ступить.
Наконец, шагнул. Поток напористо ударил по сапогу, потянул в сторону, хорей и нога скользили на камнях. Вода не доставала до середины голенища, но все ж залила сапог... Савельев шел, ничего не замечая, шел напролом – лишь бы скорей миновать речку. Ей не было конца, она состояла из подвохов, и каждый шаг отбирал все силы, и все вниманье. Так добрался до середины... Потом поскользнулся, всей тяжестью навалился на больную ногу... Острой судорогой пропороло до макушки. Не помнил, как свалился на гряду камней, торчавших посредине русла, последним усилием вывернулся, уперся руками в мокрые лбы валунов. Намочил рукава и ноги до колен...
Прохор спрыгнул к нему.
– Ай, ай, Савелыч! – подхватил под мышки, подставил плечо. Дотащились кое-как до сухого. Тот берег был совсем крутой. Савельев попробовал подтянуться на руках... Где уж. Вовсе выбился из сил. Прислонился к камням, закрыл глаза.
– Сичас я, сичас... Постой тут...
Прохор взобрался на обрыв и сразу же спрыгнул назад со связкой аркана. Захлестнул Савельева под мышки, еще раз перемахнул наверх, потянул.
– Ой, тяжел ты, Савелыч, как хор[5]5
Хор – олень-самец.
[Закрыть]!
Упираясь руками, скрипя зубами от боли (правая нога ударялась о камни), Савельев полез по обрыву. Он пропорол штаны, ободрал пальцы, оцарапал щеку и лоб. И все лез, лез, будто на гору... Аркан резал грудь, стеснял дыхание.
Ну, вот и сапоги Прохора перед глазами. Не чаял, что доберется. Выполз, лег на жесткую траву.
– Мокрый лежать не нада. Нарты идем.
Прохор помог ему подняться. Усевшись на нартах, Савельев, как мог, отжал одежду и вылил воду из сапог. Пробирал озноб – зубы стучали – не удержать, слова не скажешь.
Когда выбрались из тумана, постепенно согрелся от напряжения в руках, но озноб возвращался – прошибал и опять отпускал – трепало будто в лихорадке.
* * *
Выехали на водораздел, и открылась ширь. Впереди пластовалась не угасающая всю ночь заря, прорезанная узкими, как ножи, грядами черно-синих облаков.
Савельев приободрился – теперь уж недалеко ворга[6]6
Ворга – оленья дорога в тундре.
[Закрыть], ведущая к станции. Ему послышался даже вдали гудок локомотива.
– Слышь, Проша, – поезд!
– Слышал, слышал. Тут недалёко. До комара поспеем.
«Неужто до комара!» – с надеждой подумал Савельев. Ночная прохлада открытого неба, холодная роса и туман прибили комаров, они оцепенели и не тревожили совсем, и это была отрада. Если б к злоключеньям еще и комары вдобавок – вовсе бы погибель.
Речек больше не попадалось, путь лежал через пологие увалы и болота. Савельев даже подремывал понемногу – нога успокоилась, и озноб не слишком донимал. Глава слипались, голову клонило, он тут же пробуждался и не узнавал места. Кабы нарты были подлинней – лечь бы...
И, угадав его желание, Прохор рассказал, как в прошлом году ехал с аргишем, в котором везли больную девушку-ветеринара на грузовых нартах, и она спала всю дорогу, не открывала глаз. Потихоньку совсем везли, а через речки переносили на руках. И она ни разу не шевельнулась и не проснулась – думали, умерла...
Савельев слушал, и все хотел что-то спросить какую-то подробность, и никак не мог понять, что же именно, – слов не находил. И Люда помнилась такой, когда они вдвоем переплывали реку и солнечный песок слепил глаза, и волосы у нее были тоже солнечные – в них словно капли янтаря. И ведь та, солнечная Люда, была совсем недавно. И сжималось сердце.
Потом Прохор махнул рукой.
– Ворга!
На склоне холма, к которому ехали, виднелся след гусениц. Ну, вот и все. Можно считать, добрались.
Нарты выскочили на землю, вывернутую тракторами, олени пошли тяжелей; Прохор свернул к обочине – по траве и карликовым березкам им легче тянуть. Вскоре тракторные колеи ушли вправо и осталась чистая оленья ворга.
Теперь не надо думать о направлении, не надо ждать крутых спусков и подъемов, глубоких речек и болот – знай погоняй оленей – сами вынесут к берегу реки, за которой угнездился поселочек из четырех домов и полустанок. Там нет даже будки – поезд останавливается в тундре, и на него можно пересесть прямо с нарт. В одном из домиков живет старый коми Тихон Иваныч Канев, которого зовут просто Тиша. Пастухи всегда у него гостюют. Он и сам когда-то был пастухом, но под старость осел в поселке.
Ворга сбежала с плавных увалов на болотистую равнину, и даль заслонили кусты.
Так ехали долго и спокойно, и Савельев дремал, и нога почти не болела.
– О-хой! – радостно выдохнул Прохор ему в ухо.
Савельев открыл глаза и увидел, что они выехали на большой луг. Он узнал луг – это у самой реки, на том берегу – поселок...
Посреди луга – кудрявые кущи кустов плавают в низком тумане. Подъехали и увидели: за ними – две коровы и лошадь. Савельев улыбнулся от странного удивленья: какие это громадные, невиданные животные... Что-то вроде бегемотов или слонов... Так привык к низкорослым оленям. И повеяло домашним, тоже полузабытым и странным сейчас, после тундры.
А Прохор беспокойно, испуганно погонял упряжку, со страхом косился на коров.
– Ай-ай, пугал олешков... Понесут... Ай-ай...
И Савельев только тогда понял, что впереди – опасность. Стоит корове пойти навстречу – олени, никогда не видевшие таких чудовищ, бросятся в сторону и не удержать их... Ему передался испуг Прохора, и он решил при первом же движении коров падать с нарт в траву. Лучше на тихом ходу, чем потом, когда упряжка взбесится от страха.
– Ай-ай, – совсем оробел Прохор.
Коровы и лошадь с удивлением смотрели на оленей – даже хвостами не мотнули, ни одной жилкой не шевельнули.
Олени, занятые делом, вовсе их не заметили, и скоро опасность отдалилась. Савельев с облегчением обернулся – чудовищные животные по-прежнему неподвижно, словно чучела, стояли у кустов. Потом их вовсе закрыло тальником, и недавний страх показался смешным.
Справа открылась река – ярко-синяя в утреннем свете. На том берегу над обрывом – домик.
Прохор выехал к самой воде, полозья заскрипели по гальке.
– Ой, пугали коровы! – бледно улыбнулся он. – Рюмка с тебя!
Уговорились, что Савельев станет звать Канева, а Прохор отведет оленей подальше и пустит отдыхать.
Он помог Савельеву проковылять к валуну, чтоб тот сел, когда устанет, оставил хорей и скрылся в тальнике.
Отсюда, из-за реки, дом выглядел глухим и слепым. Там все спали, и тишина была неколебимая, как литое стекло. Савельев почувствовал огромность и непробиваемость этой тишины, и ему сделалось одиноко, тоскливо, и не хотелось даже пытаться расколоть тишину – таким маленьким и беспомощным он себе показался.
– Тихон! – позвал он, пробуя голос. Звук не долетел и до середины.
– Ти-хо-о-он! – что есть силы крикнул Савельев. Напряжение горла больно отдалось в ноге, но кричать надо так, иначе не докричишься. Всего три часа утра. Тихон встает в пять, ждать на камне – замерзнешь.
– Тихо-о-о-о-он! Ти-хо-о-он!
Савельев кричал, не переставая. Никто не показывался на том берегу. Тишина смыкалась, когда он переводил дыхание, и так одиноко было, так уныло – пустой берег, пустая река, безлюдный мир. Он понимал – это от боли. Но и объясненное чувство покинутости не отпускало, и легче не становилось.
– Ти-хо-о-он! – кричал Савельев, не вкладывая сердца, одним горлом, как заведенный. Он то садился на камень, то вставал, опираясь на хорей, и все кричал, кричал, и все больше падал духом. Его опять начало знобить, судорогой сводило челюсти. Он не мог больше сидеть на ледяном камне и стоять не мог – дрожь в ноге причиняла боль.
И уже не поверилось, когда серая фигурка мелькнула у дома и сбежала к реке.
Савельев не знал, чему больше радоваться – тому, что Тихон услышал, или тому, что не нужно кричать.
Прохор вернулся, когда Канев греб уже у середины. Быстрое течение гнало лодку вдоль берега. Прохор побежал по урезу воды, встретил его, и они вместе потянули лодку к тому месту, где стоял Савельев.
Тихон захлестнул веревку за камень, подбежал, засуетился, запричитал:
– Вот беда так беда!..
Потом достал топор, нырнул в заросли, потюкал, выскочил с палкой-рогулькой.
– Бери-ко под мышку. Так ловчей? Идем в лодку да домой. Измерз тут, у воды-то.
Рогулька и впрямь удобней, чем хорей, – настоящий костыль. Допрыгал до лодки, уселся на корме.
Берег сдвинулся и полетел мимо. Тихон быстро кидает веслами наперерез струе.
– Тундра такая, брат, – добро посмеивается Тихон. – Знаешь ее, матушку, до самого Карского моря, а отойдешь от дома на два шага – и в болоте увяз. Во как! Ты-то ничего еще – ногу попортил, не велико горе. Жив главное. Во! Голова цела – во удача-то! Так что не унывай...
И верно ведь, думал Савельев и начинал смотреть на свои злоключения как бы со стороны, и получалось и впрямь не так уж все мрачно. Люда вот никогда теперь не приедет в тундру – сердце не велит, а он вернется скоро. Даже если нога сломана – с гипсом может вернуться. Конечно же, – как он об этом не подумал – в гипсе можно ходить, даже обязательно нужно ходить. Значит, если и потеряет – неделю, не больше... И препарат испробует, и сезон не упустит.
Савельев зачерпнул воды, напился из пригоршни, и напряжение пути, мучения и ожидания ослабились, отдалились. Остался Тихон с его доброжелательством, дом на приближающемся берегу, сулящий тепло и покой, остался Прохор, к которому Савельев чувствовал благодарность и расположение, и крепла уверенность в быстром и хорошем исходе неприятного происшествия, виной которому был сам.
