Текст книги "Летний снег по склонам"
Автор книги: Николай Димчевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
За свои тридцать пять лет Силин не удосужился познакомиться с живописью. Разве что случайные номера журналов с цветными вкладками. И теперь, рассматривая этюды своего чудноватого радиста, он чувствовал, как отнимается язык, чувствовал беспомощность – странное состояние, которого он никогда раньше не знал.
Попов тоже молчал, стоял рядом, жался, будто в чужих людях. Как-то сразу обнаружилось, что рукава ватника ему коротки и красные руки деть некуда.
Молчание становилось мучительным.
– Как выйдешь на связь, узнай насчет «Львицы», – невпопад сказал капитан, тотчас понял, что невпопад. Но Попов, вероятно, ничего не расслышал, – он обрадовался, что капитан уходит: опять приоткрылся рот, и глаза остановились на этюде.
Лишь в коридоре Силин облегченно прокашлялся. С чего бы такое... Никто ведь не заставляет его говорить о картинках радиста, да и радисту его разговоры не нужны... А в груди свербит, будто хотят от него невозможного, будто надо говорить о том, в чем не понимаешь...
В два шага по трапу – в рубку.
Матюшин неподвижно стоял у штурвала.
– Где идем? – по привычке спросил Силин, хотя уже узнал отодвинувшийся вправо горный кряж и бескрайний размах плеса. Такие плесы старики лоцманы называют чайными. На них за судно беспокоиться нечего, можно идти в каюту чай пить, оставив штурвал вахтенному. Однако ночью Силин всегда стоял сам, независимо от того, трудный выпадал участок или легкий. Впрочем, пониже, где хребет опять подойдет к реке и начнутся подводные камни, довериться практиканту штурвальному все равно нельзя...
Матюшин не ответил на вопрос, поняв его праздность. Он перевернул лист лоции, передал штурвал капитану и, хотя мог идти спать, остался. Вечерняя вахта совсем не утомила. И еще – он любил посидеть в рубке, когда густели сумерки, просто так, без дела. Приятно покурить на диванчике, поглядывая краем глаза, как капитан следит за курсом, за редкими обставными огнями, сверяет ход с лоцией... Постепенно наступает блаженная полудрема, сознание гаснет вместе с вечерней зарей, и тогда можно лениво уйти в каюту, броситься на койку, уснуть.
На этот раз, однако, дождаться такого состояния не удалось. В рубку поднялся механик Журин. Он вызывал у Матюшина неистощимое желание передразнивать и обезьянничать. Только с большим усилием удавалось притушить это желание. А коль начиналась в душе такая борьба, дрема отлетала прочь.
Журин, как всегда в свободные часы, пришел в светлой полосатой пижаме, вязаной шапочке и домашних туфлях со сбитыми задниками. Он был грузноват для своих двадцати семи лет. В полутьме засветилось его полное лицо с девически нежной кожей и круглым подбородком. Мягкие усики оттеняли несколько капризные сочные губы.
Из кармана пижамы Журин с известной торжественностью достал старинный пенковый мундштук, изукрашенный резьбой, открыл коробку сигарет, не торопясь вставил сигарету в мундштук, полез за спичками, и тут случилась заминка, прервавшая весь ритуал... Спичек не оказалось. Он похлопал по карманам, недоуменно пожал плечами, растерянно потоптался и только тогда обратил внимание на Матюшина:
– Нельзя ли огоньку... Будь добр...
Нагнулся было к его сигарете, но Саша подчеркнуто положил ее в жестянку, служившую пепельницей, поднялся с дивана, медленно достал спички, не торопясь зажег и протянул Журину. Он не хотел, но каждым движением невольно передразнивал механика. Внутри кипело желание ответить густым, растягивающим слова голосом что-нибудь шутовское. Но он сдержался, уселся на уголке диванчика, скрывая улыбку затяжкой.
Механик сочно сказал «благодарю» и с аппетитом проглотил дымок. Затем он медлительно оглядел доску с приборами, постучал ногтем показатель оборотов, потрогал рукоятку дистанционного управления машиной...
– Шлепает нормально, – бросил ему капитан.
Журин проплыл по рубке, мягко пошаркивая туфлями и оставляя за собой облачко дыма. Взглянул на реку, поежился.
– Волна разгоняется, Степан Сергеевич. С утра надо аврал объявить – рукава не смыло бы...
Матюшин представил себе эти резиновые рукава для перекачки бензина, лежащие вдоль железного борта под ледяными брызгами, под резким ветром, представил, как вскоре через них покатятся перехлестом жгущие волны, и у него заранее озябли руки... Передразнивать механика больше не хотелось.
– Рукава, ящики с коксом – на мостки. Шлюпку закрепить. Займитесь с утра, – не оборачиваясь, сказал капитан.
Журин осторожно прислонил мундштук с тлеющей сигаретой к краю жестянки, толкнул дверь на мостик. Дверь поддалась неохотно – ветер крепчал. Придерживая полы пижамы, Журин спускался по трапу. Туфли со стоптанными задниками держались на одних пальцах, и ветер норовил сорвать их с ноги, поэтому каждая ступенька доставалась не без некоторой акробатической ловкости. Одолев трап, механик неторопливо пошел около рукавов, протянувшихся вдоль низких поручней. Волна не доставала до палубы, но ветер дул ровно и упорно, обещая к утру еще усилиться. Танкер довольно сильно покачивало.
Журин нагнулся к вентилю крайнего бака-танка. На палубе поблескивала струйка бензина. Этот танк всегда подтекал, едва начинало штормить. Журин подумал, что надо сменить вентиль, и перешел к правому борту. Здесь тоже чернели рукава насоса и несколько ящиков с коксом. Механик оглядел мостки, постоял, соображая, с чего утром начать, поправил шапочку и пошел к трапу.
После холодной пронизи палубы рубка показалась совсем теплой. Раскурив погасшую сигарету, Журин все-таки снял с крюка овчинный тулуп и, накинув, устроился на диванчике подле Матюшина.
Так и сидели они, пока не выцвела заря – молчали, нежились в покое, не думая о трудном завтрашнем дне. А когда веки отяжелели, разошлись по каютам.
2
Силин остался один. Ночные часы в опустевшей рубке приносили просветленное спокойствие одиночества и тишины. Он любил прислушиваться к этому спокойствию, чувствовать себя каплей в его просторе. Он понимал, что спокойствие – внутри, но переносил его вовне, распространял на весь мир. И чем неистовей ярился в мире ветер, тем глубже сходила на сердце тишина.
По ночам Силину казалось иногда, что его работу совершает некто другой, за кем он лишь наблюдает, чьими руками поворачивает штурвал, чьими глазами всматривается в мутные приполярные сумерки. А сам он, капитан Силин, легким облачком, бестелесной тканью переносится, куда захочет: в прошлое, домой, в каюту Голякова...
Это спокойствие, появившись, не покидало его всю вахту. И если случалось что-то непредвиденное, трудное или опасное – спокойствие помогало. Витая в своем облачке, Силин холодно и бесстрастно оценивал трудность и опасность и находил выход, чего не сумел бы сделать, оставаясь на месте, сжимая в руках штурвал и проникаясь тревогой минуты. Он сам так думал.
К счастью, за всю вахту ничего неожиданного не случилось. Одно лишь отметил Силин – впереди помаячили и пропали огни «Орла» – лучшего на реке пассажирского теплохода. Раз в две недели он ходил до порта. Этого гиганта танкеру не догнать бы, не простои «Орел» несколько часов у последнего большого поселка в низовьях реки.
Силин различил огни теплохода, когда тот, вероятно, уже поднимал якоря. Сердце ёкнуло – пройтись бы рядом, посмотреть на плавучий город, так нежданно встретившийся на пути. Странно и весело видеть «Орла» здесь, в глуши, где на тысячу километров и жилья-то нет... Послушать бы, как вливается в простор музыка из мощного динамика, скользнуть биноклем по зеркальным стеклам ресторана, за которыми безмолвно движутся люди. И официантки в белых кокошниках... Черт, и это почти у Полярного круга! Совсем другой мир. Его минует не только суровость природы, на него не распространяется даже сухой закон, жестко соблюдаемый в низовьях реки и в порту. От начала до конца навигации сюда не привозят ни капли спиртного, чтоб не отвлекать людей от работы.
Силину захотелось вдруг выпить рюмку коньяку. Совсем маленькую душистую рюмку. Выпить и посмаковать виноградный запах, оставшийся во рту... Или хоть поглядеть в бинокль, как пьют другие, сидящие в светлом ресторане. Однако даже такое удовольствие ускользнуло – огни «Орла» начали быстро удаляться, потускнели, замигали в сырой дымке и совсем стерлись.
Перед рассветом ударил мелкий дождь и пришлось открыть переднюю раму, иначе сквозь замутившееся от капель стекло ничего не видно. Холодный ветер ворвался в рубку, зло закрутил, полез под полушубок. Силин накинул на плечи тулуп, запрятал под шапку застывшие кончики ушей и деревянно стоял, оберегая тепло. Теперь одна отрада – ждать скорого конца вахты...
Наконец, скрипнул трап, щелкнули дверцы. Практикант якут Вася Винокуров сказал за спиной:
– Доброе утро, Степан Сергеевич!
Силин оглянулся. Волна озноба пронизала от пяток до макушки.
– Ну, Винокуров... – только и мог произнести капитан.
Вася появился в шелковой безрукавке «бобочке», в джинсах и сандалиях на босу ногу. Видеть его таким, кутаясь в тулуп, было почти сверх сил.
– Вот что, – строго сказал Силин, – брось фасонить, ступай оденься и принимай вахту.
Винокуров с откровенной недоуменностью посмотрел на капитана.
– Степан Сергеевич, лето же! Сейчас в ватник одеваться – что зимой надевать?
Силин передернул плечами. У Васи были теплые глаза и теплое широкое лицо, на котором не оставалось и тени сна.
– Как хочешь, Винокуров. Вот тулуп. Замерзнешь – наденешь.
3
...Проспал Силин ровно столько, сколько потребовалось, чтобы выйти в устье реки, разливавшейся здесь на много километров. Приближалось место, через которое он вел судно только сам. Называлось оно по-речному – бар: подводный вал, который океан намывает у впадения рек. Бар капризен, как погода, проходы в нем меняются чуть ли не каждый день – океан то заносит их песком, то открывает, и пробраться через них может лишь умелый человек.
Еще сквозь сон Силин почувствовал мелководье – сильней задрожал корпус танкера, и койку затрясло. Он сел, отбросил полушубок, которым наспех прикрылся. Иллюминатор полнился мокрой мутью. Туман? Только его не хватало! Натянул сапоги, встал. Нет, не туман. Просто низкие облака. Плоский берег вдали, красновато-желтая тундра.
Бросил взгляд на раскрылившуюся под потолком чайку, мельком, как о чем-то далеком, подумал о гагаре, спрятанной в шкафчик. Теперь не до них. Чайные плесы позади. Тут, на баре и в океане, успевай поворачиваться, минуты свободной не сыщешь.
По-прежнему открыто лобовое стекло в рубке. Резкий ветер с каплями измороси крутит по всем углам. А Винокуров в своей бобочке... Бр‑р‑р... Кажется, что его смуглые руки посинели. Тулуп висит на гвозде.
– Закаляешься, Винокуров?
Глаза Васи сузились до едва заметных щелочек.
– Нет, не закаляюсь, Степан Сергеевич. У нас в Якутии лето.
– Лето, лето... – отрешенно повторяет Силин, рассматривая лист лоции. Он не любит бар. На реке много опасностей, но все они известны и стоят на своих местах. А тут не знаешь, откуда ждать подвоха. Если хорошо прошел в прошлый раз, сейчас на том же месте можешь застрять.
Внизу Журин, одетый в черный плащ, вместе с матросами перетаскивает рукава, следит, как Матюшин и Попов укладывают их вдоль настила по мосткам. Коричневатые волны веером разламываются у носа и прокатываются по палубе.
Повариха Федоровна выскочила из камбуза, кругло машет рукой, придерживая белый фартук – зовет завтракать. Ее полное, матерински-доброе лицо и зеленая кофта совсем домашние. Так нелепо выглядит она здесь, среди мутной воды, пены и неприютного простора. Позвав матросов, поднимается на мостик, с трудом открывает дверь, припертую ветром.
– Чего ж не идете-то? Зову, зову... Завтрак давно готов. Простынет. Степан Сергеич, пошли бы, покушали, пока бара нет. Идите-ко, идите...
Уголком платка она вытирает брызги со щек и продолжает приглашать, повторяя на все лады, что завтрак остынет. От ее несколько оплывшей уже домашней фигуры, домашнего лица и домашних слов становится даже потеплей и на мгновенье забывается таящийся неподалеку бар, шторм, вся эта тяжелая возня с бензинными рукавами, которые крепят на мостках, предстоящий выход в океан, где по сводке уже семь баллов и возможен лед...
– Ой, холоду-то напустили! – ежится повариха. – Вась, закрой окошко-то, дождю нет, чего открытое окошко держать! Замерзнешь тут... – Она с жалостью смотрит на голые руки Винокурова. – Совсем безо всего на таком-то холоду, головушка бедовая... Ну, идемте, идемте. Какава нынче и пирожки с мясом. Пока горячие-то, идемте. Простынут вот...
Силин, сдерживая улыбку, рассматривает лоцию и с наслаждением слушает домашний голос поварихи. Потом выпрямляется, кладет ладонь на плечо штурвального:
– Ступай, Винокуров. Федоровна, мне завтрак – сюда.
Встает к штурвалу. С дальнего конца мостков Журин, встретившись взглядом с капитаном, кивает – все в порядке.
Предчувствие скорых опасностей тревожным холодком пронизывает грудь. Сами собой, будто перед прыжком, напрягаются мышцы, время замедляется, и какой-то внутренний взгляд проникает сквозь мутную воду, ощупывая дно. Непонятно как, но Силин угадывает отроги приближающегося бара и выискивает проходы в песчаной гряде.
Винокуров принес тарелку с четырьмя пирожками – каждый размером с лапоть – и чайник какао. Поставил на столик рядом с лоцией.
Только тогда Силин понял, как голоден. Передал штурвал, глотнул из кружки, откусил сочащийся жиром кусок – все это, не отрывая взгляда от реки. Пирожки удались, хороши пирожки!
– Чуть левей возьми, – приказывает он Винокурову.
И какао сегодня особенное...
– Скоро вешки должны быть. Смотри внимательней.
О-о-о, сок брызнул на полушубок! Вкуснота...
– Еще лево. Так.
Быстро, как бы невзначай, Винокуров бросил взгляд на столик, где стояла тарелка.
– Степан Сергеевич, Федоровна сказала, пирожки еще есть.
– Я сыт. Вешки видишь?
– Вижу, Степан Сергеевич.
– Давай штурвал. Отдыхай.
Плоская мутная равнина реки. Плоский берег в скудных пятнах тундровой зелени. Плоские днища низких облаков. И свист ветра в антенне, в поручнях. Нос танкера с железным упорством порет и порет лобовые волны. Красные и белые вешки вдали мелькают, как спички, брошенные в весенний ручей.
После завтрака в рубку собралась почти вся команда: в опасных местах невольно тянуло быть вместе. Первым поднялся Журин в своей пижаме и тотчас накинул тулуп. Последней пришла Федоровна с клубком шерсти и начатым носком. Она уселась на диванчике рядом с механиком, расправила широкую юбку, закатала в складки клубок и защелкала спицами.
Практиканты и матросы покуривали, вполголоса разговаривали, поглядывали на реку.
Журин отрешенно любовался нежно-кофейным отливом пенкового мундштука.
Но чем бы ни занимались, куда б ни смотрели, взгляды неизменно останавливались на неподвижной спине капитана. Он один не двигался, и от него зависело все движение, все благополучие, а может быть, сама жизнь собравшихся в рубке людей. И эта зависимость рождала скрытую тревогу.
4
Танкер вздрогнул, будто испугавшись чего-то.
– Сели! Мать честная... – тоскливо сказал Силин.
Оставив тулуп на диванчике, механик подскочил к дистанционному управлению машиной, к заметавшимся стрелкам приборов.
Силин передал штурвал Винокурову и вышел на мостик. Дверь осталась открытой, ветер вмиг выдул тепло.
Из-под кормы рвалась грязно-желтая жижа и пена. Танкер стоял на мели. Было слышно, как галька скрежещет по днищу, бьется в винте. Мелкой сильной дрожью тряслась машина. Ни с места... Судно, как приросло.
– Фюзеляж и плоскостя... – по-дурацки хыхыкнул Матюшин.
Капитан, краем уха услышавший стишок, взорвался, крикнул с мостика:
– Ты, остряк, иди в машину! Докладывай через десять минут! Попов, свяжись с портом! Сизов, замерить глубину! Журин, полный назад! Что стоите?! – крикнул он вслед бросившемуся по трапу Матюшину.
Федоровна выронила клубок и, встав на колени, шарила под диванчиком. Она перегородила рубку, понимала, что мешает, но клубок никак не давался в руки.
– Эк тебя... эк тебя... – бормотала она, выгребая его спицами из уголка. Достала, наконец, прижала к груди и бочком по трапу – вниз к своей каюте.
– Господи, пронеси...
– Переложи руль! Сколько по носу? Полный вперед! – летел вслед ей голос капитана.
Беспомощно и неуклюже стоял танкер, выбрасывая из-под кормы облако мути. Силин всем телом переживал эту беспомощность и неуклюжесть, отдававшуюся болью в сжатых челюстях. Точно самого связали по рукам и ногам. И в голове идиотский стишок: «Фюзеляж и плоскостя». Тьфу! Надо запретить повторять его на судне! Матюшину – выговор за хамство!
Долго толклись на проклятой мели, гоняя вперед-назад мутную воду, перекладывая руль и чертыхаясь. И только когда Силин решился вызвать на помощь буксир, но еще не сказал об этом радисту, Сизов крикнул с палубы, вытягивая мерную рейку:
– Чистая вода за кормой! Чистая вода!
Силин выбежал из рубки. Верно – чистая вода. Сошли с мели. Отлегло от души...
Достал сигареты, сел на диванчик, да не сиделось после такой встряски.
Журин следил за ним глазами и слабо улыбался.
Винокуров опустил напряженно поднятые плечи.
Миновала опасность, и вот будто не было ничего. Только чуть посасывает еще от мысли, как пришлось бы ждать буксир, барахтаться с тросом, раскачивать судно. Но эта мысль уже не тревожит, а лишь оттеняет радость избавленья.
5
Когда благодушие совсем разлилось по душе, когда Журин снова накинул тулуп и принялся неторопливо заряжать мундштук, когда капитан уселся рядом с ним и стал вслух высчитывать, сколько осталось ходу до порта, в этот момент внизу, на трапе, загрохотали бахилы. Матюшин высунулся из люка, глотнул воздух, по-петушиному закричал:
– В машине вода!
И с треском провалился обратно.
Журин одним движением остановил машину, отбросил ногой тулуп, метнулся вслед.
Странная тишина заполнила танкер. Сделалось слышно, как волны постукивают по бортам и ветер засвистел злей.
Винокуров замер, не выпуская штурвала.
– Следи за курсом, – тихо приказал Силин и пошел посмотреть, что случилось. Вторая неудача не вызывала уже ни прилива сил, ни азарта – она казалась чем-то обычным. Появилась холодная расчетливость, которая и нужна была сейчас.
Внизу с лампочкой в руке стоял механик. Мазутная вода билась под решеткой.
– Болты сальника порвало, – глухо, как из бочки, сказал он, – часа два позагораем. Надо на якорь вставать.
Силин вышел на палубу, крикнул Сизову:
– Бросай железку!
Оглушительно лязгнула якорная цепь. Этот раздирающий звук ожесточил холодную решимость. Сжались губы, напряглись мышцы, движения стали точными. Капитан взял двух матросов и спустился в машину.
Для откачки воды закрутили помпу. Ее слабенькое пыхтенье оттеняло тревожную тишину.
Все, кто не был занят работой, собрались у люка машинного отделения. Молча стояли, прислушивались, как необычно громко звякает упавшая гайка или ключ, шлепается вода, гулко раздаются голоса. Вытянув шеи, присев на корточки, нагнувшись, заглядывали в железное, остывающее нутро судна, залитое режущим светом голых лампочек.
Заметив склонившиеся лица матросов, капитан поднялся по трапу и, вытирая ветошью мазутные руки, сказал что-то успокоительное. Поломка и вправду не была опасной – ее вовремя заметили, но по напряженной сдержанности Силин понял: ему не очень верят. Тогда в голову пришло самое лучшее доказательство:
– Чем без дела сидеть, берите шлюпку – и на рыбалку. Тут хорошая рыбалка. Грибы поищите в тундре. Винокурова смените и возьмите с собой – он парень знающий на этот счет. Кто у нас вахтенный? Сизов? Заступай. Три часа вам даю, – махнул мазутной ветошью, застучал каблуками по железу...
6
Чудно́ это – прыгнуть со шлюпки на черную, острую, как щебень, гальку – ноги все ждут подвоха, ждут, что берег качнется...
Сразу же от гальки, от узкой ее полосы начинается болото. Низкая щетка осоки, низкие желтые цветы, низкий лознячок – не выше травы. Глаз скользит по тундровой бесконечности и уже не различает цветы и травы – там, далеко, видятся лишь пятна – зеленые, желтые и красные (это какое-то болотное растение – совсем кровяное).
Неподалеку в камнях бурлит речка, и всюду под ногами позванивают, бормочут, трепыхаются десятки ручейков, как весной. И кулики прыгают рядом, перепархивают, играют на своих дудочках. На черной чавкающей земле отпечатаны следы оленей и раскиданы белые, отмытые рекой стволы лиственниц.
Винокуров не показал вида, но в душе сладко и протяжно защемило. Смутно прорисовалось лицо деда, темные руки, выбирающие сеть, и такой же, как здесь, запах реки, тундровых трав... Это в детстве где-то, не припомнишь, где... И большая рыба в сети. Он трогает боязливо хвост и убегает, когда она затрепыхалась. А дедушка зовет назад, показывает рыбу, и она перестает быть страшной, она замирает, дед показывает, как ее брать под жабры...
Сеть разложили на осоке. Винокуров осмотрел, недовольно присвистнул: короткая, рваная, кое-как залатанная. А все-таки сеть. И в душе тревожное ожиданье и запах реки, смешанный с тундровым ветром.
Завели на шлюпке. Винокуров быстро выметал эту коротышку, прыгнул в воду, потянул лямку.
Вытащили... Разве в такую попадется что дельное... Мелочишка. Ребята и той обрадовались, бросились выбирать.
– Зачем? – рассмеялся Винокуров. – Оставьте на развод, в реку бросьте!
Второй замет выдался получше. Попался почти сплошь чир. Сильные сурмяные рыбины бились в сети, их бросали на траву, и они высоко подскакивали, норовя добраться до воды.
А дальше начался азарт. Забылось время, забылись промокшие сапоги и ватники, слова забылись. Была только сеть и река, река и сеть. Была удача. Удача летела в осоку и оставалась там горкой рыбы, маня взор, подталкивая снова заметывать сеть...
Опомнились, когда на танкере взвыла сирена. Удивились – неужто прошло три часа? Ну, еще один, последний замет... Ну, еще – самый последний. Ну, этот – и все... И опять острый голос сирены полетел над тундрой к пологим горам, едва видным за изморосью.
– Кончай, ребята! – Винокуров с неохотой бросил сеть на траву, стал обирать тину. – Таскайте.
Матросы брали по две уснувших или по одной живой рыбине и неуклюже несли к шлюпке, опасливо вытянув перед собой руки. У одного притворившаяся мертвой нельма выскочила и пошла боком в глубину.
– Эх-хех! – досадливо крикнул Винокуров и оставил сеть. – Смотри, как надо брать. – Быстро, быстро нацеплял пальцами, словно крюками, под жабры по четыре рыбы на каждую руку – побежал к шлюпке. Пока ребята чикались, он все перетаскал.
Красиво улеглась на носу зеркально-синяя груда. Кроме чира тут еще и нельма, и налим, и кондевка... И к тундровому ветру прибавился острый и радостный запах улова.
С танкера машут, кричат. Какой он странный отсюда, танкер. Словно бы в реке стоит на длинных ножках белая коробочка. Корпус совсем скрыт волной. Такая маленькая коробочка и такая широкая река – другой берег едва просвечивает. А впереди – океан. И на этой коробочке они выйдут в океан, просекут его на полтысячи километров вдоль берега до устья другой реки, где разгрузят бензин.
7
Из машины поднимались устало, медленно, сберегая движения и уже отдыхая после тяжелой работы. На Журина странно смотреть – его шелковая пижама (голубая и салатную полоску) уляпалась маслом, превратилась в грязную тряпку. Он только сейчас это заметил – брезгливо осмотрелся, снял на ходу и понес, волоча рукав по палубе.
Все пятеро пошли в умывальную, где оттирались бензином и мылись, не жалея воды. Они не видели, как причалила шлюпка, как Федоровна, всплеснув руками, поспешила за корытом и ведрами, как перегружали улов.
Они вышли, когда рыбу уже перенесли на мостки и каждый с удовольствием запускал руку в ведра и корыто.
Федоровна сидела на табуретке, согнувшись, чистила, потрошила, причмокивая, покачивая головой. Она никого не видела, она предвкушала крепкую уху, жареного и малосольного чира, она очень любила рыбу и любила возиться с рыбой – чистить, полоскать, резать, надрезывать, солить, вялить, коптить. Если была рыба, она ни о чем больше не могла думать и ничего больше готовить не могла. Все припасы становились приправой к рыбе, все сковороды, противни и кастрюли – орудиями для изготовления рыбных блюд, вся команда – едоками рыбы, весь мир – празднеством по поводу хорошего улова. И вокруг она слышала только разговоры о рыбе. И это вдохновляло ее быстрей чистить, потрошить, солить, жарить, варить... Вон он как Сергеич-то, капитан-то заливается! Эко ведь складно говорит! Знает, чего надо-то сейчас!
– Попов, запарь бочонок горячей водой! Ребята, берите ножи – помогайте Федоровне! Живей! Пока прыгает – это рыба. Как уснет – второй сорт. Сети с палубы убрать! Сейчас в море выйдем – смоет, а они еще пригодятся.
Заработала машина, загремела якорная цепь, кончилась тревожная тишина, ожил танкер, задрожал от собственной силы, пошел, пересиливая ветер и волну.
8
Река незаметно перекатилась в океан: берега отдалились и пропали, серая тяжелая вода улеглась до горизонта, ветер посолонел, посуровел. Посмотреть на море – волны не больше, чем на реке, а ударили напористо, крепко схватили судно, закрыли палубу рваной пеной, заваляли танкер во все стороны – не поймешь, какая качка – и килевая и бортовая сразу.
Замохнатилось небо, потемнело, набухло холодом, прижалось к волне. Вдали, слева, замаячили белые полосы на черной воде. Лед!
Силин рассматривал его в бинокль, и сердце тоскливо ныло от неохотного воспоминанья. В прошлую навигацию танкер обледенел, накренился, пришлось обкалывать тяжелые наледи, привязавшись к мосткам. Ноги помнили, как вздрагивало судно, когда ледяные глыбы обрывались в море. И в руках словно бы сохранился еще гуд от тяжелого лома и топора...
А смоленые тучи все тесней жались к воде – сядут и поплывут грузным караваном. Совсем потемнело вокруг, сырые сумерки густели на глазах, будто и не полдень сейчас.
Мгновенно курс перегородила белая стена. Едва успели заметить – обрушилась на танкер тяжелыми комьями снега. Все пропало разом – ни неба, ни моря, ни судна – только белые плотные струи, снежный обвал, холодная лавина – поливает, хлещет, воет.
И тут – словно наважденье – Силин не мог сначала сообразить, что это: снег на мостике, на палубе, на мостках шевелился, как живой, трепетал, подпрыгивал... Он перестал валить с неба – снежный заряд пронесло, высветился горизонт, но тот, что остался на судне, жил, двигался, дышал. Странное чувство наважденья длилось не долго. Силин увидел, что танкер забит чайками. Они улепили все, их было больше, чем снега, они сидели, прижавшись друг к другу, беспомощно раскрылившись, склонив головы с раскрытыми клювами. Снег застал стаю в воздухе, птицы выбились из сил и погибли бы, не подвернись танкер.
Силин осторожно открыл дверь, чувствуя, как неохотно отодвигаются птицы, заполнившие мостик. Увидев человека, они беспомощно трепыхнули крыльями, отпрыгнули, некоторые тяжело слетели на палубу. Остальные жалко, просяще закидывали головы с раскрытыми клювами, хватали воздух и со страхом, не двигаясь, глядели.
Капитан прикрыл дверь.
Вахтенный Сизов, вытянув шею, рассматривал птиц.
– Сколько ж их, Степан Сергеич! На тонну потянет! Не видал столько никогда! Если б гуси, на целый год хватит всю команду кормить гусятиной...
– Да, брат... А этих самих надо кормить... – задумчиво сказал капитан, прохаживаясь по рубке и поглядывая на птиц. Потом, сообразив что-то и спохватившись, поспешно спустился вниз.
На камбузе матросы под началом поварихи уже укладывали в бочку рыбу и присыпали солью. Засолили совсем немного – корыто еще не тронуто.
Помявшись на пороге, капитан неуверенно сказал поварихе:
– Федоровна... А, Федоровна?.. Там чайки голодные... Надо бы покормить... Может, им рыбу-то... Ребята, как, покормим чаек?..
Повариха оторвалась от бочки.
– Каки еще чайки?
– Сели на палубу – прибило снегом.
Федоровна всплеснула руками.
– Чего надумал-то, Степан Сергеич! Разве их накормишь? Стоко рыбы – им раз клюнуть, а нам на весь рейс хватит! Не дам. И не проси!
Тем временем захлопали двери – матросы выходили на палубу, смотрели, возвращались, собирались возле камбуза.
– Ну, как же, рыбаки, – спросил капитан упавшим голосом, – покормим чаек?..
Сначала никто не ответил. Не потому, что пожалели рыбу – просто никто не знал еще, как отнесутся к этой затее остальные. Переглянулись, перемигнулись, перебросились словами. И когда поняли, что согласны с капитаном, что интересно посмотреть, как будут кормиться чайки, забившие палубу, что необычных гостей надо встретить добром, что такого, может, никогда больше не увидишь. Когда все это отрывочно и бессвязно мелькнуло в головах, они зашумели:
– Накормим железно!
– Мысля́ капитальная!
Федоровна оторвалась от бочки, непонимающе оглядела их, словно спятивших, которым недоступно разумное слово, поджав губы, посмотрела на чищенную рыбу в тазу, торопливо вывалила в огромную кастрюлю и залила кипятком. Спасла! Хоть один таз спасла! Потом все так же молча сполоснула руки, вытерла передником и ушла в каюту, не замечая расступившихся матросов и отпрянувшего от дверей капитана.
Тогда-то и началось! Бросились к корыту, шлепали на стол, рубили ножами, топориком. Все, скопом, потащили в тазу на палубу – посмотреть, как чайки станут клевать.
Высоко поднимая ноги и раздвигая носком птиц, чтоб не наступить на лапы или крылья, двое матросов прошли несколько шагов, зачерпнули по пригоршне и бросили. Чайки мигом расхватали куски – вокруг матросов зашевелился целый сугроб крыльев и клювов: сначала до колена, потом выше и выше. Птицы уже брали из рук. Те, что посмелей, вскочили в таз. От рыбы ничего не осталось.
Покормить хотелось каждому – таскали в чем попадя: в мисках, в ведре, в пригоршнях. Чайки стали совсем ручными, доверчивыми, домашними, их гладили, сажали на руки, они ходили по рубке, по коридору, заглядывали в каюты.
Когда Силин вынес остатки рыбы, птицы садились ему на плечи, на голову, брали из пальцев. Они повеселели, приободрились, отдохнули. Скормив все, что было, он держал чайку на согнутой в локте руке и долго рассматривал нежно-пепельно-белые перья, любовался легкой и смелой посадкой головы, стремительностью точеного тела. Он наслаждался наивной доверчивостью птицы, которая с удовольствием сидела на руке, поглядывая на него то одним, то другим глазом.
И у всех было такое же праздничное удивленье, радость от содеянного, от доверчивости птиц, прижившихся на судне, как дома. Теперь тащили, кто что мог. Скормили хлеб, вчерашние макароны, вываренные груши из компота, остатки щей... Кто-то принес пачку печенья... Кто-то кормил любимицу конфетами, чудом завалявшимися в чемодане...
