Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
43
Когда в бригаду пришло сообщение о случае в Беш-Арыке, Лихолетов, не долго думая, захотел вылететь в Коканд, но вслед за этим сообщением прибыла телеграмма из Ташкента. Ташкент извещал, что товарищ Юсуп находится здесь на излечении. Переменить маршрут, конечно, ничего не стоило, но округ запретил Лихолетову покидать бригаду, так как в июле ожидался переход через границу нескольких контрреволюционных групп.
Тогда Александр решил непосредственно снестись с клиникой. Главный врач каждую неделю, по его просьбе, посылал ему телеграмму, извещая, что «положение прежнее». Лихолетова эти известия измучили. Он решил лично, своими глазами увидеть Юсупа. Наконец в первых числах августа он добился отпуска на пять дней и вылетел в Ташкент.
Прямо с аэродрома он поехал в клинику. Его провели в приемную главного врача. Александр просил, чтобы ему дали возможность повидать Юсупа. Доктор Самбор отказывался.
– Головное ранение! Так что, вы сами понимаете, какое это состояние, – говорил он.
– Операция удачна? – спросил Лихолетов.
– Профессор Юрезанский – наш лучший хирург, – уклончиво ответил Самбор. – Но ведь тут дело не в одной операции! Предстоит длительное лечение. Я думаю, что потребуется еще и повторное оперативное вмешательство. Кроме того…
Самбор внезапно замолчал. Он подумал, что вряд ли здесь, в Ташкенте, они рискнут на такие сложные операции. Всем своим видом, неуверенным тоном, пожатием плеч, неопределенным выражением лица главный врач как бы показывал Лихолетову, что он не знает исхода, что они, по существу, не лечат, а только наблюдают больного, Самбор сказал:
– Все зависит от природы. Ваш комиссар сейчас в ее руках, а не в наших.
– Хоть бы взглянуть одним глазком! Мать моя, мать моя, что же это такое? – заныл Александр.
Доктор Самбор, похожий на француза, высокий и тучный человек, с поседевшей бородкой, в белом подкрахмаленном, шуршащем халате, в золотых очках, впервые видел такого расстроенного посетителя, как Лихолетов, хотя с несчастьем ему приходилось не так уж редко встречаться. Он молчал, потому что ему неудобно было сказать «Успокойтесь!» обожженному солнцем и ветром, бородатому командиру, о лихости и дерзости которого шли разговоры даже в Ташкенте. Он взглянул на часы:
– Сейчас идут операции. Но профессор Юрезанский скоро кончит. Вы можете подождать?
Лихолетов кивнул.
– Поговорите с ним! Он курирует вашего больного. Он поможет дать разрешение. Ему виднее. Я на себя этого дела не возьму.
Доктор Самбор вызвал санитарку и послал ее в операционную.
Солнце сверкало на стекле, на инструментах, лежавших в белом шкафчике. Пахло йодоформом. Это напоминало раны и кровь, и странным казался в этой подчеркнутой чистоте доносившийся из коридора запах щей.
Мимо раскрытой двери прокатилась операционная тележка на шинах. На ней лежал человек, покрытый простыней с ног до головы. В кабинет вошел молодой, бритый, длинноносый хирург. Едва поклонившись, он спросил Самбора:
– Вы меня спрашивали?
– Да… Вот тут… По поводу товарища Юсупа… Лихолетов. Командир бригады, – сказал Самбор, представляя Лихолетова.
Лихолетов встал. Хирург небрежно поздоровался с ним, сел, закурил. Александр обратил внимание на длинные и сильные, облитые йодом пальцы хирурга. Когда хирург перебирал ими, его рука становилась похожей на инструмент из железа.
«Кромсать бы ему у меня в бригаде!» – подумал Александр.
– Ну, пустим! – ответил профессор, улыбнувшись. – Но ведь помочь вы ничем не можете. Так чего же смотреть?
– Это уж мое дело, – сердито заявил Лихолетов. – В конце концов что такое? Не личное дело, вся бригада желает знать подробности.
– Мы телеграфировали, – сказал Самбор.
– Два слова! Что вы мне голову морочите? Человек лежит, а вы даже взглянуть не даете. Что за фокусы! – Александр вскочил и заволновался.
– Как, Викентий Викентьевич? – сказал Самбор, взглянув на хирурга.
Тот пожал плечами:
– Что как? Пусть смотрит, если хочет!
Юрезанский лениво встал и сказал Лихолетову:
– Я сейчас пойду к нему в палату. Он – в отдельной. Погляжу, в каком он состоянии, и потом пошлю сиделку за вами. Но предупреждаю: никаких вопросов, никаких разговоров, ничего! Понятно? Его нельзя тревожить.
Когда профессор Юрезанский ушел, Самбор зашептал Александру:
– Вы напрасно так! – Он кивнул в сторону ушедшего. – Это будущее светило. Самородок. Подождите, скоро о нем вся Европа заговорит! Рана была смертельна. Юрезанский вынул ему пулю. Надо ждать.
– Чего ждать? – так же тихо, как Самбор, спросил Александр, чувствуя, что у него замирает сердце, как будто он летит с горы.
Вошла сиделка и протяжно сказала:
– Пожалуйте!
Они пошли по коридору. Лихолетов шел на цыпочках. У него звенели шпоры, он стеснялся этого звона к поджимал ноги.
Некоторые больные сидели в коридоре, смеялись, играя в шашки. Другие передвигались на костылях. Третьи лежали на койках – цвет лица у них был серый, как газета.
Когда доктор Самбор приоткрыл дверь в палату Юсупа, Лихолетов увидел маленькую комнату с длинным окном вверху. Очевидно, здесь раньше была ванная. Лихолетову показалось, что и до сих пор оттуда тянет сыростью.
Голова Юсупа, лежавшая на узкой подушке, вся, кроме лица, была забинтована. Юсуп смотрел вверх, в потолок, бесконечным взглядом, не замечающим ни посетителей, ни стен, ни окон, ни солнца, игравшего на потолке.
Александр шепотом спросил стоявшего за его спиной хирурга:
– В лоб пуля-то?
– В затылок, – ответил хирург.
Александр заметил, что в эту секунду Юсуп сделал какое-то движение ресницами. Хирург сейчас же тронул Лихолетова за локоть, и они вышли в коридор.
«Он мертв, – подумал Александр. Только внезапная дрожь ресниц говорила ему, что в этом неподвижном человеке, лежавшем как огромная кукла, еще бьется какая-то капля жизни. Александр посмотрел на хирурга.
– Паралич, – спокойно сказал Юрезанский.
– Он онемел? Или ослеп? Или что, что с ним?
– Зайдите ко мне вечерком в гостиницу! Комната семь. Я вам все объясню.
Лихолетов молчал. Хирург притронулся к его плечу:
– Простите, я тороплюсь. Мне надо идти, товарищ Лихолетов. Комната семь. Не забудьте! – еще раз повторил он.
Александр побрел обратно по коридору, уже не замечая ни врачей, ни больных, ни сиделок, ни звона шпор. Только запах щей все время преследовал его.
44
– И долго это продлится? – спросил Лихолетов.
Юрезанский пожал плечами:
– Я не бог. Тот, говорят, в шесть дней скроил мир. А Еву – мигом, из ребра. Превосходный хирург! Я не такой.
Взяв стул, он встал на него и вытащил из шкафа анатомический атлас. Юрезанский выбрал из пачки лист, изображавший разрез человеческой головы, центральную нервную систему.
– Пуля попала сюда, скользнула и, ударившись в левую височную часть, не пробив ее, оттолкнулась и скользнула по мозгу обратно, – говорил Юрезанский, проведя пальцем по листу. – Здесь она остановилась… Что нарушено? Смотрите сюда: вот левая височная доля, это – центр Вернике, центр чувств. Юсуп плохо видит. Не понимает речи. Но не потому, что не слышит. Он слышит, но не понимает. Так же, как вы не понимаете китайского языка. Аппарат уха работает прекрасно, но больной не понимает смысла звуков. – Юрезанский прибавил: – Также и зрение ослабело. Он полуослеп. Это мы называем сенсорной афазией. Афазией чувств. Но у него еще и моторная афазия, то есть двигательная. Вот здесь – центр Брока. Нет производства сложных движений, нет координации движений языка, губ, всех речевых мышц. Он способен только лепетать, мычать. Так как пуля попала в левую часть центральной нервной системы, то правая половина тела парализована.
– И нет никакой надежды? – закричал Лихолетов.
– Не знаю, – сказал Юрезанский. – Эти центры могут быть не разрушены, а шокированы.
Комната, где жил Юрезанский, в гостинице, была зеленой, потому что свет в нее шел с улицы, сквозь стену из ветвистых высоких тополей. Юрезанский полез под кровать, достал бутылку вина и открыл ее без штопора, проткнув указательным пальцем пробку внутрь бутылки. Встряхнув бутылку, он поглядел, как в вине плавает пробка. Александр смотрел на профессора и думал: «Неужели вот от этого человека с распущенными подтяжками все зависит? Все! Вся жизнь! Все будущее Юсупа! Поменьше бы пил он!»
Хирург разлил вино в два стаканчика и чокнулся с Лихолетовым. Александру казалось странным, что Юрезанский о таком важном и серьезном деле, как человеческая жизнь, говорит просто и обыкновенно, то есть так же, как сапожник может говорить о починке сапог. Ему хотелось спросить хирурга еще о чем-нибудь профессиональном, медицинском, но хирург его перебил:
– Расскажите-ка вы лучше что-нибудь свое! А то моя материя неинтересная. Как бьете басмачей?
– Что же тут рассказывать? – буркнул Александр. – Бьем – вот и все.
– Но не добиваете? А вас потом в затылок: хлоп! – вдруг сказал Юрезанский.
Лихолетову было не до споров и не до рассуждений. Слова Юрезанского даже не задели его. Думая все об одном и том же, то есть о жизни Юсупа, он спросил:
– Выживет?
– Когда вы брали Иргаша, вы надеялись?
– Ну, было и то и другое! Но в общем – наше дело обеспечить победу. А тут ведь…
– Вот и у нас так же! – ответил Юрезанский.
Он устал. День был тяжелый, операционный. Юрезанский сел на кровать и, стянув с ног сапоги, сказал Александру:
– Слепые вы еще, товарищи! И мы слепые… Медицина – это, конечно, наука. Но чаще всего мы бродим впотьмах… Я разулся, не протестуете? Мозоли.
Сашка впервые видел таких людей. «Ну и тип же ты, братец, – подумал он о хирурге. – Образованный человек, и такое… А еще Варька меня упрекала, что я дома босиком хожу!» Но, несмотря на это, бесцеремонный тон хирурга понравился ему. Сашка решил, что пора уходить. Он подошел к Юрезанскому и дружески протянул ему руку. Александр улыбнулся Юрезанскому. («Надо на всякий случай полюбезней. А вдруг и верно он хват в своем деле…») Но улыбка у него вышла довольно жалкая.
– Вот тут адресок мой, – забормотал Александр, протягивая хирургу клочок бумаги. – Адрес части, в случае чего, умоляю вас…
– Понятно, – коротко сказал хирург и сунул бумажку в карманчик жилета. «Потеряет, – с тоской подумал Лихолетов. – Ох, попади к ним в лапы, закаешься».
Но делать было нечего. Он снова выдавил на своем лице что-то вроде улыбки. И вдруг наморщился, и лицо его стало серьезным.
– Между прочим, – сказал он, будто спохватываясь. – У нас в бригаде пропасть винограду, куда девать, не знаем. Если бы вы разрешили…
– Что вы, милый! – Юрезанский засмеялся и замахал руками. – Куда мне, я холост, и посему предпочитаю виноград в переработанном виде.
На этом они распрощались.
Из больницы Лихолетов отправился на вокзал и оттуда дал Варе в Коканд телеграмму: «Встречай. Еду следователю. Сашка».
45
Хамдам, добившись приема у Карима, разговаривал с ним не стесняясь.
– Какие-то твои мальчишки хотят меня сжить со свету! – кричал он. – Я не говорю, что я праведник. Но праведнику на моем месте нечего делать. Может быть, у меня были преступления? Кругом творились преступления. Меня десять раз могли расстрелять и те и другие. Пусть бы повертелись эти сыновья собаки, эти сыновья ишаков.
Карим Иманов, маленький, по-европейски одетый человек, внимательно слушал ругань Хамдама. Но это только казалось. На самом деле он думал о своих делах, о своих отношениях с Москвой, о своей жене, об особняке, который он имел как член правительства, словом – о чем угодно, только не о кишлачных приключениях Хамдама.
Карим молча смотрел на свои изящные, узкие, как у женщины, маленькие руки, исписавшие много бумаги: в детские годы – в Бухаре, в школе, затем позже – в московской гимназии и лондонском университете, руки, написавшие много писем, докладов, листовок, воззваний, рапортов и донесений – опять в Бухаре, в Москве, в Коканде, Самарканде и Ташкенте, руки, привыкшие к роялю и книге. Сейчас он был совсем не похож на того полувзрослого человека, с которым когда-то встретился Хамдам в Кокандской крепости. Там был тощий мальчик с маузером, который тяготил его, в простенькой вытертой гимнастерке, еще более подчеркивающей его молодость. Прежними остались глаза, внимательные и напряженные.
– Помнишь… – зашептал Хамдам, наклонившись к нему и прислушиваясь к оглушительному шуму двух пишущих машинок, доносившемуся сюда в кабинет, несмотря на двойные двери. – Помнишь, ты мне сказал тогда: «Если жизнь не подходит к тебе, подойди к ней»?
– Наверно, что-нибудь не так, я сказал как-нибудь иначе.
Хамдам резко оборвал его:
– Так! А не так – все равно об этом! Я тогда не понял, но потом я имел случай убедиться. Да-да…
Карим слегка приподнял веки:
– В чем ты убедился?
– В чем? – Хамдам встряхнул на себе оружие. – Не улыбайся, Карим! Ты человек большой и образованный. Ты по коврам въехал в Бухару.
Говоря так, Хамдам намекал на сплетню: про Карима шел слух, что после взятия города Бухары он въехал туда верхом по коврам, разостланным на дороге. Карим сейчас только презрительно пожал плечами.
Хамдам не заметил этого презрения, был слишком разгорячен.
– Я по сравнению с тобой – грязь, – продолжал он. – Но тоже себе цену знаю. Сейчас не всегда говорят языки. И ружья могут сказать, если понадобится. Всему свое время. Ослабли люди. А я не ослаб. – Хамдам сидел, расставив ноги, как бек, и положив оба кулака на колени.
– Я думаю, для тебя же лучше, если я не стану говорить о тебе прямо в лоб. Я подхожу к жизни. Чего тебе еще надо?
Карим зевнул. Он уже понял, что Хамдам пришел договориться. Надо было скорее кончать этот визит, его ожидали на совещании с кокандскими властями, ждал правительственный поезд, отправлявшийся в Самарканд.
– Беш-Арык за тебя? – спросил он.
– Да, все сельсоветы! – ответил Хамдам.
– Не время волновать людей! Успокаивать надо. Поезжай домой!
Хамдам покраснел. Он хотел спросить о следователе, но Карим мягко и тихо повторил:
– Домой!
Тут Карим постучал по столу, но не кулаком, как Хамдам, а согнутым пальцем, точно вызывая из-под стола кошку.
– Не умеешь жить…
– Как умею, так и живу, – проворчал Хамдам.
– Надо помнить, кто ты. Свое место следует знать на советской работе.
Карим встал. За ним поднялся и Хамдам.
– А как же быть со следователем? Являться мне? – спросил он.
– Поезжай домой! – опять повторил Карим.
Хамдам понял, что не стоит уточнять вопроса.
– Хоп, хоп! – сказал он, вытер пестрым платком потный лоб, попрощался с Каримом и вышел в приемную.
Карим был очень рад, что Хамдам оказался умнее, чем он думал. Даже в таком разговоре с глазу на глаз он избежал прямых объяснений начистоту. Он подумал при этом, что такая осторожность является нелишней даже между своими. Можно ч у в с т в о в а т ь, чувство неуловимо. Но лучше н е з н а т ь, потому что слова – как родимые пятна: их не скроешь и потом не сотрешь. А мало ли что может еще случиться в жизни? Еще неизвестно, в каких отношениях они будут через год, два, три. Для каждого из них безопаснее все понимать, но ничего не объяснять.
«Да, Хамдам – молодец! Надо на него обратить внимание. Конечно, он связан с кем-то и подозревает меня…» – решил Карим. Потом он позвонил в прокуратуру.
Хамдам ушел, в свою очередь презирая Карима. «Жалкий человек, тянется за чужим. Ничего из него не выйдет, – подумал он. – Все напускное!»
Вечером в своем салон-вагоне Карим рассказывал спутникам, русским военным, только что прибывшим из Москвы, интересные, выдуманные им самим анекдоты о дикаре и номаде Хамдаме. Он любил угощать новичков экзотикой.
46
Из конторы станции Коканд I вышел начальник ее, седобородый, красивый, румяный старик (некоторые служащие называли его «серафимом»). Ташкентский поезд подходил уже к первому семафору.
Неподалеку от главного здания станции на перроне стояла Варя. Утром она получила от Сашки телеграмму и, взволновавшись, бросив все больничные дела, поспешила на вокзал. Смысл телеграммы ей был непонятен. Она решила, что следователь вызывает Сашку для дачи каких-то показаний.
На самом деле Сашка послал телеграмму сгоряча, даже не подумав, зачем он, собственно, едет в Коканд. После катастрофы, случившейся с Юсупом, в особенности после посещения ташкентской клиники, ему захотелось увидеть кого-нибудь из самых близких и дорогих ему людей. «Поеду к Варе», – решил он и, чтобы оправдать свой приезд, тут же на ходу сочинил, что едет к следователю.
Эта таинственная краткая телеграмма заставила Варю задуматься. Варя подыскивала самые разнообразные причины, по которым Сашка мог бы понадобиться следствию. Варя знала, конечно, что убийц ищут, но до телеграммы мало размышляла об этом. Как и многие в городе, она считала это убийство местью басмачей, и больше волновалась об Юсупе, чем о том, будут или не будут найдены бандиты.
Знакомые врачи ей сообщили, что положение комиссара Юсупа безнадежно. Она была угнетена. В мыслях Варя уже похоронила Юсупа. Ей казалось, что, утеряв его, она потеряла самое лучшее и светлое в своей жизни. Чем больше она размышляла об этом, тем сильнее, невольно для самой себя, она преувеличивала эти чувства. Она убедила себя, что случившееся в Беш-Арыке – дата ее жизни и что теперь она может сказать: «Молодость кончена».
Поезд подходил к перрону. Варя всматривалась в окна мелькавших мимо нее вагонов, но нигде не могла найти Александра. Вагоны будто выбрасывали людей, сразу наполнив ими платформу. Началась суета.
Варя среди шума толпы чувствовала себя одинокой. У нее, как всегда при долгожданной и неожиданной встрече, заныло сердце. Но Александра не было.
Когда рыжебородый военный, с шинелью, перекинутой на руку, подошел к Варе и нежно притронулся к ее локтю, Варя испугалась. Взглянув на него, Варя вдруг заплакала. Слезы, помимо ее воли, брызнули из глаз. Она припала к Лихолетову.
– Какое несчастье! – шептала Варя, глотая рыдания. – Сашка, дорогой мой… Сашка…
В эту минуту пропали вся ее резкость, все ее мысли о самостоятельности, о личных правах. Ей захотелось сразу выплакать все горе, ее томившее, прижаться беспомощно, по-женски к мужу, то есть поступить вопреки всем своим мыслям и привычкам.
Проходившие мимо пассажиры – одни с любопытством, другие с улыбкой, третьи сочувственно – глядели на них. Александр, держа в объятиях Варю, стоял пунцовый от смущения.
– Варенька! Смотрят! – бормотал он. – Варенька…
Крупные слезы у нее на щеках, точно капли от большого дождя, так его расстроили, что он сам чуть не разрыдался, крепко сжимая Варины плечи.
Наконец он ее успокоил. Они вышли на площадь. Попался как раз тот же самый извозчик, который возил Варю с Юсупом. Он оборачивался, слушая их разговор об Юсупе. Разговаривая, каждый из них, конечно, умолчал о самом главном. Ни Варя не сказала Лихолетову о своих настроениях в тот вечер, ни Лихолетов не обмолвился словом, что вся эта поездка была предпринята Юсупом исключительно по его просьбе. «Не попроси я его поехать в Коканд, он не попал бы в Беш-Арык, – подумал Александр. – Выходит, я своими руками толкнул его сюда». От одной этой мысли жар охватывал Александра.
– Когда же к следователю? – спросила сквозь слезы Варя.
– Да вот сразу по дороге, – ответил Лихолетов. – Узнать надо подробности. Я слезу, а ты поезжай домой! Меня, наверное, недолго задержат.
– Но в чем дело?
– Сам не понимаю. Я все равно хотел поехать. Все мы заинтересованы.
– А помнишь скандал у Блинова? – вдруг проговорила Варя. – Ведь Хамдам тогда накинулся на Юсупа!
– Вздор! Да и как было не накинуться Хамдаму? История с эмиром проверена! По пьяной лавочке нашумели.
– Но ты скажи об этом! Непременно, Сашка… Слышишь?
– Сказать следует, – согласился Лихолетов.
Мысли эти были неприятны и тяжелы, потому что, думая об Юсупе, о живом Юсупе, он сразу вспоминал ташкентскую больницу. Встреча с неподвижным телом Юсупа угнетала его. Это было хуже, чем смерть. «Варьке легче, не видала», – думал он.
47
Стол старшего следователя находился почти возле самого балкона. Дверь на балкон была раскрыта. Из сада веяло теплом и запахом цветов.
Гасанов работал над делом самоотверженно. Может быть, впервые в своей жизни ему хотелось в этом деле проявить себя целиком. Он забывал, что он в канцелярии, что рядом болтают о кинокартинах машинистки, что стены комнаты засижены мухами, папки воняют клеем и бумаги вопиют о человеческой жестокости, что в чайнике жидкий, пахнущий жестью чай, что делопроизводитель вчера проигрался «в очко». Иногда он так уставал, так изнемогал от своей работы, что доходил до исступления, и в эти минуты ему казалось, что он теряет веру в прекрасное назначение человека, в доблесть, в самопожертвование, в мужество, в любовь и ум. В клубке преступлений, в скопище их можно было растеряться, проститься с доверием к человечеству, заболеть подозрительностью и весь мир расчленить на две группы: первую уже определивших себя, то есть показавших всю свою низость, глупость, жадность, предательство, и вторую – еще не успевших обнаружить свои пороки.
Посматривая в сад на вздрагивающие от ветра деревья, следователь писал свой доклад о Хамдаме. Многое в деле было туманно, противоречиво, случайно, запутанно. Трудно было разобраться в событиях, протекавших не так давно, но уже ставших почти забытыми. Дело требовало огромного количества свидетелей. Гасанов раскапывал восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый годы. В них он хотел найти ключ к июлю 1924-го. Он знал, что большинство из свидетелей этих лет недоступно; все смертно, но человек самое яркое и самое смертное. Одни стали слишком важными, другие убиты в боях, третьи расстреляны, погибли без вести, некоторые эмигрировали или затерялись. Жизнь раскидала многих. Иные же, очевидно, сами сознательно избегали явки.
Но, вопреки всем трудностям, он решил поднять дело, взворошить его, потому что чувствовал в нем большой политический смысл. О политическом характере его он сообщил и прокуратуре. Поэтому чуткий, как зверь, Хамдам, не зная ничего, не осведомленный ни о каких деталях, понял если не умом, то сердцем всю опасность и правильно сказал, что его ждет арест ГПУ. Дела в ГПУ еще не было, но несомненно, что оно должно было поступить туда.
Следователь принужден был дополнять воображением, а потом проверять анализом имевшиеся в деле пробелы. Он не спал ночами, точно поэт, оканчивающий свою поэму, понукаемый гением, и если гений не любит торопливости, то он не любит и медлительности. В горячке Гасанов кое-как ел, отдыхал еще меньше, и в небольших перерывах от своей работы, возбужденный ею, наполненный одними и теми же мыслями, опьяненный жарой, выбегал на балкон глотнуть хоть каплю чистого воздуха.
В саду уже запахло плодами, все говорило о венце лета, о созревании и завершении тяжелых летних трудов.
Иногда Гасанову не хватало знаний, иногда ему приходилось строить домыслы и доказательства на каких-то обрывках. Он прибегал почти к ясновидению, к воображению, стараясь вкопаться глубже в прошлое, так как современники мало помогали ему. Они либо видели истину очень близко, в событиях вчерашнего базара, либо людей расценивали очень мелко, каждый на свой лад и всегда поверхностно. Поэтому приходилось не только взвешивать показания, но и развивать их, расшифровывать.
Впервые, работая над этим делом, он почувствовал в себе мастера. Дело началось именно с микроскопической мелочи, с заявления бывшего басмача Алимата.
Разбираясь в событиях после взятия Бухары, следователь наткнулся на сообщение одного из свидетелей:
«Комиссар Юсуп внезапно, по неизвестной причине, оставил полк, и Хамдам некоторое время командовал полком один, без комиссара».
– Юсуп внезапно оставил полк… Внезапно… Почему внезапно? бормотал Гасанов, заглядывая в протокол, точно для сверки. – Внезапно? По неизвестной причине? Но неизвестных причин не бывает.
Он вскочил, походил по кабинету, потом опять подсел к столу, задумался. Его глаза упорно смотрели в чернильницу, точно там под черной глянцевитой жидкостью лежало объяснение поразившего его обстоятельства.
Потом он снова вскочил и зашагал от письменного стола к дивану, от дивана к двери на балкон. Потом пожевал губами, рассмеялся, прошептал себе под нос:
– Какие же мы дураки! Дураки-канцеляристы! Да, несомненно дураки!
Он посвистал и бросился опять к столу; взял лист бумаги, лихорадочно, будто боясь упустить каждую секунду времени, торопливо принялся набрасывать письмо Блинову.
«Многоуважаемый Василий Егорович, – писал он. – Полученное вами отношение за No 1475/13-В, к сожалению, было составлено моим делопроизводством в канцелярских тонах. Да надо сказать, что в то время нас интересовал только один узкий вопрос, то есть в каких отношениях Хамдам был с Иргашом. Об этом мы вас и запрашивали, причем, как водится, в погоне за оперативной краткостью мы упустили самое главное – что все дело возникло в связи с убийством товарищей Юсупа и Артыкматова, павших от выстрелов неизвестных людей на базарной площади города Беш-Арык. Мы не упомянули об этом. Сейчас у меня другая просьба. Вы – единственный человек из кокандцев, который как-то Может осветить нам взаимоотношения между Юсупом (он еще жив, но безнадежен совершенно и опрошен быть не может) и теперешним начальником милиции Хамдамом. По моим сведениям, Юсуп служил комиссаром в его партизанском полку. Прошу вас наиболее подробно, не стесняясь никакой формой, совершенно частно изложить ваши впеча…»
В эту минуту в канцелярии зазвонил телефон. Делопроизводитель Майборода подошел к телефону, потом, держа трубку за шнур, сказал следователю:
– Гасан, тебя!
Следователь не слышал, Майборода повторил. Тогда Гасансв поднял голову и, будто высунув ее из кадки с водой, отряхиваясь спросил:
– Что? Кто там?
– Тебя из прокуратуры.
Гасанов бросил перо и подскочил к телефону. Он отвечал только одним словом:
– Да… да… да…
Это «да» через короткие перерывы звучало все тише и тише. Наконец Гасанов замолчал. Пошевелив губами, он тихо повесил трубку и поплелся к своему столу. Он постоял около него, потом упал на стул.
– Что случилось? – закричал делопроизводитель и выплюнул изо рта желтый комок, табачную жвачку. – Гасан! тебе плохо?
Следователь не ответил. Облокотясь на спинку стула, он сидел в обмороке, с открытыми глазами. Спустя несколько минут он вдруг усмехнулся, скомкал письмо к Блинову, потом разорвал его на мелкие кусочки и отшвырнул от себя все бумаги.
– Я покойник… – пробормотал он. – Не видишь, что ли? – Губа у него задергалась.
– В чем дело? – спросил делопроизводитель.
– Ни в чем. Его нет, – ответил следователь. – Оказывается, я его выдумал. Прокурор говорит, что я взбудоражил район. Не время, говорит. Запретил вызывать Хамдама. Раздул? Я раздул? Может быть, – сказал он прерывисто, почти задыхаясь. – Все может быть.
– Словом, заткнитесь, сэр! Так понимать? – спросил Майборода, не удержавшись от улыбки.
Следователь не ответил. Тогда на лице делопроизводителя, в его опухших старческих глазах отразилось что-то похожее на трепет.
Гасанов молчал. Его собеседник быстро опустил глаза и как ни в чем не бывало отошел к своему месту. Высморкавшись, он принялся строчить какую-то бумагу. Следователь посмотрел на него, потом оглядел свою канцелярию, и все в ней показалось ему настолько омерзительным, что он встал и вышел на балкон.
«Что делать? Ну, что делать? – думал он и ничего не мог придумать. Оспаривать? Кого оспаривать? Кто меня будет слушать? Согнут меня в бараний рог…»
Вернувшись в канцелярию, Гасанов обратился к своему делопроизводителю.
– Слушай, Костя, – сказал он, – ты старый спец, составь все, как полагается, в соответствии и прочее…
Майборода ухмыльнулся.
– Пара пива за благополучный исход! За прочее, – снисходительно сказал он Гасанову.
Гасанов его не слышал. Сняв с вешалки свою фуражку, следователь очутился у зеркала; напялив ее поглубже на лоб, он пристально посмотрел на себя в зеркало и затем молча вышел из канцелярии.
Сразу же после ухода Гасанова приехал к следователю Лихолетов. Он вошел в канцелярию, звеня шпорами, возбужденный и взволнованный. Его принял Майборода и заявил ему, что следствие уже закончено, но виновных, к сожалению, не нашли.
– Найдем, но не сейчас. Пока отложено, – прибавил он.
– Отложено или закончено? – спросил Лихолетов.
Майборода, сразу увидев, что его посетитель – человек горячий, отправил его к прокурору. Прокурор принял Александра очень любезно, внимательно выслушал от него всю историю взаимоотношений между Юсупом и Хамдамом и в конце своего приема сказал:
– Все это очень интересно. Но к делу, конечно, отношения не имеет. Хамдам – проверенный человек. Ведь сам Карим интересовался этим делом. Вы понимаете, как мы вели следствие…
– Ах, даже так! – проговорил Александр, понимая, что большего требовать уже нельзя. Он встал, раскланялся с любезным прокурором и поехал к Варе. Прокурор его убедил.
В этот же вечер Гасанов запил и пил три дня. Когда он явился на службу, делопроизводитель Константин Сергеевич Майборода подсунул ему отношение в прокуратуру. Следовательская часть сообщала, что от обвинения надзирателя Сапара и трех милиционеров надлежит отказаться за отсутствием улик. Гасанов не глядя подписал эту бумагу. Всех арестованных выпустили.
Огромное дело, несколько томов, со всеми протоколами, где некоторые из свидетелей показывали против Хамдама, с докладом Гасанова о Хамдаме, было отослано в прокуратуру. А через месяц Гасанов узнал, что все это из прокуратуры пропало неизвестно куда.
