Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)
Стало тихо, как будто навсегда исчезли злые февральские вьюги. Подтаял тонкий вечерний снежок. Теплые, влажные облака грели землю. Чанышев шел по дорожкам, старательно обходя лужи. Внезапно он остановился, испугавшись черной тишины.
Он не был пугливым человеком. Если бы ему приказали, он обшарил бы весь этот огромный сад, не побоялся бы ни закоулков, ни внезапного нападения. Он прекрасно владел своими нервами. Но ведь сейчас не это требуется от него… Он только полковник, обыкновенный гарнизонный офицер, он никогда не желал большего. «В старой системе жизни я знал свои обязанности. А сейчас я – власть, – думал Чанышев. – Я могу, я должен управлять. Но власть требует творчества, риска, исключительности. Я же воспитан в подчинении. Я жду, когда мне прикажут. Какая же я власть?»
Чанышев вернулся в кабинет раздраженный и взвинченный. На письменном столе лежал кусок картона. На картоне было написано по-английски: «Следуйте обстоятельствам. Я буду у вас завтра. Джемс».
Полковник выругался, подумал: «Опять! За стенами, быть может в стенах, глядели чьи-то глаза, слушали чьи-то уши. Это Азия! Опять появился этот «хозяин». Спросить ординарцев, он ли приходил сюда? Бесполезно. Никто не приходил. Одно важно: долой Советы! Быть может, записку забыл Мамедов? Нет, просто подкинули».
Изнеможенный, сбитый с толку, он прилег вздремнуть здесь же в кабинете. Но ему не спалось. Он встал, в одном белье подошел к столу и расползающимся почерком набросал в штабном блокноте несколько фраз.
В ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ
Не имея возможности сдержать массу, сильно возбужденную, настоящим сообщаю, что если до четырех часов не будет объявлено о сдаче крепости, народ прорвет плотину дисциплины. Я не отвечаю за мирное еврейское, русское и армянское население.
Командующий мусульманскими войсками
Ч а н ы ш е в, г. К о к а н д
Перечитав, он густо зачеркнул слово «русское». Привычка к точности заставила его сделать приписку. «Конференция назначена в два часа дня? Чудесно!» – подумал он. Перед словом «Коканд» приписал: «2 часа дня 1918 года». О числе и месяце забыл. Потом лег на диван, накрылся черной буркой и сразу уснул.
28
Зайченко встретил возле казармы Варю. Он обрадовался. Она приняла его радость с каким-то испугом. Тогда он понял, что ей сказали про его арест.
– Это недоразумение, – заявил он.
– Но почему же все-таки это произошло?
– Я сделал глупость, не подумав.
– Смотрите, Костя! Думайте о своих поступках!
– Я смотрю. – Он засмеялся. – В конце концов, Варенька, надо знать тот предмет, о котором вы беретесь рассуждать. В жизни никогда не знаешь, как поступить наверняка: так или так? В особенности в наше время. Проклятая жизнь!
– Почему проклятая? Я люблю жизнь.
– Тем хуже для вас. Я ее не люблю.
– Почему?
– В моей жизни еще не было ни одного дня, который я пожелал бы пережить.
– Это еще не значит, что вся жизнь плоха. Вы просто не знаете другой жизни.
– Да, пожалуй… Моя жизнь – мое частное дело.
Он захотел обнять Варю. Варя сказала, что ей некогда, что у нее раненые.
– Может быть, завтра я тоже буду ранен. Или убит.
– Нет, вы не будете! – сказала она.
Именно в эту ночь он хотел ее. Ее руки, ее плечи, ее белокурые волосы, ее веснушки! Она была мягкой, как овечка.
– Серьезно. Могу быть убит. А ради чего? Неизвестно.
Он не выпускал ее руки. Она рассмеялась:
– Разве люди, когда умирают, думают об этом?
– Так в книгах, – ответил Зайченко.
– Может быть, в книгах. Я себе этого не представляю.
Она высвободила свою руку и опять заторопилась, говоря о раненых. Ему было стыдно и неловко одной рукой задерживать ее, но когда она ушла, он ее выругал.
29
Ожидая помощи из Ташкента и Самарканда, Аввакумов пытался по мере возможности оттянуть момент решительной схватки. Он предложил правительству Кокандской автономии 17 февраля начать с Ревкомом официальные переговоры. Автономисты пошли на это, опасаясь крайних притязаний улемы и боясь потерять власть.
И именно поэтому в ночь на 17 февраля комитет улемы послал Иргаша к Чанышеву, чтобы прижать Чанышева к стенке и сорвать переговоры. Об этом никто в Коканде, кроме комитета улемы, не знал.
Конференция открылась вовремя. В помещении Русско-Азиатского банка собрались представители как той, так и другой стороны. Был избран президиум, и конференция приступила к работе.
Через четверть часа в зал вошли два офицера при оружии, в кубанках и в белых черкесках. Они предъявили от имени Чанышева написанный этой ночью ультиматум.
Наглое и лицемерное заявление своей неожиданностью ошарашило всех, даже сторонников автономии. Единственным несмутившимся человеком оказался Аввакумов.
– Этого надо было ждать, – спокойно сказал он.
– Вздор, вздор! – сказал представитель автономии. – Наш Чанышев превысил свои полномочия. Махдия Чанышева кто-нибудь сбил с толку. Надо одернуть его.
– Правильно, надо одернуть! Должен же он с нами считаться! Мы не куклы! – сыпались отовсюду реплики автономистов.
Один из представителей так называемого Краевого совета призывал к прекращению кровопролития и предложил послать свой ультиматум Чанышеву. Ультиматум этот долго редактировался, обсуждалась каждая строчка. Решено было послать его не от имени мирной конференции и не от имени советской власти. Представители Краевого совета заявили, что они лично отвезут этот документ полковнику. Содержание документа сводилось к следующему: Чанышев обязуется взять обратно предъявленный им Ревкому ультиматум и обещает либо установить нейтральную зону в центре города, либо отвести свои войска назад.
Аввакумов до десяти часов вечера терпеливо участвовал в заседании, хотя он уже давно понял, что ни реплики, ни прения, ни речи никому не нужны, что события идут к развязке и скоро наступит решительный час. Он почувствовал, как большинство из тех, что волнуются сейчас, и протестуют, и суетятся, через день присмиреют и спокойно подчинятся улеме. И ясно увидел в этой суматохе только игру, которую ведут представители Мустафы отчасти бессознательно, отчасти сознательно. Одни обманывают других, другие сами обманываются.
В одиннадцатом часу Аввакумов уехал с конференции, и вместе с ним покинули зал все большевики.
Проезжая по улицам, Денис Макарович чувствовал, что город кипит, будто огромный котел, люди ходят озираясь, всюду на углах толпятся кучки и моментально тают, завидев патруль, немедленно рассеиваются, будто лопаются, как пузыри, а когда патруль удаляется, они снова вспухают. Здесь же, с карабинами за плечом, галопом проносятся конные группы джигитов, и солдаты Чанышева испуганно смотрят, как комья грязи летят из-под копыт лошадей. Солдаты жмутся к стенам домов и отворачиваются. По городу бродят неизвестные люди, удивленно оглядывая сады и здания. Неизвестные эти держатся стайками в десять – пятнадцать человек. Они в простых халатах, но кажется, что под халатами у них спрятано оружие. Они любопытны и, как бандиты, с жадностью заглядывают в окна, точно прицениваясь к чужому добру и намечая места будущих своих грабежей.
– Откуда эти люди? – спросил Аввакумов у Юсупа.
– С гор, наверно, Иргаша люди, – сказал Юсуп. Он вез Аввакумова в крепость.
Юсуп был тоже встревожен. Аввакумов заметил это по тому, как он управлял лошадьми, беспрестанно нахлестывая и понукая их, будто спасаясь от погони. «Да, будет дело, – подумал Денис Макарович. – Интересно, что ответит Чанышев? Но ведь, что бы он ни ответил, результат все-таки будет один: улема с ним еще повозится немного, а потом отшвырнет, когда он ей перестанет быть нужен. Как ни кинь – все клин! А клин клином вышибай!» – И Аввакумов улыбался, будто утешаясь пословицами, будто радуясь тому, что скоро все определится. Но улыбка была наигранная. Он подбадривал себя.
30
В крепость прибыла дружина армян-дашнаков. Аввакумов сперва не хотел ее принимать, но, подсчитав свои силы, решил, что нельзя пренебрегать ничем, надо объединяться даже с теми, с кем впоследствии придется рассориться.
Нападения на крепость прекратились. Наступила ночь, и ночная необычная тишина всем показалась опасной. Позднее всех в крепость вернулся Муратов. О нем уже начали беспокоиться.
– Победа, полная победа! – возбужденно и радостно сказал он. – Вы скептики, товарищи! Вот Сашка – тоже! – Муратов кивнул головой в сторону Сашки.
Сашка стоял у окна и следил за тем, не появится ли на небе какое-нибудь зарево. Сашка ждал пожаров.
– Мне сообщили, что Чанышев ультиматум забирает, – торжественно отчеканивая каждое слово, сказал Муратов. – Утром всё они согласуют. Отсюда значит, что Краевой совет хоть и «петрушка» Мустафы, но все-таки…
– Но все-таки ты дура! – оборвал его Сашка.
– Почему? – удивленно сказал Муратов, даже не обижаясь.
– Спроси у Макарыча! Своих слов у меня нет, а чужие повторять не хочется, – уныло сказал Сашка.
Он был настроен тревожно и не мог найти себе места. Он не боялся боя. Он был утомлен ожиданием его. Ему хотелось спать, он зевал и в то же время не мог заснуть.
– Денис Макарович! – испуганным, нервным голосом крикнул Муратов. – Я ничего не понимаю. Ведь теперь опять начнется конференция? Ведь это избавляет нас от боя?
– Нет, не избавляет. Это приближает, – тихо сказал Аввакумов.
Муратов замолчал, потом сел к столу. На столе стоял жестяной чайник с остывшим кипятком. Муратов жадно выпил кружку воды и отрезал себе ломоть хлеба.
– Соли нет? – спросил он.
– Нет, – ответил ему Денис Макарович.
На столе рядом с чайником догорала свеча, вставленная в пустую бутылку. Вошел Блинов. Сбросив в угол кожух, он тоже подошел к столу и вытер ладонью мокрое лицо.
– Погода… – неопределенно сказал он.
– Все осмотрел? Огневые точки расставлены? Патронный запас на месте? – спросил его Аввакумов.
– Да, – ответил Блинов и потянулся за чайником.
– Как патрули, заставы? Все в порядке? Зайченко все сделал?
– Все, – ответил Блинов с обычной для него краткостью.
Ночь уже истекала. Здесь же, в пустой комнате, в углу, на чемодане, сидела Агния Ивановна. Она похудела, истревожилась, исхлопоталась за эти дни. Они пронеслись с грохотом, как поезда мимо станции. Агния Ивановна впервые увидела воочию дела своего сына. «Он – сильный! – подумала она. Покойный Макар Иваныч был мягкий человек и любил выпивать и никогда не думал о таких делах. Да, сын в меня! В меня», – решила она с гордостью.
Возле чемодана дремал на полу Сашка. Иногда он вскидывал голову, щурился, как рыжий кот, и опять закрывал глаза.
В комнату вошли два пулеметчика с передовой заставы. У входа они вытерли ноги о порог и отряхнулись от воды.
– Товарищ Аввакумов, вой слышится из города, – сказал паренек в кожаной тужурке и, сняв с головы ушанку, выжал из нее воду ручьем, как из тряпки. – Дождь садит… и вой… Что такое?
Аввакумов взглянул на Блинова:
– Послушаем, что там?
Блинов, ни слова не говоря, напялил на себя свой кожух и первым вышел из комнаты. За ним вышли пулеметчики.
Макарыч, проходя мимо матери, сказал:
– Мамаша, а что вы-то маетесь? Хотите, я вам сейчас тюфячок достану? Прилягте!
– Належусь еще, – сказала строго старуха. – Иди, иди! Занимайся делом!
31
Начинался сырой и холодный рассвет. Аввакумов пошел вперед, за заставу. Вдруг кто-то схватил его. Он отдернул ногу, отскочил и услыхал стон. Он увидел Юсупа.
Юсуп приподнялся на локтях. Его лицо было перехлестнуто нагайкой: под левым глазом, очевидно от удара, вспух багрово-красный пузырь. Юсуп дрожал, прикрываясь рваным халатом. Аввакумов наклонился к нему:
– Что с тобой? Это ты кричал?
– Там… – юноша махнул рукой в сторону города. – Орда, орда!
– Тебя побили?
– Да.
– За что били?
– Голову били. Орда.
– Офицеры?
– Не… Пьяный кипчак.
Аввакумов позвал Блинова. С его помощью он привел Юсупа в лазарет, к Варе.
Юсуп рассказал, что в городе появились кипчаки. Они сильны и храбры и режут всех, кто попадается им под руку. Все накурились анаши. Юсуп стер с лица слезы и взвизгнул:
– Смерть!
– Не понимаю. Какая смерть? Говори яснее! – сказал нетерпеливо Аввакумов.
– Они говорят, в городе будет хан.
– Какой хан?
– Хан, хан! Кокандский хан Иргаш! – закричал Юсуп.
Аввакумов схватил Блинова за рукав:
– Ты слышишь, что происходит? Докатились, значит! – Встревоженное лицо Аввакумова вдруг изменилось, как будто это известие даже обрадовало его. – Ведь это докатились они, голубчики! Ведь это… Это уж крышка им, значит! Дальше-то уж некуда? Некуда, некуда! – все повторял Аввакумов. Хан? О хане я и не подумал. Ну что же, хан так хан! Тем лучше… Ха-ан! вдруг фыркнул Аввакумов и потом заторопился: – Вы, сестрица, значит, как следует тут лечите! А нам теперь некогда! Некогда! – сказал он. – У нас теперь… Теперь у нас хлопот полон рот. – Он обернулся к Блинову: «Пойдем, Василий Егорович! Немедленно, сейчас же посылай в город разведчика! Надо узнать все толком.
Он успокоился. Все стало ясно. «Завтра начнется бой», – подумал он.
32
Улема действительно совершила переворот. Иргаш внезапно арестовал военного министра Чанышева. Мустафа успел бежать. Мануфактуристы и хлопковики, друзья Мустафы, скрылись. Только крупные торговцы были за Иргаша. В этой каше они сводили свои прежние счеты. Иргаш провозгласил себя кокандским ханом и объявил приказ о расстреле всех большевиков.
За городом, в одном из кишлаков, дехкане задержали чей-то экипаж. Никто из дехкан не знал ни Мустафы, ни его спутников. Только случайность спасла их от гибели. Кишлачный староста-аксакал ловко обманул односельчан и выпустил Мустафу.
Вести катились, как огромные волны. Двести пятьдесят мечетей, не считая соборных, базары и мосты через мутный Сай, переполненные народом, сообщали всем, что Иргаш объявил священную войну, джихад. Везде работали агитаторы улемы. Они уверяли, что наступило время справедливости и благочестия. В то же время они говорили об уничтожении власти спекулянтов. Они называли народу ненавистные имена Давыдовых и Мамедовых. Народ давно ожидал этого; он не мог знать, что это только ловушка, что в исступленных криках азанчей и мусульманских семинаристов кроется новый обман.
На паперти кокандской соборной мечети, около башен Джума и желтых стен духовного училища Мадалихана кружился Мулла-Баба.
– Чьи времена… чьи времена наступают? – орал Мулла-Баба яростным голосом. – Наступают мусульманские времена.
Джигиты, вооруженные карабинами, стояли за спиной проповедников и агитаторов. Джигиты слушали, хорошо ли работает Мулла-Баба. Ораторы усердно разрывали на себе одежды. Джигитам нравилось это.
Вместе с Мулла-Бабой неистовствовали его ученики:
– Джихад! Священная война, мусульмане! – вопили они. – У нас единое государство от Коканда до Китая! Долой евреев и красных! У нас не будет богатых и бедных!
– Врете! – крикнул кто-то из толпы.
Джигиты бросились на крик, рассекая конями толпу. Крикнувший исчез.
В Старом городе пахло лошадьми и конским навозом. Конники запалили костры. Под базарными навесами валялись жители кишлаков, их насильно приволокли сюда. Это войско, с пиками, ножами и дубинами, отчаянно мерзло.
Пищу не ели, а жрали, чтобы согреться. На стоянках не хватало воды и котлов. Кишлачники становились в очередь, к ним примазывались воры и бродяги, все они жадно уничтожали недоваренных баранов. Собаки суетились около огней, глотая сизые бараньи кишки и слизывая кровь, пролитую на каменных очагах.
Всадники, приехавшие в Коканд по зову Иргаша, с нетерпением ожидали грабежей. Это были кипчаки.
Славные в прошлом наездники, после падения Золотой Орды храбрые кипчаки вернулись в низовья Аму– и Сыр-Дарьи, в старые свои улусы, осев в Кокандском ханстве. Смелые, энергичные, они считали себя вправе хозяйничать и распоряжаться этой страной. Гвардия хана, его министры, губернаторы, уездные начальники всегда назначались ханом из кипчакских родов.
Иргаш использовал эту традицию, послав гонцов по старым адресам. Правда, это были уже не прежние лихие войска. Время принудило кочевников к оседлости. Они выучились растить хлопок, дыни, пшеницу и мак. Узбеки считали их богатым племенем. Но молодежь слыхала от родоначальников, что в старину они жили привольнее и богаче. «Смута – вот счастье джигита», говорили старики. Вспомнив прошлое, опьянев от надежд, они послали к Иргашу своих сыновей. Беззаботные юноши разъезжали по улицам Коканда, весело перекликаясь и задевая пешеходов. Верблюжий караван с хлебом стоял возле Сая. Уставшие верблюды, подгибая колени, фыркали и тянулись к воде. От верблюдов шел невыносимый запах пота. Зимняя дорога в эти дни из-за дождей и снега была очень тяжелой и утомительной.
Иргаш, одетый в зеленый халат, в белоснежной чалме, окруженный своими порученцами, торжественно выехал к всадникам, чтобы поднять их настроение и воинственность. Есаулы построили отряды. Пестрая, яркая конница, сверкая красками цветных одежд, сталью клинков и пик, бешено пролетела по проспекту. Взволнованный и разгоряченный Иргаш приветствовал ее, обещая победу и богатую добычу. Начальники отрядов, играя саблями, отвечали ему.
Баи ликовали. Люди, окружавшие Иргаша, старались протиснуться поближе к нему, чтобы сказать какую-нибудь любезность. Только Хамдам скромно держался в стороне от шума. Он сидел на высокой лошади, тонкой и беспокойной. Она нервничала, ей хотелось броситься вслед скакавшим джигитам. Чтобы успокоить ее, Хамдам натягивал на себя повод, лошадь пятилась, ее толкали соседние лошади. Незаметно Хамдам выбрался из толпы и скрылся.
Его бандитские отряды уже заняли подступы к Старому городу, уничтожая евреев и русских. Они выводили их из квартир и резали тут же на улице, около домов. Люди, спасаясь от смерти, убегали на плоские крыши, оттуда спрыгивали в сады, прятались между заборами. Скрыться было трудно. Трупы мужчин, женщин, стариков, девушек, детей валялись на улицах…
33
Мулла-Баба вернулся с площади. Дома у него сидел гость. Это был Джемс. Мулла-Баба жил в духовном училище.
В комнатах было уютно и тихо. Около входной двери, в камине, сделанном из камня, пылали уголья; над ними, на шомполе, висел медный кувшин. Софта-студент готовил чай. Он знал, что после трудного дня у наставника охрипнет голос и высохнет глотка.
Хозяин предложил гостю лепешек, варенья и молока. Гость отказался. Он пробрался сюда, чтобы спасти полковника Чанышева из тюрьмы, он требовал от Мулла-Бабы категорического и безусловного исполнения своего приказа. Говорили они по-узбекски. Старик принимал Джемса за узбека-джадида. Мулла-Баба юлил и жаловался:
– Иргаш вырвался… Кто поймает рыбу, когда та прыгнула в воду? Еще день-два, тогда можно с ним поговорить…
Джемс указал на то, что Чанышев подвергается в тюрьме смертельной опасности.
– Все опасно… – задумчиво ответил Мулла, снимая с полочек блестящую фарфоровую посуду.
В эту минуту он был уже не тем лукавым политиком, который играл с Иргашом на заседании комитета улемы, и уж совсем никак не походил на старого разъяренного волка, обскакавшего сегодня все городские площади.
События развернулись скорее, чем предполагал Джемс. Приехав к Чанышеву в штаб, он уже никого не застал там, кроме молодых кипчаков, сидевших на паркете. Он увидел изрубленные саблями письменные столы и пламя в печках.
Джемс только две недели тому назад прибыл сюда из Баку через Каспий. Интерес к Чанышеву у него был чисто служебный: из Ташкента ему донесли, что Чанышев должен быть цел. Очевидно, кто-то рассчитывал на дальнейшие услуги полковника. Джемсу предписали вывезти Чанышева из Коканда. Теперь он боялся неприятностей и обещал Мулла-Бабе деньги за освобождение из тюрьмы этого человека.
Мулла пропустил мимо ушей эти слова о деньгах. Как будто он забыл обо всем на свете. Подавая гостю чай, Мулла-Баба стал говорить о книгах. В стенах комнаты, в небольших альковчиках, лежали пачки старинных книг и рукописей. Альковчиков было много. Шелковая завеса прикрывала эту восточную библиотеку. Тучный старик держался с приятной и легкой сдержанностью; он ходил от одного альковчика к другому, точно благостный седой Авраам. Он был в шерстяных белых чулках. Туфли его сушились у камина. Пол, затянутый войлоком и коврами, скрадывал шаги.
– Вот красавица! – сказал старик, протянув англичанину книгу, украшенную выцветшими великолепными миниатюрами, историю Тимура – «Зафар Намэ», редчайший экземпляр, датированный 840-м годом гиджры, то есть 33-м годом после смерти Тимура. На одном из листков художник, очевидно современник завоевателя мира, написал его портрет: седоватая борода, редкая, клином, белые усы, спускающиеся по углам рта к бороде, высокий лоб, жестокий взгляд.
Джемс понял, что старик оттягивает решительную минуту. Из приличия он рассматривал голову великого тюрка.
– Да, – хладнокровно сказал он, – сегодня на улицах я видел некоторые картины, от которых не отказался бы этот хромой! Это было интересно.
– Да, – спокойно, в тон ему, ответил Мулла-Баба, – сегодня я тоже видел на улицах одну свинью. Среди всего этого смятения она прекрасно ела свои помои. Вот предел мудрости!
– Да? – Джемс понял намек, но не растерялся. – Очевидно, эта свинья просто была глухой, – сказал он; затем разведчик встал и, уже ничего не говоря о деньгах, коротко и отрывисто, как командир подчиненному, заявил Мулла-Бабе: – Я ухожу, торопитесь с Чанышевым! Это надо сделать непременно! – Он подчеркнул голосом последнюю фразу.
– Кто вы? Узбек? – спросил его Мулла-Баба.
– Нет, я из Турции. Я друг президента Камаля. Меня зовут Замир-паша.
Мулла-Баба проводил его поклоном.
Джемс прошел по городу в гостиницу.
На площадях еще стоял стон от возбуждения. Но толпы уже разбивались на кучки. Кучки растекались ручейками по переулкам. Ручейки текли… Приближалась ночь. Одинокий человек, остановившийся перед глиняным порогом старого дома, уже не мог думать о священной войне. Он боялся этой жизни, переполненной криками. Он старался вспомнить: кто же кричал на площади? Он? Нет. Его друг, шорник Али? Нет. Тюбетеечник Ариф? Нет. Сапожник Агаев? Нет. Медники, кузнецы? Возможно, кто-нибудь из них и орал. Но только не его приятели. Нет, нет, правду говорят люди, нужно держаться подальше от всего этого. Они (трудовой народ) не пошли за Иргашом и не питали вражды к русским.
Штаб Иргаша был ярко освещен. Ветер вскидывал над крышей большое знамя и яростно играл жесткими конскими хвостами, привязанными к древку. На зеленом шелке знамени красными нитками была выткана надпись: «Все собирайтесь на защиту ислама!»
