Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)
44
Юсуп вышел в переднюю. Посетительница оказалась незнакомой. Это была русская женщина лет сорока, в темно-синей шляпке-панамке и в темно-синем поношенном драповом пальто. Рядом с ней стояла девочка лет десяти в клетчатой коротенькой жакетке. У девочки было беленькое остренькое личико. Она все время крутила головой по сторонам, так что матери приходилось ее успокаивать. В косичку у нее был вплетен красный бант. Косичка была заплетена очень туго и торчала, как тонкий хвостик.
Серые глаза женщины поражали упрямством, а большие, грубые губы были окружены морщинками и так втянуты внутрь, будто ее только что обидели.
Вынув из сумочки письмо, она строго спросила Юсупа:
– Вы действительно товарищ Юсуп?
Юсуп ответил утвердительно. Тогда женщина назвалась Гасановой и рассказала Юсупу, что муж ее имеет к нему дело, но что он сам никак не может прийти, так как из-за болезни не выходит на улицу.
– Вы прочтите письмо, – предложила она. – Там он объяснил, что нужно.
С первой строчки содержание этого письма взволновало Юсупа и заставило его подойти к окну, подставить письмо ближе к свету.
Письмо было сумбурно и сложно. Гасанов рассказывал в нем, как он, будучи старшим следователем ферганского уголовного розыска, вел в 1924 году беш-арыкское дело. Он живо описывал Беш-Арык тех времен, самовластие Хамдама, пыльную площадь, и всю картину после убийства, и то скопище слухов, которое возникло при следствии. Он писал о комиссаре Юсупе, «победителе Иргаша», и о тех обстоятельствах, при которых происходил арест порученцев Хамдама. «Хамдам – ваш убийца. Я докажу вам это. Приходите…» – писал Гасанов.
Юсуп спрятал письмо в карман и спросил Гасанову:
– А что с вашим мужем?
– Персюк! – ответила она. – Персидский тиф. Жучок укусил, наверное в чайхане… Говорят, что это от жучка. Мой муж часто бывает в разъездах. Ночует в чайхане. Ну, вот и говорят, что есть такой жучок… Сорок припадков, говорят, бывает! Сводит человека судорога. Как холера сводит. Да так сводит, что и кричать невмоготу. Только и кричит одно слово: «Мама!» Сердце бы только выдержало. И лекарства не знают никакого! И в больницу не принимают! Вот доктора! Припадок пройдет, ничего, жди следующего.
– Где вы живете?
Юсуп надел фуражку и крикнул Варе, что он уходит.
– А как же охота? Сейчас Сашка приедет.
– Мне некогда. Потом… – сказал Юсуп. – Я ненадолго.
45
Длинный худой человек, завернутый в байковое одеяло, полулежал в постели, опираясь головой о металлическую спинку кровати. Стены комнаты были заставлены книжными открытыми полками. В комнате было душно. Гасанов поминутно пил воду. Глаза у него блестели. Он широко размахивал руками, негодовал, смеялся…
– Я чудак! Есть еще чудаки на свете! Это я! – говорил он Юсупу. – Я прыгнул вперед… Я сразу почувствовал, что забрался в самое сердце! Мне оставалось только взять Хамдама, и я уже нацелился в него, но Хамдам догадался… Я уже все подготовил к его аресту, вдруг – звонок… Из прокуратуры мне приказали потушить все это дело. Когда я попытался узнать, по чьему распоряжению, мне сказали почти прямо, что это желание товарища Карима… Сам Карим! Вы понимаете? Да, так оно и было, я потом справлялся. Меня это невероятно удивило, но… жена Цезаря, как говорят, выше подозрений. Словом, дело было сорвано… Представьте себе человека с воображением, трудолюбивого человека, всю свою энергию ухлопавшего в одно дело, и вдруг дело это лопается. В душе этого человека происходит взрыв, он весь перекосился, как здание после землетрясения, – балки лезут наружу, и стены треснули. Поймите это, умоляю вас.
– Часто я думал заявить куда следует об этом звонке… – рассказывал дальше Гасанов. – Но… чем я мог подтвердить э т о т з в о н о к? Ведь только для меня, для человека, который вгрызся в это дело, этот звонок прозвучал неспроста. Для того чтобы понять этот звонок, нужно понять все детали беш-арыкской обстановки. Но ведь дело было потеряно… Да, потеряно. Подчеркиваю. Потеряно через месяц после моего ухода из уголовного розыска! – кричал Гасанов. – Сперва затушено, а потом потеряно прокуратурой. Как вы думаете, спроста это было сделано? Таким образом, все концы были брошены в воду. А это был материал нескольких месяцев следствия. Что делать? Кто бы мог снова поднять это дело? Кто бы осмелился обвинять Карима? Да если бы даже нашелся такой храбрец и доказал бы даже, Карим всегда имел возможность сослаться на что угодно, хотя бы на особую обстановку двадцать четвертого года. Причины всегда найдутся. Но кто, кроме меня, мог бы говорить об этом звонке? Никто. А кто такой Гасанов? Никто… Вы понимаете, как просто меня смахнули бы со счетов?
Юсуп с удивлением слушал его книжную, литературную речь. Она была пронизана личной обидой, и это оттолкнуло Юсупа. Гасанов, ничего не замечая, продолжал рассказывать о себе:
– После того крушения я перепробовал ряд профессий и в конце концов остановился на журналистике. Семь лет я работаю разъездным корреспондентом! Каково! – восклицал он. – Семь лет я разоблачаю мелких негодяев. Надоело. Я маленький человек! У маленьких людей, как правило, большое терпение! Но у маленьких людей бывают и большие желания.
Юсуп, собственно, не понимал: чего хочет Гасанов? Кого он обвиняет Хамдама или Карима? Заинтересован ли он в том, чтобы помочь следствию, или это просто месть Кариму? «А не фантазия ли это?.. Этот звонок Карима? Может быть, этот странный человек просто наплел чего-нибудь, нафантазировал, питался базарными слухами, и поэтому дело прекратили… думал Юсуп. – Это, конечно, задело его, он оскорбился, сочинил целую историю».
Юсупу не хотелось обижать Гасанова, и поэтому он сказал:
– Все очень интересно!.. Очень! Все это относится к прошлому… Но это материал, несомненно! Может быть, это будет полезно для следствия.
– Да, да… да, – бормотал Гасанов, внимательно слушая Юсупа.
– Не знаю… Я лично не так думаю о деле в Беш-Арыке… – сказал Юсуп. – Но… Черт знает, может быть, тогда действительно Хамдам стрелял в Абита…
– И в вас! В вас! – воскликнул Гасанов.
– Ну, и в меня… Возможно! – согласился Юсуп с улыбкой.
– Не сам! Очевидно, подручные стреляли! – опять крикнул Гасанов.
– Ну да. Возможно. Может быть, это нужно следствию… Знаете, в следствии часто мелочь годится, неожиданно заиграет! Не для этого, так для другого.
– Именно! Именно! – снова воскликнул Гасанов. – Именно, неожиданно заиграет…
– Я советую вам написать в ГПУ. Черт его знает, вдруг это действительно окажется нужным. Нельзя молчать.
– Правильно, правильно… – с удовлетворением проговорил Гасанов.
Он задумался, обтер горстью небритый, заросший седой щетиной подбородок, потом блеснул глазами и, точно недоумевая, спросил Юсупа:
– Ну, а как же быть с Каримом? Ведь я же должен буду написать про этот звонок? Иначе чем я объясню прекращение дела?
– Ну, конечно, напишите. А что тут скрывать?
– А это ничего?
– Вы что – боитесь? – улыбаясь, проговорил Юсуп. – Ну, так знаете что… Хотите, я вам скажу? Хамдам был арестован по инициативе Карима… Да, да! – сказал он, заметив удивленный взгляд Гасанова. – По личной инициативе Карима… Карим при мне звонил и настаивал на его аресте! Тоже звонок. Видите? Звонки бывают разные.
– Значит, вы думаете, что тогда, в двадцать четвертом году, была действительно такая обстановка, что нельзя было трогать Хамдама? – спросил Гасанов.
– Ну, я не знаю, что было тогда, – сказал Юсуп. – Но я не вижу надобности скрывать все это от следствия теперь.
– Да, да… Пожалуй, пожалуй… – опять пробормотал Гасанов, думая о чем-то своем, потом протянул руку Юсупу и поблагодарил его.
– Вы правы! Я так и сделаю… Прямо в Ташкент напишу! – заявил он. Хорошо, что вы зашли, а то я сомневался. У меня тут приятель в дивизионе… У Лихолетова служит. Он мне сообщил, что вы гостите у товарища Лихолетова. К сожалению, поздно сообщил… – Гасанов вздохнул, поглядел на книжные полки и усмехнулся. – Да, вот так и живу!..
На старой башне у реки
Дух рыцаря стоит…
продекламировал он. – Дух рыцаря… – повторил Гасанов и поднял палец, как будто о чем-то спрашивая Юсупа или подсказывая ему что-то. Все это было так туманно, что Юсуп ничего не понял, он только улыбнулся и крепко пожал ему руку.
На этом они и расстались. «Странный человек…» – еще раз подумал Юсуп. Размашистые жесты Гасанова, его болтливость, искусственная экзальтация поразили Юсупа. Он никогда не общался с такими людьми. Словом, оба они как будто разочаровались друг в друге.
Гасанов тоже не понял Юсупа. Его сдержанность, его незаинтересованность старым делом он воспринял как сухость. А это претило натуре Гасанова. «Скован! По ниточке ходит!» – презрительно подумал он об Юсупе. Когда Юсуп ушел, Гасанов расстроился… Он ожидал не такой встречи. Но если бы его спросили: «А какой ты хотел?..» – он бы не мог ответить.
Гасанов дотянулся до столика, стоявшего возле кровати, и вынул из ящика рукопись. Гасанов писал роман, начатый им еще три года тому назад. Это тоже была проба. Перед началом работы он имел обыкновение прочитывать написанное накануне. Последняя фраза всегда служила ему трамплином для дальнейшего. На этот раз это была характеристика основного героя романа.
«Он был человеком честолюбивым, придавившим свое честолюбие, человеком талантливым и не сумевшим нигде применить свой талант, человеком больших способностей и разменявшим себя на мелочи, человеком, мало наслаждавшимся жизнью и в то же время не потушившим в себе веры в жизнь, не примирившимся с ее изнанкою, не отказавшимся от радостей и от негодования. Но можно было назвать его иначе, то есть человеком неуживчивым, слабовольным, с плохим характером трусливым и мнительным, короче – самым обыкновенным человеком…»
Гасанов прочитал весь этот абзац, зачеркнул его, потом подумал и маленькими черточками восстановил зачеркнутое и написал сбоку на полях рукописи: «Оставить…»
46
Карим был в английском пальто «тренчкот», с пристегнутой к левой стороне специальной зимней подкладкой. На голове у него была заграничная шляпа пушистого темно-серого ворса. Пойдя мимо вытянувшейся охраны, он вышел из здания Совнаркома и сел в свою машину, чтобы ехать на спектакль театра национальной музыки. Карим не любил этого театра, но посещение его считал своей государственной обязанностью. Театр этот, возникнув из самодеятельного ансамбля певцов, музыкантов и танцоров, существовал уже восемь лет. Вначале его работа ограничивалась собиранием фольклора и показом его без всякой переработки; год от году театр развивался и теперь начал ставить пьесы, где тесно переплетались два жанра – музыкальный и драматический. Сейчас театр готовился к большим переменам. Он стремился ввести европейскую гармонизацию узбекских мелодий, ставил певцам голоса и вводил симфонический оркестр. Карим под всякими предлогами тормозил эту реформу. Карима пугало неудобное для его целей влияние русского искусства.
Жарковский поджидал начальство на тротуаре около машины. Он должен был сопровождать Карима в театр и всегда делал это с удовольствием, считая, что даже просто пребывание вместе с Каримом поддерживает его престиж, повышает во мнении людей.
Карим, не торопясь и не глядя ни на кого, спускался по ступеням подъезда. По пятам за ним следовал секретарь Вахидов. Не успел Карим очутиться возле машины, как секретарь, ловким движением обойдя его с правого боку, раскрыл перед ним дверцу… Карим и следом за ним Жарковский сели в машину. Дверка машины захлопнулась, секретарь вскочил в первое отделение машины, к шоферу, шофер сразу дал газ, и автомобиль плавно покатился по прямой асфальтовой аллее, засаженной деревьями. Жарковский включил электричество, яркий свет вспыхнул на потолке кабинки.
Карим, опустив веки, полулежал на мягком диване, упираясь вытянутыми ногами в стальные упоры у передней стенки кабины.
– Читали сводку? В Афганистане убит Надир-шах, и на трон, очевидно, старейшины посадили все-таки его сына Загира… – сказал Жарковский. Что-то будет дальше?
– Да… – пробормотал Карим, но разговора не поддержал…
Говорить ему не хотелось. Он сегодня получил письмо Хамдама и думал о Хамдаме целый день: и на заседании, и за обедом, и даже в ванне. Это письмо как-то непонятно сплеталось с другим случаем, совсем иного порядка… Он вспомнил, что недавно в Москве на одном из заседаний ему пришлось невероятно изворачиваться… Все окончилось благополучно лишь потому, что его выручил Пишо… Он сжал кулаки и, стараясь избавиться от этих неприятных мыслей, стал думать о театре.
Эти мысли невольно сменились другими мыслями – об одной из актрис. Он интересовался ею год тому назад и даже добивался ее близости, но потом отстал… Его отговорили…
Она была танцовщицей.
Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.
– Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение? – спросил он вкрадчиво. – Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе… Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал…
– Ну что же… Надо прочитать! – сказал Карим.
Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.
– Как кончить? – недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.
Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.
– Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, – говорил Жарковский, – от журналиста Гасанова… Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.
Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:
– Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.
Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.
– Звонок? – сказал он, снова усмехнувшись. – Я делал большее для убийц, которых все окружающие, и я в том числе, принимали за честных людей! – прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью. – Жизнь – это жизнь. А люди – это люди.
Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.
Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.
Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. «Кто поручится за этого дикаря? – думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения… При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть».
Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.
Утром он вызвал к себе Фрадкина.
В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.
Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. «Пусть он будет подальше… А там посмотрим!» – думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык… Но как это было приятно!
47
Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд… «Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?» – размышлял Хамдам.
Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись…
– Ошиблись… – шептал Хамдам.
Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.
Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего – самого себя.
Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.
– Дезинфекция! – сказал Овечкин и вышел из камеры.
Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.
Потом он оглянулся на дверь и сказал:
– Мулла-Баба приехал в Коканд…
– Зачем?
– Вот вам от него передача.
Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.
– Писать не надо… Мулла-Баба просил не писать, – шепнул Сапар.
– Где ты его видел?
– В складе… Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.
– Болтовня.
– Слухи иной раз оправдываются.
– Нам-то все равно, – сказал Хамдам.
– Скоро свобода, просил ждать… – прошептал опять Сапар. – Так и сказал мне: «Пусть ждет. Его час приходит…» Наш час, отец.
– Мой час, мой час… – с досадой прохрипел Хамдам. – Освободиться бы только…
– Скоро. Скоро будет, Хамдам-ака! Месяц, не больше. Он так и просил сказать.
– Я опьянен здесь… – тихо прошептал Хамдам. – Где-то мои лошади теперь? Что с женами?
Сапар посмотрел на его посиневшее лицо.
– Терпение, отец, – пробормотал он.
– Ты молод, что тебе… – ворчал Хамдам.
– А вы разве старик? Попасть бы вам только на тот берег Дарьи…
Глаза у Сапара повеселели. Голос его окреп.
– Да на ваш зов, только крикните, пятьсот, шестьсот джигитов сразу сбежится! – сказал Сапар. – А там мы знаем, что делать… Вот уж снова погуляли бы!
Хамдам приподнял веки, посмотрел на своего джигита и улыбнулся.
48
Пекарня и склад стояли за базаром в тупичке. Воздух здесь пропах печеным хлебом, а земля вечно была утоптана лошадьми. Чтобы получить хлеб, арбы въезжали во двор, к раскрытым дверям старого амбара. У весов рядом со столиком кладовщика толклись грузчики. Возле стены лежали ящики для переноски буханок.
Когда из тюрьмы приезжали за товаром, ворота прикрывались, но никакой особой охраны не полагалось, кроме обычного конвойного. Заключенные, посланные с тюремной арбой, не имели права говорить с посторонними. Но за правилом этим конвойные совсем не следили, да и трудно было отличить «складских» от посторонних.
На следующий день Сапар опять увидел на дворе поджидавшего его Мулла-Бабу.
Старик стоял возле арбы и помогал при погрузке. Конвойные считали его рабочим.
Принимая от Сапара ящик, Мулла-Баба спросил:
– Ну как, ты поговорил с Хамдамом?.. Воспрянул он духом?
– Он обрадовался. Веселый стал, – ответил Сапар.
– Ну вот и хорошо. Главное, чтобы у него душа была веселая. Ты передал ему еду?
– Все передал.
– Ты скажи ему, что я его не забуду… Завтра опять принесу.
На сером, исхудавшем личике Мулла-Бабы появилась усмешка, мохнатые, широкие его ноздри еще больше расширились. Сощуренными глазками он впился в Сапара…
– Эй, сороки! Чего там… – крикнул по-русски конвойный, заметив болтовню.
Сапар, опустив левое плечо, сбросил ящик на руки Мулла-Бабе. Мулла-Баба уложил его в арбу.
Когда Сапар отошел от Мулла-Бабы и подымался уже по доскам в амбар за следующим ящиком, старик погладил себя по щекам, по бороде, как во время молитвы, вздохнул и пробормотал:
– Боже, пошли Хамдаму тихую кончину. Лучше ему умереть тихо, чем всем нам жить в мучениях.
49
Хамдам лежал на правом боку, в сторону Каабы, как предписывает Коран, подперев правой ладонью правую щеку… Однако Хамдам совсем не думал о требованиях закона: всю жизнь он спал таким образом, к этому еще с детства его приучил отец. Глаза его были раскрыты. Огонь в камере тушили рано.
В предыдущие ночи, чтобы заполнить их пустоту и мрак, Хамдам пытался вспомнить хоть что-нибудь из своих детских лет в Андархане, когда он играл ребенком на улицах кишлака. Но эти годы будто заволокло туманом. Он видел только мать и сестер, шьющих тюбетейки на базар для продажи… Вспоминались деревянные катушки от ниток, – он любил ими играть, выстраивая из них высокие минареты. И мать и соседки, приходившие к матери, любовались этими постройками и баловали его. Отца он не любил, отец вспоминался сейчас точно тень, без плоти… Иногда приходили на память жены, враги, женщины, имена которых он сейчас уже забыл. Но о каждой из них помнилось что-нибудь одно, поразившее его: их ласки, смех, тело, одежды… Так он вспоминал Агарь. Где-то она теперь? Еще он любил представлять себе байгу, конные скачки в Коканде, на которых проигрывались большие заклады… Вспоминался переезд в Беш-Арык.
Словом, ему вспоминалось только то, что было приятно вспомнить. О плохом же он не умел и не любил вспоминать. Но сегодня ему не хотелось думать даже о тех удовольствиях, которые он испытал в жизни. Он желал уснуть, забыться, но сон, будто нарочно, не приходил к нему.
Случайно припомнились ему слова молитвы от бессонницы, заученные еще в детстве.
Хамдам оживился. Он услыхал голоса мальчиков, которые когда-то вместе с ним хором заучивали эту молитву, – вспомнил своего учителя, дамуллу, отличавшего его звонкий голос. Потом стал вспоминать подарки отца и всякие награды за хорошее учение в школе.
Слова молитвы приходили не сразу… Он отвык молиться… Но постепенно одно слово прилеплялось к другому, и восстановилась в памяти вся молитва. Она была на арабском языке.
– Боже… – бормотал Хамдам. – Звезды появились на небосклоне. Сон смежил очи людей. Ты, живый, тебя не клонит ко сну, не берет дрема. Ты, живый, укажи ночи истинный путь. Сомкни мои очи. Усыпи меня…
Дежурный старший надзиратель Овечкин проходил по коридору, делая ночную проверку. Возле камеры No 4 он прислушался… Необыкновенная тишина обеспокоила его. Он зажег электричество и, войдя в камеру No 4, обнаружил труп. Хамдам лежал на боку, поджав ноги, с закушенной губой, с закрытыми глазами, уронив с нар посиневшую руку.
На следующий день из Ташкента для вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прибыл профессор Самбор, потому что Жарковского удивила эта внезапная новость.
Профессор нашел, что смерть произошла от паралича сердца, на почве крупозного воспаления…
