Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)
9
Федотка, часовой Кокандской крепости, чуть было не погибший от удара кинжалом при первом ночном налете на крепость, через два часа после этого налета был отправлен в железнодорожную амбулаторию, а потом в кокандскую городскую больницу. Все были убеждены, что мальчишка умрет, но Федотка выжил.
Старик Абит Артыкматов, работавший истопником в больнице, познакомился с Федоткой. Поправившись, Федотка не нашел в Коканде Лихолетова, а прочие солдаты крепостной роты были убиты. Узнав об этом, Федотка затосковал и решил переселиться к старику Абиту Артыкматову.
Но в Коканде было голодно. Тогда Абит вместе со своей семьей и Федоткой перебрался в Беш-Арык. Здесь вдвоем они занимались на базаре случайной работой, и от их достатков кое-как кормилась вся семья Абита. Все-таки в Беш-Арыке случалось найти и баранье сало, и крупу, и хлеб. Жить было можно.
Но однажды старика чуть не зарубил джигит Сапар.
Это произошло так: Абит пришел на базар без Федотки, Федотка заболел. Целый день одному из приезжих Абит помогал торговать, сторожил его товар, водил лошадей на водопой, таскал кули. Торгаш обещал ему щедро уплатить за труды, когда базар кончится. Время расплаты уже наступило, арбы, скрипя деревянными колесами, расползались с пыльной площади по домам.
– Ну, когда же рассчитаемся? – спросил Абит своего хозяина.
– Имей терпение! – ответил тот и, аккуратно сложив пожитки в арбу, накрыл все сверху старой попоной. Потом он подошел к лошади, заботливо подправил упряжь и, встав одной ногой на оглоблю, другую перемахнул через деревянное седло. Усевшись в нем, он уперся обеими ногами в оглобли и, подобрав поводья, крикнул: – Э-э!
Лошадь дернула арбу, заскрипели колеса, увязая в пыли. Хозяин даже не оглянулся на Абита.
– Это нечестно! – закричал Абит. – Что ж, я даром работал на тебя целый день?
– Я тебя кормил. Этого довольно.
– Я семье должен что-нибудь принести. Неужели я за целый день заработал только кусок хлеба? Побойся бога!
– Мне некого бояться, – спокойно ответил торговец, уверенный в своей правоте. – Ведь мы с тобой не договаривались! Значит, что я дал, за то и спасибо.
Он крепко хлестнул свою лошадь. Она понесла, и арба загромыхала по ухабам.
Артыкматов завертелся волчком от обиды. «Где искать помощи? К кому обратиться?» – подумал он Прочие арбы разъезжались так же, как и эта. Кто-то из соседей захохотал, насмехаясь над стариком. Патруль – десять всадников, тянувшихся цепочкой, шагах в пятидесяти от Абита, – медленно проезжал через площадь. Во главе патруля ехал Сапар, вернувшийся из Коканда раньше Хамдама. Артыкматов кинулся в погоню за арбой и, вцепившись в задок ее, бежал за ней, умоляя крестьянина. На несчастье Абита, от тряски в арбе развязался мешок, полный лепешек. Две из них выпали из мешка прямо в руки старику. Он положил их за пазуху халата.
Дехканин, заметив пропажу, остановился и соскочил с лошади. Артыкматов побежал от него, испугавшись. Хозяин, догнав Абита, сбил его с ног. Артыкматов лежал на земле. Вынув из-за пазухи лепешки, он вернул их дехканину.
– Прости меня! – сказал он. – Их затоптали бы лошади. Моя жена и дети не ели два дня. Прости меня!
– Вор, вор! – вдруг закричал кто-то среди базара.
На месте происшествия быстро собралась толпа. Крестьяне, узнав, что какой-то нищий покусился на добро, принадлежащее одному из них, принялись вопить.
– Убивать надо этих нищих! – кричали они. – Попробовали бы кетменем ковырять землю с утра до ночи! Воры! Легкого хлеба ищут!
Всадники, увидав толпу, тоже прискакали на шум.
Сапар, расталкивая людей лошадиными боками, врезался в самую гущу народа. Остальные осторожно пробирались за ним. Уже на ходу, из возгласов толпы, Сапар узнал о воровстве. Он придержал коня возле Артыкматова. Конь, фыркая, нагнулся к старику и понюхал его.
– Где вор? – спросил Сапар, нахмурившись. Он важничал и веселился. Ему нравилось шуметь в толпе.
Лавочники загалдели и подняли с земли старика. Юсуп, бывший тут же в отряде, закричал:
– Абит?
Старик открыл глаза, побелевшие от страха. Юсуп вспомнил его. Старик выглядел еще ужаснее, чем в дни кокандского боя.
– Неужели ты вор? – тихо спросил его Юсуп.
Артыкматов стал кричать, призывая в свидетели бога. Трудно было уловить что-нибудь связное из этого рассказа – все перебивали старика, все угрожали ему. Старик схватился за стремя Юсупа. Юноша казался ему последним спасением среди голосов, кипевших злобой. Артыкматов, конечно, не помнил Юсупа. Но даже если бы он и помнил его, все равно сейчас трудно было узнать в этом молодом джигите маленького кучера мамедовской конюшни: юноша вырос и возмужал.
– Он говорит, что ему не заплатили, – горячо сказал Юсуп, едва разбираясь в жалобах старика. – Кто тебе не заплатил, старик? Можешь ты указать?
Старик растерянно оглянулся, но нигде не нашел своего хозяина: крестьянин успел удрать.
– Врут нищие! Народ перестал бояться. Нет власти! – орали лавочники.
– Молчать! – крикнул Сапар, осадив коня. Конь захрипел, и белая пена хлопьями облепила ему губы.
– Убей вора, тогда мы поверим вашей правде! – кричали Сапару.
– Молчать! – еще громче заорал на лавочников Сапар.
Из толпы все же кто-то перекрыл его острым и резким, что свисток, голосом:
– Есть власть или нет власти? Воров надо казнить. Казнить его на месте! Сейчас строгий закон! Сейчас голод! Воров расстреливают!
Толпа лезла на всадников. Правда, не она пугала Юсупа. Юсуп боялся, что Сапар, человек жадный до крови, прирежет старика, как барана. Призыв толпы мог послужить только предлогом. Сапар скучал без убийств. Теперь люди требовали жертвы. «Это слишком много для воровства, – думал джигит, но…» – Оскалив зубы, с веселой, наглой улыбкой он оглядел толпу. Трогая шашку, Сапар ощутил дрожь в руке. Растянув рот, он сквозь зубы глотнул воздух.
Юсуп, чувствуя, что джигиту хочется сейчас обнажить шашку, подлетел к нему и с размаху ударил его в правое плечо. Это было до того неожиданно, что лошади их от этой сшибки заржали на весь базар.
– Отряд! Люди! Расступитесь, – скомандовал Юсуп. – Я хозяин этого человека! – сказал он, указывая на Абита.
Юсуп стоял в стременах бледный и злой.
Тонкие, узкие, желтые пальцы впились в револьвер.
Сапар не сробел.
– Кто ты, чтобы приказывать? – закричал он и, пригнувшись к голове своего коня, обнажил шашку.
Юсуп откинулся назад и поднял револьвер, показывая, что не боится удара. Сапар потерял размах. Повернув коня, он хотел столкнуться с Юсупом вторично. Тогда Юсуп ему ответил:
– Я правая рука Хамдама. Я командирован из Коканда. Приказываю джигитам отвести арестованного к Хамдаму!
Они окружили старика. Юсуп потрепал Грошика по холке. Грошик, взмахнув хвостом и короткой гривой и покосив глазом на прочих лошадей отряда, выступил вперед на два корпуса. Все успокоились. Нервная дрожь пробежала по крупу лошади. Юсуп огладил ее сухой и горячей рукой.
Сапар с обнаженным клинком ехал позади всех. Он задыхался. Даже мерный, тихий шаг отряда не успокоил его, не затушил в нем смертельной обиды…
В этот же вечер Хамдам вернулся из Коканда.
Он был весел и озабочен в одно и то же время.
По секрету он сообщил Юсупу, что полк завтра выступает в Коканд и что необходимо хорошенько подготовиться к этому выступлению.
– Ничего без меня не случилось в Беш-Арыке? – спросил Хамдам.
– Случилось, – ответил Юсуп.
Он рассказал Хамдаму историю Абита Артыкматова. Хамдам видел, что Юсуп, рассказывая ее, волнуется и горячится. Юсуп просил зачислить старика в отряд.
– Ты ручаешься за него? – сказал Хамдам.
– Как за себя!
– Хоп! – сказал Хамдам, улыбаясь. – Возьми его в свою сотню. Сейчас нужны люди.
10
Было время, когда Сашка Лихолетов ревновал Юсупа к Аввакумову. Но четыре месяца тому назад, после боя у железной дороги, он, в память своего любимого друга Дениса Макаровича, лично сдал раненого Юсупа на руки главному доктору кокандской больницы, строго наказав ему: «Лечи, пожалуйста, этого пацана, как буржуя! А не вылечишь…» – Сашка помахал гранатой. Тогда седой маленький врач, презрительно покачав головой, обозвал Сашку «хулиганом».
Сашка не обиделся, все-таки, благодаря его настоянию, Юсупа положили в лучшую палату. Этот же самый заботливый Сашка, сделав благое дело, ни разу не навестил Юсупа в больнице. Он начисто забыл о нем и впервые только вспомнил, услыхав от знакомых, что Юсуп давно выздоровел и служит теперь в отряде Хамдама. «Да, я это знаю, – беспечно соврал Сашка. – Юсуп – парень полезный».
Сейчас Сашка вдруг позавидовал Блинову. Смешно думать, что права, должность и обязанности Блинова вызвали это чувство. Нет, для Сашки дело было не в правах, не в чине и не в должности. Сашке показалось, что Василий Егорович Блинов, бывший товарищ по отряду, вдруг стал ближе к революции, чем он, Сашка. И это невероятно задело его. Он решил, что его обидели. Случилось это таким образом.
В штабе было назначено совещание по поводу басмаческих действий Иргаша. Обсуждалось очень важное дело. На днях от Хамдама было получено сообщение, где и с кем кочует мятежный Иргаш. После проверки сведения эти оказались правильными. Делу этому придавалось очень серьезное значение, так как силы Иргаша расценивались высоко и сам Иргаш считался неуловимым.
Для успеха этой операции решили сколотить сводный отряд из партизанских и красноармейских частей. В качестве партизан привлекались эскадроны Хамдама, а Сашке, как начальнику сводного отряда, поручалась вся операция, требующая и от людей и от командиров большой подвижности, быстроты и лихости.
Сашка был польщен и сразу согласился. Но в конце совещания он неожиданно узнал, что Блинов, также участвовавший в обсуждении всего этого дела, присутствует здесь не только как военный работник, но и как непосредственное начальство, стоящее уже над ним, Сашкой. Ему сообщили, что Василий Егорович вчера назначен комиссаром всех отрядов Ферганы.
Услыхав это, Сашка оторопел, ему будто иглой проткнули сердце. Если бы на эту должность вместо Блинова прибыл кто-нибудь посторонний из Ташкента, Сашка даже не задумался бы. Но сообщение о Блинове взволновало его. «Почему именно Блинов? Вот если бы покойный Макарыч, тогда это было бы ясно? – подумал он. – А Блинов? Тогда почему не меня? Почему не я?»
Сашка оттопырил губы, увял, и в глазах у него появилась горечь. Заседание кончилось, все разошлись. Один только Сашка сидел и, скучая, теребил кожаный темляк своей шашки.
– Что с тобой? Что случилось? – заботливо спросил его Василий Егорович.
– Так, – коротко ответил Сашка. – Заныл гнилой зуб.
– Это нехорошо. Вырви его! – сказал Блинов и продолжал дальше уже в деловом тоне: – Сегодня, значит, ты должен сговориться с Хамдамом, так как выйдете вы разными дорогами и соединитесь уже в пути.
В обыкновенное время это приказание было бы исполнено Сашкой моментально. Но сейчас все раздражало Сашку, все вызывало в нем недовольство. Совершенно ни о чем не думая, не рассуждая, подстегиваемый только желчью, он вдруг заартачился и отказался ехать с Хамдамом.
– Не надо мне его! – сказал он. – И без него у меня пороху хватит. Сами с усами.
– Район засорен. Саблей не разыщешь Иргаша. Неужели ты не понял? Об этом мы два часа толковали.
– Это уж моя забота. С Хамдамом не пойду, – категорически отрезал Сашка.
– Да ты что? С ума сошел? Сядь в угол и сосчитай до ста! – приказал ему Блинов. – А когда успокоишься, скажи!
Василий Егорович наклонился к столу, к бумагам. Сашка пробормотал:
– А рубать тоже со счетом?
– Тоже, – ответил Блинов.
Сашка сдернул с портупеи свою ободранную шашку, протянул ее Блинову и сказал:
– Опоздали меня сажать за парту! Прими клинок, Василий Егорович!
Блинов почернел от гнева и так трахнул всей пятерней по столу, что Сашке показалось, будто солнце за окном потухло. Вестовой распахнул дверь и замер. Василий Егорович распорядился вызвать конвоиров, потом сам позвонил в комендатуру и подтвердил свой приказ об аресте командира эскадрона Лихолетова.
«Не дамся, – подумал Сашка. – Не пойду на губу!»
Он схватил со стола свою старую шашку и только что собрался выскочить из кабинета, как появились конвоиры, звякнув винтовками. Блинов показал им на Сашку.
Конвоиры встали по бокам, справа и слева около Сашки. Один из конвоиров притронулся к его плечу. Другой взял шашку. Лихолетов побелел.
– Лапай! – прошептал он. Голос у него вдруг осип. Сашка сжал губы. Потом, обернувшись к Блинову, гордо сказал: – Спасибо, бывший друг!
Он сам встал между конвойными и сказал им:
– Пошли!
Василий Егорович посмотрел ему вслед и подумал; «Ну ладно, босяк! Я тебя выучу!»
11
Через час к Сашке в камеру явился Синьков. Подойдя к нарам, он окликнул Сашку:
– Уязвлен?
– Катись! – пробурчал Сашка и перевернулся на другой бок, спиной к Синькову.
Еще вчера они были приятелями, еще вчера он одолжил Синькову новую гимнастерку. «А сегодня этот же Синьков трубит надо мной, смеется!» подумал он.
Синьков сказал:
– Блинов звонил. Спрашивает, одумался ли ты?
– Отстань! – отмахнулся от него Сашка.
– Что доложить?
– Что хочешь.
Синьков вышел из камеры. Сашка кубарем слетел с нар, чтобы задержать Синькова, но дверь уже захлопнулась. Сашка снова повалился и застонал. «Проворные! Бойцы! И Блинов – боец, и Жарковский – боец, и конвоиры бойцы, и горбатый певчий – боец. А я не боец! Штрафной! Как это случилось? – подумал он. – А все счет! Да знаешь ли ты сам счет, чтобы посылать меня сюда? Нашелся тоже мировой бухгалтер томить бойцов! Хорошо. Допустим, я считаю до ста и думаю: «Сашка, Сашка, что случилось?» Считаю раз, два, три…»
Сашка загибал пальцы, чтобы не сбиться со счета. Сбился, начал снова. Опять сбился. Наконец плюнул и незаметно для себя заснул. Спал крепко. Во сне видел коров. Они двигались, как товарный поезд, гуськом, по шпалам. Сашка проснулся. Кто-то его тянул за ворот. Опять возле нар стоял Синьков.
– Выспался? – спросил он Сашку.
– Не твое дело, – зевнув, ответил Сашка.
– Блинов беспокоится. Одумался ли ты?
В душе Сашки боролись самые противоположные чувства. Он понимал, что с ним происходит что-то неладное, но никак не мог скрутить себя. Он выругался от огорчения и снова лег на нары.
– Товарищ комэск, – вдруг строгим голосом пропел Синьков, – с вами говорит начальник гауптвахты по приказанию комиссара Блинова. Встать, смирно!
Сашка вздохнул и нехотя поднялся.
– Что доложить? – спросил официально Синьков.
– Доложи: считал, да сбился! – ответил Сашка.
Синьков не понял, о чем говорит Сашка. Но в растрепанном, отчаянном взгляде его он увидел такую безнадежность, что ему стало обидно за приятеля.
– Эх ты, дура! – снова пропел он. – Смотри, допрыгаешься.
Синьков вышел, щелкнув дверью и чиркая по каменному полу своими каблуками на металлических подковках.
Человек порядка, аккуратный, он не выносил неожиданных поступков. Сашка стал опасным. Вспоминая о друге, Петя Синьков затосковал. Много было спето вместе песен, и веселых и грустных, много чувства вложено в эти песни! И, что греха таить, вдоволь было выпито под старую гармонь! «Жаль по человечеству, – бормотал Синьков, сидя в канцелярии и раздумывая о Сашкиной судьбе. – Но «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!» С таким бесшабашным наживешь беду!»
Синьков вытащил из нагрудного кармана гимнастерки оловянное зеркальце, посмотрелся в него, поправил пробор. Шелковая шапка волос, брови навзлет – все это чрезвычайно подходило бы молодцу саженного роста. И все-таки, несмотря на горб, женщины не обходили своим вниманием Петю Синькова. И в этом, так же как в пении, он мог поспорить с Лихолетовым. Его любили за деликатность и щегольство, а Сашку за лихость.
После ухода Синькова Сашка опять лег. Мучительное, тупое отчаяние мешало ему заснуть. Манерку каши, поданную ему на ужин, он вернул дежурному нетронутой. Так он провел время до утренней поверки. «Сосчитай до ста!» Хорошо говорить: «Сосчитай до ста!» – бубнил он про себя. – А если, сосчитавши до ста, я сделаю совсем не то, что надо? Пока я не считал, ничего плохого не было. Легко сказать: «Считай!» От счету сохнет человек. Нет! В пустыню! Уйду в пустыню! Там я сам по себе, вольная птица. Хочу – считаю, хочу – нет. Употребите меня в крайнем случае прямо для гроба. Дайте мне коня, оружие, буханку хлеба и четвертку соли и отпустите на все четыре стороны, как ветер! Я сам таких наделаю делов, спасибо скажете».
Сашка упорствовал. Это озлобляло его еще более. Он отлично понимал, что требует от него Блинов. Ясное дело, и в кишлаках и в бою командиру нужна не одна лихость, а и ум, и сметка, и учет сотни мелочей. Хамдам? Приказано? Значит, такая операция. Значит, надо. Приказ есть? Будет исполнено. Да и не в Хамдаме дело! Ясно! Взбеленился не от этого. Когда вожжа под хвост попала, тут уже не разбираешь, что к чему.
«Герой Кузьма Крючков! Василий Егорович, понятно, – человек сухой. Наверно, понял, почем соль? Случись это в моем эскадроне, я бы такому вояке снес башку, – подумал Сашка. – Ей-богу, снес! И не пожалел бы! Не форси! Собственноручно такого дурака, барана, ферта огрел бы. Не лезь в тузы, не твоя очередь! А что теперь скажут эскадронцы? Какой пример? А ведь они при Макарыче служили! Да ведь я Макарыча обидел! Память его оскорбил…»
– Врешь, Блинов! – крикнул Сашка. – За саботаж Сашка не живет. За саботаж, Блинов, протяни вперед клинок – и Сашка сам упадет на него грудью! Нет, Вася! Нет, друг мой ситный! Еще не кончен Сашка…
Всю ночь он бегал по камере, бормотал, вздыхал, садился, вскакивал. Часы летели в беспокойстве. Утром, попросив у Синькова лист бумаги, он нацарапал рапорт:
Комиссару особых отрядов Ферганы, товарищу Блинову.
Есть сто. Казните или милуйте!
Комэска Лихолетов.
12
Мулла-Баба читал поэтов и любовался миниатюрами – красным небом, серебряной водой в лиловых разводьях, малиновыми горами, золоченой сбруей коней, парчовым кафтаном Бехрам-Гура, лиловым платьем Азаде и розовой пронзенной газелью.
Два молодых студента, мусульманские семинаристы, бледные и плоские, как рыбы после зимней спячки, вяло слушали его. Мулла-Баба втолковывал им правила мужества.
– Будьте подобны Бехрам-Гуру! – говорил он. – Азаде его попросила самку сделать самцом. Бехрам-Гур выпустил две стрелы, и они впились в лоб самки, как два рога. Тогда Азаде попросила самца превратить в самку. Бехрам-Гур сбил ему рога одной двужалой стрелой. Выполняя желание своей наложницы, он ранит третью газель в шею, и когда газель заносит ногу, чтобы почесать раненое место, он новой стрелой прикалывает ей ногу к шее. Показав всю свою ловкость, воспламененный гневом, Бехрам-Гур повергает наземь свою наложницу. «Азаде, ты нарочно предложила мне столь трудные задачи. Невыполнение их, – говорит он, – навлекло бы позор на меня и весь мой род. Пусть же теперь верблюд растопчет тебя!» И верблюд растоптал ее. Так же мы поступим со всеми неверными. Сейчас они приказывают нам. Но придет время – верблюд растопчет их, как нечестивую и требовательную насмешницу Азаде. Но обо всем этом надо молчать.
Семинаристы опустили глаза. Смысл этих проповедей был им знаком. Ученый Мулла, не надеясь на коран, подкреплял свои мысли старыми персидскими стихами; не боясь опоганить глаз, он рассматривал языческие изображения живых существ и показывал их ученикам.
В соседней комнате прятался Зайченко, невольный свидетель всех этих разговоров. Мулла-Баба говорил тихо: ему сообщили, что бывший комендант Кокандской крепости знает узбекский язык. Зайченко прибыл сюда после свидания с Корниловым и ждал здесь дальнейших распоряжений.
Фразы долетали кусочками, Зайченко не мог слышать всего. Иногда старик ругался. Зайченко казалось, что молчаливые и покорные семинаристы не верят старику. Тогда старик повышал голос.
– Не пытайтесь прятаться! Я вижу все ваши мысли. Я знаю, о чем вы думаете.
Один из семинаристов что-то тихо заметил.
– Русские уже растоптаны. Их нет! – в ответ ему горячо крикнул Мулла-Баба. – А те, что есть, скоро распылятся или сгрызут друг друга.
Семинаристы опять затихли. Вместе с Зайченко они отправлялись в качестве агитаторов к Иргашу, в банду.
Зайченко задыхался от жары. Обливаясь потом, он лежал на софе. Выбрив голову, отпустив короткие узенькие усики, он изучал теперь свое лицо в базарном мутном зеркале. В эту ночь он прощался с собой: терял свое имя и превращался в неизвестного киргиза. Этого требовала конспирация.
Когда семинаристы ушли, Мулла постучался к нему. Мулла выбрал место у стены. Зайченко сел напротив.
– Вы читали стихи? – спросил он Мулла-Бабу.
– Да, – ответил старик.
– Мне помнится, что эта книга с картинками? Не правда ли? Разве вам, мусульманину, полагается любоваться этим? Это же грех.
– Прекрасное не может оскорбить душу, – сказал старик, – кроме того, эти картины больше говорят о смерти, чем о жизни, а смерть – это венец жизни. Об этом не грешно думать.
– Вы не боитесь смерти?
– Нет.
– Вы фаталист. Верите в фатум? В судьбу?
Мулла-Баба подумал и сказал:
– Да, верю.
Зайченко рассмеялся. Ему захотелось позлить этого седого святошу.
– Тогда зачем же вы занимаетесь политикой? – спросил он. Предоставьте все судьбе.
– Почему? – Мулла-Баба удивленно раскрыл свои зеленые глаза.
– Да потому, что человек, верящий в судьбу, на все машет рукой, а политик на что-то надеется, чего-то добивается, – сказал Зайченко.
– Я не политик, а божий воин… – с досадой и злостью сказал Мулла-Баба. «А ты жаба! – подумал он про Зайченко. – Что тебе надо? Зачем ты меня злишь, неприятный человек? И сам не знаешь…»
Усман за дверью произнес молитву и вошел, прикладывая руки к груди. Усман сперва оглянулся назад, потом зашептал:
– Ехать надо, начальник, скорее! Я узнал сегодня большую новость: кто-то выдал красным Иргаша. Надо торопиться. Я боюсь, как бы вам не опоздать.
Сборы были недолги. Забрав семинаристов, этой же ночью Зайченко вместе с Мулла-Бабой покинул Старый Коканд. По дороге Усман рассказал Зайченко о том, что большой соединенный отряд из узбеков и русских с орудиями и пулеметами, миновав город окольными дорогами, вышел в степь. Очевидно, они идут в предгорья Алайского хребта. А там со своим отрядом кочует Иргаш.
– Возможно, что Иргаш знает об этом, – сказал проводник. – Но возможно и другое.
– Это верные сведения? – спросил Зайченко, обеспокоившись.
– Длинное ухо – вернее телеграфа, – весело ответил Усман. – А мы обгоним их, будь спокоен! Я знаю самые короткие дороги.
