Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)
34
Их было человек триста, ташкентских рабочих и солдат. Во главе отряда был комиссар Погонин, высокий человек в кожаном обмундировании. Он стоял точно памятник и молча наблюдал, как люди выкатывают пулеметы, собирают ящики, как возле них бегали взводные, распоряжаясь и покрикивая. Электричество не действовало, стрелочники освещали перрон лучиной. Аввакумову Погонин предъявил мандат, в котором Ташкент именовал его руководителем всех кокандских операций.
– Не будем спорить! Я рад, что вы наконец прибыли, – весело сказал Аввакумов.
Но приезжий на веселость Аввакумова не откликнулся. С подчеркнутой сухостью он приказал Аввакумову доложить о положении в крепости.
«Вот ты какой!» – подумал Аввакумов, невольно усмехнулся про себя и, быстро подтянувшись, отрапортовал комиссару именно теми словами, которых тот ждал, то есть так же сухо и официально.
– Орудия у вас? – перебил его Погонин.
– У нас, – ответил Аввакумов.
– Так что же вы канителитесь?
– Мы не канителимся. Мы работаем так, как нам подсказывает наша революционная совесть.
– Совесть… Совесть… – задумчиво повторил Погонин. – Ладно!
Командиры поехали в крепость, на заседание Ревкома. Ночь была судорожная, часто вспыхивал горизонт. По стенам цитадели стояли часовые. Летел снег. Мгла окутала здания. Даже к утру темнота еще не совсем рассеялась. На лиловом небе проступали очертания городских построек и садов плоскими и расплывчатыми тенями.
35
Варя за крепостной стеной встретила Сашку. Он сидел прямо на земле, без шапки, опустив ноги в сухую траву. Сашка глядел в бинокль.
– Ну, как? Что видать? – спросила она.
– Да ничего. Все то же.
Оба они замолчали. Достав бумагу и махорку, Сашка долго возился, скручивая себе папиросу. Видно было, что он неотрывно о чем-то думает. Иногда, прислушавшись, он опять хватался за бинокль и снова опускал его с отчаянием.
– В чем дело, товарищ Лихолетов?
– Так, скучно что-то… Скажите, товарищ Варя, вы знаете, что такое «химера»?
– Химера?
– Да.
– Это зачем же вам?
– Надо.
– Химера? Химера, кажется, что-то древнее. Такое уродливое животное, безобразное, крылатое.
– Древний зверь.
– В этом роде.
– Ну да! Вот и я так думал, – самоуверенно сказал Сашка.
Варя улыбнулась.
– Ну, не совсем так уж. Я сама точно не знаю. Химеры есть в Париже, на соборе Парижской богоматери, на крыше.
– На крыше? – удивился Сашка. – Что же, они живут там, как коты?
– Да они каменные!
– Ах, каменные! – недовольно пробормотал Сашка.
– А почему вы спрашиваете?
– Макарыч вчера сказал… Старуха-то наша, Агния Ивановна, вчера без спросу уперлась в город. Проберусь, говорит, что мне сделают. Вот прах ее возьми!
– Да что ей там занадобилось?
– Не знаю. Листовку понесла к узбекам, что ли? И нету до сих пор.
В сумраке пропела труба.
– Сбор! – тревожно сказал Сашка.
Он вошел в штаб, когда говорил Зайченко.
Аввакумов смотрел на Зайченко не мигая. Зайченко чувствовал это и часто поднимал руку, будто принимая клятву.
– Противник превосходит нас раз в двадцать, думаю. Если противник предпримет штурм, не стесняясь потерями своего состава… Это в духе азиатов… Их тактика… Наша батарея, лишившись своего преимущества дальнобойного оружия, превратится в пистолет… Прямая наводка… А потом просто в немой металл! Пулеметы? Неоднократно ремонтированы. Могут сдать в решительный момент. Лент мало.
– Чего вы требуете? – прервал его Аввакумов.
– Артиллерийского разгрома Коканда. Пока есть снаряды. Выиграем в скорости и в оружии. – Легкая усмешка готова была появиться у Зайченко на губах. Он подавил ее.
– С точки зрения военной науки это экономично и правильно, – сказал приезжий комиссар, закуривая толстую папиросу.
– Нет, – решительно сказал Аввакумов и оглянулся на Сашку.
Сашка кивнул ему и зашептал:
– Я за тебя, Макарыч! За тебя!
– То есть как нет? Как военный специалист, я заявляю… – крикнул Зайченко…
Муратов быстро поднял руку и сказал:
– Тише, тише! Погодите, товарищи! Денис Макарович, ты же не отрицаешь военной науки?
– Не могу отрицать, чего не знаю.
– Ну вот! А ведь смерть висит над гарнизоном! Ты знаешь, что донесла разведка?
– Ну?
– Знаешь, сколько их? Они нас палками побьют.
– Не сдаюсь ни улеме, ни баям.
– Да и я не сдаюсь! Но я гуманист. Тут у нас и женщины есть, и дети, и старики. Нельзя же вопреки военной науке!
– Попробуем! Наука-то буржуазная… – сказал Аввакумов.
– Ташкент… – авторитетно подчеркнул Погонин, – предписывает!
– Предписывает? – Аввакумов заволновался, задергал пояс. – Какой Ташкент? Кто персонально? Вы? Еще кто? Нет, уж мной не командуй. Непролетарским душком пахнет в ваших речах, товарищ Погонин. Позвольте уж мне откровенно сказать – великодержавным! Позвольте мне иметь свое мнение! Я понимаю, что если сегодня мы не будем действовать, нас действительно раздавят. Ясно, что Иргаш не для шуток поднял зеленое знамя. Всю краевую демократию он сотрет в порошок. Пусть-ка кто-нибудь сейчас пикнет в Коканде!
– Тогда в чем дело? О чем спор? – Погонин с досадой пожал плечами и отошел к столу, заваленному патронами и едой.
– Я не хочу разгрома, – упрямо заявил Аввакумов.
– А чего? Чего? Чего хотите? Дело не только в вашем Коканде. Коканд ключ к Средней Азии, – злобно проворчал Погонин. Невольно на его лице появилось пренебрежение, и Аввакумов это заметил.
– Что-то до сих пор вы мало помнили об этом ключе, – сказал Аввакумов. Он не мог удержаться, чтобы не съязвить. Упрямо выставив вперед голову, он говорил, отрубая фразу за фразой: – Я против истерики. Я за них… За этих дурней, что носятся там по городу и хотят нас перерезать. Что поделаешь? Но я пришел сюда для них… Ведь у нас не так, мы не делимся: узбек, русский. Вот в крепости и узбеки собрались. Наши! А сколько таких еще там!
– Конкретно! Что вы предлагаете? Я не понимаю вас, – вздохнул Погонин.
– Извольте! Могу конкретно. Где карта Коканда? – спросил Денис Макарович.
Начали искать карту. Аввакумов сразу понял, что Погонин своей напористостью захочет сбить его, вскрыть какое-нибудь слабое место в его плане защиты, и поэтому сейчас нужно держать ухо востро. Нужно не теряться. Умные и живые глаза Аввакумова вдруг остановились, остекленели. Белок стал желтым от прилива крови. Он шарил по столу, сердито расшвыривая попадавшиеся ему под руку куски хлеба, сахара, он еле сдерживал себя, чтобы не разразиться площадной бранью, как иной раз бывало в депо, на ремонте, в минуту сильного гнева. «Нет, не уступлю. Ни за что!» – подумал Аввакумов и сказал Погонину:
– Если я останусь жив, это еще не значит, что будет жива революция. Наплюйте мне в глаза, если я буду так думать! Где карта, черт возьми? Я вам сейчас докажу, что надо делать.
Оказалось, что Сашка сидит на карте. Карту от него отобрали.
– Вот извольте! Я сейчас все объясню, – сказал Аввакумов, одним движением руки очистив стол и раскладывая на нем карту.
Сашка глядел ему в рот, делая губами какие-то странные движения, будто глотая каждое слово, сказанное Аввакумовым.
– Пункт первый… – сказал Аввакумов – Нам известны все точки скопления противника… Вот они… Тут, тут, тут… Вот кого мы будем бить! Вот, вот, вот! Пункт второй… Предварительно ставим ультиматум. Допустим, чтобы до полудня решил Иргаш… Предупреждаем его об обстреле. Пункт третий… Город щадить. Во что бы то ни стало щадить город и население.
– Я за твой план, Макарыч, – мрачно сказал Блинов.
– И… – перебил его Погонин, – в двенадцать вы сдаете крепость, и вас режут кипчаки.
– Макарыч, ты рискуешь революцией?
– Нет, Муратов, только головой. В победу верю.
– Бред! – сказал холодно Зайченко и вышел из комнаты.
«Решительная победа, никаких разговоров и горы трупов – вот что надо, – подумал он. – Пусть Ташкент поймет, что могут сделать пушки и способный офицер. Здесь первая ставка… И когда историки будут писать о Кокандской автономии, они скажут, что артиллерист Зайченко уничтожил ее. Вот и все!»
Случилось иначе. Ревком принял план Аввакумова и в одиннадцатом часу дня 19 февраля предложил Иргашу сдаться. А в двенадцать сорок пять был получен от Иргаша отказ.
36
Иргаш начал штурм крепости. Опять на площадях и улицах перед толпами дехкан, вооруженных чем попало, выступали агитаторы и муллы, объявляя о священной войне. Неслись есаулы, собирая конницу и отряды стрелков. Установив за городом пулеметы, Хамдам ждал. Позиция была верная. Дехкан погнали. Размахивая ножами и палками, подняв крик и вой, они бросились вперед к крепости, подгоняемые плетками всадников. Когда всадники остановили их, толпы ринулись обратно, все уничтожая на своем пути. Улицы снова покрылись кровью.
В час дня упал первый снаряд, выпущенный крепостью. Он не разорвался. Второй также. Третий снес несколько домов, выстроенных из глины. Четвертый упал в табун стреноженных лошадей. Они кинулись в стороны, оборвав перевязи, сбивая с ног коноводов. Прыгая, лошади ломали ноги. Они храпели, фыркали, почуяв опасность. Связанные, без всадника на спине, не управляемые никем, они пугались каждого орудийного залпа, грызли путы и кричали…
Снаряды падали на площадь, где собиралась пехота Иргаша, вдоль водопоев, возле походных котлов, еще дымившихся ароматом пищи, на улицах, где кавалерия Иргаша ждала сигнала, чтобы кинуться в бой. Снаряды разрывались на шоссе и на проселочных дорогах. Вспыхивали сады…
В черной вытертой тужурке, отороченной серым барашком, в старой фронтовой фуражке, артиллерист-комендант прогуливался целый день мимо батареи, точно на параде. Он не говорил ни с кем, кроме наводчиков и Аввакумова. Он чувствовал, что Аввакумов как-то незаметно, деликатно, незримо, но все-таки посматривает за ним, и это побуждало его также незримо и незаметно следить за Аввакумовым. «Не доверяет, – думал он. Побаивается. Пускай, пускай!» Втайне Зайченко гордился этим. Ему нравилось, что людям приходится считаться с ним. Он выше подымал плечи и держался подчеркнуто и деловито-холодно.
Над Кокандом стоял дым…
К вечеру с ближайшей заставы прибежали красногвардейцы, сказав: «Опять они… Нападение!» Метрах в полутораста от крепости ползли пластуны. Сколько их, красногвардейцы не знали. Может быть, несколько сот. Окружив заставы, они медленно приближались к стенам крепости. Юсуп схватил за руку Дениса Макаровича, прижался к нему.
– Изготовить пулеметы! – спокойно скомандовал Зайченко. Гранатометчикам приготовиться!
– Если они не боятся снарядов, так неужели вас испугаются? – спросил Аввакумов.
– А человека побоятся! – сказал Лихолетов и упрямо качнул головой.
Зайченко подтвердил, что Лихолетов прав. Сашка рассмеялся:
– Вот видишь, и Зайченко меня поддерживает! А что, товарищ комендант, идемте с нами? Все равно, если мы их не напугаем, часа через полтора всех кончат.
Зайченко сухо ответил:
– Каждому свое место и своя смерть.
Лихолетов улыбнулся, и совершенно напрасно. Зайченко не был трусом. Он просто иначе смотрел на себя. Он считал, что умереть никогда не поздно и что его дело – распоряжаться боем, в этом его обязанность.
Аввакумов понял это и одобрительно сказал ему:
– Верно, верно! Верная точка зрения. Не слушайте вы этого гусара!
Сашка улыбнулся, тряхнул головой и, подойдя к Аввакумову, обнял его.
– Ну, Денис Макарович, – сказал он, – прощевай! Передай привет, если доживешь, всему будущему социализму. Скажи поколениям, что тяжело нам было и что мы желаем им счастья!
В казарме плакали дети. Некоторые женщины ушли в церковь молиться.
– Кто же с тобой? – спросил Сашку как бы запросто Аввакумов.
Он держался очень спокойно и говорил обо всем как о самых обыкновенных вещах. Он делал это нарочно, понимая, что беспокойство и паника в штабе только напортят делу.
– Да наши пойдут, комендантская команда! – ответил Сашка уже несколько лихорадочно, но тоже еще сдерживаясь. – Да кое-кого из рабочих возьмем, помоложе.
Денис Макарович расцеловался с Лихолетовым.
Через полчаса неподалеку от крепости раздался стон. Затем вспыхнули гранаты. Они взрывались непрерывно, заглушая человеческий вой. Из вылазки никто не вернулся, кроме Сашки и Юсупа. Когда Аввакумов спросил юношу, каким же образом он попал в эту вылазку, Юсуп ответил:
– Никто не смеет сказать, что узбек – трус.
Он был синий от усталости, грязи и запекшейся крови и свалился тут же, около казармы.
37
Крепость продолжала стрелять методически и спокойно. Кипчаки, не выдержав наконец орудийного огня, рассыпались по городу. Козак Насыров собирал их, посылая в новую атаку. После нескольких наступлений испуганные отряды стали таять. Обстрел различных точек города, рассчитанный с математической правильностью, сильнее действовал на воображение, чем непрерывная канонада. Крепость стреляла очередями, как машина. Среди кипчаков создалось представление, что она может громить их без конца. Хамдам прибыл в штаб Иргаша и заявил ему, что потерял половину своих отрядов.
– Они просто удирают. Я должен покинуть Коканд, – сказал он о своих отрядниках и о себе.
Иргаш сидел на подоконнике и смотрел в окно. Над его штабом еще развевалось зеленое знамя. Внизу под окнами шумели и ругались начальники отрядов. Они обвиняли друг друга в трусости. Некоторые из них вскакивали на лошадей и, не взглянув в ту сторону, где сидел кокандский хан, уносились неизвестно куда вместе со своими джигитами. Иргаш чувствовал, что большинство дожидается ночи, тогда все растечется, как туман, и до зари растает все его могущество.
Хамдам – единственный, кто остался около него, но это только потому, что он ненавистник и ему сладко видеть соперника в час унижения. Так думал Иргаш о своем союзнике.
Хамдаму действительно был приятен разгром Иргаша. С первых встреч Хамдам заметил, что этот человек любит власть. Но Хамдам тоже ее любит. Значит, где-нибудь, когда-нибудь они должны столкнуться. На первых порах он уступил Иргашу, так как за Иргаша высказывались и люди и организации. Но эту мнимую уступчивость отлично понимал Иргаш, да и Хамдам не скрывал ее. Он не выступал открыто против Иргаша, и даже сейчас, в минуты, близкие к падению Иргаша, ничем не обнаружил своей радости, но Иргаш должен был чувствовать, что Хамдам равен ему и только случай держит его в подчинении.
Иргаш был расстроен. Как тонущий хватается за соломинку, так он схватился теперь за Хамдама, – он даже обнял его.
– Дорогой друг, – сказал он, потеряв власть над собой, – я гибну. Где причина?
– Ты не знал разве, что имеешь дело с рабами? – ответил резко Хамдам.
– Разве я дал им волю? – задумчиво спросил Иргаш.
Хамдам откровенно расхохотался:
– Нет, на это у тебя не хватило смелости.
– Но ведь они пошли за мной?
– А потом наплевали тебе в шапку!
Коренастый, маленький, уверенный в себе солдат, в солдатском обмундировании, в сером плаще, в старой засаленной тюбетейке, Хамдам никак не был похож на одного из соратников кокандского хана. Начиная с Иргаша, все его близкие друзья и начальники обернули себе голову чалмой. Хамдам этого не сделал. Один только раз он позволил уговорить себя, в день молебствия улемы на площади. «Да и то моя чалма распустилась!» – смеялся он над собой. Он считал лишним рядиться. «Глупые затеи! – говорил он себе. – Дело не в одежде, а в душе. Смешны все эти украшения, клички и партии! Как будто мы управляем событиями! Они текут сами, как вода… Наш бог – судьба».
Хамдам был одинок и верил только себе, только своему чувству, которое подсказывало ему: «Ты все получишь. Умей ждать! Живи так, как живут кошки в доме! Будь осторожен и в ненависти и в любви!»
Хамдам хотел проститься с Иргашом, но Иргаш удерживал его.
– Ты все еще надеешься? – сказал Хамдам. – Хорошо. Я останусь, если ты просишь. Но когда пойдет, русская пехота…
– Там не только русские, – вставил Козак Насыров.
Он только что вернулся из боя. В последний раз, пользуясь темнотой, с отрядом всадников он попробовал налететь на крепость и видел там узбеков. Иргаш вскочил, как зверь, увидевший жертву. Он налетел на киргиза с криком:
– И ты вернулся, не порубив их!
– Я не сумасшедший, – равнодушно ответил хану любимый есаул.
Иргаш побагровел и камчой сбил с Насырова высокую черную папаху. Хамдам, поморщившись, удержал руку Иргаша:
– Не сердись, брат! Все это сейчас бесполезно. Когда русская пехота выйдет из крепости, кишлачники все равно побегут. А это будет только утром. Не думай, что в Коканде остались одни храбрые! Нет! Наоборот! Остались только трусы, которые еще боятся тебя, но в последнюю минуту они тебя предадут. Умные и решительные покинули неверное дело. Я ведь ухожу не из трусости, ты это понимаешь, а из благоразумия. Как хочешь? Хочешь, я останусь?
– Уезжай! – прохрипел Иргаш и сбросил с себя халат.
Хамдам приложил руку к сердцу. Выходя, он встретился глазами с Козаком Насыровым. Насыров, покусывая свою порубленную губу, стоял навытяжку около дверей. Хамдам улыбнулся ему, как друг, призывающий к терпению.
38
Утром остатки банд Иргаша скрылись при первом появлении красной пехоты. Сам Иргаш удрал раньше всех с личным отрядом. Но, удирая, он не забыл в тюрьме Чанышева, он захватил его с собой. Дашнаки, войдя в Старый город, вместо того чтобы вылавливать вооруженных джигитов, занялись местью. Их обуздали…
Город, занятый почти без сопротивления, притих, остывая от крови. Открылись городские лавки. Ожил испуганный базар. Вороватые лавочники, еще вчера кричавшие у мечетей, быстро прятались, заметив красногвардейца. Узбекские добровольцы несли городскую охрану. Обыватели еще плохо верили в прочность власти и боялись всего. Круглые сутки работал Ревком.
В первый день Аввакумов не заметил исчезновения матери. Вернее сказать, мысль об этом постоянно перебивалась другими мыслями, которые казались более важными, неотложными, срочными. Вначале он еще надеялся, что мать отыщется где-нибудь у знакомых. Быть может, больна, упала, ранена. На второй день начались ее розыски. Но безрезультатно.
Прошла неделя… Аввакумов перевернул весь Коканд. Один из жителей квартала Галя-Бакал сообщил, что он видел ее на улице перед резней, она была с узелком. Вот и все, что он мог сказать. Те, кто зарывал трупы, заявили, что они ничего не помнят. Старуха ушла и не вернулась – и вот кончилась вся жизнь. Детство, девичество, нужда, счастье, надежды, старость – ничего нет. Человек испарился, как роса…
Безвестность, при которой даже трудно было себе представить всю обстановку гибели Агнии Ивановны, страшно поразила Аввакумова. Он, в сущности, никогда не имел особенной близости с матерью. Жилось всегда трудно. С четырнадцати лет ему пришлось покинуть Коканд, искать работы по другим городам, и вернулся он обратно, на старое пепелище, уже вполне взрослым и даже начинающим стареть человеком. Революция удержала его в Коканде, и тут, при непрерывной работе, при постоянном беспокойстве, также не нашлось времени, чтобы как-то сблизиться с матерью. И теперь он чувствовал, что потеря этой обыкновенной, полуграмотной женщины – не только потеря матери: из жизни ушел человек умный и решительный, который мог бы ему помочь в нужную минуту. Возникали и другие мысли: «Хорошо было бы сейчас успокоить старуху, дать ей на старости лет отдых…» И то, что она до этого не дожила, что ее как будто вырвали из жизни, приводило его в тяжелое и угнетенное состояние.
Когда в окрестностях опять появились разбежавшиеся из Коканда шайки и начались грабежи, убийства и разбои, Денис Макарович упросил Ревком отправить его на ликвидацию этих шаек. Он надеялся, что походная жизнь поможет ему рассеяться. Ревком охотно поручил Аввакумову это дело. Аввакумов составил отряд из трех эскадронов.
Отряд этот не раз участвовал в стычках, бывал крепко обстрелян и немало пленных отправил в Коканд. Об Аввакумове пошли легенды. Помимо храбрости, отряд славился порядком. Люди и лошади выглядели так, что хоть сейчас выходи с ними на парад: отличная обмундировка, отличная амуниция, великолепное оружие. Практичный командир умел заботиться не только о военной славе: отряд всегда был сыт и свеж.
Иргаш пропал. Аввакумов, разыскивая Иргаша, догадывался, что банды возникли не случайно, и предполагал, что где-то вблизи сидит неуловимый курбаши. Он расспрашивал крестьян. Но в кишлаках крестьяне еще боялись мести и прятали басмачей.
39
Трибунал, разбирая дело Парамонова о принятии подкупа, в протоколах невольно натолкнулся на показания, свидетельствующие о странном поведении коменданта во время осады. Аввакумов, запрошенный по этому поводу, уговорил членов трибунала до поры до времени не вызывать Зайченко.
– Мне хочется верить, что человек, как говорят, перебродит, а потом явится и расскажет сам, – сказал он.
С Аввакумовым следственная комиссия посчиталась, и Зайченко не тревожили. Вызывались бойцы; ничего существенного они показать не могли. Пожалуй, самое важное сообщение сделал Лихолетов.
– В эту ночь мне не спалось, – рассказывал он. – Мне не понравилось, что комендант будто нарочно услал меня. Я стал раздумывать об этом и решил наконец пойти к нему и потребовать, чтобы он ничего не предпринимал тайно от гарнизона. Я вышел из казармы, по привычке взяв винтовку, и когда стал подходить к комендантскому помещению, увидел двух людей: старика и Зайченко. Они шли молча. Было очень темно, и они меня не заметили. Когда они свернули к воротам, мне стало ясно, что Зайченко провожает старика, чтобы караульный пропустил его, не задержал. «Хорошо, – думаю, посмотрим, что будет дальше!» Думаю: «В последний момент ввяжусь, когда застигну у калитки, чтобы узнать, почему выпускает, на каком основании?» Вдруг шум, слышу, нападение. Я стал стрелять. Поднял всех. Нападение мы отбили. На следующий день доложил секретно обо всем товарищу Аввакумову, что мое мнение такое: либо Зайченко участвовал в сговоре и в этот момент хотел сам открыть ворота, чтобы ночью всех нас перерезали, либо он попал впросак. То, что он моментально приказал расстрелять Муллу, сбило меня. Мулла – важный человек. Я подумал: «Если Зайченко – контрреволюционер и паразит, продался врагам, зачем же тогда расстрел Муллы?» Короче скажу, я был в смятении. И об этом рапортовал Аввакумову. Он мне приказал никому не болтать. «Не такое, говорит, время!» А самого Зайченко арестовал. Когда дело дошло до штурма и надо было ремонтировать артиллерию, пришлось нам Зайченко выпустить. Тут еще арест Парамонова многое изменил. Из допроса Парамонова мы увидали, что Зайченко – человек непричастный к освобождению Муллы, абсолютно непричастный, такое у меня убеждение. Правда, одно странно, почему революционный акт комендант поручил Парамонову? Это мне действовало на нервы и отчасти опять заставляло думать: «Не штука ли?» Но Парамонов – не такой человек, чтобы шкурой своей рисковать! Он шкурник, и он бы раскрыл, если бы освобождение было сделано по приказу Зайченко. Ведь тогда вины у Парамонова меньше! Я скорее допускаю, что Парамонов облыжно может показать, только чтобы свалить на другого. Пораскинули туда-сюда, видим – в этом деле комендант наш чист. Мнение мое о коменданте двойственное. Но обвинить ни в чем не могу, не заметил.
Аввакумов тоже давал объяснения. Они совпадали с показаниями Лихолетова. Он говорил, что если сейчас приступить к допросу коменданта тот на все может дать прямой ответ. Честный он человек или бесчестный, его ответы будут одинаковы и ничего не обрисуют. Вел переговоры? Вел. Принял предложение о сдаче крепости? Нет, не принял. Хотел выпустить лазутчика? Да, хотел, так как не предполагал вероломного нападения. Кстати, по этому поводу он может сослаться на старый военный устав, который давал ему право на переговоры. После налета решил лазутчика ликвидировать? Да, решил. Провокация ли это? Нет. Вряд ли правительство Мустафы дало бы право коменданту расправиться с Мулла-Бабой, хотя бы даже с целью ускорения восстания. Если бы у него с автономистами была договоренность, комендант имел бы полную возможность сдать крепость без всяких инсценировок и жертв с их стороны.
– Что же происходило в ту ночь? Хотел ли Зайченко сдать крепость или не хотел? Или только колебался? Вот что должно нас интересовать! – говорил Аввакумов. – Но и тут комендант может ответить, что даже не колебался. Ведь улик нет! А заниматься чтением его души не так-то просто…
Аввакумов предлагал не торопиться, выждать.
– Присмотримся! Потерпим! Правда объявится, – говорил он.
Объявилась она неожиданно.
Зайченко встретился с Варей.
Они пошли вместе по Розенбаховскому проспекту, болтая о самых разнообразных пустяках. Перед тем как распрощаться, Варя попросила его зайти к ней.
– Что-нибудь важное? – спросил он.
– Да.
Он усмехнулся.
– Что же, я рад! Вы на меня смотрите, как леди Макбет, а я не понимаю… Что вы кукситесь?
Варя занялась приготовлением чая, будто оттягивая начало разговора. Зайченко наблюдал, покуривая папиросу, посмеиваясь про себя. «Женщины не могут без преувеличений. Даже такую обыкновенную вещь, как связь, они раздувают до гигантских размеров», – подумал он.
За чаем Варя неожиданно спросила Зайченко:
– Помните наш разговор в крепости?
– Какой? Когда?
– После вашего ареста.
– Ну?
– А вы знаете, что сейчас идут…
– Разговоры по делу Парамонова? – перебил ее Зайченко и сморщился. Глупости, Варенька! Не понимаю, как это может вас волновать? Слыхал. Знаю. Спрашивали про меня. Дальше что?
– И вы спокойны?
– Вполне.
– А я нет. Пойдите к Аввакумову и расскажите ему обо всем честно!
– Что честно? – Зайченко оттолкнул от себя чашку. – О чем рассказывать?
– Об одном деле.
– Каком деле?
– Я узнала одну вещь, о которой решила вам сказать.
– Какую вещь?
– Ну, успокойтесь! Если вы не успокоитесь, я говорить не буду.
– Я спокоен. Мне не о чем беспокоиться.
– Вы говорили по телефону с Чанышевым в ту ночь?
– Говорил. Ну и что?
– Вы сказали ему, что к семи часам утра сдадите крепость?
– Позвольте! – Зайченко вскочил, у него покраснели виски; он услыхал, как кровь забилась у него в ушах, будто кто-то хлопал по ним. – Не понимаю! Ничего не понимаю!
– В аппаратной… на городском телефоне… работала моя подруга Сима. И она мне сказала, что слышала весь ваш разговор. Вы обещали Чанышеву в семь часов сдать крепость.
– Ну?
– Все!
– Что же, она побежит доносить? Может быть, донесла? Вы меня предупреждаете?
– Я советую вам пойти к Аввакумову и лично объяснить ему.
– Что объяснить?
– Разговор с Чанышевым.
– Мало ли о чем я говорил в ту ночь!
– Вот и объясните!
– Какая ерунда! Кроме вас, она с кем-нибудь говорила об этом?
– Не знаю. Не все ли равно?
– Конечно, не все равно!
– Если вы не пойдете, я буду считать вас бесчестным человеком, изменником.
– Вы говорите глупости! Ведь теперь и этот случаи с Мулла-Бабой будет выглядеть иначе.
– Надо все объяснить.
– Что объяснить? Военное дело – это военное дело. Без психологий! Надо это понимать. Мне никто не поверит.
– Поверят, Костя! Я жизнью клянусь, что поверят. Денис Макарович разберется. Объясниться начистоту надо, если вы чисты, чтобы прекратить все… как недоразумение. А не объяснитесь – значит, вы и вправду…
– Довольно! – оборвал он ее.
Зайченко наблюдал: дрожит ли у него рука, когда он подносит спичку, или не дрожит? Закурил.
– Это какая Сима? Ваша подруга? Черненькая?
– Да.
– Она все там же живет?
Он надел фуражку.
– Вы куда, Костя?
– Мне пора.
– Костя… Костя! Вы к ней?
– Не кричите!
– Что ты задумал? Я не пущу тебя.
– Тише!
– Костя!
Она вцепилась в него, схватила за руку. Он отшвырнул ее. Она упала. Она лежала у его ног. Лицо ее было мокро от слез. Ему захотелось ее ударить. Но стыдно было бить женщину каблуком.
– Чтобы никому об этом! Слышите! – сказал он.
Варя молчала.
– Обещаете?
Молчание.
– Дура!
Он швырнул папиросу, сжал кулак, чувствуя, что лихорадка бьет его. Он вдруг стал легкий и пустой, точно футляр. Он нагнулся к Варе. Она закрыла глаза. Он застонал, не зная, на что же ему решиться. Вышел.
Через полчаса Варя прибежала в крепость к Лихолетову и рассказала ему обо всем. Бросились на квартиру коменданта. Его не оказалось дома.
Зайченко этой же ночью скрылся из Коканда, имея на себе лишь тюбетейку, рубашку, шаровары да ичиги. Без денег, голодный и рваный, он пешком добрался до Ташкента. Здесь на второй день он был арестован на улице случайно проходившим патрулем. Из милиции, как подозрительного, его отправили в ташкентскую тюрьму. На допросах он отказался назвать себя, потом назвался вымышленным именем Ивана Толстикова, мещанина. Ему не поверили и держали до выяснения. Он думал о побеге, однако никаких средств, никаких возможностей к побегу не оказалось.
Как это ни странно, но в розыскных документах, высланных из Коканда в Ташкент по поводу исчезновения коменданта Кокандской крепости, не упоминалось о том, что комендант Зайченко не имеет левой руки. Не то канцеляристы забыли об этом, не то упустили это при переписке. Во всяком случае, важно одно, что такая значительная примета, как отсутствие руки, не упоминалась. В розыскном листе стояло: «Низковат, толстоват, брит». Ясно, что по таким приметам трудно было найти Зайченко.
Ташкентский розыск в одноруком нищем, инвалиде, никак не мог заподозрить коменданта. Зайченко понял, что следователи не связывают его с Кокандом. Он продолжал упорствовать и притворяться обыкновенным беспаспортным бродягой из России. Он думал: «Если дальше все будет продолжаться так же, со мною побьются месяц, два, три, но в конце концов все-таки выпустят».
Он повеселел и решил надеяться на счастье.
