Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)
6
Зайченко сидел в тюрьме уже почти четыре месяца. Он свыкся с тюрьмой и думал, что недалек тот день, когда кончатся все его приключения. Он был уверен, что к осени его выпустят. Так говорили ему арестанты, надзиратели; так пообещал ему даже один из следователей. Следствие уже не сомневалось в том, что безобидный, глупый нищий действительно то лицо, за которое он себя выдает.
Вдруг все переменилось. Журналист кокандской газеты, описывая ликвидацию Кокандской автономии, упоминал в своей статье об одноруком коменданте Зайченко. Эта статья, случайно прочитанная следователем, возбудила в нем подозрения. Следователь вызвал Ивана Толстикова и заявил ему:
– Дело кончено. Вы – комендант Кокандской крепости Зайченко. С сего числа, как военнослужащий, вы переводитесь из гражданской тюрьмы в Ташкентскую крепость. Подлежите содержанию там на гауптвахте. Ясно? Признаете ли вы себя бывшим комендантом Зайченко или требуете опознания?
– Признаю, – ответил Зайченко.
Он понял, что скрываться уже незачем: при очной ставке с любым из военных Коканда он будет раскрыт.
Его перевели в крепость. Здесь начались чудеса. На пятый день его пребывания на гауптвахте, однажды вечером, к нему в камеру зашел надзиратель, рябой веселый человечек, и сказал ему нехотя, как будто между прочим:
– Приготовьтесь! Завтра вечером я выведу вас из крепости.
Из-под шинели он вытащил старую гимнастерку, солдатский пояс и фуражку.
– Спрячьте барахлишко! – сказал он, кинув одежду на койку. – Пойдете в этом!
Надзиратель ушел. Зайченко недоумевал. «Кому я нужен? Кто мне помогает? – думал он. – Во всяком случае, терять мне нечего. А тут спасусь. А не спасусь – все равно, семь бед – один ответ».
Он спокойно ожидал следующего вечера, переоделся. Все случилось как по-писаному.
Надзиратель вывел его из крепостных ворот, предъявив караулу пропуск. В первом же переулке к ним подошли какие-то неизвестные люди, надзиратель скрылся. Под конвоем этих неизвестных Зайченко добрался до старой части Ташкента. Здесь в лабиринте маленьких уличек и тупичков, среди пестрой и шумной толпы, он сразу понял, что спасся.
Устроив Зайченко на ночевку в доме одного бая, неизвестные ушли. Перед уходом они сказали Зайченко:
– Господин поручик! Завтра мы заберем вас отсюда. Здесь можете не волноваться. Спите как у себя дома!
Действительно, на другой день, в это же время, в убежище опять явились эти два человека. Они сообщили Зайченко, что он приглашается на заседание тайной организации. Им поручено, сказали они, провести его туда. Они выбрили Зайченко, одели в новенький штатский костюм и отправились в путь.
Пришлось идти мимо гауптвахты, в русскую часть города. Возле одного из особняков, неподалеку от бывшего губернаторского дома, спутник Зайченко протяжно свистнул. Ему ответили. Он просвистел еще четыре раза, ночной сторож открыл калитку. Они вошли в густой, темный сад. В красивом доме, стоявшем в глубине сада, виднелся свет в одном из окон. Один из сопровождающих исчез. Вернувшись, он радостно сообщил: «Все в сборе, идем скорей! Уже начали!»
Уютный кожаный кабинет освещался лампой под большим синим абажуром. В креслах сидели штатские люди. Зайченко их видел впервые. Между книжных шкафов на стенах висели ковры. От длинного письменного стола, пустынного точно бильярд, навстречу Зайченко поднялся старый военный в летней форме, без погон, со значком генерального штаба на гимнастерке.
– Честь имею представиться, – сказал Зайченко, выйдя на середину комнаты.
Генерал Кудашевич обнял его и усадил на диван.
– Будем знакомы, будем знакомы! – быстро заговорил он. – Мы о вас, поручик, много наслышаны. Много, много! Натерпелись мы из-за вас страху. Искали вас всюду. Надо было бы вам раньше объявиться.
Зайченко вскочил:
– Не знал. Очень благодарен. Очевидно, при вашем посредничестве мне удалось бежать с советской гауптвахты?
– При нашем, при нашем. Но сейчас, голубчик, не до этого. Сейчас начались серьезные дела. Вы слушайте, а потом поговорим о конкретном. Мы только начали, так что… Ну, будьте любезны, Павел Семенович!
Генерал, приятно улыбаясь, нагнулся к одному из штатских, будто обливая его елеем.
– Что же-с… Прошу вас покорнейше! – прошептал он.
Павел Семенович Назиев, пожилой, плотный и высокий господин, одетый в коричневый френч и такие же бриджи, кашлянул, шевельнулся в кресле, солидно высморкался. Когда он двигался, желтые щегольские краги на его толстых ногах невыносимо скрипели. Это, очевидно, раздражало его соседа, аккуратного седого старика, тщательно одетого и еще более тщательно выбритого. Старик морщился и с неудовольствием взглядывал на Павла Семеновича.
– Перед нами, господа, очень трудная, я бы сказал – ответственная задача… – произнес Павел Семенович, сдерживая свой басок. – Мы рискуем лишиться такого сильного и щедрого друга, как представитель Антанты.
– Образованный народ! Просвещенные мореплаватели! – вдруг неожиданно для всех сочувственным голосом процитировал генерал.
Зайченко громко, на всю комнату, расхохотался.
Все присутствующие разом посмотрели на него. Зайченко понял, что его хохот неуместен, и тут же подумал: «А цитата уместна? Неужели они ничего не заметили? Идиоты!»
Павел Семенович продолжал, как будто не слыхав реплики:
– Антанта – наш верный друг, который всегда исполняет свои обещания.
– Совершенно верно, абсолютно верно, – сказал генерал Кудашевич, склонив голову и как бы прислушиваясь к тому, что делается за окном.
Шумный дождь обрушился на Ташкент. Все ожило за стенами. С крыш катились потоки воды. Ливень звенел в густой и плотной листве сада.
– Меньшевики и эсеры, – авторитетно заявил Павел Семенович, – это неудачники русской революции.
Элегантный старик, услыхав эту фразу, брезгливо открыл рот, желая что-то возразить, но благожелательный генерал, играя глазами, умоляюще сложил руки и шепнул ему, как влюбленный:
– Господин Баррер! Потом, потом!
Старик откинулся на мягкую кожаную спинку кресла и уставился в потолок, расписанный пестрыми узорами.
Павел Семенович горячо повторил:
– Да, неудачники, или шулера, или растяпы! Прошу извинить мне откровенность! Без всяких колебаний я применяю к ним эти слова. Я не говорю, конечно, об отдельных лицах. Среди последних можно нередко встретить людей уважаемых. Например, господин Баррер.
Генерал опять заулыбался и весело закачал головой. На лице Баррера осталась прежняя маска. Он ничем не выразил своего отношения к высказанному по его адресу комплименту.
– Словом, подведу итоги. Все восстания они начинали бумом, – сказал Павел Семенович, вставая. – И с позором провалили. Так было в Закаспии. Так было в Коканде…
– Нет, уж позвольте! – закричал Баррер, вдруг вскакивая, даже с неприличной для его солидного вида вспыльчивостью. – В Коканде распоряжались не мы, а разбогатевшие татары и евреи. В этом я согласен с улемистами.
– Махровое определение! – брезгливо выпятив губы, сказал Павел Семенович. – Зачем же вы служили им?
– Я не служил.
– Не вы, так ваши соратники в краевом органе Мустафы. Вы же изображали там народ? Факт, господа? – обратившись к собранию, спросил Павел Семенович.
– Факт, факт! – с обычной торопливостью закивал генерал, и вместе с ним закивали все остальные участники собрания, кроме Зайченко.
– Играя комедию, вы спасовали в решительный момент. Тем самым вы причинили только зло белому движению, – сказал Павел Семенович. – Ваша идеология – бред. Ваши боевые элементы – это миф, это просто сброд, молодежь, сопляки. Сочувствующие при пробной проверке – просто скопище трусов. Оружие и деньги расходуются глупо, случайно и бездарно. Нет ничего удивительного, что наши покровители сейчас отказывают нам в средствах. Надо найти силы, крепкие, реальные, а не мифические. И под это мы получим деньги. Получим! Уверяю вас. Где же искать эти силы? Где и как?
Павел Семенович подошел к письменному столу (будто все эти силы были спрятаны тут в ящиках), сделал паузу и приготовился, как фокусник, к самому боевому месту своей программы. Генерал Кудашевич, подмигнув ему, указал на графин с водой и предложил стакан. Павел Семенович отказался.
– Мы судили, рядили и наконец нашли выход, – торжественно объявил он. – В Фергане водятся шайки басмачей. Надо развить это движение, оформить организационно, привлечь их на свою сторону, применив в качестве ударных групп. Вот это действительно народ! Глупо не использовать то, что само дается в руки. Но как же это сделать? Мусульманская партия улема считает их своими. Мы договорились с разными заинтересованными сторонами. И с улемой. И, в частности, с той миссией, которая прибыла сюда из Европы и олицетворяет сейчас экономические интересы стран согласия… То есть Антанты. Мы отправили послов, богатых баев, в Фергану к басмачам, мы послали щедрые подарки главарям. Вот где кадры! Там, в Фергане! Там резервуар всех сил для повстанческого движения. Все содержание этих отрядов организация берет на себя. Там мы завербуем добровольцев из мусульманских джигитов. Туда мы бросим русскую молодежь из Ташкента и других городов. Оттуда мы покажем большевикам! И как еще покажем! И мы еще покажем, как надо драться за власть!
Он потряс в воздухе кулаком так, что запонки забренчали на его мягкой манжетке, и Зайченко услыхал наконец его голос, сильный, глубокий бас. Павел Семенович побагровел, вздулись толстые жилы на висках. Попросив пить, он выпил залпом целый стакан воды.
Все молчали. Слова Назнева и его убежденность подействовали на собравшихся. Но Зайченко стало скучно. Он не верил ни голосу, ни внушительной, сытой фигуре, ни темпераменту, ни громким словам. Он знал, что в жизни существуют иные люди, иные убеждения, он долго жил среди простых людей, среди солдат… Большинство из них не отличалось ни ораторскими приемами, ни многословием, но их краткие речи, даже их молчаливость казались сейчас Зайченко убедительнее адвокатского треска.
Прервав свои размышления, Зайченко подошел к окну. Шум за окном еще продолжался. Дождь налетал порывами, бил в стекла, как тяжелая морская волна. Вдруг сад, на секунду озарившись ярким голубым пламенем, снова погрузился в тьму, и страшный грохот, раздавшийся в саду, заставил некоторых вскочить.
– Господи, какая гроза! – забормотал генерал и, перекрестив себе грудь, побежал в соседние комнаты. Оттуда, из глубины большой квартиры, слышался его хлопотливый прокуренный голос. – Маша! Петя! – кричал он. Закрывайте окна! Закрывайте форточки! Гроза!
Назиев улыбнулся и сказал:
– Наш генерал боится молнии.
Через кабинет пролетел рослый встрепанный кадет в коломянковой форменной куртке, но без погон, и в форменных брюках с красным кантом. Баррер, рассматривая свои тонкие пальцы, поглаживая их, занимаясь ими, делал вид, что ему все известно и он сидит здесь только из приличия.
Наведя в квартире порядок, хозяин вернулся. Маленькое лицо генерала, и бородка, и китель были забрызганы дождем.
– Чудеснейший воздух, чудеснейший! – лепетал он. – Ну что же, господа? Басмачи так басмачи. Басмачи – это не проблема. Я согласен с Павлом Семеновичем. И если миссия так смотрит, следовательно и мы… И мы, конечно… И мы…
– А план готов? – спросил Зайченко.
Генерал взглянул на него с укором и даже испуганно. Но Павел Семенович принял этот вопрос не только милостиво, а даже поощрительно.
– Я рад, господин поручик. Я услыхал в вашем вопросе не только вопрос, но и сомнение. Это очень хорошо, – сказал он с оттяжкой в голосе. – Реальный учет, а не романтика! Трезвые поступки, а не молодечество! Скепсис, а не энтузиазм! Вот что надо! К сожалению, в наших рядах есть много службистов. От них мало проку.
– Совершенно верно. Мало проку, мало проку, – горячо подхватил генерал Кудашевич. – У меня правило, – тоном опытного героя заявил он. Этого правила я держусь всю жизнь. Начинай крупное дело только тогда, когда действуешь наверняка. Прошу покорно простить меня! Я вас прервал. Я действую наверняка. Вот мой девиз, который я могу выгравировать у себя на щите.
И генерал, постучав папиросой по серебряному портсигару, гордо взглянул на Павла Семеновича.
– Организация, – говорил Назиев, – приобретает конский состав, снаряжение, снабдит отряд оружием, огнестрельными припасами и другими средствами борьбы. Будет довольствовать отряд. Суточный оклад джигита с лошадью мы определили пятнадцатью рублями. Курбаши – содержание особое, как командному составу. Численность отряда зависит от количества оружия. Примерно намечаем двадцать пять тысяч человек.
Баррер щурился. Происходило это от близорукости, он не любил очков и не носил их. Но посторонний человек мог решить, что Баррер сердится.
– А представители Антанты или миссия в Ташкенте изволят знать подробности этого плана? – спросил он Назиева, не обращаясь непосредственно к нему, а говоря куда-то вбок, в сторону.
В построении этой фразы и в самом тоне, которым она была произнесена, все почувствовали ту же самую подчеркнутую изысканность, которой отличался во всем господин Баррер. Фраза эта удивительно подходила к стилю господина Баррера, даже к его костюму, к тщательно выглаженным брючкам, к темно-синему пиджачку, к тоненькой золотой цепочке от часов, продетой сквозь петлицу, к узеньким тонким полуботинкам, доведенным до зеркального блеска. Во всей этой элегантности было что-то миниатюрное, поношенное, потертое. Старые вещи Баррер носил будто новые. Этого никто не замечал до тех пор, пока Баррер держался в тени.
Назиев обжег Баррера взглядом и язвительно ответил:
– Я думаю, изволят знать. Не беспокойтесь!
– И в отношении денег, и количества отрядов, и оружия, и прочая, и прочая при новой комбинации вооруженных сил? – важно продолжал Баррер, не замечая иронии Назиева.
– Во всех отношениях! – почти торжествуя, перебил его Назиев.
Этот обмен репликами напоминал схватку в царском суде между прокурором и адвокатом. Назиев опять почувствовал себя молодым помощником присяжного поверенного. Он был когда-то юристом, впоследствии стал директором банка, потом промышленником и финансистом, но до сих пор вспоминал не без приятности юные годы, первую практику, горячую полемику и словесные бои. Он умел вносить в гражданские судебные дела пыл, страсть и темперамент. Чувство, подкрепленное неопровержимыми документами, фактами и цифрами, считалось главным козырем его успеха. Про него знали, что этот человек не ораторствует впустую. Он никогда не проигрывал дела. С такой репутацией его ввели в деловые сферы. Он и там сумел показать свои таланты.
Революция застала его уже миллионером. Он полагал, что это только начало. Он ощущал себя как певец, имеющий все данные для того, чтобы покорить своим голосом концертный зал, и вдруг вместо успеха свистки. Он стиснул зубы и решил перекричать свистящих. Гримаса портила его широкое и мягкое лицо. Она появлялась на нем только тогда, когда он молчал.
– А где базы снабжения? – прямой вопрос исходил теперь от Зайченко.
Но генерал Кудашевич встретил его снисходительно и даже подтвердил кивком. Назиев ласково усмехнулся, ему понравился колючий поручик. Он слегка пошлепал широкими, мясистыми руками.
– Браво! Дельно! – сказал он. – Вы правы. Базы – это все! Слушайте: из Читрал-Гильгита через перевал Мустаг и Кашгар, оттуда через Иркештем и Ош, из Пешавера через Хайберский проход, далее через Афганистан и Бухару будет транспортироваться оружие, все будет отпущено по мере надобности в достаточном количестве.
Зайченко иронически спросил:
– Особенно, если мы пробьем сквозной путь на Мешхед и Афганистан?
– Вы догадливы.
– Знаете что, – Зайченко понял, что он увлекся, но уже не мог остановиться, – к двадцати пяти тысячам винтовок надо прибавить минимум сорок пулеметов и шестнадцать горных орудий. Тогда интересно работать. Тогда мы сделаем дело, – сказал он.
– Хорошо, – коротко заметил Назиев.
– А деньги?
– Из-за рубежа, из Кашгара, товарищ Зайченко, – в шутку назвав его «товарищем», сказал Назиев. – Сто миллионов! Вас это удовлетворяет?
Зайченко похолодел: «Из Кашгара?.. От кого же? Да ведь там британский консул… Значит, через него? Или через кого-нибудь другого? Там до черта этих разведчиков…» – подумал он.
Кадет внес чай на огромном черном жестяном подносе, расписанном розанами.
«Собственно… ради чего я выскочил? – подумал Зайченко, взяв с подноса стакан. – Толстый господин задел меня. Ну ладно».
Генерал Кудашевич развертывал на столе огромную карту. Несколько штатских обступили его. Они обменивались между собой замечаниями, переговаривались. Из этих разговоров Зайченко понял, что присутствующие здесь составляют штаб организации, что все это военные, переодетые в штатское платье.
– Кто сегодня дежурный генерал? – визгливо, по-начальнически, крикнул Кудашевич.
– Полковник Брянцев, – сразу ответило несколько голосов.
Никто не улыбнулся, никто из присутствующих даже не заметил этой случайной словесной игры, когда вместо «дежурного генерала» вскочил маленький длинноносый полковник в дымчатых очках, в парусиновой толстовке, кудрявый и мешковатый, похожий более на провизора провинциальной аптеки, чем на военного. На него и накинулся Кудашевич.
– Материалы? Материалы, Иван Андроныч? Материалы? – с раздражением повторял он.
Брянцев пошевелил губами.
– Все нанесено на карту, ваше превосходительство. Материалов особых нет. Здесь красными стрелками нанесены линии наших фронтов. Если разрешите, я могу дополнить, – виновато предложил он.
– Зачем же? Разве я не знаю… – сказал генерал, сконфузившись. Потом деликатно высморкался и начал свой оперативный доклад.
По его плану первым должен был начать действия Дутов, – нажим на Актюбинск. Вслед за этим – ашхабадские отряды. Когда туркестанское советское командование на этих двух фронтах израсходует свои резервы, по предложению генерала должна была восстать Фергана, и ее повстанцы должны были двинуться в двух направлениях, а главное ядро – ударить на Ташкент.
– А в это время, – восторженно сказал генерал, подымая руку, Джунаид-хан подойдет к Чарджую. Ему помогут отряды из Аулиеатанского уезда, делающие налет на узловую станцию Арысь. Бухара займет войсками эмира участок Среднеазиатской железной дороги между Сыр-Дарьей и Аму-Дарьей. Таким образом, две группы туркестанской Красной Армии окажутся в тылу, отрезанными от центра.
– Ерунда! – тихо шепнул Назиеву сидевший рядом с ним Зайченко. Классический генеральский план! Эрсте колонне марширт, цвейте колонне марширт.
Они отошли в глубь комнаты.
– Громадные расстояния. Как держать связь? Надо собрать все наши силы в один кулак и бить противника кусками, – говорил Зайченко. – Наполеон не мог одновременно драться и с Италией, и с Египтом, и с Англией, и с Пруссией, и с Россией. Карта – не жизнь. Старая история! Маневр – вот что побеждает. – Зайченко горячился.
– Погодите, молодой человек! Пусть они только сдвинутся с места, а там мы займемся делом, – благожелательно успокаивал его Назиев. Союзники – консервативный народ. Они верят генералу Кудашевичу, а вам могут не поверить. Понятно? Имейте терпение – и вы смените этого генерала. Все придет в свое время. Наполеон начал Тулоном…
– А кончил Святой Еленой, – сказал Зайченко.
Назиев подумал: «Способный, но, кажется, неприятный офицер!»
План одобрили.
Баррет, прощаясь с Назиевым, сухо протянул ему руку.
– Надо быть менее пристрастным к людям, доблестно павшим, – обиженно сказал он, намекая на своего брата, расстрелянного еще в семнадцатом году после неудачного антисоветского восстания. Первый Баррер был похож на второго – тоже царский чиновник, контрреволюционер, барин, спутавшийся с эсерами и с какой-то разведкой.
Назиев вытянул рот в трубочку.
– Ваш брат – достойный человек, – сказал он не то в шутку, не то всерьез. – О нем я молчу.
Все начали расходиться поодиночке и по двое. Зайченко увидел, что с конспиративной точки зрения этот антибольшевистский штаб организован великолепно.
7
Кабинет опустел. Зайченко предложили остаться ночевать. Ротмистр Цагарели, один из спутников, сопровождавших сюда Зайченко, провел его во флигель. Там для обоих были приготовлены постели.
– Вам опасно ходить: влипнете как миленький! Вас отсутствие руки выдает. Почему протез не носите? – спросил он Зайченко.
– Не спасет ведь все равно, – ответил Зайченко.
Ротмистр скинул тонкие красивые сапоги и не раздеваясь бросился на тахту.
– Мне скоро вставать, – объяснил он Зайченко. – Через час отдам концы – и тю-тю! Поминай как звали!
– Куда же? – спросил Зайченко.
– Обещали к Дутову. Я-то, собственно, намереваюсь к Колчаку. Я ведь, между нами говоря, моряк. Мичман. А здесь превратился в ротмистра. Повар за кухарку. Или кухарка за повара.
Молодой человек расхохотался и, потянувшись всем телом, беззаботно чертыхнулся.
– А в общем наплевать! Вас-то не выпустят, вас замаринуют здесь, как пить дать, в этой Узбекии. Ой, боже мой, если бы вы знали, как мне надоели все эти меки да узбеки! Желтомордые! В Россию хочется. До смерти!
– Вы же грузин?
– Липовый. – Он опять расхохотался. – Во всех смыслах повар за кухарку или кухарка за повара. Кто-то, когда-то, где-то, при батюшке-царе или при матушке-царице, был грузином. Мы – выходцы чуть ли еще не с времен Елизаветы, а может быть, с Петра. Ярлык остался, товар не тот. В общем и целом, как говорят товарищи, не жизнь, а жестянка.
– Скажите, Цагарели, иностранная миссия действительно существует в Ташкенте легально?
– Вполне. С разрешения Туркестанского совнаркома. Легально… и парадоксально. – Цагарели зевнул. – Ну, спать, поручик! На бочок! В дрейф! Под покровительство Николы!
Через минуту он уже храпел, но спал не крепко и вздрагивал во сне.
Под окном цвел душистый табак, на скамейке лежали огромные желтые летние дыни. Было душно от приторного аромата этих дынь.
«Пахнет Азией», – думал Зайченко, засыпая.
И показалось ему, что сна почти не было. В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Зайченко.
Кадет вошел в комнату и покраснел, увидав Зайченко голым.
– Который час? – спросил Зайченко, накинув на себя одеяло, и покосился на соседнюю койку. Она была пуста, Цагарели уже ушел.
– Шесть десять, господин поручик. Генерал вас ждет, – ответил кадет, не глядя на ночлежника.
– Раненько встает ваш папаша! – сказал Зайченко.
– Как Суворов, – фыркнул кадет.
«Да ты не в отца, а в проезжего молодца», – подумал Зайченко.
– Что ж, вы тоже участвуете в белом движении? – спросил он у кадета.
– Пока не участвую, – ответил кадет.
– Почему же?
– Я заменяю у нас в доме лакея. Разве вы не заметили?
Зайченко посмотрел на вздернутые густые, точно нарисованные, брови мальчишки. «Умненькая морда…» Мальчишка сперва понравился Зайченко, но когда на лице мальчишки появлялась улыбка, оно вдруг становилось порочным и неприятным.
Через десять минут Зайченко стоял навытяжку в кабинете.
– Прошу покорно, прошу! – лепетал аккуратный и вымытый генерал, кивнув поручику на кресло. – Прошу садиться! Не завтракали? А я уже заправил брюхо православной кашей. Гречка наша, родимая. В горшке, по-русски. Не желаете? Идемте в столовую! Не стесняйтесь! Я хлебосол.
– Благодарю вас! Я не ем с утра, – сказал Зайченко.
– Напрасно, молодой человек! Но вы молодец, молодец! – выпалил генерал. – Слышал вчера «речь не мальчика, а мужа». Произвели впечатление, поручик. Произвели. Кха-кха… – Генерал откашлялся, вытащил из письменного стола желтую склянку, плюнул в нее, долго и сосредоточенно разглядывал свою мокроту. Потом, покачав головой, печально сказал: Чахотка.
– Что вы, ваше превосходительство. Такой свежий вид…
– Свежий? – Генерал обиделся. – Свежий, говорите? А врачи думают иначе. Правда, палочек еще нет. Но… Нет-с, не то здоровье! Я, бывало, неделями с лошади не слезал, на тигров охотился. А теперь прикован к столу. Вот наша жизнь! Игра! Чувствую, сдал! Если бы не это, разве я бы остался здесь? Туда, в бой, в самую горячку… Я ведь холерик по природе. Если я разгорячусь, меня не удержать, я и опасности не чувствую. Расшатал свое здоровье…
– Очевидно, в германскую войну?
– Именно. Боже мой, сколько сил и сколько нервов было ухлопано на нее! Да, мы не береглись.
– На каком фронте вы были, господин генерал?
– На всех… На всех…
– На всех?
– Так точно, господин поручик, на всех. Практически – отчасти, теоретически – везде. В поезде ее величества я объехал все фронты. Ужасно, ужасно! А на каком фронте вы изволили потерять вашу левую руку?
– Я… ее не терял, – сухо ответил Зайченко. – Мне ее потеряли…
– А… Ну да! Ну да! – смутился генерал.
– Под Двинском.
– Ах, вот как! – заулыбался генерал. – Под Двинском были чудесные бои… Так, чудесно! Вас, как боевика, мы назначаем в одну из главных точек, боевых. Вы бывали в Фергане?
– Практически – отчасти, теоретически – везде.
– Чудесно, вполне чудесно. – Генерал не заметил дерзости. – Вы знаете состояние тамошних частей? Впрочем, это не суть важно. Мы о них имеем более верные сведения, чем советская власть. Наши люди везде. Наши люди, повторяю, дают нам более верные сведения, чем большевикам.
«К делу!» – хотел крикнуть Зайченко, уже изнемогая от болтовни.
– Вы едете к Иргаш-беку…
– К Иргашу? К кокандскому Иргашу? – спросил Зайченко.
– Кажется, к кокандскому, – сказал генерал. – Да, да, к кокандскому.
– Позвольте! – Зайченко прервал генерала. – Но ведь у Иргаша есть Чанышев? Насколько мне известно, полковник удрал вместе с Иргашом. Зачем же я Иргашу?
– Махдий, Махдий… – завздыхал генерал. – Его уже нет!
– Как нет?
– Погиб. Погодите! – Генерал засуетился. – У меня здесь где-то было сообщение из Скобелева. Там совершенно точно все описано. Вам надо будет прочитать. Вы должны быть обо всем осведомлены.
Генерал принялся шарить среди бумаг, ничего не нашел, потом хлопнул себя по лбу и, подойдя к стене, вынул из потайного ящичка письмо, которое он передал Зайченко.
Информатор, по всей вероятности человек близкий Чанышеву, писал обо всем действительно подробно.
Зайченко начал читать письмо.
«…Иргаш, прибыв вместе с всадниками в Скобелев, был торжественно встречен русскими и местными купцами, – сообщал неизвестный корреспондент. – Полковник Чанышев тоже праздновал на этом банкете. Банкет был, конечно, с пловом… Чанышев подымал бокал водки за здоровье Иргаша. По правде говоря, мой полковник, в грязном военном сюртуке, небритый, мятый, не внушал доверия; мне было жалко его. Иргаш улыбался и милостиво хлопал Махдия по плечу. Это было в достаточной степени противно. Махдий терпеливо выносил все милости бандита. Иногда, в какую-то секунду, я замечал, что у него наступало протрезвление. Чанышев глушил себя новой порцией водки. Никогда в жизни он не пьянствовал так безобразно… Багровый, встрепанный, он выкрикивал какие-то речи и хотел распоряжаться, но его мало кто слушал. В самый разгар пира скобелевский красный отряд вернулся из Коканда. Высадившись из вагонов, он шел с вокзала двумя группами – в полном боевом порядке. Узнав об этом, Чанышев выскочил из-за стола, собрал всадников и крикнул Иргашу: «Ты… сиди спокойно! Ты меня не забыл в кокандской тюрьме. Ты меня взял с собой. Теперь я не забуду тебя». Махдий устроил засаду на Московской улице. Кизилкийские рабочие с мельницы Юрова, скобелевские железнодорожники и солдаты, вернувшиеся с фронта были неожиданно обстреляны из окон пекарни. Мне кажется, что после первого же выстрела Чанышев понял, что эта глупость – последняя в его жизни. Буквально за час до этого, на встрече, он мне сказал такую фразу: «Был ли у меня ум? Был. Способность, счастье, удача? Все было. Почему же я так бездарно и глупо прожил? В чем дело?» Красногвардейцы не растерялись. Потеряв несколько раненых и убитых, они окружили пекарню. Чанышев был арестован и отведен в Скобелевскую крепость. Ревком, засевший там, надеялся получить от Чанышева ряд сведений об участии англичан в Кокандской автономии. Чанышев, ожидая допроса, буйствовал как сумасшедший. Часовой, очевидно разгоряченный боем, не выдержал и пристрелил его… Иргаш успел скрыться».
Зайченко молча вернул письмо генералу.
– Бедный Махдий! – сказал генерал.
Зайченко ничего не ответил. Нарочно переведя разговор на другую тему, он спросил:
– Будет ли у меня в поездке проводник и надежен ли он?
– Вполне, вполне! – бодрым голосом прокричал генерал.
Ему показалось, что письмо неприятно подействовало на Зайченко. «Необходимо успокоить его», – подумал он и сказал:
– Вы, поручик, будете снабжены всем. Великолепно! Это не то, что раньше. Мы сейчас бережем каждого человека. Будьте спокойны!
– Благодарю вас! Я не нуждаюсь в валерьянке, – ответил Зайченко.
– Вас дожидается Усман. Две лошади, два комплекта одежды, европейской и сартской. Вы поедете в направлении на Чирчик и в двадцати пяти верстах отсюда встретитесь с полковником Корниловым. Брат Лавра Георгиевича… покойного! Господи, прими его душу!
Генерал встал и перекрестился.
– Полковник Корнилов вас ориентирует. Ну, обнимаю вас! – сказал он. Вы назначаетесь начальником штаба по руководству движением в Фергане. Здорово шагаете, поручик! Благослови вас бог!
Генерал перекрестил Зайченко. Поймав улыбку на его лице, он спросил:
– Да вы верите ли в бога?
– Едва ли, – ответил, улыбаясь, Зайченко.
– Как едва ли?
Генерал отступил. Искренний ужас отразился в его глазах. Вдруг он стал заикаться.
– Ка-ак же? Ка-а-ак же вы идете на святое дело бе-ез веры? Бе-ез веры?
– Иду в возмещение произведенных на меня расходов, – холодно ответил Зайченко.
– Вы ма-атериалист?
– Реалист. Кончил реальное училище.
Генерал всплеснул руками.
– Не понимаю вас, – пробормотал он. – Ну, пусть бог простит вас!
– Он простит, – сказал Зайченко, ухмыляясь.
– Вы будете служить, поручик, для Туркестанской демократической республики.
– Под чьим протекторатом?
Генерал взволновался:
– Сегодня – протекторат, а завтра – мы их надуем. Я тоже республиканец. Но я смотрю вперед. Я смотрю…
Зайченко взглянул в окно:
– Пора ехать, генерал!
Генерал продолжал свое:
– А в крайнем случае… Слыхали Назиева? Он иго любой цивилизованной державы предпочитает игу плебса. Кроме того: нас с вами не обидят.
– Светает, генерал.
– А-а… Ну, еще… Хотя звезды уже исчезли… А днем вы не можете ехать? Нет? Ах да, я забыл! Вот память, вот память, – забормотал генерал. – Тогда отправляйтесь спать!
– Но зачем же вы меня будили, приказывали?
– Папа, Усман торопит, – сказал кадет, неожиданно появившись у дверей кабинета. – Усман уже у нас, на дворе.
Зайченко решил прекратить эту глупую генеральскую суматоху; он щелкнул каблуками и откланялся:
– Господин генерал, я все-таки рискну. Я еду. – И, повернувшись через левое плечо, он строевым шагом вышел из кабинета.
