Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
19
Полк Хамдама готовился к Октябрьскому параду. Торжества должны были состояться в Коканде. Ожидались награды. Настроение у всех военных было приподнятое и возбужденное.
Хамдам заявил Юсупу, что ему сейчас не до этого, что он отстраняется от этой суеты и всю подготовку полка передает в руки Юсупа.
Каждый день в степи за кишлаками шло военное обучение. В Коканде предполагались военные состязания, поэтому всадники тренировались в джигитовке.
Ежедневно, в три часа дня, Хамдам приезжал для проверки занятий. Сопровождаемый Насыровым, он объезжал эскадроны, здоровался с джигитами и, не сделав никому никаких замечаний, молча покидал поле. Полк, разбросанный в разных кишлаках, после тренировок разъезжался по своим квартирам.
Почти накануне праздника, перед отправкой полка в Коканд, к Хамдаму приехал Жарковский. Он прибыл по особому, секретному поручению штаба.
Юсуп подал в штаб рапорт о незаконном расстреле Дадабая и настоял на том, чтобы делу дали ход. Жарковского направили для расследования. Повертевшись около суток в Беш-Арыке, побеседовав с некоторыми беш-арыкскими жителями, допросив Сапара и еще нескольких джигитов из личной охраны, пообедав с Хамдамом, Жарковский уехал.
Ему казалось, что он все понял, все узнал. Расстрел Дадабая, старого врага советской власти, однажды уже арестованного, перебежчика, активного участника белобухарских отрядов, не представлял ничего особенного. Такие случаи бывали на фронте. Ничего личного, никакой мести Жарковский в этом деле не отыскал. Из расспросов жителей Беш-Арыка выяснилось, что Хамдам не имел с Дадабаем никаких личных счетов. Упреки Дадабая в двоедушии были слишком обычны: многие курбаши попрекали этим друг друга. Конечно, нельзя было считать Хамдама революционером, но также глупо было обвинять его в связях с басмачами. Хамдам совершенно резонно доказывал, что только благодаря этим связям, в силу своего особого положения, он успевал вовремя узнавать о собирающихся шайках, разгонять их и держать район в порядке.
Словом, вернувшись в Коканд из Беш-Арыка, Жарковский доложил в штабе официальную сторону своего следствия. Хамдамовское дело прекратили.
Были обстоятельства, которые заставляли Блинова осторожничать. Советизация Бухары не остановила басмачества. Наученный горьким опытом прошлого, Блинов понимал, что именно теперь, после победы советской власти, ее враги возьмутся с удвоенной, даже утроенной энергией за организацию восстаний. И слабость местных советских органов, и неумение сочетать разнообразные способы борьбы с басмачами, и явная измена, и предательство, и работа шпионов, и контрреволюционная проповедь мулл, и задержка с земельной реформой – все это заставляло его опасаться, что басмачи зашевелятся снова, и тогда опять понадобится Хамдам.
Из Восточной Бухары уже доносились неприятные вести. Там оказалось несколько племен, которые под натиском главарей объявили себя сторонниками эмирского строя. Блинов, как и многие, не знал еще самого главного: что «бежавший» эмир вовсе не бежал, а скрылся в горной части Бухары и оттуда подымал мятеж.
Сведения из России также принуждали к раздумью. Правда, предварительный мир с Польшей был уже подписан в Риге, советские войска, под руководством Фрунзе, уже овладели Перекопом, но Врангель еще сидел в Севастополе. Чувствовалось: чуть только пошатнутся дела Советской России, и это немедленно отзовется в Туркестане. Зараза басмачества, расползаясь из горных районов, опять угрожала Фергане.
Вот почему Блинов не обострял отношений с Хамдамом. Он отлично помнил наставления Фрунзе. Он не забыл его оценку Хамдама. Но обстановка была настолько сложной, что он не хотел ссориться с Хамдамом, тем более что внешне Хамдам держал себя отлично. Кавполки нуждались в конских резервах, в пополнениях. Хамдам прекрасно провел конскую мобилизацию, умело уничтожал шайки басмачей, хорошо выполнял приказания на фронте, – в свете всех этих дел однодневный его плен в Якка-Тут исчезал из внимания Блинова, стушевывался, казался самым обыкновенным и даже естественным случаем.
В обстановке военных действий, в маневренной войне, когда часто трудно было разобрать, где фронт и где тыл, некоторым отрядам не раз случалось попадать в мешок и подвергаться разгрому или плену. История с Хамдамом поэтому не представлялась чем-то особенным. Такие истории происходили не только у Хамдама. Обвиняя его, надо было обвинять и других. Стоило ли из-за этого ссориться с Хамдамом? Нет, Хамдам мог еще пригодиться! Его знание местных людей, его авторитет среди других курбаши – все эти качества невольно заставляли Блинова дорожить Хамдамом. Поэтому натянутые отношения Юсупа с Хамдамом не вызывали в Блинове одобрения. Настроенный Жарковским, Блинов считал это даже вредным. Он сам был не из доверчивых людей. «Но всякому недоверию должны же существовать какие-то пределы!» – простосердечно думал он.
20
За неделю до парада Блинов встретил в военкомате Сашку и спросил его:
– Юсупа мало вижу. Не знаешь, что с ним?
– Не знаю. Ничего, по-моему.
– Как ничего? Почему в Коканде не показывается? – сказал Блинов.
– Парень молодой. Может быть, завертелся. Амур! – расхохотался Лихолетов.
– С кем? – сказал Блинов. – Нет, брат, не в этом дело. – Блинов загадочно оттопырил губы.
– А в чем же?
– Если бы знал, тебя не спрашивал. Ты вот ведь дружишь с ним? Ты бы как-нибудь по душам с ним поговорил. Тебе-то он раскроется!
– Это еще вопрос. Он ведь не я, что вся душа нараспашку.
– Нараспашку – нехорошо. Но и скрытность чрезмерная – неладно. Все они такие, – проговорил Василий Егорович, думая об узбеках. Узбекского языка он совсем не знал, при разговорах с узбеками ему приходилось трудновато, поэтому он считал, что они скрытные.
– Ну, положим, они разные, – ответил Сашка и прибавил не без ехидства, с улыбочкой: – Взять вас, Василий Егорович. Вы ведь тоже сундучок на замочке!
– Ну, какой я сундучок! – добродушно усмехнулся Блинов. – Я сундук, если уж на то пошло. Да о чем мне говорить прикажешь? Не о чем! Как я живу, все видят: бригада да койка.
Блинов поскреб подбородок, седоватую щетину, и болтнул рукой, как бы отсекая разговор о себе.
– Покойный Макарыч однажды мне сказал про Юсупа, – продолжал Блинов. – Ежели, говорит, этому, парню голову не сломят раньше времени, он будет полезный для здешних мест.
– Не сломали еще. О чем же вы беспокоитесь? – с обычной своей беспечностью заявил Сашка.
– Как о чем? Что ты говоришь? – закричал Блинов, рассердившись. Ходит между нас человек. Дело делает. А что еще? Что в нем? Внутри?
– Да ничего, господи! – вздохнул Сашка. – Пар! Ему восемнадцать лет только что исполнилось. Что вы от него хотите?
– Выглядит больше.
– Народ здесь рано зреет.
– Невесел.
– Характер такой. Замкнутый. Спрятался, как ерш в ил, в дно, и держится. Наружу не идет. Вот и все. Погодите! Придет время, выскочит!
Сашка тоже закипятился и даже обиделся. «Об Юсупе говорит, – подумал он. – А у меня, может, не меньше душевных неполадок? А никто и не спросит!»
– Ну, ладно, – согласился Блинов. Подумав, опять спросил: – А то, может, ему скучно среди нас? Непохожий он на всех. Странноватый.
Сашка молчал.
– Ты дружи с ним!
– Есть! – равнодушно сказал Сашка.
Он не любил, когда ему что-то навязывали. Он даже подумал: «Тоже няньку нашли!»
21
Коканд был разукрашен красными флагами. Победа советского оружия в Бухаре создавала особенное, приподнятое настроение. В демонстрации участвовали, помимо войск, население Коканда, школьники, рабочие с хлопковых заводов, с мельницы, с шелкомотальной фабрики. Среди демонстрантов было несколько женщин-узбечек. Они шли еще закрытые паранджой, но уже одно появление их среди колонн казалось чем-то необыкновенным.
Блинов стоял на трибуне, среди кокандского начальства. После чтения приказа Лихолетов, командующий парадом, подскакал к Блинову. Блинов и командующий сошли с трибуны, им подвели лошадей. Они вскочили в седла. Лошадь Блинова сразу же запрыгала под ним, пугаясь шумной толпы, знамен и лозунгов, развешанных на длинных шестах.
Шесть горнистов на рыжих лошадях, украшенных белыми попонами с красными большими звездами, поскакали к центру площади. Став в ряд, они одновременно подняли вверх, к небу, свои медные трубы и провозгласили начало парада.
Сашка сидел на лошади героем. Он был в новенькой, только что сшитой шинели. Его правую щеку стягивала черная повязка. Так как рану приходилось несколько раз чистить, образовался грубый, узловатый рубец, шрам, и рана еще не совсем зажила. Обычно Сашка ходил с марлевым бинтом, но сегодня, для парадности, сверх марли он надел черную шелковую повязку Сашка обожал первые минуты парада, когда после сигнала горнистов на площади возникала тишина. Чуть приподнявшись в стременах, он оглядел два батальона пехоты, построенные в каре.
– Церемониальным маршем! На двухвзводную дистанцию! – запел Сашка, выдерживая паузы и прислушиваясь к тому, как летят над войсками слова его команды. Сильный и глубокий голос Сашки волновал всех. – Линейные вперед!
Тонкой цепочкой, по одному человеку, побежали стрелки с ружьями в руках, устанавливая на площади линию.
– Шагом марш! – круто оборвал Сашка. Последний звук его голоса был подхвачен оркестром, и первой тронулась пехота, отбивая шаг.
Парад принимал командующий бригадой. За ним стоял Блинов, и в двух шагах от него Жарковский, дежурный по штабу. Все они были на одномастных лошадях.
Вслед стрелковым частям двинулись партизанские отряды.
– Революционным отрядам у-ра! Да здравствуют славные партизаны! Да здравствуют бойцы за Красную Бухару! – приветствовал их Блинов.
– Ура! Ура! Ура! – отвечали троекратно партизаны, стараясь ответить так же, как красноармейцы, слаженно и единодушно. После прохода партизан ожидали кавалерию.
Требовалось совершенно очистить от войск площадь, так как кавалерийские части должны были проскакать через площадь галопом с обнаженными клинками. Это было финалом парада, и вчера его репетировали. Все ждали этого, как ждут всегда самого занимательного и красивого зрелища, то есть с некоторым волнением и любопытством. И на трибуне и в толпе народа все оживились, все заговорили более шумно, все тянулись в ту сторону, откуда должна была вылететь конница.
Оркестр вдруг замолчал. Некоторые из музыкантов, опрокинув свои трубы, вытряхивали из них слюну. Толстый капельмейстер, прищурясь, смотрел куда-то влево, ожидая знака, потом поднял палочку. На площади все снова затихло. Музыканты приложили инструменты к губам. Капельмейстер взмахнул рукой, из труб вырвался веселый, скачущий кавалерийский марш.
Конница вынеслась молниеносно. Запестрели значки. Зрителям живая, скачущая, широкая лента всадников казалась непрерывной, веселой стрелой. Многие из них завидовали всадникам, некоторым думалось, что и они могли бы пролететь мимо трибун так же весело и стремительно. Те же, кто никогда в жизни не садился на коня, чувствовали, будто они сами незримо несутся в этом галопе, будто их взмыло с земли, и ощущение легкости и радости переполняло их. Эффектный вылет конницы всеми зрителями был встречен громкими и длительными аплодисментами.
Юсуп скакал вслед Хамдаму, в двух шагах от него. Сзади, за его спиной, слышались топот, храп и дыхание лошадей. Впереди летел полк Лихолетова.
Всадники тихо переругивались между собой: «Эй, нажимай!», «Подтягивай», «Отстаешь!» – но никто из толпы не слыхал этих перекличек. Издали все выглядело свободным и легким движением. Кавалеристы знали, что стоит им потерять такт, стоит лошади оторваться, как мгновенно нарушится вся картина скачки, лошади вдруг собьются, а если какая-нибудь из них споткнется и упадет – всадника могут затоптать. Задача красиво и легко пронестись на коне, держа строй, играя клинком, была вовсе не такой простой, как это представлялось со стороны.
Все, однако, сошло отлично.
Уже после того, как эскадроны миновали трибуну и ехали вольным шагом, Юсуп оглянулся. Напряжение пропало, всадники улыбались и переговаривались между собой. Вдали шумела толпа, на площадь вышли колонны гражданской демонстрации, и площадь загорелась от знамен.
Гул улицы, группы прохожих на тротуарах, звуки оркестра, доносившиеся с площади, ноябрьское подмерзшее солнце, высокие тополя с облетающими листьями – все это настраивало Юсупа на особый лад. Ему хотелось смеяться, радоваться, и в то же время он не мог оторваться от ощущения грусти, как будто в этом празднике чего-то не хватало ему.
Хамдам следил за ним. Он ехал рядом. Когда лошади прижались друг к другу, Хамдам касался ногой ноги Юсупа. Хамдам улыбался. День прошел приятно. Он любил такие дни. Все эти новые обычаи, парады, знамена, речи вызывали в нем мысль, что он не напрасно перешел на сторону красных. Как скучно было бы жить сейчас, прячась где-нибудь в горах, в кругу оборванных джигитов, вечно ожидая тревоги, вечно беспокоясь о добыче, подстерегая жертву. «Где-то сейчас мечется Иргаш? Удрал в какие-нибудь горы, наверно? Что стоит теперь его голова? Три копейки…» – подумал Хамдам.
Хамдам засмеялся и потрепал по холке своего коня. Потом, обернувшись к Юсупу, он спросил беззаботным тоном:
– Сегодня будет той у Блинова. Ты идешь?
– Он меня не звал, – ответил Юсуп.
– Не звал? – Хамдам удивился. – Значит, еще позовет.
Помахав плеткой, он прибавил, по-прежнему улыбаясь:
– Хотя у русских разве бывают такие пиры, как у нас? На месте Блинова я пригласил бы тысячу человек.
Эскадроны разъезжались. Полк Лихолетова поехал в казармы. Полк Хамдама направился в Беш-Арык и в другие кишлаки, где он был размещен.
Сашка подлетел на коне к Хамдаму и Юсупу. После того разговора с Блиновым он, конечно, не нашел времени съездить в Беш-Арык и поэтому видел Юсупа впервые после возвращения из Бухары.
– Здорово, начальство! – весело воскликнул он и предложил сейчас заехать к нему: – Умоемся. А потом к Блинову! Пировать!
– Юсупа не пригласили, – сказал Хамдам.
– Ерунда! Как это не пригласили? – Сашка покраснел. – Блинов специально просил меня передать. Вспрыснем ордена.
22
Они остановились около Вариной квартиры. С ординарцем отослали на конюшню лошадей. Варя встретила их на дворе. Руки у нее были запачканы в муке, и не только руки, даже щеки. Она раскатывала тесто для пирога. Рядом с тестом в латочке лежал мясной фарш.
– С праздником! – сказала Варя, увидев гостей.
Потом отвела Сашку в сторону, зашептав ему, что он сошел с ума, что ей неудобно встречать гостей в таком виде.
– Подумаешь! – громко сказал Сашка. – Они не гости. И ты одевайся! Все идем к Блинову.
– А пирог?
– Никакого пирога! Завтра спечем.
– Но ведь тесто перестоится!
– Ладно, – сказал Сашка. – Взойдет – больше будет.
Варя ушла в дом переодеваться.
Через полчаса они отправились в казармы. По дороге Хамдам не мог отвести глаз от Вари. Он шел с Варей впереди, а Сашка и Юсуп плелись позади них. Хамдам глядел ей то на грудь, то на ноги. Он смотрел на нее точно на лошадь. И Сашке по движению Вариных плеч было понятно, что это раздражало ее, и она злилась на Сашку, а в то же время отстать от Хамдама ей было неудобно, она боялась, что Хамдам обидится. Варя обернулась назад и, увидев смеющиеся глаза Сашки, ответила ему таким немым, но красноречивым взглядом, что Сашка только поежился. «Влётка будет», весело подумал он, но это ни капли не огорчило его.
Он уже не скрывал перед товарищами своей совместной жизни с Варей и даже готов был объявить ее женой, но Варя категорически запретила ему это.
– Что такое: муж да жена? Это было в прошлом веке, – сказала она.
– А дети в каком веке? – лукаво спросил ее Сашка.
– Дети – это мое дело.
– Почему?
– Ну, мое дело! – краснея, сказала Варя.
«Опять фокусы!» – подумал Сашка. Предлагая брак, он считал себя по меньшей мере благодетелем и героем. Получив отказ, он подумал: «Вот она, женская неблагодарность!» Сашка разозлился и дня три не разговаривал с Варей. Но потом, как говорится, все улеглось. Не в характере Сашки было долго злиться. «Ее дело, ее право», – решил он и больше уже никогда не касался этой темы…
23
Блинов жил неподалеку от казарм, в отдельном флигеле. Там ему отвели две комнаты. В первой стоял длинный кожаный диван, попавший сюда из уездного присутствия. Кожа на диване вытерлась и продралась, кто-то даже вырезал из нее целый кусок. Сейчас на дыры были наложены заплаты из простого серого холста. Выгнутая круглая спинка и ручки красного дерева потускнели и облезли от неаккуратного обращения. Этот ветеран занимал половину комнаты. Возле него стоял обеденный стол на четырех точеных ножках. На столе, покрытом цветной скатертью, были расставлены тарелки с закусками, блюдо жареной молодой баранины, горшок соленых огурцов, корзинки с хлебом, пироги с рисом, а посреди всех этих яств – два кувшина с водкой. На углу стола кипел никелированный самовар, и рядом с ним на подносе грудкой лежали стаканы, нарезанные из зеленых бутылок (посуды в Коканде не было).
Ничем не убранные окна, полы без единого коврика, голые стены – все говорило о том, что здесь живет холостяк, даже не замечающий, каково его жилище. Так это и было на самом деле. Блинов здесь не жил. Это было место ночлега, он приходил сюда спать после работы.
Во второй комнате помещались тахта, бельевая корзина с газетами (Блинов любил собирать газеты), комодик и вешалка. На вешалке висели старая шинель и овчинная куртка, на подоконнике лежала мыльница, а из-под тахты виднелись старые, пыльные голенища. Эта крохотная, как каюта, комната, служившая Блинову спальней, казалась более обжитой и уютной.
Все в хозяйстве Блинова было случайно, по-походному, на живую нитку. Да и некому было искать здесь особой домовитости! Встречая у себя знакомых, Блинов всегда жаловался, что у него беспорядок, и просил извинения.
Зато сегодня все выглядело иначе. Полы, двери, рамы и подоконники вымыты. Окна протерты до блеска. Паутина исчезла. В холодной передней на подоконнике стояло маленькое зеркальце, а рядом с ним лежали щетка и гребень. Начатый флакон одеколона распространял благоухание, и даже баночка с ваксой намекала гостям о невероятной заботливости хозяина этого дома. Тазик и ведро воды, кусок желтого мыла на блюдечке и полотенце, повешенное на спинку стула, – все указывало на то, что гости могут здесь заняться своим туалетом.
В эти мелочи было вложено столько внимания, что ординарцы, помогавшие Блинову убирать квартиру, только ахали и удивлялись.
Блинов ходил по комнатам точно именинник, застенчиво потирая руки.
Позваны были старые приятели из партизанских отрядов: Муратов, Жарковский – да кое-кто из городских властей. Из партизанского узбекского полка был приглашен Абит. Кроме всех этих гостей, Блинов ждал еще коменданта Синькова, Сашку с Варей и особенно Хамдама с Юсупом.
Приглашая к себе, Блинов несколько перемудрил. Он действительно вначале не позвал Юсупа.
– Боюсь я, – сказал он Сашке перед парадом. – Не позвать Хамдама не могу, а позвать Хамдама и Юсупа вместе… Что-то у них там происходит, а что – не понимаю.
– Да ведь служат они вместе! Что понимать-то, Василий Егорович? Чего вы боитесь?
– Одно дело – служба, а другое – дружба. Я лучше потом откровенно скажу Юсупу. Объясню: так, мол, и так…
– Я без Юсупа не приду, – решительно заявил Сашка.
– Понимаешь, Жарковский мне наговорил, будто бы… в Беш-Арыке были слухи. Ну, конечно, это обывательские сплетни. Будто Юсуп завел какие-то шуры-муры с одной из жен Хамдама.
– Да, я знаю. Бойкая девчонка.
– Та, что сбежала?
– Ну да, Сади. Я ее видел, – соврал Сашка. – А при чем же здесь Юсуп?
– Да ни при чем, а слух был… Чуть ли не из-за него сбежала. Может, она и с Юсупом крутила?
– Ну, знаете! Тогда несдобровать бы Юсупу!
– Да я и сам это понимаю, что тогда ему бы несдобровать. Но все же, понимаешь, для спокойствия души…
– Все это, Василий Егорович, ерунда на постном масле. Все эти разговоры гроша медного не стоят. Дурак распустил, а вы слушаете. Да разве в ихних нравах такие-то дела? Да разве после этого Юсуп ходил бы живехонек?
– Все это верно, Сашка, но…
– Что но? – спросил Сашка. – Сами вы меня учили дружить с ним, а теперь, когда гостей сзываете, его обходите. Нехорошо!
– Это верно, что нехорошо. Дал я маху! – признался Блинов.
– Не сосчитали до ста? – лукаво, не без желания поддеть Блинова, ввернул Сашка.
Блинов рассмеялся, но тут же вздохнул:
– Вот оказия с этими гостями! – Он даже расстроился. – В кои веки соберешь людей… Прошу тебя, приведи Юсупа! Уговори. Ну, соври что-нибудь. Юсуп поверит.
Лихолетов пообещал. На этом они и расстались.
