Текст книги "Это было в Коканде. Роман"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
38
Акбар поехал вместе с Лихолетовым. Вскоре они Добрались до того места, где были захвачены афганцы, и поскакали дальше. Часам к пяти показался Новый колодец. Ветер усиливался… Это предвещало на целые сутки тоскливую темноту. В пустыне начинался сухой дождь. Вихри подымали песчаный туман. Песок царапал и резал лицо. Отряд нарочно сделал крюк, чтобы расспросить прораба Каплю и трех ремонтных рабочих – все ли у них спокойно и не появлялись ли возле колодца какие-либо подозрительные люди.
На горизонте можно было различить насыпной холм, кирпичный бассейн и колоды для водопоя скота. Все было тихо. Среди безотрадной и безжизненной степи сиротливо серела пустая брезентовая палатка; она была сорвана с кольев и полузасыпана песком. Ветер хлопал ее краями. Тут же лежали винтовки без патронов. Лихолетов огляделся. На безбрежном, как море, и голом пространстве даже в бинокль не было видно ни одной черной точки. Лошади потянулись к вялой, бурой полыни.
– Что-то случилось… – сказал Лихолетов.
Он соскочил с лошади и, подойдя к колодцу, заглянул в его темную горловину. В глубине ничего не было видно. Он швырнул туда камень, камень упал мягко, без плеска…
– Харам! – крикнул Акбар. – Они завалили колодец трупами.
– Товарищ начальник… Ручка от гранаты! – крикнул Грибок. Гранатами кидались!
– Ну, ребята, думать некогда. Догонять надо. Проверь оружие, ребята! – быстро проговорил Лихолетов.
Красноармейцы опробовали затворы. Все было в порядке.
– Сейчас они где-нибудь в буграх. Те-то двое передовыми были, подсказал старшина.
Взвод снова тронулся. Начало темнеть. Трудно было искать по следам. Песок двигался и заносил всякий след. Тучи, проплывающие по круглому, как чаша, небесному своду, испарялись на ходу, их дождевые капли не успевали дойти до почвы. Гребни сильно дымились. Солнце закатывалось. Горячая красная пыль неслась навстречу отряду, засыпая его. Песок набивался в уши, в глаза, хрустел на зубах, и черная корочка грязи заклеивала губы.
К ночи ветер стал стихать, и в котловине Лихолетов заметил тощий огонек, издали похожий на мигающую свечку. Пользуясь ночной темнотой, пограничники медленно приближались к каравану. Ноги лошадей вязли в песке. Тревога охватила бойцов. У каждого разглядывавшего издали караван заныло сердце. Точно наклеенные на черный бархат, обрисовывались медно-красные силуэты людей, спокойно сидевших возле огня. Было очень тихо, так тихо, что даже сюда, до пограничников, доносился треск горящей травы. Вдруг зафыркал и заплевал верблюд. Пограничники легли на землю и уложили лошадей. Караван почувствовал людей. Там, возле костра, забегали тени, кто-то стал засыпать костер песком, степь утонула во тьме, и сразу вспыхнули огненные точки. Это стреляли караванщики, скрывшись за верблюдами и лошадьми. Они пользовались вьюками и животными, как бруствером.
– Пусть поорут да постреляют… Я знаю этих сумасшедших, – сказал Лихолетов и разделил взвод свой на группы. – Главное, не торопись… Считай до ста.
Пограничники переждали полчаса, и, как только паника улеглась, Лихолетов свистом подал команду, бойцы вскочили на коней и врассыпную поскакали к разлегшемуся каравану. Лошади натыкались на вьюки и на разложенных в котловине верблюдов. Вой, залпы и дикие крики наполнили степь.
Поймали девять человек. Десятого приволок за ноги старшина Максимов.
– Однорукий… – сказал он Лихолетову осекшимся, хриплым голосом и бросил труп возле заглохшего костра, будто тушу. Обычно спокойный, старшина сейчас был накален схваткой.
– Ну, показывай, – сказал Александр.
Красноармейцы с трудом раздули огонь. При его дымном свете Лихолетов признал в убитом Зайченко.
– Ты застрелил? – спросил он Максимова.
– Не знаю, товарищ начальник!.. Я, как шарил везде, попал к верблюдам. Мешок, думал, наткнулся… Потом чувствую, нет – человек… Лежит между двумя верблюдами, вроде спрятавшись… – объяснил старшина. Шальная, что ли, настигла?
– Мертвый был?
– Мертвый… Вот оказия! – вздохнул старшина.
Он был, видимо, чем-то расстроен и без нужды шмыгал носом.
Труп еще ближе подтащили к огню.
Лихолетов нагнулся над трупом и приподнял косматую окровавленную голову. Она была еще теплая, и прищуренные глаза смеялись. Пуля попала в глотку и вышла наружу, разорвав на мелкие осколки затылочную кость. С трупа сняли нательный кожаный мешок на шнурке, в мешке было немного денег и отпускной документ института. Маленький и серый, как убитая рысь, Зайченко лежал возле костра распластавшись.
Лихолетов тихо выругался.
Среди девяти связанных двое были в форме афганских солдат, остальные оказались купцами и караванщиками. Арестованных посадили около костра на свет.
– У колодца-то вы работали? – спросил их Лихолетов.
Арестованные молчали.
– Сволочи… За что же вы прораба сгубили и рабочих? Чем они вам помешали?
– Воды не давал… – по-русски сказал сарбаз, длинный, рыжий и юркий, как червь.
– Это Кыр-Ягды, Кыр-Ягды. Я его тоже знаю, – зашептал Акбар на ухо Лихолетову.
– Что значит – не давал?.. – спросил Лихолетов.
Расспрашивая этого афганца, Акбар выяснил следующее: напуганный разъездом, караван решил повернуть обратно от границы, на время скрыться, но у них истощился запас воды; удирая, они потеряли бурдюки. Тогда караван попробовал подойти к Новому колодцу. «Седой аскер» – так сарбаз называл прораба Каплю – заявил им, что он их к колодцу не подпустит. Должно быть, Капля сразу догадался, с кем имеет дело. Он послал их за водой на заставу, Он спрятался в песке, роздал своим рабочим винтовки и крикнул, что первый, кто только подойдет к колодцу, будет убит. Караван остановился.
– А как же вы его убили? – спросил Лихолетов.
– Я не бил! – ответил рыжий Кыр-Ягды и усмехнулся. – Наш русский вышел вперед… – сказал он, показав на труп Зайченко. – Он крикнул: «Я русский! Я сопровождаю караван! Это беженцы. У меня есть казенная бумага. Я сейчас покажу тебе. Пусти меня одного». Седой аскер пустил его. Русский подошел к колодцу и, ни слова не говоря, бросил три гранаты.
Слушая этот рассказ, красноармейцы невольно опустили головы.
Лихолетов носком тяжелого походного сапога пнул костер так, что из него брызнул огонь.
– Врешь! – закричал он басмачу. – Никогда не был русским этот бродяга, эта контра!
Басмач стал кричать, выкатив желтые белки, что русский мертвец именно так поступил. Он не врет.
– Ну, а зачем колодец завалили? – спросил Максимов, подступая к нему.
Кыр-Ягды посмотрел на старшину, прищурился и сделал вид, что не понял вопроса.
Грибок подошел к огню, снял котелок с костра. Кипятку не было… Вместо него на дне котелка образовалась клейкая песчаная масса.
– Эх, сторонка! – вздохнул Грибок.
– Не рассусоливать бы, а на месте всех сразу задавить! Чтобы не шлялись! – сказал один из красноармейцев колючим, резким голосом. Лицо у него было обозленное.
– Ишь ты! – подзадоривал его сосед, развалившийся возле костра. Он лежал, закинув руки, и глядел в небо.
– Что «ишь ты»? Пустыня так пустыня.
– Скорый больно, – ответил лежавший.
– Пустыня – мать разбойников… – отозвался его товарищ, потом икнул и, приложив к груди руку, сказал: – Водички бы!
Максимов сидел пригорюнившись поодаль от огня. Пойманные переглядывались, как звери, друг с другом.
Лихолетов решил дожидаться утра. Надо было дать отдых лошадям. Красноармейцы набрали травы. Огонь запылал сильнее. Никто из людей, возбужденных стычкой, не мог спать. Не хотелось. Да и какой сон на походе – вполглаза.
Возле костра сидел маленький Ванюков. Бойцы заметили, что он не отрываясь глядит в лицо трупу и отгоняет от него рукой дым, будто мух.
– Закоптит – боишься? – засмеялись красноармейцы.
Но Ванюков не обратил на эти насмешки никакого внимания. Он обернулся к Лихолетову и спросил:
– А что, товарищ начальник, вы его будто знали?
Лихолетов в ответ рассказал всю историю Зайченко, все, что он помнил: свои беседы с ним, историю Кокандской крепости, потом о боях с басмачами, о любимом командире Макарыче, о пулеметчике Капле, о борьбе с Иргаш-ханом…
Когда Лихолетов кончил свой рассказ, все бойцы примолкли.
Ванюков встал и, тронув сапогом голову трупа, спросил у Лихолетова с недоумением:
– Неужели действительно мать его прачкой была?
– Он говорил – прачка… – сказал Лихолетов.
Ванюков скрипнул зубами.
– Эх… – сказал он и отвернулся. – Лучше бы не рожать ей такую гадюку!
Когда разговоры утихли и люди стали подремывать, Александр услыхал, что его кто-то теребит за плечо. Он открыл глаза и увидел старшину Максимова, сидящего возле него на корточках.
– Товарищ начальник! – шептал он. – Не спите еще?
– Что, что такое? – пробормотал Лихолетов спросонья.
– Живой он был… – горячо заговорил Максимов. – Да мне при ребятах стыдно было признаться. Задразнят… Я, понимаете, как отдал коня Грибку да пополз меж верблюдов, сразу на н е г о навалился… Схватил за руки. Одну схватил. Другую ищу. Нету ее… Где она? Нету! Что за оказия? Тут он зубами вцепился в руку мне. Да так здорово! Тут у меня наган сам выстрелил. Как выстрелил? Прямо не знаю как.
– Ну, что делать, ладно.
– Обидно, товарищ начальник. Живьем бы! – сказал старшина с досадой. – Из-за руки все дело. Я растерялся ищу…
Снова начал он объяснять, но Александр его оборвал.
– Ну тебя. Спи. До рассвета подымай всех. До солнца выедем.
– Есть до солнца, – сказал Максимов и отошел в сторону.
Утром пограничники погнали караван к заставе. Связанные басмачи, прикрепленные поясами к седлам, уныло покачивались на своих конях. Труп Зайченко был оставлен на месте.
Когда окруженный отрядом караван скрылся, над степью появились стервятники. Они летели так низко и так уверенно, как будто уже кто-то им сообщил, что их ждет пища. Взмахивая длинными грязно-белыми острыми крыльями, они переругивались на лету и, опускаясь, тяжело шлепались о песок.
Над горизонтом загорелось мутное солнце.
39
Закончив эту операцию, группа пограничников вместе с Лихолетовым вернулась на заставу.
– Политчас немедленно организуй, – приказал Федоту Лихолетов. – Не мешкая… Полезно будет всем ребятам узнать, что за падаль ликвидировали мы… Именно всех, всю заставу собери, а не только тех, что с нами были… Я лично проведу беседу.
Рассказывая о прошлом, он увлекся. Подробно передал всю картину ночного нападения на Кокандскую крепость и все свои соображения о странном ее коменданте и тут же расписал такими яркими красками поведение Федотки в крепости, что бойцы невольно заслушались. Почувствовав это и сам зажегшись, Александр стал рассказывать и о другом: о боях с басмачами под Кокандом, об освобождении Бухары. Скромное участие Федота в этих делах вдруг тоже как-то расцвело, благодаря темпераменту Сашки. Федотка краснел, смущался, но был рад этому рассказу, чувствуя, как его командирский авторитет подымается. Затем они пообедали, и Лихолетов уехал в Ташкент. Федот его провожал.
На заставу он вернулся поздно. Невольно побрел к братской могиле. И тут он загрустил; все эти рассказы разбередили ему душу. Стоя в степи, у могильных камней, он тоже вспоминал свои мальчишеские годы, свою старушку мать и пожилого бойца Каплю. Федот думал о нем сейчас точно о своем родном отце, отцовские же черты почему-то совсем стерлись в его памяти. Капля, с его добродушным и храбрым характером, с его воркотней и вечной заботой, вставал перед ним будто живой.
Федотка присел на камни, отдаваясь воспоминаниям и наслаждаясь вечерней душистой прохладой. На заставе все затихло. Ветер тихонько ворчал в ушах. Барханы, освещенные прозрачной луной, казались выше и причудливее, чем при дневном свете. На горизонте появились три силуэта, разъезд с соседнего поста. Огромные длинные голубоватые тени всадников волочились за ними по песку. Всадники, остановив коней, будто наслаждались чистым и прохладным воздухом пустыни, потом снова разъехались в разные стороны. Лошади глухо шуршали копытами по песку.
На могиле лежала старая каменная плита. На плите была высечена надпись:
Здесь покоятся погибшие в бою
т. Капля, бывший комэскадрона Сулейман сын батрака
Родился в 27-м ауле.
Фатима Азаматова – комсомолка. И Ферапонтов.
Вечная память героям!
40
Обвинения, предъявленные Хамдаму, ничего не раскрыли…
Интереснее всего, что беш-арыкское дело с выстрелами под окном, с неизвестными в парандже и черной маске, с покушением на Юсупа получило совсем иной характер. Следователи свернули с этого пути, так как для обвинения Хамдама был собран другой материал: вся его жизнь с 1918 года…
Загадочная роль Хамдама в делах пресловутой Кокандской автономии, махинации в партизанском полку, история бухарского похода, кровавые расправы с личными врагами, так и оставшиеся не выясненными до сих пор, странное исчезновение младшей жены Садихон, взятки, угрозы, подозрительный выстрел на беш-арыкской площади в 1924 году – всего этого было довольно, чтобы протоколами, объяснениями, свидетельскими показаниями наполнить ряд томов огромного, пухлого дела. Однако все это было только характеристикой, собранием доводов, а не прямой уликой.
Для следователя было ясно одно – что до сих пор Хамдам гулял на свободе только в силу особых, непонятных причин!
В народе, среди населения кишлаков, в Коканде, среди старых жителей Беш-Арыка и Андархана, давно уже говорили о том, что Хамдам хочет смерти комиссара Юсупа. Всех этих маленьких людей сейчас волновал вопрос: кто победит – Хамдам или Юсуп?
41
Во второй половине октября один из подследственных по делу Хамдама встретился с ним на тюремном дворе. Хамдам остановил его.
– Эй ты, не зарывайся!.. – крикнул он арестанту. – Не показывай во вред мне. А то я сгною и тебя, и мать твою, и сестру, и жену!
– Как ты меня сгноишь? – ответил арестант. – Ты сам гниешь.
– Сегодня я здесь, а завтра дома… – махнув рукой за тюремные стены, сказал Хамдам. – Знаешь меня.
Об этом сообщили следователю, но на очной ставке Хамдам отперся от своих слов.
– Я не произносил угроз… – гордо заявил он. – Я только предупредил, чтобы этот человек давал правильные сведения. Он лжет, чтобы меня очернить и самому освободиться.
На всех очных ставках с арестованными и свидетелями, привлеченными по этому делу, Хамдам держался уверенно и сознавался только в мелочах. Не отрицая своего влияния на Беш-Арык, он решительно отверг предъявленное ему обвинение в убийстве Артыкматова.
– Старая сплетня… – сказал Хамдам. – Пусть мне докажут… Легко говорить. Все можно сказать… Я не убивал. Поручил? Кому?.. Беш-Арык жил моим именем… Теперь всё хотят свалить на меня. Все это – дурацкие слухи.
Он опроверг все свидетельские показания:
– Все лгут… Никаких колхозных растрат. Ничего не брал… Никого ничему не учил… Не вредил. Не мог… Ничего не говорил. Все лгут. Меня хотят погубить враги за то, что я истреблял мусульман… Они не могут мне простить, что я работал для советской власти. Они хитры, как змеи. Теперь они используют вас, чтобы убить меня. Если захотеть, так и голубя можно называть вороной. Делайте как хотите, я ничего не знаю…
Его упорство смущало. Следователи чувствовали загадку в деле. Шли бесконечные допросы. Дело о контрреволюционной группе росло… А Хамдам за это время стремился наладить сношения с внешним миром… Прижиганиями и махорочными компрессами он устроил себе язву на теле, чтобы попасть в больницу. Он рассчитывал, что в больнице будет свободнее. Когда мистификация не удалась, он начал думать о побеге… По ночам ему снилось бегство в Ташкент… Он просыпался мокрый, у него билось сердце, он прижимал руку к груди и мечтал в темноте. Тюрьма спала… В ней даже от стен пахло хлебом и потом. Хамдам ненавидел в эти минуты Карима и в то же время надеялся на него.
Уживчивый Сапар устроился лучше всех. Он быстро подружился с охраной. Топил печи, колол дрова… Он почти не сидел в камере: целыми днями он хлопотал и суетился, то в коридоре тюрьмы, то на дворе. Своей услужливостью он был приятен надзирателям. Они смотрели сквозь пальцы на те мелкие нарушения, которые он себе позволял. Его можно было вызвать в любую минуту дня и ночи, если требовалась какая-нибудь помощь. Сапар все исполнял с охотой. Он надраивал полы и нары и этим так купил завхоза, что тот готов был вечно держать Сапара при себе… На допросах Сапар смеялся, обо всем говорил прямо, резко, скоро, откровенно, не задумываясь… Конечно, о многом, то есть о самом главном, опасном для него и для Хамдама, он молчал.
Однажды вечером надзиратель крикнул Сапару:
– Пойди в четвертый номер. Просит парашу.
Сапар испугался. Он знал, что в No 4 сидит Хамдам… Надзиратель отомкнул дверь ключом и прошел с ключами дальше, оставив Сапара наедине с Хамдамом.
– Рад тебя видеть, Хамдам-ака, живым… – проговорил Сапар, входя в камеру.
Хамдам приветливо встретил Сапара.
– Ты умница, – сказал он.
– Я не чернил вас… Только в меру, для правды.
– Ты это делал для пользы. Это хорошо. Говорят, ты выходишь в город?
– Иногда выхожу. Мы возим хлеб из пекарни.
– Зайди завтра ко мне. Достань бумагу, карандаш, конверт. Мне письмо надо отправить на волю.
– Хорошо, сделаю… – сказал Сапар.
Из коридора раздался голос надзирателя:
– Ну, справились?
– Справились! – крикнул Сапар и, мигнув Хамдаму, выскочил из камеры.
Надзиратель Овечкин, пожилой человек, весело поглядел на Сапара, помчавшегося с парашей в руках по коридору.
Овечкин служил в кокандской тюрьме с 1914 года. Арестанты его любили за невзыскательность. Хамдама он опасался. Разговаривал с ним вежливо и всегда думал, как бы с этим сомнительным арестантом не нажить ему беды.
42
Всю ночь Хамдам не спал, он забылся только под утро и во сне видел своих жен…
«Сон до полуночи исполняется скоро. Утренний сон? Его исполнения надо долго ждать… – подумал Хамдам, просыпаясь. – Однако это лучше, чем ничего не ждать».
Утром Хамдам получил от Сапара все, что просил. Утро было хорошее, солнце светило в камеру. Вообще весь этот день, наступивший после разговора с бывшим джигитом Сапаром, показался ему особенным, веселым днем.
Перед вечерней поверкой, когда Сапар сунул ему в окошечко кружку с чаем, Хамдам передал письмо.
Сапар прочитал адрес, и у него задрожали губы. Письмо было адресовано Кариму.
– Я не участвовал в этом деле! – быстро сказал Сапар.
– Да ты и не участник! Ты только опусти письмо в ящик, – равнодушно ответил Хамдам.
Эту ночь он уже думал о будущем.
Письмо было официальное. В письме он жаловался на то, что его напрасно держат.
Прошла неделя. Хамдам понимал, что Карим не может ответить ему. Но разве нельзя найти иной способ, какой-нибудь знак?.. Перевести в большую, общую камеру, облегчить режим. Хамдам раздражался. Проклятиями он осыпал Карима. Он перестал умываться и целые дни проводил, шагая по маленькой душной камере из угла в угол, пугая соседей.
43
После того, как уборочная кампания кончилась, Юсуп сразу поехал к Лихолетову в Самарканд. Никогда еще Юсуп не жил такой беззаботной и счастливой жизнью, как в этот месяц своего отпуска. Сердце его было спокойно. Ведь он выполнил свой долг. Судьба ему благоприятствовала. Теперь нужно было только ждать того дня, когда обстоятельства всего хамдамовского дела выяснятся окончательно и все виновные понесут заслуженное наказание…
В квартире Лихолетова часто собирались гости (военные работники, сотрудники местных учреждений, представители самаркандских властей). Лихолетов был гостеприимен, жил широко, любил принять людей, часто жертвовал для этого последней копейкой и нередко издевался над самим собой, говоря: «Хорошо живем. Когда пусто, когда густо… когда нет ничего…» Все шли к Лихолетову охотно. Как будто здесь, в простой, обыкновенной обстановке, все обретали то, чего им не хватало дома… Лихолетов умел повеселиться, мог выпить, занятно поговорить. Это было известно всему городу. Каждый шаг Александра отмечался чем-нибудь. Стоило ему прийти в театр, как уже во втором антракте он появлялся за кулисами и знакомился с актерами. Благодаря этой легкости в знакомствах дом Лихолетова был всегда полон гостей.
Многие из них, знакомясь с Юсупом, расспрашивали его о Хамдаме, всех интересовал этот человек, потому что арест Хамдама на многих, даже не знавших его, произвел впечатление…
Срок отпуска уже кончался, и Юсупу пора было уезжать. На прощанье Лихолетов вздумал угостить его охотой. Юсуп, конечно, был плохим охотником, но дело ведь тут было не в добыче. Степная ночевка, дружеские разговоры на привале – вот что считалось самым главным, самым интересным в этом деле, поэтому Юсуп согласился на него с радостью… Здесь, в Самарканде, ему никак не удавалось побыть наедине с Лихолетовым. Александр вечно был окружен людьми, – Юсуп же не любил суеты и теперь с удовольствием думал о том, как приятно и тихо они проведут вместе эту осеннюю охоту.
Юсуп сидел на балконе. Возле него на круглом деревянном столике лежали части разобранных ружей, стояло блюдечко с налитым в него слабым раствором нашатырного спирта, тут же стояла и баночка с вазелином. Неподалеку от Юсупа сидела на балконе Варя. Голова ее была не покрыта, и ветер слегка шевелил ее волосы. Варя грелась на солнце и, вытянув ноги, откинувшись в кресле, внимательно читала книгу…
Юсуп, действуя шомпольной палочкой, конец которой был замотан куском мягкой тряпки, прочищал ружейные стволы от нагара. Он опускал тряпку в раствор, потом протирал ею дуло, – работа эта была отвлекающая от всяких забот и волнующих мыслей, приятная, как и вообще все прочие сборы и приготовления к охоте.
Небо было желтое и безоблачное, все предвещало тихую, славную погоду. Охота ожидалась необыкновенная – на автомобиле за джейранами. Для этого необходимо было выехать в степь, в пятидесяти километрах от Самарканда, и колесить по степи несколько десятков километров в поисках стаи. Собственно, по закону такая охота на машинах воспрещалась. Джейран, как бы ни был он быстр в беге, конечно не в состоянии убежать от машины. Его легко загнать, утомить. Но все-таки следует сказать, что при быстрой езде по степи охотники подвергаются серьезной опасности. Иной раз степь гладкая, как асфальт. Осенью на ней выжжены все травы. Машина на таких местах может взять скорость свыше семидесяти километров. Но степь есть степь. Это не дорога. И трудно усмотреть на ней какой-нибудь скат, трещину, складку – все это на быстром ходу может быть причиной смертельной катастрофы. Стрелять полагалось только с машины, с ходу, и непременно пулей…
Это до некоторой степени уравнивало шансы человека и джейрана и придавало всему делу захватывающий азарт. Лихолетов, конечно, был любителем этой запрещенной охоты.
Выезд предполагался ночью, чтобы с рассветом добраться до степи и захватить утреннюю зорьку.
Юсуп мечтал о той минуте, когда они сядут в машину… Впереди нее побегут от фар два голубых луча, машина понесется мимо садов, пахнущих ночной влагой, и в эту минуту он забудет о городе и городской жизни.
Ночь обещала быть звездной.
Юсуп хорошо знал окрестности Самарканда и уже заранее переживал все наслаждения от этой поездки.
Он представлял себе, как с левого боку, в нескольких километрах от машин, начнет все выше и выше подыматься горный хребет, как утром его вершины воспламенятся, будто костры, как сразу согреется воздух и приятный, острый ветер пахнет из Зеравшанской долины, как машина пересечет железную дорогу и пройдет кусок пути прямо по рельсам и вслед за этим из-под арки Тимура покажется широкий Зеравшан, как он увидит его безмятежную зыбь, и тихие заросли, и плоские желтые плодородные берега, и далекие богатые сады с тонкими, будто иголки, тополями, как при первом луче утреннего солнца вспыхнет весь этот величественный простор и даль превратится в прозрачное кружево, сплетенное из желтой, золотой и фиолетовой паутины… Эту долину еще арабы называли раем.
Мечты Юсупа были прерваны смехом Вари. Юсуп взглянул на нее, но она этого не заметила. Варя продолжала читать, точно она не в состоянии была оторваться от книги…
Варя заведовала сейчас хирургическим отделением самаркандской городской больницы. Время взяло свое. Черты лица у Вари стали суше, определеннее, исчезла та нежность, которая так привлекала в ней раньше. Волосы на висках слегка поседели, виски казались пепельными, но этот оттенок очень шел к ее голубым постаревшим глазам. Юсуп, как местный человек, считал Варю уже старухой. Юсупу казалось странным, что Сашка, так же как и раньше, может обнимать Варю, ласкать ее пополневшее тело и целовать увядшие щеки.
Варя бросила книжку, задумалась… След улыбки еще остался у нее на лице.
– Здорово французы пишут о любви, – сказала она.
– Да… – ответил Юсуп. – Но очень длинно и много. В жизни это как-то незаметнее.
Варя смотрела, как он возится с ружьем.
– Джейраны такие милые, – сказала она. – Брюхо желтенькое. Чудные морды! Ножки тонкие. Особенно внизу, у копытца, – прямо карандашики. Сашка привозил. Я не ела их. Не могла.
– Мясо очень вкусное… – сказал Юсуп. – Но я плохой охотник. В особенности теперь, с рукой…
– Но ведь ружье держишь левой, а не правой рукой.
– Да… Но и правая нужна. Буду стрелять из автомата-пистолета, с коротким прикладом. Удобнее для сгиба руки. Не надо ее вытягивать.
– Ты мало погостил. Незаметно пролетел твой отпуск.
– Отпуск пролетает всегда незаметно.
Варя посмотрела в сад. Это был маленький дикий садик, окруженный глухой глиняной стенкой. В нем всегда было очень тихо, как в коробке. Он густо зарос травой и кустарником, но осенью, без птиц, казался пустым.
Варя поглядела на Юсупа, будто сомневаясь в чем-то, потом сказала:
– Я тебя хочу спросить одну вещь, Юсуп. Только ты не ври… – Юсуп засмеялся. – Ты помнишь Коканд?
– Да, – ответил он. – Я помню, как у тебя потухла комната. Как будто на сцене, когда все кончается.
Варя улыбнулась. Ей очень захотелось узнать, что было с Юсупом тогда, в ту душную ночь?.. Она чуть было не решилась спросить об этом Юсупа. Но, почувствовав, что сейчас вопрос этот может прозвучать наивно и даже глупо, она отказалась от своего намерения. Мысль о том, любил ли ее Юсуп или просто желал ее, все-таки невольно беспокоила Варю.
Поглаживая ладонью страницы своей французской книжки, она смотрела на Юсупа, точно надеясь разгадать что-нибудь по выражению его лица.
Ей казалось, что, пройди та ночь по-другому, Юсуп остался бы тогда в Коканде и не поехал бы в этот проклятый Беш-Арык… И кто знает? Вся ее жизнь, может быть, сложилась бы иначе… И его также!
И, как часто это бывает, неосуществившееся прошлое, случайное и нелепое, сейчас представлялось ей поэтичнее и даже разумнее, чем это было на самом деле. Воспоминание и время приукрасили эту короткую ночную сцену.
Она искренне пожалела о своем прошлом, задумалась и уронила книгу с колен.
– Ну, о чем же ты хотела меня спросить? – сказал Юсуп после долгого молчания. На лице у Вари была все та же улыбка, вдруг смутившая Юсупа. Он даже покраснел.
– Ты вспоминаешь о Садихон? – сказала Варя.
– И да и нет, – с облегчением ответил Юсуп. – Разве не слыхала?
– Что? Ее продали в Китай? Ужасная история, но какая-то неправдоподобная.
– Нет, басмачи это делали.
Молчание.
– Мне думается, что она жива. Хочется верить хоть в это. Теперь она уже перестала мне сниться. Вот когда я был болен, в бреду я всегда видел ее. Теперь не вижу.
Опять молчание.
– Почему ты не женишься?
Юсуп рассмеялся.
– Ну, куда мне! Есть люди, которые, наверно, так и остаются с первой любовью, и совсем не потому, что они какие-нибудь особенные. Нет, самые обыкновенные, вроде меня. Обстоятельства складываются… Вот обвиняют старинную восточную поэзию в сладострастии, а она, по-моему, мечтательна. А в общем, любовь может быть всякая. И о мгновении можно написать и о десятках лет. Вот в Комакадемии мы сравнивали два романа. – «Каренину» и «Мадам Бовари», и хотя Толстой писал это еще со старым подходом, как роман о любви, но он видел дальше, он уже не мог писать так, как Флобер. Поэтому у него все шире, жизненнее. Любовь – это один из узоров ковра, из многих, из десятков узоров жизни. Разве в жизни сейчас мы уже так много отдаем любви? Нет, не приходится. Да и раньше, может быть, этого не было. «Писалось!» Писать можно… Или еще бывает так: общественное – одно, личное – другое. У меня все личное, не знаю, как у других…
В передней резко прозвенел электрический звонок, и вслед за ним Юсуп услыхал шаги. Домработница вышла на балкон и сказала Юсупу, что его спрашивает какая-то женщина. Он удивился.
– Какая женщина? – спросил он.
– Не знаю… С девочкой. Говорит, что очень надо, – ответила домработница.
