Текст книги "Очерки японской литературы"

Автор книги: Николай Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Необходимо отметить, что далеко не все круги японской буржуазии были захвачены этой националистической реакцией. Многие, и притом очень влиятельные, группы этой буржуазии продолжали хранить верность прежним идеям либерализма, правда, очень умеренного.

Во главе их стояли деятели второго влиятельнейшего в те годы объединения – Общества друзей народа («Минъ– юся»), руководимого Токутоми Сохо. Это содружество старалось бороться на два фронта. С одной стороны, его члены протестовали против «беспорядочной европеизации», с другой стороны – они восставали и против «тупого национализма». Кроме того, основным тезисом их было положение, что новая культура должна быть построена «силами всего народа», а не одних только передовых слоев. Отсюда своеобразные демократические тенденции у них; именно они ввели в японский обиход словечко «демократия», быстро ставшее весьма популярным. Как тогда понимался этот демократизм, могут показать следующие слова Такэкоси Йосабуро, бывшего одним из наиболее активных членов содружества. «Что такое демократизм? Это значит: распространить социальные блага па наиболее многочисленные массы населения и вместе с тем разлояшть на отдельных людей ответственность и обязанности общества в целом. Это значит: повышать ценность человеческой личности, идя в ногу с прогрессом общества».

Рупором «Содружества народа» был журнал «Кокумин-но томо» («Друг народа»), основанный в 1887 году и редактируемый Токутомп Сохо. Журнал этот целиком был посвящен пропаганде указанного «демократизма» и пользовался огромной популярностью среди молодежи тех лет, видевшей в нем наиболее передовой орган своего времени. Токутомп превратился в общепризнанного вождя передовой молодежи, а его книги – «Будушая Япония» («Сёрай– но Ниппон»), и «Молодежь новой Японии» («Син-Ниппон-но сэйнэн») стали евангелием либеральных кругов. В первой книге Токутоми рисовал будущую демократическую Японию, во второй – набрасывал портрет «молодого человека», создателя этой будущей Японии.

Как известно, молодой радикальный пыл молодой японской буржуазии – при всей своей скромности – был еще к тому же недолговечен. Буржуазия быстро превратилась в реакционную силу. Блок с помещичьими слоями, совместное наступление на крестьянство и вновь появившийся пролетариат – все это обнаружило, что демократические устремления японской буржуазии не действенны. Поэтому в конечном счете из спора японских «западников» – радика– лов-демократов с «японофилами» – консерваторами вышло то же, что и в политике: дело кончилось и тут компромиссом. Подобно тому как японская конституция является политическим документом буржуазно-помещичьего компромисса, подобным же документом идеологического компромисса является знаменитый «Манифест о воспитании» 1890 года («Кёпку-тёкуго»), предписавший населению – в качестве официальной идеологии – политико– моральные принципы старого феодализма, вроде верноподданности и сыновнего долга, с некоторым довеском буржуазных идей, вроде идеи прогресса.

Националистическая реакция нашла свое отражение и в литературе. Буржуазия начинает вспоминать свое собственное прошлое, то время, когда она еще в облике «третьего сословия», в лице ремесленников, торговцев феодального города впервые накопляла свои силы для предстоящей борьбы. Происходит своеобразный ренессанс литературы того времени. Признанный классик торговой буржуазии XVII века Сайкаку, с его реалистическими романами из городской жизни, становится учителем для писателей промышленной буржуазии 80-х годов XIX века. Оживают и другие писатели той эпохи, особенно те, которые считались лучшими выразителями так называемого «эдоского духа», старого Токио. Этот эдоский дух – вышеописанный гротеск, шутка, сатира, острое словцо, всяческое остроумие на основе трезвого, чисто рационалистического восприятия жизни. И все это воскрешение своего прошлого соединяется с неудержимой целеустремленностью, укрепленной долгими годами борьбы с сёгунатом и двадцатплет– ним опытом по созданию нового режима. В этих идеологических сдвигах и коренятся все литературные течения этих лет.

Для чего все это было нужно объективно? По-видимому, перед новой японской литературой, в первые десятилетия или совершенно не соприкасавшейся со старой, или же от нее отталкивавшейся и поэтому оказавшейся предоставленной собственным силам или подражанию Западу, встала теперь задача, которую мы называем «усвоение литературного наследия». Новая литература для того, чтобы выйти па широкую дорогу, нуждалась в обогащении своих выразительных средств, новые писатели нуждались в «учебе у классиков». И все положительное, что японская литература вынесла из этой полосы «возрождения национальной красы», сводилось именно к обогащению выразительными средствами, и в первую очередь средствами языка, доведенного токугавскимп писателями до большой степени гибкости и выразительности. Усвоив это наследие, новая литература получила прочную базу для своего дальнейшего развития. Новые писатели научились искусству обрабатывать сюжет, строить повествование; они научились и пользоваться языком.

И тем не менее большая дорога новой литературы лежала не в этом направлении. Первая внешняя война (с Китаем, 1894-1895 гг.) подвела черту под этой полосой. Японская буржуазия победила; силу новой страны почувствовал не только Китай, но и Запад. Преграды, лежащие на пути в виде «западной опасности», в значительной степени отпали. Поэтому и оснований для антиевропеизма никаких особых уже не было. В то же время было вполне понятно, что путь к старому невозможен. И после годов безудержного преклонения перед всем западным, после последующих лет такого же восхваления своего, национального, с японо-китайской войны начинается полоса органического роста новой буржуазной культуры, а вместе с ней и литературы.

VI

Повествовательная литература этих лет (перед японо-китайской войной), конечно, не ограничивается тремя именами: Койо, Киме и Рохаи. Они представляли собой только главную линию, стояли на первом месте, особенно Койо и Рохан. Кроме них, работало и имело нередко очень большой успех немало и других писателей. Впрочем, в основном и те так или иначе примыкали к основному тону главных авторов: националистический дух захватывал с той или другой стороны и их.

Койо и Рохан были доступны наиболее культурной части тогдашней буржуазии. При всем своем уклоне в XVII век они оставались все же продуктом 80—90-х годов XIX века. Их произведения – своеобразное сочетание старого и нового, Сайкаку помноженного на Мэйдзи. Недаром они не могли перейти целиком к старому языку. Койо создал свой «эклектический стиль», («гадзоку-сэттютай»), как называют его манеру письма, Биме пытался перейти целиком на живой язык своего поколения. Поэтому широкий читатель, то есть не подошедшие еще вплотную к европейской культуре широкие круги мелкой и средней буржуазии, более консервативные по своему социальному укладу и поэтому более связанные с прошлым своего класса и в то же время менее требовательные в смысле художественном,– был этими передовыми писателями обслужен в малой мере. Для нпх-то и образовалась популярная литература, питающаяся еще в большей степенн национальным материалом, чем даже главная линия. Чрезвычайно характерно, что максимальный успех в этой области пал па роман Муракамп Намнроку– «Микадзуки» (прозвище героя), вышедший в свет в 1891 году. Оп отыскал в совсем недавнем еще прошлом, том прошлом, которое было во многом живо в кругах таких питателей, один персонаж, так и просящийся в классовые герои этой части буржуазии. Речь идет о так называемом «отокодатэ». Эти отокодатэ – рыцари буржуазии тех времен, когда она еще принуждена была развиваться в феодальном окружении в условиях политического бесправия и беззащитности. Тогда именно создался особый тии храбреца, имеющего «под собой» группу стойких молодцов, готовых по первому зову своего вожака кого угодно схватить, избить, убить, а то п ограбить, особенно же если это самураи – кичливые феодалы тех времен. Обстановка делала этих отокодатэ часто защитниками обижаемых; ремесленники н торговцы нередко прибегали к их покровительству. Ореол храбрых защитников окружал их в глазах толпы. Перед ними и последние годы феодализма трепетали и сами столичные власти. Вот эти первые «боевые дружины» буржуазии, рыцари их класса, и стали любимейшей фигурой литературы. Подвигам и борьбе такого героя «Микадзуки», его храбрым и великодушным деяниям и героической смерти через харакири и посвящен роман Намироку, чрезвычайно живо написанный, изобилующий занимательными сюжетными ситуациями – типичный авантюрный роман.

Читая подобные романы, токийский купец, мелкий чиновник или ремесленник негодовали, восхищались, воодушевлялись. Для того чтобы плакать, чтобы умиляться, он мог взять роман Такаяма Тёгю (1871—1902, Тёгю – литературный псевдоним) «Отшельник Такпгутн» («Такигути-нюдо»). Здесь материал – родная старина. А что в этой старине овеяно большим трагизмом, как не эпоха борьбы Тайра и Минамого, этих греков и троянцев японского героического эпоса? Несчастная судьба побежденных Тайра всегда исторгала у японцев обильные слезы.

Роман Тёгю берет в основу один эпизод из истории Тайра, увековеченный в героической поэме XII века «Повесть о Тайра», и рассказывает о печальной судьбе двух любящих сердец: рыцаря Такигути и прекрасной Йокобуэ. Соображения фамильной чести, суровость отца не позволили любовникам соединиться в браке. И вот он – скрывшийся от света отшельник-монах, она – в слезах и горе. Правда, она приходит к нему в уединение,

332

но он – уже не от мира сего. Прекрасная Йокобуэ в слезах умирает. Такигути молча страдает на ее могиле. А тут еще и полный разгром их рода и их лагеря. Такигути уходит от мира совсем.

Несколько по другому направлению шли романы, которые можно назвать бытовыми. Они предназначались для иных слоев городского общества, не столько для мирных и добродетельных бюргеров, сколько для веселящейся молодежи, для гулящих купчиков, для многочисленной и разношерстной богемы большого города. Их жизнь, их быт, их правы и напрашивались на страницы беллетристических произведений, особенно если учесть влияние в этом направлении образцов прежней литературы, с таким усердием занимавшейся бытописанием веселых кварталов старого Токио, обрисовкой нравов их обитателей и посетителей. Недаром одно из лучших произведений такого рода – ромаи Аэба Косой, появившийся в 1889 году, прямо даже заимствует старинные названия: «Нравы купцов нашего времени» («Тос-эй с-ёнин катаги»). При этом сохраняется и прежний тон, и трактовка сюжета: в духе специфической эдоской шутливости, острословия, юмористического смакования ситуации. Другой крупный представитель этого жанра Сайто Рёкуу возобновил другую линию подобной литературы – сатирическую. Его произведения «Какурэмбо», «Абура-дзигоку» насыщены сатирическим отношением к сюжету, также взятому из жизни молодежи в окружении гейш и женщин, еще более «веселых».

Стремление к приключенческой литературе, отмеченное выше, вызвало к жизни и еще одно направление – авантюрно-исторический роман. На этом поприще подвизался очень известный радикальный публицист, человек для своего времени самый передовой, глава газеты «Мантё» – Куропава Руйко. Трудясь над укреплением хозяйственной базы своей газеты, он принялся за переделку на японский лад захватывающих по фабуле европейских романов. Таким образом, оказались обработанными романы Дюма, выпущенные под интригующими названиями:      «Железная маска», «Человек или дьявол».

Не избежал такой детективно-уголовной трактовки и Гюго, с его «Отверженными», прошедшими на этот раз под заглавием «О, бессердечие!». Успех среди газетных читателей был настолько велик, что его произведения так и ходили под обозначением «Руйкомонб», то есть «сочинения Руйко».

VII

Японо-китайская война 1894—1895 годов знаменует собою окончание первого большого периода в жизни новой, капиталистической Японии. Победа на внешнем фронте, положившая начало «грабежу соседей», принесшая с собой упрочение международного положения, соединенная с хозяйственным и политическим укреплением внутри, открыла перед японской буржуазией повые и широкие перспективы. Внутри страны лежала масса неиспользованных возможностей: хозяйство могло расти и расширяться в сторону все прогрессирующей индустриализации. Вовне маячили иностранные рынки, прежде всего китайские. Окрыленная эффектом первой военной победы, солидно подкрепившаяся золотым питанием в виде китайской контрибуции, молодая буржуазия становится еще более предприимчивой. Внутри идет реорганизация промышленности, переоборудование ее по «последнему слову техники»; вовне все напористей становится движение в сторону Кореи, этих ворот в Китай, базы для закрепления на материке, арены соперничества и будущей борьбы с Россией. Этот период подъема, оживленной деятельности, планов, мечтаний длится до самой русско-японской войны. И эти десять лет есть также особая полоса в развитии литературы, и прежде всего в развитии поэзии.

Первая попытка нащупать пути создания новой поэзии была сделана, как указано выше, еще в 1882 году. Это «Сборник новых стихотворений» трех авторов. Зерно оказалось брошенным не на каменистую почву; в последующие затем годы появилось несколько таких «Сборников». Однако только перед самой войной обнаружилось некоторое укрепление позиций новой поэзии: новые стихи стали читаться не только ближайшими друзьями и поклонниками поэтов, но и кое-какими читателями. Иными словами, новая японская поэзия хоть медленно, но все же созревала.

Этим своим созреванием она во многом обязана Западу. Переводы, оплодотворившие японскую прозу, форсировали и развитие поэзии. Много сделал на этом поприще Мори Огай, в то время глава литературного объединения «Синсэйся», издававшего свой журнал «Синсэй» («Новый голос»); своими переводами немецких стихов он показал, как надо перекладывать чужую поэтическую речь на японские стихи, новые по строфической форме, по не нарушающие традиционных особенностей метрической стороны японского поэтического языка. Главное же, он способствовал ознакомлению с новой по содержанию поэзией и в этом – наибольшее значение его деятельности. Помогли и теоретические споры, в частности, поднятые статьей Бимё «О японской лирической поэзии» (1890), теоретическими работами Огай и других. Толчок, данный всем этим, привел в движение целую группу молодых поэтов, из которых выделились и заняли первенствующее положение двое: Кнтамура Токбку (1867—1893, Тококу – литературный псевдоним) – основатель литературной группы журнала «Бунгакукай» («Литературный мир»), н Наканиси Байка, также примкнувший к этой группе. Основное направление этой школы японская критика того времени окрестила «романтическим идеализмом». Японцы вообще легки на всевозможные звучные наименования, особенно в европейском духе, и не стесняются иногда два-три романа обозначить названием какой-нибудь особой шкулы. Во всяком случае, отличительной чертой стихотворений этой группы является серьезность и вдумчивость подхода к человеческой жизни, стремление уловить в ней новое, притом не поверхностное и легко доступное, но лежащее где– то глубже. Стихотворения эти, особенно самого главы школы – Тококу подернуты сильным налетом печали, поэт «страдает», и при всей иногда явной преувеличенности этих страданий за ними скрывается большей частью действительно искреннее чувство, хотя п выявленное в тонах сентиментализма. Эта сентиментальность, субъективный лиризм, эта серьезность, вдумчивость и отличают поэзию этих лет, особенно на фоне развлекательной, гоняющейся прежде всего за интересным сюжетом современной ей прозы. Тококу стремился даже к новой для Японии форме: пробовал писать стихотворную драму, по успеха не имел. Одним из лучших его стихотворений считается «Спящая бабочка».

КИТАМУРА ТОКОКУ. «БАБОЧКА»

От дыханья осени | сегодня утром Изменилось как-то все | кругом в природе.

Тонки голоса цикад | в ветвях деревьев,

Грустны песни | жужелиц в траве росистой,

II в лесах

Даже гомон птиц | стал тише, глуше.

На лугах

Травы, листья и цветы | затосковали.

На Поляне бабочка одна... | одна, бедняжка, На поникнувший цветок | присев, уснула.

О, уже пришла, | уже настала осень,

И осенний вид | облек все в поднебесье. Муравьи в испуге | ищут, где б укрыться,

И, свернувшись, змеи | заползают в норы.

И жнецы

Убирают рис | с утра еще при звездах, Дровосеки

Забывают про лупу, | к зиме готовясь.

Бабочка, о бабочка, бедняжка!

Как на сломанном цветке | заснуть могла ты? Но и сломанный цветок, | тобой избранный, Станет уготованным |,богами ложем.

Рапнею весной | ты в свет, блуждая, вышла, Вот до осени | кружилась в опьяненье.

По утрам

С тысячи цветов | росой ты насыщалась.

По ночам

Проходила ты сквозь сны | без сновидений. Если бы вот так, | как ость, уйдя в Нирвану, Вместе с сломанным цветком | тебе исчезнуть!

(Перевод Н. Фельдман)

Большой известностью пользуется стихотворение Байка «Цукомоно-онна» («Старуха») на тему известного эпизода «Исэ-моногатари», рисующего «даму пожилую», домогающуюся любви «младого кавалера»,– эпизод в одно и то же время смешной и трогательный.

Это первое оживление японской лирики, наметившееся пред самой японо-китайской войной, после войны, в последние годы XIX и первые XX века, привело наконец к полному расцвету, новой поэзии и, в частности, окончательно утвердило форму «нового, стиха» (сиитайси), сделав ее такой же национальной, как и старинная танка и хокку. Было окончательно признано, что рифма в условиях японского языка – невозможна, подражать в этом смысле европейцам – нечего. Но зато метрическая структура претерпела значительные изменения: помимо традиционных метров 7 – 5 и 5 – 7 были введены и узаконены метры 5 – 5, 8 – 6, 8 – 7, 8 – 8. Композиция стихотворения приняла вполне свободный характер: научились создавать различной длины строфы, стали объединять отдельные строфы в связанное тематическое целое, стали разделять стихотворение на части. Словом, в этой области лежат наибольшие формальные новшества новой поэзии.

Произошло и сильнейшее расширение поэтической тематики: наряду с лирическими в стихах появились темы эпического характера; с помощью эпических элементов стали создавать нечто вроде повествовательной поэзии. Материал, годный для поэтической обработки, расширялся даже в области чисто лирической поэзии: не только лирика любви и природы, но весь сложный мир природы и человека, все ого содержание стало достойным воплощения в стихи. Сумели новые поэты и удержаться от подпадения под влияние тех тенденций, которые замечались в ближайшей к ним прозе: гротеска, с одной стороны, и дидактического уклона – с другой. И, наконец, новая поэзия обусловила одну почти недоступную для прежних поэтов возможность: выявление своей собственной творческой индивидуальности. Те мертвящие каноны, которые господствовали в танка и хокку, каноны, предусматривающие малейшую частность поэтического приема, в новой поэзии, естественно, заменились индивидуальными канонами, творимыми самим поэтом.

Поэтами, обеспечившими новому стиху окончательную победу и поставившими новую японскую поэзию на очень высокий уровень поэтической культуры, были: Симадзаки-Тосон (1872—1943, Тосон – литературный псевдоним) и Цутии (Дои) Бансуй (1872—1952, Бансуй– литературный псевдоним).

Первый сборник Тосон «Молодая зелень» («Ваканасю») вышел в 1897 году и сразу же поставил его на первое место среди современных ему поэтов. Позднейшая же критика безоговорочно отметила его появление как делающее эпоху. В самом деле, этот сборник Тосон имел много прав на такую оценку. Во-первых, он вводил в японскую поэзию совершенно новую тематику, тон и поэтический колорит английских прерафаэлитов: влияние на него Суинберна и Росетти – несомненно; во-вторых, он обнаружил умение пользоваться всем лучшим и в то же. самое время близким для современного читателя из того, что имелось в старой японской и китайской поэзии; в-третьих, тщательной работой над формой и особенно над словарем он сумел дать художественное завершение стилю «нового стихотворения» (синтайси); в-четвертых, он обнаружил одинаковое искусство и в лирическом и эпическом жанре; и, наконец,– и в этом, конечно, самое главное,– он продемонстрировал огромную художественную одаренность, при этом – в тонах, созвучных самому свежему и молодому, что было тогда в Японии.

О настроениях молодого поэта очень красноречиво говорит предисловие к сборнику, одно место которого звучит так: «Юная жизнь срывается с наших уст, слезы восторга льются по нашим щекам. Подумайте: сколь многих юношей заставляет забывать о пище, о сне переполняющее их свежее, новое. И еще подумайте: скольких юношей приводит в неистовство скорбь и печаль наших дней. Вот и я: забыв о том, как я неискусен, я все же решил и свой голос присоединить к новым песням.

Жизнь есть сила. Сила – это голос. Голос – это слово. А новое слово есть новая жизнь».

Основные темы «Молодой зелени» – любовь и искусство, не без привкуса неудержимой страстности Росетти и чувственной силы Суинберна. Несомненно, на этом этапе своего художественного развития Тосон был целиком во власти патетических и романтических настроений. Он остается при атом достаточно оригинальным и в отношении образов и тем. Вот его уподобление любви лисице:

СИМАДЗАКИ-ТОСОН, «ПРОКАЗЫ ЛИСИЧКИ»

Поздно ночью лисичка, прокравшись в кусты,

Ждет, пока опустеет и станет темно;

Притаится в тени виноградной лозы И росистые гроздья ворует тайком.

Хоть любовь не лисичка, лукавый зверек,

Хоть и ты не лоза, не росистая гроздь,

Но и я, затаивши тоску от людей,

Не готов разве так же похитить тебя?

(Перевод Н. Фельдман)

Во всем неожиданно сравнение в строках, считающихся одними из лучших во всем сборнике:

О, осенние листья, что ветер несет,

И взметает, и кружит по пыли дорог,

Как бродячих браминов, что гонит судьба —

На восток и на север, на запад и юг.

(Перевод Н. Фельдман)

Впрочем, в те времена наиболее любимым стихотворением было «Шесть девушек». Вот одна строфа из него.

И, влюбленная, она ушла из дома.

С берега родного на чужой, далекий,

Переправилась, сошла и оглянулась:

Чайки плачут, сумерки кругом сгустились...

Для меня любовь моя как храм священный.

Ты один в том храме бог, святыня сердца.

Если не тебе, в твой храм, не на алтарь твой,

То куда же жизнь мою тогда отдать мне?      -

(Перевод Н. Фельдман)

Вслед за «Молодой зеленью» идет «Лепесток-ладья» («Хитоха-бунэ»), сборник, выпущенный в 1898 году. Он утверждает в общем ту же линию, что и первый сборник, но уже в гораздо более задумчивых и спокойных тонах и с большим, чем прежде, обращением к лирике природы. В этом же году выходит третий сборник «Летние травы» («Нацугуса»), написанный во время пребывания поэта на родине, в полудеревенской обстановке на севере Японии. Стихи этого сборника свидетельствуют о серьезнейшем переломе в творчестве Тосон: общий тон становится более жизнерадостным, светлым; от любовных мотивов и лирики природы он переходит к миру действительности, берется за чисто реалистические темы. Появляются стихотворения под названиями: «Крестьянин», «Труд». Этот поворот окончательно закрепляется через несколько лет в четвертом сборнике «Опавшие цветы сливы» («Ракубайка», 1901), также созданном под влиянием жизни в деревне. В нем нет уже ничего от прежней чувствительности и изнеженной страстности, от романтических мечтаний, поэтических снов и тому подобных аксессуаров «страстной лирики». Здесь – реальная жизнь, поэт обеими ногами стоит на земле, воспевает труд. Отбрасывается и самодовлеющая лиричность: звучат нотки поучения, проявляются чуть ли не гражданские мотивы. Очевидно, поэт приходит к новому мпровоззрению и соответственно этому – к новому этапу творчества. И крайне характерно, что на этом новом этапе он нашел себя полностью не в поэзии, а в прозе. Тосон снова выступит в истории японской литературы, но как основоположник реалистического, общественно-проблемного романа.

Рядом с Тосон ставят обычно второго поэта этих лет – Бансуй. В самом деле, по популярности среди современников он, несомненно, идет сейчас же вслед за автором «Молодой зелени». Правда, может быть, не столько благодаря равной с ним одаренности, сколько потому, что сумел задеть другие струны в душе тогдашнего читателя, удовлетворить иные его запросы. Тосон воспринимался– особенно в первых сборниках – как тонкий, изящный, женственный поэт. В глазах молодежи он был прежде всего поэтом непосредственного чувства. Бансуй был для тех же читателей другим – мужественным, проникнутым энергией, поэтом прежде всего мысли. Первый в своих стихах исходил от глубокого сердечного переживания, второй – от углубленного раздумья. Вот это искусство претворять в поэтическую форму философскую отвлеченную мысль и создало ему самостоятельное и почетное место в тогдашней поэзии. Однако эти же свойства Бансуй обусловилн и некоторую искусственность, надуманность его лирики. В выборе тем, подходе к ним сквозит эрудиция, ощущается книжность. Недаром уже тогда его упрекали в том, что он берет свои стихи не из живого опыта, а из книг. Во всяком случае, при всех своих качествах поэзия Бансуй общепризнанно стоит рядом с Тосон, то есть на одном из первых мест.

Образцом творчества Баисуй считается вышедший в 1899 году сборник «Вселенная чувствует», произведение, произведшее сильнейшее впечатление своей проникновенностью и серьезностью.

Общее содержание этого сборника можно охарактеризовать словами: философская лирика с преобладанием главным образом тем природы. Считается замечательным стихотворение «Орел»:

ДОИ БАНСУЙ, «ОРЕЛ»

Над спиной распростерта бескрайность небес.

Темно-синие тучи он кроет крылом.

И полету могучему есть ли предел?

Принося обещанье желанной зари,

Позади оставляя высот аромат,

Высоко в поднебесье царит он – орел.

Страшны бури и грозы, и тягостен путь.

(Перевод Н. Фельдман)

В стихотворении «Река Хиросэ» рисуется, как ширится и растет дух при созерцании величия природы. В «Дивном искусстве творения» поэт охвачен восторгом от красоты бытия. В стихотворении «Вселенная и поэт» автор па примерах Мильтона, Вордсворта, Росетти, Шекспира, Данте и Гете убеждает читателя, что всюду во вселенной, во всем бытии скрыта поэзия, которую может вскрыть только истинный поэт. Образу «поэт», всегда трактуемому как проникновенный мыслитель, посвящен ряд стихотворений сборника, например, «Поэт», «Вечерние думы»Стихотворение «Вечерний колокол» считается многими лучшим во всем сборнике.

ДОИ БАНСУЙ, «ВЕЧЕРНИЙ КОЛОКОЛ»

В час, когда на лестнице высокой башни

Шелковый рукав тяжел от слез разлуки;

В час, когда в развалинах росистых замка

Оживают думы о далеком прошлом;

В час, когда мудрец в тиши спокойной кельи

Размышляет молча о бесстрастном небе,—

Далеко окрест свой голос возвышая,

Восклицает «ныне» колокол вечерний.

(Перевод Н. Фельдман)

В 1901 году Бансуй издал второй сборник стихов «Рассветный колокол», в котором несколько отходит от отвлеченной лирики и берется за более реальные темы. Он сумел даже отозваться негодующим стихотворением на известный Благовещенский инцидент 1900 года, когда в Амуре было потоплено около пяти тысяч китайцев. В этом отношении его поэтическое развитие несколько напоминает путь Тосон.

Расцветом своим поэзия этих лет обязана, конечно, не только этим двум поэтам: рядом с ними работали и многие другие. Из них самыми значительными были: Сусукида Кюкин и Кабахара Юмэй. Однако они в общем не выходили из рамок, очерченных Тосон и Бансуй. За первым из них даже установилось прозвище «Второго Тосон», настолько близок он был к творчеству этого последнего. Юмэй считается принадлежащим к школе «поэтов размышления», основанной Бансуй, причем в ого лице эта школа обнаружила уклон в мистику (темы любовной мистики в. сборнике 1903 года «Докугэн-айка»). Между прочим, и Кюкин, проделав сначала, подобно Тосон, путь от романтической любовной лирики (сборник «Вечерняя флейта», 1899) к тематике действительной жизни (сборник «Уходящая весна», 1901), напоследок также склонился к мистицизму (сборник «25 струн»).

При всем разнообразии своего содержания и при всех больших на первый взгляд неожиданностях в своих тенденциях, пути развития новой японской поэзии тем не менее достаточно ясны. Поэзия, зародившаяся с японо-китайской войны, этого огромной важности события в жизни новой Японии, укрепившего господствующий строй и открывшего перед буржуазией новые горизонты, является, несомненно, поэзией восходящего класса, поэзией бурно растущей буржуазии. Отсюда ее общий романтический колорит, ее страстная лиричность, отсюда же, наконец, и тот субъективизм многих поэтов, который является элементом, соотносительным буржуазному, или, точнее, буржуазно-интеллигентскому индивидуализму своего века. Этот индивидуализм широкой волной распространялся в обществе, важнейшей задачей людей стало «выявление своей личности», повышенная оценка содержания своего «я», страстная защита от всяких посягательств со стороны. Разумеется, эти тенденции возникли не только в эти годы, существование их обнаруживается и до японо-китайской войны, но все-таки расцвет их сопряжен с общим подъемом нового класса, обусловленным хозяйственным и политическим укреплением.

Естественно, что полосу этого романтического индивидуализма японская интеллигенция проходила самыми прихотливыми изгибами. Не надо забывать, что вторжение европейской культуры, в частности, идейных течений и литературы, шло все время не прерываясь, и даже националистическая реакция конца 80-х годов только затормозила его, но не прекратила совсем. После же победы, после того как японская буржуазия убедилась, что Западу можно противостоять, причины сторониться от Запада окончательно отпали. Поэтому после японо-китайской войны импорт всего западного снова возрастает и дает себя особенно чувствовать именно в литературе, а в ней – в поэзии.

Однако при всем уже большом сравнительно знакомстве с Европой, при все более и более растущем умении правильно разбираться в идейных и литературных явлениях, ввоз не мог производиться систематически и планомерно; во многом он был стихиен, обуславливался индивидуальными склонностями лиц, часто просто случайной модой, иногда же обыкновенной случайностью. Достаточно перечислить имена поэтов, чьи произведения в эту эпоху в изящных маленьких книжечках с золотым обрезом можно было видеть в руках любого передового студента, чтобы понять все это: из англичан здесь были – Вордсворт, Байрон, Шелли, Ките, Теннисон, Росетти, Суинберн, Броунинг; из немцев – Гейне, Шиллер, Гете, Кернер, Уланд.