Текст книги "Очерки японской литературы"

Автор книги: Николай Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Во Франции, например, столь грандиозное предприятие, как «Энциклопедия», рассчитанная на просвещение народа, освобождение его от невежества, на воспитание в нем здравых и разумных представлений, сосуществовало с могучей художественной литературой, развивавшей тот же строй мыслей на языке образов. В Японии XVIII века, в пору, когда еще действовал введенный домом Токугава запрет на контакты с внешним миром, тем не менее европейские знания и культура проникали в закрытую страну: их проводниками стали «рангакуся» – ученые, ориентировавшиеся на голландскую пауку и технику. В эту эпоху возникает огромный труд Андо Сёэки «Истинно действующие законы природы», своеобразная стотомная японская «Энциклопедия», где развивались идеи весьма прогрессивные, в том числе антифеодальные, провозглашалась мысль о равенстве людей и содержалась критика реакционного конфуцианства. Позже появился трактат Ямаката Банто «Юмэ-но-сиро» («Сновидение»), направленный против феодального мышления и против официальной пауки, апологе– тизировавшей феодализм. Однако в художественной литературе, в отличие от того, что было во Франции, ие нашлось столь же значительных эквивалентов этим фундаментальным явлениям общественной мысли. Но все же произведения просветительского характера возникали и охотно читались. Среди них следует назвать роман «Путешествие Сидоноки» Сигара Гэнная – парафраз свифтовского «Путешествия Гулливера», сатирическую «Хосэй моногатари» («Повести нашего времени») того же Андо Сёэки или «Удивительный рассказ о заморских странах» Ютанпси – переложение романа Свифта

Во всех этих ранних творениях японской художественной и общественной мысли отчетливо проступают приметы просветительского сознания: рационализм, ориентация па разум, антифеодальная устремленность, подготавливавшая буржуазные преобразования действующей социальной системы, очевидное понимание необходимости просвещения народа и, наконец,– коренная мысль всех просветителей о том, что мнения правят миром и рычагом изменения существующего порядка вещей может стать выработка правильных, разумных представлений о природе и назначении человека в общественной жизни.

В обширном исследовании идеологии и литературы эпохи Мэйдзи, то есть периода буржуазной революции в Японии, Н. И. Конрад подробно исследует формы и особенности японского Просвещения, останавливаясь на работе Фукудзава Юкити – этого крупного идеолога японской буржуазии, который сделал очень многое для «европеизации» Японии или, иными словами, для создания идеологической базы, на которой утверждалось сознание японской буржуазии. Юкити отнюдь не механически переносил на японскую почву европейские представлении и знания: он исходил из национальных интересов и содействовал усвоению только того, что действительно отвечало потребностям японского общества и потребностям борющейся за власть японской буржуазия. Этим же задачам отвечала и политическая беллетристика – непременный и постоянный спутник эпохи Просвещения, а также переводы работ английских позитивистов и утилитаристов с их рационалистическим подходом к вопросам этики, науки, общественной практики. В эту эпоху складывается и новый японский роман, и новые формы поэзии. «Лекции по японской литературе периода Мэйдзи» Н. И. Конрада содержат богатейшую характеристику духовной жизни этой сложной эпохи в истории Японии и раскрывают реальные противоречия японского Просвещения, обусловленные незавершенностью и компромиссным характером самой революции Мэйдзи, хотя и расчистившей путь для японской буржуазии, но не покончившей с феодализмом.

Научные гипотезы и положения, выдвинутые в трудах Н. И. Конрада, в том числе и в настоящей книге, оказались чрезвычайно продуктивными для исследования истории всемирной литературы. Они обогатили нашу методологию, внесли в нее новые идеи.

Включение в круг научных представлений понятий о восточном Ренессансе и Просвещении не ведет к схематизации мирового историко-литературного процесса, ибо Н. И. Конрад подходил к этим литературным эпохам как явлениям типологическим, вызревающим на основе внутренних закономерностей развития той или пной литературы мира, с учетом их национальных особенностей. Между феноменами, возникающими в различных регионах, нет и не может быть пустого тождества. Это подобия, обладающие собственной самостоятельностью. Огромный фактический материал, собранный, в частности, в книге «О японской литературе», подтверждает эту идею.

Как исследователь, Н. И. Конрад умел показать реальное взаимодействие художественного мышления с общественной средой, в недрах которой вызревали те или иные эстетические явления и ценности. Динамику развития искусства он рассматривал в органической связи с динамикой исторических перемен. Его характеристики произведений японской литературы различных исторических эпох отличаются тонкостью, глубоким постижением их национального и эстетического своеобразия. Н. И. Конрад отвергал односторонний подход к японской художественной мысли, при котором преувеличивался момент самоуглубленной созерцательности, якобы определяющий все особенности японского искусства и литературы. На подобной их оценке настаивал, например, такой крупный писатель, как Дзюнъитиро Танидзакп в знаменитом эстетическом трактате «Инъэй райсан» – «Похвала тени», в котором он стремился обособить японскую культуру от художественной культуры остального мира. Н. И. Конрад в своей книге раскрыл многие стороны японского художественного мышления, в том числе и его обращение к жгучим социальным вопросам в разные эпохи истории. Полнота и разносторонность характеристики художественных особенностей японской литературы составляет несомненное достоинство его книги.

Н. И. Конрад был человеком высокой духовной культуры и огромных, уникальных знаний, ученым, который свободно ориентировался во всех основных вопросах современной историографии и литературоведения. Он прекрасно знал ныне действующие в них школы и теории и обладал исключительно свежим подходом к предмету собственных исследований, стремясь в своих работах синтезировать идею единства культур, развивавшихся как в западном, так и в восточном ареалах мира. След, оставленный им в советской науке, глубок, и трудам его предстоит долгая жизнь.

В. Сучков

[1] И. И. К о н р а д. Запад п Восток. Наука, 1966, с. 255

[2] Весьма разносторонняя и точная характеристика японского Просвещения содержится в работе К. Рехо «Японское Просвещение и Запад».– См. «Труды межвузовской конференции по истории литератур зарубежного Востока». Изд-во МГУ, 1970.

ЯПОНСКИЙ НАРОД В ЕГО ИСТОРИИ

Если литература всякого народа не может быть отделена от него самого, от той почвы, па которой этот народ живет, от истории, которую он творит, от всей совокупности содержания его жизни и культуры, то тем более это применимо к японской литературе. Создатель этой литературы, японский парод,– слишком своеобразный для нас исторический индивидуум, чтобы к нему можно было подходить только с общими шаблонами. Его исторические судьбы сложились достаточно по-особенному, чтобы их можно было оценивать с помощью только трафаретных формул. Его национальный уклад требует особенно вдумчивого к себе отношения и в значительной степени отметает те стремления к неосторожному проведению аналогий, с которыми к нему часто подходят европейцы. II если понимание любого явления японской культуры достигается ценою широкого и глубокого изучения всех «сопутствующих» фактов, то тем более это условие приложимо к пониманию любого литературного произведения. Этим объясняется и то обстоятельство, что переводы памятников японской литературы на европейские языки обычно сопровождаются и должны сопровождаться длительными «вступительными очерками» и всяческими «примечаниями».

Японская литература совершенно неотрывна от своего создателя, от японского народа. Всеми деталями своей формы, каждою мелочью своего содержания она связана с общей совокупностью явлений японской культуры.

Лицо литературы меняется в зависимости от исторической эпохи. Каждое изменение носителя и создателя литературы находит свое отражение и в облике этой последней.

Литература следует за всеми перипетиями жизни японского народа, отражая их, нретворяя их, оформляя их в художественную конструкцию и становясь тогда уже сама источником целого ряда явлений как в своей собственной сфере, так и к сфере культуры в целом. Литературное произведение познается через свою эпоху, и оно же, с другой стороны, эту эпоху художественно оформляет.

Эти общеизвестные положения при изучении японской литературы необходимо помнить особенно твердо; в суждении о каком-либо ее памятнике часто необходимо отставить на значительно задний план наши европейские мерки и критерии оценки, помня, что «не художественное» для нас может быть возведено в перл художественности в Японии; что «нелитературное» для нас оказывается подлинно «литературным» там. Достаточно сказать, например, что игра словами, почти каламбур, представляя собою прием сомнительной художественной ценности у нас, является одним из существенных приемов японской поэзии; достаточно сказать, что составление нового произведения целиком из фраз, взятых из других произведений, и при этом фраз, почти механически нанизанных друг на друга, искусственно пригнанных друг к другу,– вещь едва ли возможная всерьез у нас,– составляет характерную особенность приема построения лирических драм Но.

История японского народа дает нам довольно редкий пример последовательного развития человеческого общества в силу действия главным образом одних только внутренних исторических факторов. «Изолированное» общество в чистом виде, конечно, не существует, но тем не менее японский народ в известной мере приближается к этому типу. В противоположность большинству других народов, японский народ жил и развивался в одной и той же природной обстановке, на одном и том же пространстве, в одном и том же этническом составе; без иностранных вторжений, без внешних завоеваний, без насильственного внедрения чужеземных элементов. Этому способствовало, конечно, своеобразное географическое положение, этому способствовала и историческая конъюнктура: ни один из соседей Японии не оказывался достаточно сильным, чтобы насильственно подчинить своему влиянию это островное государство. Был один опасный момент в последней четверти XIII века, когда монголы уже высаживались на Кюсю (в 1282 г.), но и тогда судьба спасла древнюю страну Ямато: тайфун уничтожил монгольскую армаду. Поэтому с точки зрения экономической н политической Япония развивалась почти исключительно в силу одних только внутренних факторов; чужеземное влияние только ускоряло или замедляло поступательный ход этого внутреннего развития, но не ломало его и не прерывало его. Поэтому японская история дает отчетливую картину почти схематической смены социологических форм, последовательно рождавшихся и отмиравших в ходе внутреннего развития страны.

Смена эта касается прежде всего наиболее внешней н поэтому наиболее заметной области: форм организации японского общества в виде определенной государственнополитической системы. Преобразование социально-экономического уклада неизменно выливалось в переустройство государственно-политического строя. Параллельно смене экономических форм шла смена различных общественных групп; появлялись новые сословия, которые сменяли друг друга в роли политического гегемона. С приходом к власти новых общественных элементов менялся и облик активного деятеля культуры, накладывавшего по преимуществу свою печать на главнейшие и характернейшие культурные явления данной исторической эпохи. Соответственно этому менялся и облик литературы.

История Японии, при рассматривании ее с социологической стороны, дает нам именно такую четкую картину общественного развития.

Древнейшая эпоха характеризуется родовым строем со всеми присущими этому последнему признаками. Затем мы наблюдаем эпоху господства первого сословия – родовой аристократии. За ней следует период гегемонии второго сословия – военного дворянства. Последним на историческую арену выступает третье сословие, сначала – в лице торговой буржуазии, затем – в виде капиталистического общества современного типа. Если исходить из дат государственно-политического оформления власти каждого такого сословия, то соответствующие сроки господства для каждого будут: гегемония аристократии продолжалась со средины VII но конец XII века; господство военного дворянства– с конца XII века по средину XIX века; со средины же прошлого столетия начинается экономическое и политическое преобладание буржуазии в различных ее модификациях. Но само собою разумеется, что периоду государственного властвования каждого сословия предшествовал более или менее длительный период формирования его, накопления сил, и, наконец, борьбы за политическую власть. Равным образом с этими сроками политического властвования не совпадают и сроки культурного преобладания данного сословия, преобладания, иногда запаздывавшего, как это было с дворянством, иногда наступавшего еще при политической власти другого сословия, как это было с торговой буржуазией, культурная активность которой началась еще в недрах феодального государства. Все эти различные даты значительно расходятся друг с другом, отчего и необходимо при оценке явлений японской литературы всегда иметь в виду, что при наличии какого– нибудь одного господствующего сословия может играть значительную роль – и политическую и культурную – другое, так сказать «сопутствующее» в этом смысле сословие. Японская история дает очень яркие примеры такого сосуществования двух сословных культур, причем, естественно, подобное положение создается обычно к концу господства политически первенствующего в данную эпоху сословия. Так, в конце периода Хэйаи – эпохн власти родовой аристократии (IX—XII вв.) играет большую политическую и отчасти уже культурную роль служилое дворянство; во вторую половину периода Токугава – эпохи феодально-полицейского строя (XVII—XIX вв.) начинает играть большую роль в экономике страны и создает свою литературу и искусство и торговая буржуазия (городское сословие). Наконец, в настоящее время – эпоху господства капиталистической буржуазии ( с конца XIX в.) можно наблюдать в художественной литературе некоторое проявление пролетарского творчества. «Начала» и «концы» каждой социологической эпохи обычно характеризуются сложным переплетом общественных сил и взаимоотношений, являются периодами, несомненно, переходными, и этот переходный характер совершенно необходимо учитывать и при ознакомлении с литературой данной эпохи.

Происхождение всех указанных сословий характеризуется более или менее теми же чертами, которые свойственны аналогичным социальным образованиям и на европейской почве.

Родовая аристократия подготовлялась еще родовым бытом; в зародышевом виде она существовала еще при первоначальном, разрозненном племенном существовании; начала проявляться с первыми попытками объединения племен; приняла более или менее отчетливый характер при первом таком уже заметном объединении в начале IV века, к какому времени следует относить образование патриархальной монархии; получила определенное сословное значение к концу VII и началу VIII веков, когда образовалось централизованное сословное государство; и с того времени пережила три стадии: развития, расцвета и упадка как в политическом, так и в культурном отношении,– уступив во второй половине ХТТ века власть второму сословию – военному дворянству. Экономической основой гегемонии родовой аристократии были земельные владения, отчасти приобретенные в силу особых привилегий (поместья – сёэн), отчасти же ведущие свое происхождение еще с эпохи родового строя; к этому присоединялось принудительное использование рабочей силы на началах или полного, или частичного рабства. С социологической стороны источники аристократии восходят к группам племенных и родовых старейшин, мелких царьков в древнейших «государствах» (III в.), а также служителей культов. Политически же аристократия после создания своего государства составила правящий слой, постепенно превратившийся в бюрократическую чиновническую массу, в значительной степени оторванную от земли и от хозяйства.

Второе сословие – военное дворянство – в эмбриональной фазе существовало также в эпоху родового быта, в тс времена, в сущности, сливаясь в одпо общее целое с родовой знатью. Первое проявление сословной дифференциации, приведшее впоследствии к выделению из недр родового общества аристократии, было вместе с тем и рождением воинского сословия. Лишь с превращением родовых старейшин в аристократию и с образованием сословной монархии (в VII—VIII вв.), а главное, с последующим постепенным отходом правящего сословия от фактического участия в хозяйстве страны, с сопутствующим этому усилением в его среде тенденций «гражданской культуры» и презрения к «ратному делу»,– единая, в сущности, прежде социальная группа стала переживать процесс расслоения на «придворную знать» (кугэ), с одной стороны, и «военные дома» (букэ) – с другой. Ареной деятельности первой служила главным образом столица (Хэйан-Киото) и прилегающий округ; вторых – провинции, особенно отдаленные от центра, вроде северо-восточной части острова Хонсю, в первую очередь – область Канто.

Экономическую основу господства нового сословия составляли наследственные вотчины (мёдэн), управляемые почти на независимых началах при несомненном использовании принудительного труда. В отличие от родовой знати с их поместьями представители нового сословия, так называемые – «буси» (буквально – «воины»), были па первых порах тесно связаны с землей, участвуя в хозяйстве активным и производительным образом, и их вотчины превращались в достаточно прочные хозяйственные единицы, в противоположность только эксплуатируемым земельным угодьям аристократии. С социальной стороны новое сословие формировалось, во-первых, в процессе упомянутого расслоения первоначально слитой в одно общее целое группы бывших родовых старейшин, во-вторых – из вновь возникающих мелких свободных земельных собственников, примыкавших ради сохранения своего благосостояния и упрочения своего положения вообще к какому-нибудь провинциальному земельному магнату, а часто и просто связанных с ним в родовом или территориальном отношении. Таким образом, постепенно образовались «военные дома» (букэ), состоящие из «сеньоров» (даймё) и «вассалов» (самураев). Первые, естественно, оказались впоследствии вождями, вторые в результате составили их дружину.

Политически это второе сословие стало играть заметную роль уже в эпоху отрыва правящего сословия, аристократии, от хозяйства и военного дела. Вооруженная охрана государства от внешних врагов (главным образом от не вполне еще покоренных и замиренных инородческих племен эбису), дело подавления внутренних беспорядков ( интриги – междоусобия в среде магнатов) в конце концов перешли в те руки, которые умели держать оружие,– в руки «буси», воинов. В конечном итоге эта растущая воинская сила и наметившаяся экономическая устойчивость, в соединении с естественной энергией поднимающегося сословия, обеспечили дворянству и политическую гегемонию (со второй половины XII в.).

Третье сословие теснейшим образом связано с образованием и ростом городов, особенно с развитием в них ремесел и торговли. Города в этом смысле начинают играть уже очень заметную роль в конце XVI века; с установлением же прочного феодального порядка с централизованной сюзеренной властью сёгунов из дома Токугава, с успокоением страны и общим подъемом народного хозяйства их развитие идет стремительным темпом, что и сопровождается ростом городского сословия как в количественном, так и в качественном смысле. Городское население овладевает мощной экономической силой в лице торгового капитала, и кадры ремесленников и торговцев, по мере все ширящегося перехода Японии с натурального на денежное хозяйство, начинают играть выдающуюся культурную роль, создавая свой быт и свою литературу, свое искусство и свой театр.

Такое экономическое укрепление и культурная активность третьего сословия, с одной стороны, и распад феодальной организации в силу внутренних причин – с другой в результате приводят буржуазию к политической борьбе. Вся первая половина XIX века характеризуется все возрастающей политической активностью этого нового сословия; создается идеология нового государственного порядка – в виде «внесословной монархии»; и в середине XIX века феодальный порядок падает, сменяясь абсолютной по внешности монархией (в 1868 г.). Последующая эволюция торгового капитала в связи с переходом Японии уже на рельсы капиталистического хозяйства перерождает буржуазию в определенный экономический класс, не мирящийся с абсолютной монархией:      развивается конституционное движение, приводящее в 1889 году к установлению парламентарной формы правления с конституционным монархом во главе.

Соответственно такой эволюции социальной структуры Японии шло развитие и смена государственно-политических форм. Каждое сословие, достигая политической зрелости п гегемонии, строило свою собственную государственную форму. И с этой точки зрения схема государственного развития Японии отличается чрезвычайной четкостью и последовательностью.

Эпоха недифференцированного родового общества характеризуется племенным бытом с более или менее устойчивыми политическими образованиями в форме племенных государств. Мы знаем о существовании в древнейшей Японии (например, в III в.) ряда таких государств со своими местными царьками во главе. Процесс сословной дифференциации, с одной стороны, и интеграции – с другой привел в начале IV века к объединению страны в патриархально-аристократическую монархию, с сохранением, впрочем, известной внутренней самостоятельности за прежними племенными царьками. Окончательное оформление п укрепление аристократии привело в VII – VIII веках к образованию сословного государства в виде аристократической монархии, сначала – абсолютного тина, вскоре же – в форме сословного государства с верховной властью номинально – в руках наследственных хэй– анских монархов, фактически же – в руках аристократического рода Фудзивара, в качестве регентов и верховных канцлеров наследственно правивших страною.

Приход к власти военного дворянства вызвал к жизни своеобразную государственную форму, так называемый «сёгунат» – дворянскую империю с последовательно сменявшимися династиями верховных правителей – сёгунов (Минамото, Асикага и Токугава) и с постепенным изменением своего содержания: от военной диктатуры дома Минамото (конец XII и начало XIII в.) через демократическую тиранию рода Ходзё (XIII и начало XIV в.), через сословную империю дома Аспкага (с половины XIV в., номинально – но конец XVI в., фактически – по конец XV в.), через период государственной анархии (XVI в., вплоть до последней четверти) п новой эры демократического абсолютизма Нобунага и Хидэёси (конец XVI в.) – к феодальной империи дома Токугава (с XVII но середину XIX в.).

Третье сословие, как уже было указано, создало сначала – в союзе с частью феодального дворянства – номинально абсолютную монархию, быстро превратившуюся в олигархию из бывших же феодалов; затем, с развитием классового сознания и экономическим укреплением, оно вступило в борьбу с прежним союзником, удержавшим за собой первоначальную власть только в новой форме; одержало над ним победу и под лозунгом конституционной монархии строит с конца XIX столетия свое типичное капиталистическое государство с двухпалатным парламентом, в последнее время – с всеобщим мужским избирательным правом (с 1925 г.) и разными так называемыми «демократическими свободами».

При всем этом не следует упускать из виду некоторых особенностей государственного развития Японии, из которых одно – характерно вообще для всех стран, другое – присуще, может быть, ей одной. Первое – это тот факт, кто в каждой из перекисленных государственных форм необходимо искать следов влияния «сопутствующего» сословия, так или иначе проявляющего себя политически; второе, это – своеобразное сосуществование и взаимоотношение светской и духовной властей, с особым характером этой последней. Дело в том, что при всех сменах государственного режима в Японии всегда сохранялась некая единая (или, вернее,– мыслимая единой) линия наследственных царей, соединявших в эпоху патриархальной монархии в своем лице и функции верховного правителя и верховного жреца; впоследствии же, с отходом действительной власти в иные руки (сначала аристократического рода Фудзивара, затем сёгунов Минамото, Асикага и Токугава), сохранивших за собой преимущественно только сакральные функции и считавшихся верховными государями Японии, главным образом в таком – более религиозном, чем политическом – «верховном» смысле. Это своеобразие придает всему историческому развитию Японии совершенно особый, может быть, нигде не находимый в такой яркой форме, характер.

II

Соответственно картине социального и политического развития Японии развертывается и картина ее идеологической эволюции. Каждое сословие выступает в японской истории не только со своей государственной формой, но и с присущим ему типом мировоззрения, в рамки которого укладывается большинство отдельных явлений духовной культуры данной эпохи, в том числе, конечно, и литературы. Само собой разумеется, что и здесь необходимо учесть общий идеологический фон н своеобразную устремленность мировоззрения, присущие японскому народу в целом во все времена его исторического существования; кроме того, следует иметь в виду и сложность самого идеологического строя, проникнутого элементами, исходящими из разных источников одновременно,– как в смысле социальных групп, так п в смысле своего туземного или иноземного происхождения. И все же, со всеми этими оговорками, возможно говорить в связи с каждой эпохой и о преобладающем типе мировоззрения, если и не относительно ко всему японскому народу, то, во всяком случае,– к его господствующему в данное время социальному слою.

С этой точки зрения, древнейшую форму мировоззрения, которую мы находим в наиболее раннюю фазу исторического существования Японии, можно определить как мифологическую. Такое наименование оказывается пригодным именно потому, что характерным действующим фактором психического уклада в ту эпоху является мифологическая апперцепция.

Мифологическое апперцепирование всего окружающего оказывалось наиболее типичным способом реагирования и на внешний мир, и на явления, источником которых бывал сам человек. В плане этой основной действующей силы развиваются все три главных направления психической деятельности: мышление познавательное, мышление нормативное и образно-художественное. На этой же основе вырабатывается и характерный уклад мировоззрения, сводящийся в плане познавательном к установлению теоретического принципа мышления, положения, согласного с объективным опытом социального целого; в связи же с практической ролью познания – к определению средств и способов достижения различных человеческих целей; в плане нормативном – к установлению основного принципа должного (или не должного), в тесной связи с его практическою ролью: давать направление воле и поведению; в плане образно-художественном – к установлению также своего рода принципа, преимущественно – в форме «типичности» (так сказать, истинности психологической и «чувственной»), в соединении с практической целью художественной мысли: дать удовлетворение созерцательным интересам человека, создать возможность мысленного переживания наиболее приятных или «особо действующих» впечатлений жизни. Ознакомление с древнейшими Формами представлений японцев позволяет установить более или менее отчетливо те положения, которые характеризуют каждую из этих трех областей мировоззрения.

Наиболее могущественным принципом познавательного мышления в ту эпоху является, по-видимому, анимизм,– как в своем основном виде, в форме специфического апперцепирования человека, так и в своих производных отсюда формах. Анимистическое восприятие было направлено, надо думать, на целый ряд объектов, так как мы наблюдаем ряд отдельных мифологий. Прежде всего – мы видим мифологию человека, с наибольшей силой проявляющуюся в мифологическом апперцепировании смерти и всего, что с нею связано, а также в мифологическом восприятии сексуального переживания со всеми его атрибутами; иначе сказать – две разновидности антропомифологии, настолько развитые, что дают возможность говорить раздельно' о специальной мифологии смерти и мифологии фаллической. Затем мы находим мифологию животного, по-видимому, не в очень развитой форме и сводящуюся главным образом к мифообразованию типа «животное – душа» (например, змея). И, наконец, мы сталкиваемся с различными направлениями мифологии природы, в особенности – мифологии астральной (солнце) и стихийной (вода, ветер). К этим главнейшим формам мифологии надо, по-видимому, присоединить и отдельные черты мифологии культуры, в частности, труда и изобретений, хотя здесь мы наблюдаем явное взаимопроникновение элементов натурмифологии и культурмифологнп (например, богиня Аматэрасу – богиня солнца и в то же время – пряха).

Вторым чрезвычайно важным, но, так сказать, «сопутствующим» принципом познавательной деятельности была идея чародейства. Понятие чародейства, надо думать, ни в коем случае не являлось самодовлеющим, имеющим свое собственное происхождение и самостоятельное значение; оно укладывалось целиком в анимизм, представляя его вторую сторону.

Иптеллектуалистический момент единой мифологической апперцепции выражался преимущественно в форме анимизма (в чистом смысле этого слова), волюнтаристический же – в форме чародейских представлений. Таким образом, каждый мифологизируемый в анимистическом смысле объект оказывался тем самым и носителем известных чародейских свойств. Идея чародейства по мере своего развития привела к образованию представления о практической стороне познания: мы знаем о существовании идеи оборонительного чародейства – представлений о способах защиты от действия злых сил (духов, богов) и идеи наступательного чародейства – то есть ппедставле– ний о способах активного человеческого воздействия на мир явных и скрытых сил. Таким образом, оказались удовлетворенными обе сферы объективного познания – теоретическая и практическая.

Нормативное мышление нашло главное свое выражение в идее чисто этического порядка – в идее «скверны» (кэгарэ). Эта идея теснейшим образом связана с предыдущей познавательной сферой мышления – в ее анимистическо– чародейском содержании. Все те ассоциации, которые окружают идею скверны, ясно свидетельствуют о происхождении ее от мифологии человека, в особенности – от мифологии смерти, а также отчасти рождения: «нечисты», по преимуществу, смерть, рождение и кровь. Этот теоретический принцип нормативного мышления, выраженный в отрицательном понятии «скверны», вызвал как следствие уже положительную категорию «должного» – в форме «чистоты», что, в свою очередь, повлекло за собою образование известного практического постулата – «очищения» (хараи). Этот постулат был руководящим правилом, направляющим волю и поведение как отдельных людей, так и общественных групп (очищение индивидуальное и всенародное – «о-хараи»).