Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)
10
Ермаков сидел на камне перед лобовой броней танка. Он только что сдал полномочия ротного командира Ордынцеву, а тот махнул рукой, обращаясь ко всем:
– Отдыхайте, отвоевались! – и снова ушел к машине посредника, маячившей у недальнего распадка, из которого она вышла, – водитель вездехода, очевидно, не осмелился спуститься по следам танкистов и обошел крутой склон стороной. Посредник все еще сидел в машине, оказавшейся между линией роты и остановленной ракетной колонной, – то ли ждал чего-то, то ли разговаривал по радио со штабом учений.
Ермаков не почувствовал облегчения, хотя ответственность за роту свалилась с плеч.
Ермаков никак не мог расслабиться, в ушах по-прежнему звенело от моторного и гусеничного грохота, и казалось: он все еще ведет роту навстречу неизвестности и главное испытание впереди.
Чувство незавершенности начатого, смутное недовольство собой становились мучительными, и Ермакову снова виделись сходящиеся клином увалы, где он взял на себя управление ротной колонной – самовольно, при живом заместителе Ордынцева. Прав ли был тогда? «Прав!» – твердил он, но тревога росла.
Танкисты жадно курили неподалеку от машин, собравшись группками, разговаривали громко и оживленно, как обычно говорят люди, намолчавшиеся, полуоглохшие от многочасового, непрерывного гула железа, свалившие с себя тяжелую ношу. Прислушайся Ермаков, он, наверное, уловил бы их разговор.
– Ну, дал Стрекалин! Не веришь – запел он, у меня мурашки поползли по спине.
– Я тоже выскочил на гребень – мать моя! – почти обрыв. Глянул, а лейтенант уже внизу, и – песня! Эх, думаю, была не была! Педаль топлива – на всю железку, потом вырубил главный – не веришь? – слышу, как ветер засвистел…
– Я еще во встречном бою, когда голос лейтенанта по радио услышал, от радости чуть крышку люка башкой не вышиб. Ну, думаю, этот сейчас да-аст!..
– Вот с кем, ребята, в огонь ходить весело.
– Весело-то весело, а ты знаешь, что тут с нами сделали бы?!
– Это уж точно.
– Ну и что? А мы! Мы с ними не то сделали – обожди, услышишь.
– Это на учении услышишь.
– Да на войне и не то было бы! Тут жди, пока посредники развернутся. Да мы бы первым залпом сожгли ракеты, а потом по батареям и танкам двинули – только держись!.. Наш Тима что-нибудь уж придумал бы!
– Вторая-то, гляди, так на мосту и стоит. Посредники сегодня прямо озверели. Где остановили – там и стой… На войне ее хоть в воду столкнули бы, а тут вон какую коробочку создала!
– «На войне»! Да загорись она – от моста сейчас и следа бы не нашел…
Высокий офицер метался по противоположному берегу, разводя сгрудившиеся машины и направляя их куда-то ниже по реке – там, видно, действовала другая переправа. Танки в стороне переправлялись по дну.
– А вон, ребята, и сам… Ну держись!
Вертолет был еще далеко, но солдаты уже бросали и затаптывали сигареты, поправляли комбинезоны, запасливые извлекали суконки из-за голенищ и торопливо счищали пыль с сапог, другие ждали очереди. Догадывались: есть какая-то связь между разгромом ракетной колонны и появлением вертолета командующего. Тревожились: вдруг сотворили совсем не то?
Если бы танкисты могли видеть сейчас лицо Тулупова, их тревога выросла бы сильнее. Даже адъютант, знавший генерала не только корректным, ровным и терпеливым, ежился, замечая твердые желваки на его заострившихся скулах и багровеющий шрам, перечеркнувший наискось высокий крутой лоб.
– Чего он просит, наш юный генерал? – переспрашивал Тулупов по радио начальника штаба руководства учениями глухим от ярости голосом. – Отменить решении наших офицеров? Нелепая случайность? Стоит ли выключать из игры ракетное подразделение из-за какой-то заблудившейся роты? Так он сказал?.. Так! Скажите же ему: я тоже верю в случайности – во все, кроме нелепых. А насчет роты он не по адресу обратился. Пусть к Степаняну дозванивается; и если тот признает, что рота состоит из бутафорских танков, если атаку ее следует считать шуткой, – я умываю руки… Впрочем, нет, не умываю! В этой роте и мои труды есть. Генералы, между прочим, тоже воюют ротами…
Он умолк, сбросил с головы наушники, но, видно, гнев его был еще слишком велик, и командующий снова схватил микрофон:
– И насчет игры тоже скажите. Я знаю игру в футбол, в хоккей, бильярд и даже преферанс. Но когда тысячи людей выкладываются сутками без сна и отдыха, когда сотни дорогостоящих машин жгут моторесурс и горючее, я никакой игры тут не вижу. Идет боевая подготовка, и люди воевать учатся, по-современному воевать, а не играть. Воевать – слышите?
Тулупов переключился на бортовую связь, но никак не мог успокоиться и заговорил с адъютантом, как бы приглашая и его разделить возмущение:
– Ишь ты, задело, что какой-то ротный ему, генералу, карты путает. На войне между противниками субординации не существует. Я сам капитаном у двух фашистских генералов вальтеры из рук принимал. Кобенились поначалу: чуть не маршала им для этой церемонии подавай. А маршал, он за каждым солдатом стоит, который волю его исполняет… И эта рота, она что, сама по себе воюет?.. Говорит, «нелепая случайность», ишь ты! Какая же тут случайность, если для прорвавшихся в чужой тыл танков главная цель – ракеты?.. У меня в Белоруссии потрепанный батальон был, такой, что по своим возможностям нынешней роте в подметки не годился бы, а я с ним города брал. И другие брали. Вон еще когда было! А нынче возможности мелких подразделений несравнимо выше, вот они себя и показывают вовсю, где командиры своему делу научены.
Генерал примолк, и адъютант осторожно кивнул на иллюминатор:
– Ракеты на переправе, товарищ генерал.
– Гробы сейчас это для всей операции, а не ракеты, – сердито проворчал Тулупов. – Покажет им теперь Степанян свой норов.
Вертолет садился на пойменный луг между ракетной колонной и линией танков, и к нему с двух сторон спешили вездеход подполковника и камуфлированный газик ракетчиков. Танкисты стояли в две шеренги перед центральным танком, на котором вяло болтался клочок белой материи.
Ермаков сразу узнал вышедшего из кабины вертолета командующего и ощутил нечто схожее с состоянием, когда падаешь и само падение пугает больше, чем неизбежный удар. Лишь бы скорее кончилось!
Командующий казался сердитым, судя по жестам, с которыми обращался к сопровождающим офицерам, Ермаков даже услышал его резкий, недовольный голос:
– Мало танками обставиться – разведку надо вести на марше. Разведку!..
Ордынцев тонким от напряжения голосом скомандовал: «Смирно!» – и, высоко поднимая негнущиеся ноги, пошел навстречу начальникам.
Выслушав рапорт, генерал пожал Ордынцеву руку и поздоровался с ротой.
– Здра-жла-тва-грал!.. – грянуло над поймой.
Генерал улыбнулся и опустил руку. Он знал, чего ждала рота, но бросаться благодарностями по первому чувству не любил, да и не имел права: слишком велик авторитет. Пусть их сначала оценят комдив и комполка.
Командующий обвел взглядом усталые, все еще возбужденные лица танкистов, покосился на крутой склон, по которому тянулись прямые следы гусениц, потом на белый флажок над башней танка:
– Ну-ка, покажите мне, кто сегодня вел роту.
– Лейтенант Ермаков, выйти из строя!
Ермаков перехватил взгляд Ордынцева, и как будто раскрылся над ним парашют, неведомо откуда взявшийся…
Генерал всмотрелся в похудевшее лицо лейтенанта, в его запавшие от усталости и бессонницы глаза: они знали уже что-то такое, чего не знали, когда он их впервые увидел, – те синие дерзкие глаза юнца, уверенного в собственной неуязвимости. И Тулупов подумал: «Повзрослел…»
– Здравствуй, танкист. Как же это ты такую силу отважился атаковать?
Ермаков молчал, понимая: отвечать не надо.
– Молчишь? Правильно. За тебя пушки сказали. А роту не уберег, однако. Наверное, и уберечь не мог?
– Мог, – тихо сказал Ермаков. – Но тогда мог и упустить ракеты.
Генерал оглянулся на представителя штаба учений и офицера-ракетчика, как бы приглашая внимательно послушать лейтенанта.
– Ну а сохранить роту и все же уничтожить ракеты мог?
– Мог, – так же тихо произнес лейтенант. – Но мог и не уничтожить.
Тулупов вскинул брови, от чего шрам на лбу его удивленно надломился: «Вон ты какой!» – но не сказал вслух и лишь переглянулся с подполковником. Ермаков тоже глянул на этого молчаливого, умудренного годами человека, как бы ища поддержки, и нашел ее в спокойном выражении его багрового лица и чуть прищуренных глаз, в коротком ободряющем кивке головы. Он не ведал, что кивок этот значит в его судьбе много больше, чем простое согласие со сказанным.
– Жалко с ротой расставаться? – спросил генерал, и теперь уже Ермаков посмотрел удивленно:
– Разве я с ней расстаюсь? Мне ее и не давали. – Он улыбнулся.
– Это ты верно сказал. Роту тебе не давали. Ты сам взял ее… – Тулупов неожиданно шагнул к лейтенанту, тихо прибавил: – Взял да и не почувствовал ответственности. Жизни человеческие, они и на войне дороже золота, а ты их на учении под откос бросаешь. – Тулупов, говоря это, испытующе смотрел на лейтенанта, и было видно, как ему сейчас важно то, что ответит молодой офицер на эти его нарочито жесткие слова.
– Простите, товарищ генерал-полковник, я в своем деле не дилетант, – сдержанно, не желая, видно, выдать своей обиды, сказал Ермаков. – За свои действия готов отвечать перед солдатами во весь голос. Я их не под откос бросал. Я их бросал в атаку. Крутизна склонов для танков допустима. Плюс конструкторский запас.
– Конструкторский запас не про вашу честь, – усмехнулся Тулупов.
– А мы его, товарищ генерал-полковник, и не трогали. У нас и без того оставалось пять-шесть градусов…
– А если проверим?
– Убедитесь, что я прав. И вообще…
– Что вообще?
– Вообще, если бы я заметил за собой, что готов людьми бросаться, немедленно попросил бы освободить меня от должности. Людей у нас и без того мало.
– Ого! А что вы скажете, если людей у вас будет много?
– Людей? Товарищ генерал-полковник, так ведь на войне людей только у противника, кажется, много.
Тулупов рассмеялся.
Навытяжку стояла рота. Навытяжку стояли сопровождающие генерала офицеры, напряженно улыбаясь и не понимая, почему командующий не прервет эту странную дискуссию с лейтенантом. Не улыбался лишь Ордынцев – выцветшие от недосыпания и переживаний глаза его вновь, наливались льдом. Но Ермаков этого не замечал и посчитал нужным добавить:
– Я, конечно, могу ошибаться. Если что не так, готов отвечать.
– А вы уже ответили, – сказал Тулупов суховато и начал прощаться с танкистами. Он попросил ракетчиков накормить обедом роту Ордынцева, пошутил, что, мол, за кухнями небось танкисты и гонялись – где их кухни теперь, сам руководитель учения не знает. К вертолету его сопровождали старшие офицеры; подполковник негромко о чем-то рассказывал.
Когда расходились к машинам, Игорь Линев сочувственно стиснул локоть Ермакова:
– Не бойся, Тимофей, больших начальников иной раз сам аллах не поймет: довольны они или нет? У них столько забот, что обратить их внимание на себя – уже подвиг.
А Ермаков еще продолжал мысленный разговор с генералом, доказывая свою правоту, свое право на последнюю рискованную атаку и не зная, что в том нет никакой нужды. Да и случившееся с ним становилось обычным эпизодом, одним из многих: учения продолжались, и выведенные на время из строя подразделения опять внезапно вводились в бой, часто с совершенно неожиданными задачами – так, чтобы у солдат и командиров рождалась привычка к быстрым переходам от одного способа тактических действий к другому, готовность ко всему, боевая ярость в ответ на коварство «противника» и многое другое, что зовется в армейском обиходе полевой выучкой войск.
Что же касается прорыва роты к переправам и ее удара по ракетной колонне, полное значение их Ермаков понял на утро следующего дня, когда наступающие части дивизии хлынули через реку – по воде, по дну, по спешно наведенным переправам, и танкисты завистливо следили за товарищами со стороны.
Полковник Степанян появился внезапно. Ермаков сначала увидел рядом его крупную фигуру, а потом уже и защитного цвета вездеход, стоящий на обочине ближней дороги и вздрагивающий от биения бесшумного стального сердца. Ордынцев торопливо шел навстречу полковнику с рапортом – как он успевает замечать начальников раньше всех? – но полковник, не слушая доклада, схватил капитана за плечи, притянул к себе, и длинный Ордынцев почти исчез в его руках.
– Не надо, капитан, не говори, все знаю. Спасибо тебе за роту. Строй гвардию свою!..
Он не здоровался со всей ротой, он прошел вдоль строя, каждого обнимая и каждому говоря что-то, и когда настал черед Ермакова, лейтенанта обхватили могучие руки, в щеку ткнулись твердые колючие губы и в самое ухо такой знакомый и странный голос сказал:
– Спасибо, сын…
У Тимофея защекотало в горле. Стыдясь обычно мужской чувствительности, он сейчас даже не удивился этой растроганности всегда жесткого, скорого на резкое слово Степаняна, хотя не только для него, но и для штабных офицеров она была неожиданна.
Когда Степаняну доложили, что рота его дивизии прорвалась к переправе через Быструю, бросившись в атаку с крутой сопки, вывела из строя ракетную колонну «противника» и сама оказалась под белым флажком, он вскочил, забегал по палатке, выкрикивая: «Вот как надо драться! Вы слышите, как надо драться!»
Молодые майоры переглянулись за его спиной, деликатно пряча улыбки и думая про себя: «Старик чудить начал, пора на отдых…» И невдомек было майорам, какая картина в тот момент мелькнула перед взором полковника.
А виделись ему сожженная, разбитая станция посреди снежной степи, и серый приземистый бронепоезд, курсирующий на подъездных путях, яростно изрыгающий пушечно-пулеметный огонь, и бугорки, бугорки, бугорки – серые бугорки по белому полю, и вокруг многих бугорков – красный снег. Роты стрелкового батальона, подкошенные внезапным шквалом огня, не могли ни встать, ни отползти к дальнему леску, потому что по ползущим били пулеметы врага – били еще ожесточеннее и точнее, чем по неподвижным. Вот тогда-то он и бросил из леска в атаку на бронепоезд последние три танка роты, у одного из которых пушка уже была оторвана артиллерийским снарядом. Его собственный танк разбило прямым попаданием в ста метрах от стального борта вражеской подвижной крепости. Оглохший, стирая с глаз липкую кровь, он смотрел из заклиненной башни через дымную щель, смотрел, как два его танка с ходу таранили бронепоезд, сбили с рельсов, а потом… от взрывов броневые плиты летели в небо, словно картон, и танки горели вместе с бронепоездом и вместе с экипажами…
И вот почудилось полковнику Степаняну, будто павшая рота его встала из небытия в тяжелый момент учений и пришла на выручку своему командиру, показывая, как надо сражаться…
Потому он и гнал сегодня вперед голо иные подразделения, гнал с такой настойчивостью, словно и вправду за бурыми холмами, у разгромленной переправы, ждала его рота, вернувшаяся из горького и грозного времени, и он спешил сказать ей слова, которых не сказал на войне…
Теперь он шел вдоль строя танкистов, каждого обнимая и каждого называя сыном. Наконец обернулся к Ордынцеву, произнес тихо и властно:
– Всю роту по списку представить к поощрениям. Всю! Включая и тех, кто имеет взыскания.
Он, не задерживаясь, пошел тяжелым широким шагом к своему вездеходу, вздрагивающему как бы от нетерпения – словно и тот ждал редкой суровой ласки этого человека.
11
Настал наконец момент, когда стрелы на штабных картах поворачивают к пунктам дислокации, когда неуловимо меняется настроение усталых людей, становящихся веселее и беззаботнее, когда добреют самые строгие командиры и снисходительнее становятся представители штаба учений – и все это значит: отбой близок.
Танки шли к городу узкой дорогой среди сплошных садов, и колонна растянулась – мешала пыль. После первого этапа учений командир полка берег батальон от лишних усилий, комбат берег роту Ордынцева, а Ордынцев – взвод Ермакова, поэтому Ермаков тащился в самом хвосте танковой колонны и со своими танкистами больше всех глотал пыль. Может, оттого и думалось ему о другом – о чистом глубоком и холодном небе, что простиралось над ними сутки назад, когда в горах преследовали «южных» и дали отдых усталым двигателям на высоте, где весной и осенью рождаются облака. Танки стояли, почти прижимаясь одним боком к скальной стене, а с другого, далеко внизу, сквозь голубоватую дымку пестрели горные луга.
– Слушай, – сказал тогда подошедший Линев. – Ты все не можешь простить мне мою тактику?.. Я о Полине.
– Давно простил… Ты лучше пойди водителями молодыми займись. – Он поднял бинокль, рассматривая вершину, покрытую вечными снегами. Вспомнил: у границы их нашел он странные цветы, похожие на светлые кораллы…
– Но я ничего не говорил о Полине ни Тоне, ни ей… Можешь мне поверить. Не такой уж я негодяй.
– Оставим это, Игорь, – дело ждет. Тебе, в сущности, виниться-то не в чем…
Теперь вспомнился тот разговор, и вдруг представился берег реки, синеватая раскаленная галька, маленькая белая ступня – так близко, что, забывшись, хлебнул из густого облака пыли…
– Будьте здоровы, товарищ лейтенант, – сказал по внутританковой связи Стрекалин.
– Пыль проклятая, – смущенно проворчал Ермаков.
…На обочине дороги, съехав колесом в глубокий кювет, торчал хлебный автофургон, одна сторона которого была желтой от пыли, другая – молочно-белой. Около подножки его стоял пожилой, плохо выбритый человек, огорченно и стеснительно заглядывая в стеклянные, безучастные «глаза» проходящих танков. Может быть, он не знал, что ни одна машина воинской колонны не может остановиться без приказа, если за нею идут другие. И Ермаков, конечно, проехал бы мимо, оставив шофера с его бедой, если бы не Стрекалин.
– Может, выдернем, товарищ лейтенант? Хлеб – дело святое.
Ермаков оглянулся и не различил идущих сзади танков за пылью – видно, сильно отстали. Сады близко подступали к дороге, и двигаться уступом тут нельзя – приходилось растягиваться.
– Петриченко, ну-ка, подверни к этому тарантасу, возьмем на буксир.
Танк вильнул, остановился, зависнув гусеницей над кюветом, и лейтенант первым спрыгнул на дорогу, вышел вперед, знаками заставив машину попятиться. Стрекалин бросился освобождать от защелок толстый стальной буксир. Двигатель смолк, и лейтенант, подойдя к шоферу, спросил:
– Что, папаша, помочь?
– Да не откажусь. – И начал объяснять с виноватой улыбкой: – Хлеб в соседний район везу – пекарня у них там на ремонте – и решил дочку попрактиковать. Она у меня учетчицей на хлебозаводе, иногда вместе ездим. Ну и крутанула руль.
– Несерьезная практика, – строго заметил Ермаков.
– Да нет, она три месяца, как сдала на любителя. А тут после города расслабилась. Месяц теперь руля не доверю, и зачеты буду еженедельно принимать. – Он улыбнулся доброй серьезной улыбкой. – Дело знаем, товарищ… – Шофер вопросительно глянул на плечи Ермакова, где под комбинезоном проступали очертания погон.
У Стрекалина одну защелку заело, он чертыхался, выгибая трос во все стороны своими ручищами. Дверца кабины скрипнула, и веселый девчоночий голос заставил танкистов глянуть в одну сторону.
– Вася? Ты?!
На подножке фургона стояла девушка в чистеньком, ладно сшитом комбинезоне…
– Здравствуйте, – неуверенно ответил Стрекалин, и даже сквозь слой пыли стал заметен румянец на его щеках. Он быстро глянул на лейтенанта и в смущении так сильно дернул трос, что поломал защелку, вызвав сердитый окрик подошедшего Петриченко.
– Э-эй! Поосторожней лапами-то! Это тебе танк, а не бессловесная тварь. Мне перед Зайцевым за него отвечать.
Не обращая на Петриченко внимания, Стрекалин поспешно отрапортовал:
– Готово, товарищ лейтенант! Дернем, что ли, а то сзади подходят?
Сквозь редеющую завесу пыли вместе с низким волновым гулом катились слоновьи туши танков.
– Иди к ней, – негромко распорядился Ермаков, заметив, что девушка спрыгнула с подножки.
Танк двинулся и, словно игрушку, выволок грузовик на дорогу. С помощью шофера лейтенант отцепил трос от грузовика и сам закрепил его на танке, краем глаза следя за девчонкой и Стрекалиным – они, кажется, и словом не перемолвились, стояли посреди дороги и смотрели друг на друга…
Ермаков обернулся к шоферу, пытавшемуся помочь с тросом.
– Не давайте ей больше руля. Ни через месяц, ни через год – никогда не давайте… Сейчас обойдите мой танк и двигайтесь впереди. Иначе вам долго ждать. Не лезьте в пыль, ни в коем случае не лезьте. Слышите? А тыл ваш я беру на себя.
– Есть, товарищ лейтенант! – ответил шофер весело. – Да я ведь и сам бывший танкист, к тому же ремонтник, дело знаем!
– Стрекалин, пора! – окликнул Ермаков, когда шофер ужо садился в кабину.
Девчонка сделала несколько торопливых шагов к Ермакову, звонко крикнула сквозь нарастающий танковый гул:
– А я знаю вас! Мне Вася рассказывал. Вы хороший, спасибо вам!..
Минут через пять Ермаков насмешливо, с укоризной сказал Стрекалину по переговорному устройству:
– Ах, Василий Степаныч, скучно это – в коротком увольнении знакомым девушкам о своем командире рассказывать. Уж вы-то, я думал, умеете находить темы для сердечных разговоров.
– Ничего я ей особенного не говорил, – смущенно пробурчал Стрекалин.
– Уплыл кораблик бе-елый, – пропел Петриченко. – Слушай, Вася, у нее сестренки случайно нет, а? Хоть постарше, хоть помоложе – лишь бы похожая была.
Стрекалин что-то заворчал в ответ. Ермаков переключился на внешний прием и, слушая потрескивание эфира, с грустью подумал, как бы он берег свою сестренку, будь она у него, и тогда, наверное, его отношения с девушками складывались бы лучше, легче и проще, если б была сестренка… Вдруг вспомнилась мать, постаревшая, с любящим, робким и словно бы укоризненным взглядом: сжалось сердце, и он сказал себе, что, как только вернется с учений, напишет ей длинное письмо, все-все о себе расскажет. Привезти бы ее, да куда привезешь – в холостяцкое общежитие? И не захочет она уехать из таежного поселка, где прошла ее жизнь, где отец похоронен…
Хлебовоз свернул на проселок, нерешительно затормозил. Ермаков второй раз остановил танк:
– Стрекалин, бегите прощайтесь, но чтоб одна нога там, другая здесь!.. Да с отцом ее хоть познакомьтесь, небось не удосужились.
Он видел, как Стрекалин сказал что-то девчонке, пожал руку ее отцу и бросился назад.
– Они нас зовут в гости, – сообщил Стрекалин, устраиваясь на своем месте. – Особенно вас, товарищ лейтенант. Адрес у меня есть.
– Смотри, Вася, – загудел Петриченко, – уплывет твой кораблик аж за самый за горизонт: по нашему товарищу лейтенанту кое-кто уже сохнет в энском гарнизоне…
«И этот что-то знает», – беззлобно подумал Ермаков, напряженно глядя вперед. С гор подул боковой ветер, дорога сразу открылась. Петриченко резко увеличил скорость, догоняя впереди идущий танк. И показалось Ермакову: сквозь потоки солнца и синь неба, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов шла к нему девушка… Полина?.. Что ж, он сдержал свое слово и возвращается с победой. Пусть другая победа, и одержана она без ее талисмана, для Ермакова эта важнее… Но… как наваждение, снова там, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов, – другое лицо, другая улыбка…
Потом траки машин гремели по знакомым дорогам полигона, и далеко впереди головные роты останавливались, строясь в широкий прямоугольник. Там и объявили отбой. А когда это слово, подобно облегченному вздоху, пронеслось по всем экипажам, лейтенанта Ермакова вызвал подполковник.
– Надеюсь, вам хватит двух суток – сдать взвод и прибыть в Энск?
– Я на сборы больше не поеду, – ответил Ермаков, удивляясь, чего это посредник занялся спортивными делами. И почему надо сдавать взвод кому-то, когда есть заместитель?
– Какие еще сборы?! Вы назначены командиром танковой роты в часть, которой командую я. Всякие сборы пока откладываются. Командующий уже отдал распоряжение, и, надо полагать, приказ теперь подписан.
Ермаков переводил взгляд то на Ордынцева, то на подполковника.
– Но… меня хоть бы предупредили…
– Вы разве не согласны? Так командующий ясно же сказал. – Подполковник говорил недовольно, досадуя на свою забывчивость: ясно командующий говорил лишь с ним. – Все равно, приказы не обсуждаются. – И улыбнулся так добродушно, что Ермаков невольно ответил улыбкой.
– Вот так всю жизнь, – вздохнул Ордынцев. – Учишь-учишь, а чуть выучишь – фьюить! Солдаты – в запас, офицеры – на повышение.
– За выучку его спасибо, Павел Прохорович, – ответил подполковник. – Да ведь и у нас так же. На том стоим. Может, вы думаете, рано ему? – Подполковник глянул на Ордынцева строго, словно остерегая от всякой своекорыстной субъективности в оценках.
– Рано? – спросил Ордынцев. – Такого понятия нынче нету. Поздно – вот это так, это теперь и слышишь повсюду. А ему, что ж, ему – в самую пору. – Он шагнул к Ермакову, протянул руку: – Поздравляю, имею право первым поздравить… Давай командуй своей ротой. Скажу уж под настроение: свою роту на тебя оставить желал бы, да вон вы какие нынче пошли: в запас уйти не успеешь, а уж и обскакали… Не поминай лихом, коли не так что, да ротного своего помни и слова его тоже не забывай…
Он повернулся, пошел вдоль строя машин, зычно окликая танкистов, но была в его голосе нарочитая, не ордынцевская, бодрость, и Ермакову стало грустно.
Пока Юргин давал указания комбатам и ротным командирам, танкисты занимались техникой. Появившийся во взводе Зайцев что-то сердито бубнил Петриченко, стоя на броне над открытым люком моторного отделения. Петриченко устало и беззлобно отвечал. Заметив лейтенанта, оба умолкли, спрыгнули на землю.
– Здравствуйте, Зайцев, – поздоровался Ермаков первым. – Вы уж не шибко его браните, он все-таки от самого комдива благодарность получил.
– Комдиву на этом танке не ездить, – буркнул Зайцев, крутнув головой. – Да ведь и вам тоже, товарищ лейтенант. Так ведь?
– Говорят…
Экипажи взвода незаметно сходились к командирскому танку, люди окружили Ермакова, покуривая, поглядывая в стороны.
– В нашем гарнизоне останетесь? – расстроенно спросил заместитель. Его расстройство было понятно Ермакову: только-только сработался с одним командиром – жди нового.
– Уезжаю, – ответил почти виновато, и люди, словно стыдясь этой невольной и непонятной вины его, стали расходиться по машинам. Остались Зайцев, Петриченко да Стрекалин. Глядя в их отчужденные лица, Ермаков вдруг ощутил острую мгновенную тоску, почти ту же тоску, какую узнал год назад в день выпуска из военного училища. Он редко писал друзьям, может быть, потому верилось, что их курс еще не распался и еще соберется, что сам он оказался на затянувшейся стажировке, а вот уж и первый войсковой гарнизон, считай, позади. Судьба, возможно, и занесет его снова в родной полк, найдет он свою казарму, войдет в помещение своего взвода и увидит другого цвета стены, другую расстановку коек, и даже заправка их будет, наверное, другая. И другие люди выслушают незнакомого офицера, который был когда-то хозяином здесь, а через минуту-другую забудут о его посещении. Все, что случилось с ним в первый год офицерской службы, останется дорого и вечно памятно лишь ему самому да тем, которые тогда снова окажутся разбросанными по свету, как были разбросаны до службы в армии…
– Ну, полезем, что ли? – Петриченко тронул Зайцева за локоть, кивая на открытые люки танка. – Ты ж грозился регулировки проверить.
– Полезем, – буркнул Зайцев.
Ермаков догадался: их деликатно оставляют со Стрекалиным с глазу на глаз, и еще раз убедился – в одной роте не существует тайн.
Они отошли от танка, сели рядышком на отвал старого капонира. По пути Ермаков сломил сухую былинку и в раздумчивости чертил ею по твердой земле.
– Возьмите меня с собой, товарищ лейтенант, – сказал вдруг Стрекалин.
– Не стоит и разговора заводить. Кто ж позволит? Да и служить-то тебе осталось каких-нибудь месяца полтора-два… Другое дело важнее, Василий, и оно обоих нас касается. Через два-три дня я уже далеко буду, а не хочется мне, чтобы в первом моем полку и вообще где-то после меня остался недобрый след.
– Да что вы, товарищ лейтенант! Если некоторые ребята недолюбливали вас за то, что много требовали, так вы не держите обиды. Как узнали, что вас переводят… Да чего там говорить, вы гляньте – будто потерянные ходят!.. Тяжеловато бывало, это конечно, а только с вами никогда и ничего не страшно. Для солдата главное, чтоб с командиром ему – хоть в огонь. И вы справедливый – все говорят…
– Погоди, Василий, я не девушка, не надо меня комплиментами угощать… В последние дни я вот все думаю, отчего, например, ефрейтор Стрекалин, прежде самый рассудительный и уравновешенный человек во взводе, стал временами на неуправляемый танк смахивать? Отчего?
Стрекалин молчал, опустив голову.
– Значит, сам не задумывался?
– Вы насчет Петриченко, что ли? Так я все рассказал сержанту, старшине и капитану Ордынцеву… В то воскресенье, когда вы меня в город отпустили, и рассказал. Да на моем месте, товарищ лейтенант, любой не стерпел бы. Он потом сам говорил мне – из-за разбитой, мол, бутылки разъярился… Даже извинения просил. Я тоже извинился. А он говорит: «Запомни, Вася, как только набедокуришь, я тебя в ту же каптерку запру – и ты пищать не смей». Я согласился, но ему долго ждать придется.
Ермаков, не выдержав, рассмеялся, потом, посерьезнев, спросил:
– Но в увольнении-то ты побывал ведь?
– Капитан Ордынцев отпустил. Говорит, раз командир взвода разрешил – иди, разберемся позже… Нас в понедельник на комсомольском собрании пропесочили.
– Слушай меня внимательно, Василий, – сказал Ермаков. – Весь этот год я замечал, что ты изо всех сил тянешься за своим взводным командиром, а кое в чем и подражаешь ему. Спасибо! Ты и не знаешь, как помогал мне. Но имей в виду: всякий раз, когда я делал что-либо по-своему, то часами, сутками, неделями обдумывал заранее каждый шаг. И уж потом шел напролом, но и тут не позволял себе зарываться. Кроме того, меня четыре года учили в высшем танковом, да еще год до того я на границе служил и вообще немало перевидал в жизни… Однако и у меня случаются прорывы, когда напролом пытаюсь идти… В общем, я не хочу, чтобы в тебе от нынешнего твоего командира взвода осталась вот эта… как бы поточнее? – самоуверенность, что ли, расчет на собственную безгрешность. Сам видишь: решил ты нерадивого дневального проучить на свой манер – вышли одни неприятности и смех на всю округу. Вздумал Петриченко привести в чувство – считай, до ЧП дело дошло. Отвага на войне – ничто без головы, это, между прочим, Денис Давыдов заметил. Он тоже был поэт, но и командир, каких поискать. Головы уж, во всяком случае, не терял.
