Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
3
Ничто, наверное, не мучает человека больше неизвестности. Многое готов отдать хладнокровнейший из людей, не ведающий за собой ни больших грехов, ни особых заслуг, чтобы заранее получить ответ на вопрос «зачем?», когда к нему врывается посыльный и почти испуганно сообщает: «Вас вызывает командир».
Лейтенант Тимофей Ермаков в этом плане составлял исключение из правил. Надев однажды армейские погоны, он сразу определил преимущества своего положения. Теперь он не принадлежал себе, всю его жизнь определяли старшие командиры, а это избавляло его от множества хлопот. Что бы он ни делал, в каком бы положении ни оказался, уставы и приказы старших прямо и четко регламентировали ход его действий, нарушать который так же нелепо, как сходить со спокойного тротуара на мостовую, где катится река машин. Зато в пределах уставов Ермаков был свободен, как птица в воздухе, знающая возможности собственных крыльев. Служебные перемещения лейтенантов мало интересуют, награды и взыскания оставались на совести тех же начальников, а с собственной совестью у Ермакова разлады бывали редко. Свои грехи он знал лучше других, заслуги – тоже, и потому-то срочные вызовы его обычно мало беспокоили. Вызывают, – значит, надо.
Однако столь раннее, уже на следующее после стрельбы утро, появление посыльного его раздосадовало. К тому же возвратились танкисты с полигона глубокой ночью, и Ермаков плохо выспался. По плану в этот день ему предстояло провести танкострелковую тренировку лишь после обеда, и потому он рассчитывал отдохнуть еще часа два. Ермаков догадывался о причине вызова и заранее представлял тяжелый взгляд, которым встретит его Ордынцев, долгий разговор в ротной канцелярии, раздраженные упреки в «своеволии» и «штукарстве», обидные намеки на неуважение к командиру роты, который на своей должности «съел зубы» и уж, во всяком случае, не хуже иных скороспелых умников знает, что позволительно офицеру в присутствии старших, а что нет.
Вероятно, оттого, что предстоящее было ему наперед известно, Ермаков по дороге в полк думал совсем о другом.
Он думал о жительнице гарнизона по имени Полина, о затянувшихся, неопределенных отношениях, которые складывались – или уже сложились – между ним и этой женщиной, тревожа и смущая его, Тимофея Ермакова, необходимостью что-то решить наконец: порвать с нею навсегда или?.. Вопрос для него усложнялся тем, что он до сих пор не мог понять до конца, как оказался связанным этими отношениями. Пришел в ателье – чего, кажется, проще? – и заказал китель. Вот только надо же было тому лысоватому мастеру, который так ловко и уверенно снимал мерку, принести в конце концов не то поддевку, не то балахон, и уж никак не первый, заказанный после училища китель! Да еще в канун инспекторского смотра. Ермаков разозлился не на шутку: в старом кителе явиться на смотр казалось ему кощунством. Он потребовал жалобную книгу, а заодно и личной встречи с заведующим ателье. В самый разгар перепалки в примерочную вошла молодая женщина, остановилась так близко, что Ермаков сразу и не рассмотрел ее. «Ничего страшного». Ермаков помнит первую ее фразу, произнесенную тем смягченным голосом, каким утешают обиженных детей. Помнит он и внезапное ощущение неловкости за поднятый шум, и злость на себя за эту неловкость, и резкие свои слова: «Вам конечно, страшиться нечего! В таком балахоне только ворон пугать. А мне не пугалом в огород, мне в строй!»
Он помнит и тихий, вроде бы согласный смех ее, и первое прикосновение ее рук – они скользнули по его плечам, быстрым повелительным движением заставили повернуться раз и другой, осторожно разгладили складки на спине, что-то примеряли, чертили мелком, скалывали булавками, и едва уловимое прохладное дыхание касалось его головы. Ермакова все еще злило торчащее перед ним лицо мастера, распаренное весенней жарой, но он уже знал: в книгу жалоб ничего писать не станет, хотя бы и пришлось выйти на полковое построение в поношенном кителе.
«Все поправимо. – Она облегченно вздохнула. – Приходите через два дня – сделаем, и хоть на картину». «Мне завтра на строевой смотр», – отрезал Ермаков. «Такой симпатичный юноша, а сердитый…» Кажется, он покраснел тогда под ее пристальным, изучающим взглядом, а она повернулась к мастеру. Тот забубнил что-то о срочных заказах и привередливых клиентах, и она оборвала: «Хорошо, я, пожалуй, сама, раз товарищу лейтенанту некогда… Приходите вечером к закрытию…»
К назначенному сроку Ермаков не успел. Вечером в комнатке общежития он долго стоял перед зеркалом, подозрительно изучая свою физиономию. «Такой симпатичный юноша…» – надо же! Похоже, до того дня собственное лицо – знакомый до последней черточки бледноватый овал в легких брызгах веснушек от непривычного солнца – он считая обыкновенным атрибутом военной формы, который положено держать в опрятности наравне с фуражкой и кителем… «Да что я, девчонка – вертеться перед зеркалом, – рассердился наконец. – «Симпатичный»… Польстила, чтоб не слишком шумел, и все дело». Он попытался вспомнить женщину из ателье, и ничего не вышло. Помнились выражение глаз, слова и оттенки голоса, а в общем-то не разглядел. Только показалась она ему совсем взрослой, много взрослее его. Хотя и ему, Ермакову, было уже двадцать три.
Он рассмотрел Полину при второй встрече. Она сердито выговаривала ему за неявку: накричал на людей, заведующую ателье усадил за работу – сделала и после закрытия еще час ждала, а дело-то, оказывается, не столь уж и срочное. Ермаков не оправдывался, стесненно молчал, глядя в сердитые глаза маленькой женщины. Сейчас она показалась моложе, чем в первый раз, моложе и привлекательней. «Знаете что, – сказал неожиданно, – в субботу у нас в полку вечер отдыха для офицеров. Приходите. Я встречу».
Его приглашение было только непроизвольным желанием загладить вину перед нею за доставленные хлопоты – так он считал тогда. «Интересно, – ответила она с язвинкой, – как же долго придется ждать вас?» – «Ждать не придется. Назначайте место и время». «Будто я дорогу в ваш полк не знаю. – Она по-девчоночьи фыркнула. – Небось в одном гарнизоне служим. – И, подавая ему аккуратный сверток с обновкой, весело кося глаза на вошедшую закройщицу, знакомым глубоким голосом сказала: – Придется пойти. Тем более что приглашение не первое».
Ермаков думал: она в отместку ему обязательно опоздает. Но Полина пришла точно к восьми. С самого начала Ермаков чувствовал себя скованно рядом с девушкой, говорили они мало, ему все время казалось, что появление их на вечере вызывает повышенное любопытство окружающих. Полину знали многие, проходя мимо, здоровались, и каждый бросал внимательный взгляд на Ермакова. Вероятно, внимание к нему было не большим, чем ко всякому другому, но так как Ермаков до того вечера никогда и ни в каком обществе вместе с девушкой не показывался, он чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить; его больше занимало внимание окружающих, чем соседство Полины. Потихоньку начинал злиться; вопросительные взгляды спутницы, от которой, конечно, не укрылось его состояние, усиливали раздражение, а тут еще Линев… Воспользовавшись моментом, когда Ермаков, усадив Полину за столик, оказался возле буфета один, Линев подошел, стиснул локоть, смеясь, тихо заговорил в самое ухо: «Успехи делаешь, Тимоша! Дерзай – и высшее качество мундиров нам обеспечено». «Перестань», – попытался урезонить Ермаков. Но Игорь оседлал любимого конька: «Думаешь, я шучу? Так знай же, Тимоша, ее не ты один возлюбил. И нынче еще двое приглашали, а ведь с тобой пошла. Так ты времени даром не теряй…» «Я не люблю, когда о людях в их отсутствие говорят скверным тоном», – обрезал Ермаков, уходя.
В тот вечер он не узнал о Полине больше того, что знал. Она даже проводить себя не позволила: «Со мной подруга, и кто-то окажется третьим лишним – это нехорошо. Как-нибудь в другой раз…» Это укололо самолюбие Ермакова: «третьим лишним» посчитали его. Однако расстался с Полиной без лишних слов, решив про себя: другого раза наверняка не будет. Что ему, в конце концов, и Полина, и настырный Линев с его намеками?..
А когда лежал в постели, слушая бормотание тополиной листвы за окном, вдруг явственно послышался голос: «Как-нибудь в другой раз…» – послышался и поселил в душе неясное ожидание.
Наверное, Ермаков раньше просто не замечал Полину, потому что теперь нередко видел ее близ городка и в самом городке. «Здравствуйте». – «Здравствуйте»… Короткая улыбка, вопросительный взгляд, иногда две-три малозначащие фразы. «Как поживаете? Что-то не заходите к нам». – «Кителя шьют не каждый день». – «Говорят, у вас в полку комсомольская свадьба – вот бы посмотреть».
При других она словно забывала о нем. Но когда он встречал ее одну, посматривала исподтишка и, поймав его взгляд, опускала глаза, смущалась. Однажды подошла в столовой, протянула маленький сверток: «Это вам на счастье. Завтра придем на стадион – болеть за вас». Он удивился: «Откуда вы знаете о соревнованиях?.. Да и как я возьму подарок?» «Обыкновенно возьмете. – Улыбка ее показалась новой, чуть печальной. – Я о вас много знаю, Ермаков. Много хорошего. Плохого – чуть-чуть. А вы обо мне?»
В свертке оказалась светло-голубая майка с его номером. Поистине чемпионская майка. Скорее всего, Полина достала ее на складе, а вот номер на ней, конечно, вышила сама. Ермаков долго колебался, прежде чем решился надеть подарок Полины на первое выступление в многоборье. Он выиграл и первое, и второе, и третье состязание, только сплавал неудачно, однако все же стал чемпионом гарнизона. И поверил в светло-голубой талисман, подаренный Полиной. Плавал-то он без него!
В тот день, когда ему вручили приз, он преподнес Полине цветы. Глядя на нее, растерянную, со счастливыми глазами, Ермаков, кажется, первый раз в жизни подумал, как все же легко подарить человеку радость и до чего это приятно самому. В ту минуту он любил Полину.
Вечером были в кино, и Ермаков проводил ее домой. Но все начало меняться, едва иссяк разговор о фильме и соревнованиях. Снова досадная неловкость охватила его, хотя они были теперь одни. Пора было прощаться, а Ермаков медлил, и она словно ждала, не уходила.
«Знаешь, чего я теперь хочу? – спросила вдруг. – Посмотреть, как ты живешь. И книги твои… Говорят, ты их пачками скупаешь в военторге. Люблю книги перебирать, особенно если они зря пылятся. – В голосе ее послышалось лукавство. – У меня вон соседи по три стены из книг устроили, а сами от телевизора не отрываются. Книги же, как люди, им общение нужно…» «К сожалению, вариант с моими книгами отпадает, – холодно ответил Ермаков. – Во-первых, у меня книги зря не пылятся. Во-вторых, не волен приглашать. Ни одна женщина, кроме родственниц, не имеет права переступать порога нашего холостяцкого укрепрайона. Такова воля большинства. Большинство не хочет привлекать повышенного внимания начальников». «Глупо, – с обидой отозвалась Полина. – Вечно вы, мужчины, несусветное придумаете. Папа мой тоже выдумщик был… Говорят, он второй раз не женился только потому, что боялся, как бы мачеха меня не обидела. Жалко, все близкий человек был бы». – «А где твой отец?» – «Здесь служил, по соседству, командиром эскадрильи. Мне десять лет исполнилось, когда с ним случилось… В детдом меня здесь же в городе устроили, а когда школу закончила, замполит в полк привез… Комнату дали, на работу устроили, поступила на заочное в институт… Только, знаешь, привыкать было трудно в папином полку. Забудешься, а тут человек в летной куртке входит, у меня все из рук валится: папа… В общем, перешла в ателье. В прошлом году экономический закончила, и теперь, видишь, сама начальница. – Она засмеялась: – Хлопотно, правда, особенно если клиенты вроде тебя попадаются. Но мне нравится: все время на людях, всем нужна. Это хорошо, когда ты на работе нужен, правда?»
Ермаков помолчал, пожал плечами. Она опять тихо засмеялась и стала рассказывать о летчике из эскадрильи, которой командовал ее отец. Закаленный холостяк этот летчик, а тут при первой же встрече предложил ей руку и сердце. «Я ему сказала, погулять, мол, еще хочу, а он мне: «Подожду, но только сильно не загуливай». Я с ним не встречаюсь, так он мне письма шлет, все спрашивает: не обижают ли на работе?.. И сегодня письмо прислал, свидание назначил, а я вот…»
Нечаянным, невольным движением Ермаков дотронулся до плеча девушки, и она качнулась к нему, коснулась щекой груди. Он стоял неловкий, смущенный, а она вдруг отстранилась. «Глупый ты. Думаешь, я жалкая? Я и гордой бываю, когда надо. Только ничего ты не поймешь… И за что я полюбила тебя, как дура, такого деревянного?»
Ермаков стоял потупясь. Скрипнула дверь подъезда… На втором этаже звякнули ключи, приглушенно хлопнула дверь, и над головой одиноко вспыхнуло окно.
Горячий хмель ударил в голову внезапно.
Ермаков вошел в подъезд, медленно поднялся на лестничную площадку второго этажа, воззрился на белую цифру «5» в черном стеклянном ромбике и вдруг представил: Полина стоит за дверью, в полутемном коридоре – ждет…
«Нет!» – сказал он себе и с грохотом сбежал по лестнице, забыв, что люди в доме спят…
На другой день он объявил себе благодарность за благоразумие, однако мысли его незаметно, невольно, как железные опилки к магниту, липли к событиям той ночи, к странному разговору, с нечаянному объятию, к двери с цифрой «5» в черном стеклянном ромбике.
В казарме солдаты ходили на цыпочках, и в мертвой тишине глухо раздавался из ротной канцелярии голос капитана Ордынцева. Игорь Линев, красный и злой, вывалился оттуда навстречу Ермакову, в сердцах бросил:
– Все из-за твоих штучек терпим. Выводишь командира из себя, а у нас чубы трещат. Не из-за этой же дурацкой веревки он нынче разошелся!
– Из-за какой веревки?
Линев, остывая, объяснил…
Танкисты народ веселый, а то и озорной. Да и как не поозоровать в девятнадцать лет! С месяц назад поспорили первый ротный бегун Зайцев и любитель верховой езды Петриченко: кто быстрее – спринтер или наездник? У одного земляк в хозвзводе служит, через него добыли лошадку, что на прикухонном хозяйстве трудилась, пошли на стадион и там устроили бега под неистовое улюлюканье собравшихся болельщиков. С переменным успехом испробовали все короткие дистанции и уж пошли было на второй круг, чтоб выяснить отношения до конца, но тут на шум завернул командир хозвзвода. Увидел свою рыжуху в мыле, обиделся и взбесился: «Нашли соперничков! Кобыла-то, может, уж лет десять галопом не ходила, а Зайцеву что! Он каждую неделю кроссы бегает, не считая физзарядок и физподготовок». Пошел жаловаться к Ордынцеву и пригрозил: если что с лошадью случится, он напишет рапорт и потребует сделать начет на виновников. Павел Прохорович посмеялся, однако строго наказал спорщикам: впредь наперегонки с лошадьми не бегать… Сегодня, роясь в старом шкафу, Ордынцев вдруг нашел веревочный недоуздок, невесть откуда взявшийся. Уж не устраиваются ли в роте новые скачки?..
Вероятно, злополучная находка была лишь толчком к взрыву – Линев это уловил.
– Иди, иди, – торопил он Ермакова с откровенным злорадством. – Он ведь тебя ждет не дождется. Слышишь, как от нетерпения орет на старшину?
Ордынцев даже не глянул на вошедшего Ермакова. Потрясая недоуздком перед носом старшины, он с яростью чеканил слова:
– Уже днем спите, прапорщик?! Эскадрон на постой в казарме станет – не заметите! Стареете, Зарницын?! Забыли, для чего мы тут с вами?! Так я напомню: служить! Служить, а не спать! – Зарницын, невысокий полнеющий прапорщик, молча стоял навытяжку, лицо его выражало полное понимание собственной вины. – Идите! И подумайте, о чем мы тут беседовали!
Потом Ордынцев повернулся к Ермакову, выдвинул ящик стола, опасливо заглянул в него, словно боясь обнаружить там седло или что-нибудь еще кавалерийское, извлек какую-то бумажку и, развернув, опустился на стул.
– Жалуются на вас, Ермаков, – заговорил он неожиданно спокойно. – Что вы там устроили в общежитии?
– Тактический ящик с песком, товарищ капитан.
– Ящик? А кто разрешил?
– Разве на это требуется разрешение? Позавчера начальник штаба заходил, так даже одобрил. Вместе одну задачку решили.
Ордынцев посмотрел недоверчиво.
– Заведующая жалуется, между прочим, не начальнику штаба, а мне. Говорит, жилое помещение захламляете, отвечаете грубостью, когда вам замечание делают и просят убрать лишнее из комнаты. Вам что, в учебных классах мало ящиков?
– Я часто по вечерам дома работаю.
– «Работаю»! – Ордынцев вдруг резко выпрямился, откинувшись на спинку стула. Узкое горбоносое лицо его стало еще темнее. – Ответьте мне откровенно, Ермаков, вы что, диссертацию на моей роте готовите? Как тренировочные занятия – так у вас усложнения и дополнения. В прошлый раз на вождении, пользуясь моим отсутствием, поставили дополнительный ограничитель габаритов на участке повышенной скорости. Заставили людей осторожничать, оценку роте снизили. Теперь вот на стрельбе… На каком основании вы самоуправничаете?
– Я хочу, чтобы солдаты на занятиях воевать учились, а не просто нормативы выполнять. На партсобрании о чем говорили?..
– Я не спрашиваю вас, Ермаков, какую цель вы преследовали, самовольно усложняя упражнение. Я спрашиваю: на каком основании?
Ермаков вспомнил золотое молчание старшины и не ответил. Он считал себя правым: так не все ли равно, похвалят его или накажут?! Тем более что у Ордынцева свой взгляд на такие вещи, и не лейтенанту Ермакову разубеждать его.
Молчание Ермакова чуть-чуть смягчило Ордынцева. Он встал, подошел к окну, жестко поскрипывая сапогами. Опершись о подоконник, минуту смотрел на солдат, играющих в волейбол по другую сторону широкого плаца, прислушивался к ударам по мячу, восторженным и разочарованным крикам болельщиков.
– Наказать бы вас, Ермаков, за отсебятину, – сказал наконец капитан тоном человека, который только что был зол, но уже отмяк и готов забыть прошлое. – Ведь тот раз соседи пятерку привезли с танкодрома, а мы едва не схватили «удочку». Комбат ко мне: «В чем дело?» Что прикажете отвечать? Кого виноватить? Уж не вас ли? Хорош ротный, которому командиры взводов оценки снижают!
Ермаков молчал.
– Садитесь! – приказал Ордынцев, ткнув рукой в стул.
Лейтенант сел, сохраняя положение «смирно». Капитан вернулся к столу, опустился на свой стул и стал исподлобья разглядывать Ермакова, барабаня твердыми пальцами по толстому настольному стеклу.
– Умный вы парень, Ермаков. Боюсь, даже чересчур умный. И служба вроде мачехой вам не кажется. И высшее училище в активе. Не то что мой экстернат. Чего бы еще? Набирайся опыта, авторитет укрепляй, как говорят, во всех звеньях и инстанциях. Не высовывайся, где не следует. А вы что? Год в полку, и уже недоброжелателей завели. На разборе ротных учений в присутствии младших и старших позволяете себе оспаривать мнение начальника штаба. Как уж он там с вами задачки решает, не знаю… А выходка на полигоне? Помалкивали бы, когда самовольная глупость ваша роте боком вылезла. Так нет! В присутствии командующего подготовку наводчиков взялись хаять. Каково было слушать командиру полка и Степаняну, вы подумали? Вы с ними-то посоветовались, прежде чем критиканством заниматься? Я уж о себе не говорю, хотя с меня-то вам и начинать следовало бы. Вы что, нарочно роту ставите под удар?
Дорого стоило Ермакову его молчание.
– Вот и выходит, – усмехнулся Ордынцев, – ум-то ваш набекрень. Надо поправить.
Последние слова заставили Ермакова невольно поежиться. Опустив голову, он с усилием выдавил:
– Я не для собственного удовольствия стараюсь. Мне тоже больше правится, когда взвод отличные оценки получает.
Твердые губы Ордынцева тронула усмешка.
– Вот-вот. А вы мало того что всю роту назад тянете, еще и создаете себе репутацию беспокойного человека. Не сердите людей. Иначе вы и до роты не скоро дотянете…
– Разве дело только в рангах? – глухо спросил Ермаков.
– Э, брат, не ставь вопроса по-школярски. – В голосе капитана скользнула нотка горечи. – В рангах тоже дело. Человека должность поднимает. Дай мне сегодня полк – наверняка провалюсь. А если бы за последние лет пятнадцать потихоньку до комполка дорос, командовал бы не хуже, чем другие. А то и лучше. Когда дерево не растет, оно сохнет.
Капитан встал, и лейтенант тоже вскочил.
– Вот что. Разговор наш считайте началом. И чтоб не думали, будто командир роты вашу инициативу зажимает, соберем на той неделе офицеров, пригласим и прапорщика. Он партийный человек, с опытом. Пусть люди свое мнение скажут о ваших выходках. Не дойдет до вас – по-иному разговор поведем. У меня ведь и власть имеется!
