Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
– Товарищ капитан, зачем вы этим занимаетесь? – не выдержал Дима. – В конце концов я бы сам проверил, если так нужно, или старшине поручил.
– Так нужно, товарищ Хайдукевич. А вы не проверили и старшине не поручили проверить, и никто из ваших сержантов не проверил. У половины разведчиков оказалось черт знает что, а не бирки!
Семаков карабкался вверх так, словно это была не обледеневшая опора высоковольтной линии передачи, а одно из обычных препятствий полосы. Будто лез он всего-навсего на парашютную вышку сталкивать вниз не самых храбрых парашютистов.
Он подтягивался на руках, ребрами подметок упираясь в раскосы. На поперечине, уже уменьшенной расстоянием, капитан решил передохнуть. Дима заметил, что пройдено только полпути.
– Много еще? – капитан тряс, разминая, затекшие кисти рук.
Через минуту он опять лез по решетке ствола, работая тренированным телом.
Дима считал себя неплохим спортсменом: училищная сборная по ручному мячу, два первенства республики по парашютному спорту. Но, однажды признавшись себе и пока не позволяя изменить этому признанию, он понял, что не сумеет сделать того, что сделает сорокалетний Семаков.
Он часто вспоминает одно из своих первых занятий по физподготовке. Отправив солдат в казарму, Дима решил поболтаться на перекладине.
– Ну-ка, – подошел Семаков, наверняка наблюдавший со стороны.
Дима делал десятую «склепку», получалась она довольно корявой, но была все-таки десятой!
Семаков снял фуражку, обнаружив плешь. Фуражку он наверняка снимал только в постели – лоб и плешь были совершенно белыми над обветренным и загорелым до черноты лицом. Потом расстегнул крючок галстука, верхнюю пуговицу рубашки. Был он рядом с Димой не очень высок, ему пришлось старательно допрыгивать до грифа перекладины. Дима усмехнулся. Семаков усмешку заметил. Но Дима видел, что никакой Семаков не гимнаст: руки согнуты в локтях, сам закрепощенный, хотя старательно тянет носки сапог и четко зафиксировал вис.
…Одним словом, перед изумленным Димой Семаков прокрутил тридцать «солнц», спрыгнул и, растирая мозоли на ладонях, сказал, глядя под ноги, в опилки:
– Еще? Или достаточно? Вас этому в училище, конечно, учили?
«НЕ ВЛЕЗАЙ. УБЬЕТ».
Дима смотрел на табличку с черепом. В решительности Семакову он не мог отказать. Если дело касается личного риска, необходимости решиться на что-нибудь серьезное, капитан, конечно, не промедлит, не станет раздумывать.
Диме рассказали про одну из командировок Семакова.
Было это в январе, мороз. Картер машины пробило. Семаков отправил водителя в ближнее – в десяти километрах – село. Сам пошел в полк за помощью. До полка – шестьдесят километров.
Назад Семаков приехал на автотягаче. Очень долго искал по всему селу отогреваемого хлебосольными хозяевами водителя. И тут же отвез его на гауптвахту с запиской «За недобросовестное отношение к вверенной боевой технике».
«НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ».
– Ерунда, – махнул рукой Климов, видя, что табличку с предупреждением рассматривает и лейтенант. – Это пишут для коз, чтобы траву не щипали под ЛЭП. Это табличка для лета.
– Твоими бы устами мед пить, – ответил лейтенант.
Над Семаковым оставались только остроконечная верхушка ствола и два грозозащитных троса сверху. Капитан медленно двинулся по горизонтальной балке траверсы к проводам. Шел он спокойно, держась одной рукой за решетку. По крайней мере снизу казалось, что спокойно.
– До провода далеко, – крикнул он вниз. – Далеко, говорю.
– Ему страшно, – сказал Климов. – Всего-то метра полтора, не больше, – а боится.
– Отойдите левее, – командовал с вершины опоры Семаков. – Еще левее! Еще! Так!
Криком он себя, кажется, взбадривал.
Державшие растянутые купола сразу догадались, что случится.
Семаков храбро оттолкнулся, прыгнул далеко, как и следовало – подальше от изоляторов, но не учел, что прыгает под углом. Левая рука сорвалась, его швырнуло, когда он коснулся провода, он не успел уцепиться и, переворачиваясь в воздухе, неуклюже полетел вниз.
– Лейтенант, дайте нож, – протянул руку Климов.
Дима держал нож рукояткой вперед. Он его не отдавал. Климов взял сам, а Дима был занят капитаном.
Семаков, разбросав ноги, шарил в снегу в поисках шапки. Слепыми глазами смотрел он на окружавших его солдат, наверняка не различая их лиц.
Ризо принес шапку. Продолжая шарить в снегу, Семаков не сопротивлялся, но и не помогал, когда Ризо с Димой стали поднимать его. Постепенно взгляд капитана прояснился.
– Поликарпов, – спросил он негромко, – держишься?
– Держусь, – опрокинутым голосом ответил тот.
– Подержись еще немножко, сынок, я сейчас… – он обвел солдат белыми глазами. – Гвардейцы, разведчики, неужели не вызволим товарища?
– Товарищ гвардии капитан, – сказал Ризо, – я его руками поймаю. Честное слово!
– Эй, внизу! – крикнул Климов. Лезвие в его руке сверкало. – Уснули, дьяволы?
– Черт! – только сейчас увидел сержанта Дима.
Снова торопливо растянули купола. Климов сверху командовал, подражая капитану.
– Меня ударило! – сказал капитан. – Я почувствовал, как меня током ударило… – Он освободился от поддерживавших его рук, досадуя на свою неловкость, и вдруг увидел кого-то на опоре. – Кто полез! Кто разрешил!
Но не звенел металлом его голос.
Он смотрел вместе со всеми на карабкавшегося по опоре Климова. Капитана качнуло, он ухватился за Димин локоть и смущенно шепнул:
– Знаешь, Дима, как страшно…
И оттого, быть может, что Семаков в первый раз назвал его по имени, или оттого, что пришлось ему впервые помогать капитану в минуту слабости, или оттого, что так неожиданно оказались они в одинаковом положении, его внезапно впервые в жизни захлестнуло чувство вины – за непонятливость, за детское злословие, даже за то, что так у него все просто в отличие от этого немолодого уже человека, за выкрики свои дурацкие на разборе капитанской разработки, за то, что он, по правде говоря, в подметки не годится Семакову, двадцать лет без страха и упрека вкалывающему не где-нибудь, а в ВДВ!
– Климов – парень ловкий, – только и сказал Дима.
– Если бы… – ответил капитан, продолжая держаться за его локоть.
Провод лязгнул; так лязгает срывающаяся троллейбусная штанга.
– Ах, молодец, – выдохнул Ризо, – ах, какой молодец!
Диме сдавило грудь: показалось, что провод рвется.
Прыгал Климов хорошо, иногда, на спор, даже через грузовик, но этот прыжок останется в памяти – такой он был безукоризненно расчетливый и оттого необычайно красивый.
Он довольно долго раскачивался, лезвие, зажатое в зубах, вспыхивало на солнце. Затем, обхватив провод ногами, как делал он не раз на занятиях, когда преодолевал по натянутому тросу ров или речку, Климов пополз к Поликарпову.
Стоявшие внизу умели делать то, что делал сейчас Климов, и, быть может, не хуже, но на проводе высоковольтной линии не приходилось бывать никому. И вряд ли придется до конца службы…
Машины все не было. Они сидели, прижавшись друг к другу спинами, поместив в центре спящего Поликарпова и Климова с сигаретой.
У Климова все тело ныло от боли и усталости; казалось, ему вывихнули суставы и долго били; ныли каждая мышца, скулы, даже десны, а зубы так и не разжимались, будто в них осталось зажатым лезвие ножа. Климов хотел уснуть, но не смог, его продолжала бить противная, сотрясающая плечи дрожь. Только теперь он начал осознавать подробности, в сравнении с которыми страх перед четвертым парашютным прыжком показался ему смешным.
Он вспомнил, как быстро, уже метров через десять, отказались слушаться руки и как невыносимо тяжело стало продвигаться по проводу к Поликарпову. Руки одеревенели, может, их даже свело судорогой. Последние метры он преодолевал, уже ничего не соображая. Ничего он не чувствовал и не понимал тогда, когда резал стропу, стянувшую ноги Поликарпова, и когда падал куда-то, с трудом сумев разжать ноги и оторвать от провода руку (в правой был нож), и когда потом его тормошили, тискали, обнимали, хлопали по спине, по плечам, а он зло отбивался, хотел бежать куда-то, пока не раздался сразу отрезвивший всех голос Семакова:
– Собрать парашюты! К месту сбора! Бегом марш!
И все побежали, и он побежал, забросив сумку за спину, побежал, спотыкаясь, волоча ноги по ставшему таким глубоким тяжелым снегу, а рожок автомата больно врезался в ребра, и не было сил его сдвинуть, поправить; он бежал, видя впереди чью-то брезентовую сумку… У санитарной машины он черпал из зеленого термоса кружками безвкусную, неосязаемую – словно глотал воздух – воду, пока кружку не отобрали, едва не вырвали. Его бил озноб, сначала мелко, затем все сильнее и сильнее.
Им троим – Семакову, ему и Поликарпову – предложили места в санитарной машине, но они с Поликарповым, не сговариваясь, отказались. Семаков же уехал в полк докладывать о случившемся.
«Санитарка» долго еще была видна, а когда исчезла из виду вовсе, оказалось, что спустились сумерки. Далеко в деревне зажглось электричество. Заснеженное поле, посреди которого оставили их, было сначала густо-синим, потом окрасилось в унылый мышиный цвет, небо позеленело, и в нем появились первые звезды. Солдаты остались одни в поле, через которое шагали черные опоры ЛЭП.
Возбуждение утихло, разговоры остыли. Разведчики подняли воротники курток, завязали наушники. Автоматы были давно уже зачехлены.
– Да, – сказал, качая головой, Дима, – вот как вышло.
– А что вы переживаете! Все нормально, – успокоил его Климов. Спичка в руках его дрожала, когда он прикуривал.
– Я не о том, – Дима глядел на далекие электрические огоньки в деревне. – Все это чепуха. Я о другом… – Он долго молчал и, как всегда в безделье, долбил лунку носком сапога. – Нет, честное слово, – сказал он, – я не знаю… Серьезно, не знаю, каждый ли сумел бы вот так. Как ты.
– Конечно, – великодушно ответил Климов.
– Нет, Коля, – покачал снова головой Дима. – Легко сказать, сделать труднее. Вот так, самому, по своей, что ли, инициативе… Никто же тебя не заставляет. Черт знает куда лезть… Нет, ты все-таки молодец. Определенно говорю. Честно, – и засмеялся. – Я тебя уважаю. Так, что ли? – и повторил еще раз, с удовольствием: – Я тебя уважаю, слышишь!
– Да что вы, в самом деле, – сказал Климов. Плечи его все еще тряслись. – Вот капитан чуть не убился. Он-то за что! – Он полез в карман за спичками и что-то вспомнил. – Послушайте, – сказал он озабоченно. – Куда же я его дел? Где он? Потеряли? Э, Божко, поднять не мог! Нож лейтенанта… Неужели посеяли? Где-нибудь под линией в снегу затоптали…
– Успокойся, – сказал Дима. – Теперь ему цены нет, ножу этому, – и достал свой красивый норвежский нож. – Я сразу поднял. – Он вынул его из желтых ножен, прошитых кручеными цветными нитками, подбросил и ловко поймал за рукоятку. Лезвие блеснуло. – Дорогой теперь этот нож, – повторил он и любовно погладил щечки из резной моржовой кости. Это все-таки был самый красивый нож в полку, предмет зависти каждого офицера, и принадлежал он Диме Хайдукевичу.
Дима опять подбросил нож в воздухе, поймал за лезвие и протянул рукояткой к Климову.
– Бери. Теперь он твой. Может, пригодится. Офицерский, – и снял с портупеи ярко-желтые ножны.
«Уазик» пришел поздно вечером, в глубокой темноте. Свет фар уперся в расположившихся кругом – спинами внутрь – солдат. Они спали. Зачехленные автоматы лежали на коленях. Поликарпов с Климовым были помещены в центре этого круга. Выпрыгнувший из кабины Семаков сразу увидел длинную фигуру с засунутыми в карманы куртки руками. Лейтенант стерег сон своих разведчиков.
Свет слепил глаза, и Дима не мог сразу разглядеть приехавшего. А Семаков шел к нему, так и не придумав за длинную дорогу, как объявить, что роте приказано добираться до полка марш-броском.
КУПЛЕВАХСКИЙ ВАЛЕРИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ
родился в 1939 году.
Окончил Суворовское военное училище, Высшее инженерное радиотехническое училище, Военную инженерную радиотехническую академию. Служит в Советской Армии, подполковник. Печатался в журнале «Знамя», в газетах «Правда», «Известия», его повести переводились на иностранные языки. В издательстве «Советский писатель» выходит в свет книга «Разведчики».
Николай Иванов
ГРОЗА НАД ГИНДУКУШЕМ
Повесть
© Журнал «Октябрь», 1984 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вдоль покосившихся, трижды перелатанных палаток лагеря афганских беженцев бродил человек. Несколько раз он пробовал присесть где-нибудь в тени за палаткой, но поднимавшееся в зенит солнце вскоре опаляло своими лучами и это место, и человек вновь начинал неприкаянно бродить по лагерю. Его мучила жажда, но он не увидел ни колодца, ни арыка – видимо, вода здесь была привозная. Редкие жители лагеря, к которым он пытался обратиться, проходили мимо, не останавливаясь.
Уже который год страх и непонимание происходящего бродили между этими палатками. Афганские беженцы забывали о традиционном гостеприимстве, о помощи ближнему. За эти годы большинство семей осталось без кормильцев – не все мужчины возвращались в лагерь после вылазки на территорию республики, и это страшило больше всего. Кальдары и афгани [6]6
Пакистанские и афганские деньги.
[Закрыть], выданные за погибших, таяли быстро. Умирали от голода и болезней дети. Здесь, в лагерях, афганские женщины, прежде свято соблюдавшие честь, становились проститутками.
Уже давно должны были расколоться небо и обрушиться горы за эти преступления, освободив заодно людей от мук, но солнце вставало каждое утро и жгло землю, а дети вновь просили есть и пить, и не исчезала за ночь проволока вокруг лагеря.
Гандж Али, случайно увидев новичка, долго наблюдал за ним, пока не убедился, что это Абдульмашук. Неухоженная черная борода, поношенная одежда, усталый взгляд, сгорбленная тень, ползущая вслед за ним по раскаленной гальке, – неужели это все, что осталось от веселого тридцатилетнего дуканщика Абдульмашука Абдужалиля? «Наверное, и я не лучше», – подумал Али.
Новичок, побродив по словно вымершему лагерю, присел у одной из палаток. Али неслышно подошел сзади, негромко, полувопросительно окликнул:
– Абдульмашук?
Человек испуганно замер.
– Салам алейкум, Абдульмашук. – Гандж Али назвал себя, торопясь успокоить соседа по торговому ряду.
По афганскому обычаю, троекратно приложились щекой к щеке.
– Салам алейкум, Али. Я уж думал, что не встречу больше на этой земле ни одной родной души.
– Погоди, ты голоден?
Абдульмашук горько усмехнулся, и Али вытащил бережно завернутую в платок лепешку, протянул другу. Тот нетерпеливо облизал губы, сглотнул голодную слюну, но сдержался: с достоинством отломил кусочек, начал жевать. Али провел его в тень своей палатки, вынес воды и теперь молча смотрел, как тот ест. Абдульмашук виновато и смущенно улыбнулся:
– Спасибо, брат. А ты давно в лагере?
– С февраля восьмидесятого года. А ты как оказался здесь? Я тебя раньше не видел.
Абдульмашук тщательно завернул в платок остаток лепешки, опустил голову.
– Не спрашивай, Али. Видно, не замолить и на Коране мне своих грехов. Ты еще не был т а м? – Он поднял взгляд и через проволочную ограду посмотрел на далекие горы с покачивающимися от марева хребтами. Там была родина – Афганистан.
– Еще нет, я долго болел. Но, кажется, скоро и за меня примутся. Добровольцев становится все меньше, вот и устанавливают очередь, как за водой. Скоро моя. Только вот с кем пойду, еще не знаю. ИПА, ИОА, ДИРА [7]7
Контрреволюционные организации.
[Закрыть] – каждый вербовщик записывает в свою партию. А я даже не знаю, чем они отличаются друг от друга.
– Ничем, – встрепенулся Абдульмашук. – Ничем не отличаются, все идут убивать. А ты не ходи, заклинаю аллахом, не ходи с оружием. Иначе проклянешь себя так же, как я, – добавил он уже тихо.
– Так ты оттуда? – обрадовался Али. – Из Афганистана?
Больше всего Али хотел услышать о женском лицее в Кабуле. Последние отряды, вернувшиеся из столицы, рассказывали, что в лицее отравили воду, пищу, у входа взорвали химическую гранату. Али, первый день вставший на ноги после болезни, страшась, заглянул в списки погибших и сразу увидел имя Фазилы – оно значилось первым. Больше он ничего не помнил. Горячка опять свалила его, прошло два дня, как он оправился от болезни.
И сейчас Али, чувствуя, как давит на виски кровь, желал только одного – опровержения той страшной вести. Но он сдержал себя: мужчине не пристало интересоваться женщиной, пусть даже и невестой, хотя ему не терпелось узнать все подробности о лицее, он лишь повторил:
– Как поживает Кабул?
– Что можно увидеть, если думаешь только о том, как не попасться? – махнул рукой Абдульмашук. – А так жизнь идет, дуканы работают, наш Зеленый ряд процветает, дети бегают…
Он замолчал, вспоминая недавние картины жизни родного города. Тень от палатки почти совсем исчезла, и друзья сели плотнее друг к другу, прижались к горячей прорезиненной ткани жилища. Абдульмашук, оглядевшись по сторонам, вытащил из складок одежды измятый листок бумаги, молча протянул Али. Тот быстро пробежал глазами листовку:
«Указ о помиловании.
Во имя аллаха милосердного и милостивого!
Соотечественники! Правительство Демократической Республики Афганистан, с глубоким пониманием изучив положение в стране, утвердило Указ о помиловании тех лиц, которые по своей и против своей воли борются против завоеваний Апрельской революции.
Согласно Указу о помиловании, все лица, которые добровольно, бросив оружие, сдадутся органам власти, будут помилованы. К тому же лица, которые до сдачи работали в государственных учреждениях, смогут продолжить свою трудовую деятельность там же.
Соотечественники! Правительство поручило губернаторствам, правительственным и партийным органам, воинским частям ведение переговоров с пожелавшими вернуться на родину, к мирному труду, счастливой жизни.
Соотечественники! Наше революционное правительство еще раз обращается к вам, обманутым, насильно взявшим в руки оружие, борющимся против революции, покончить с братоубийственной войной, не участвовать больше вместе с душманами в их преступлениях.
Аллах призывает вас к этому!»
Али почувствовал, как тяжело дышит над ухом Абдульмашук, вместе с ним перечитывающий листовку.
– Что же тогда ты… не остался… там? – Али кивнул на горы. – Зачем же вернулся?
Абдульмашук бережно сложил по старым сгибам листок и спрятал его. Задумавшись, он нежно потрогал пока еще мягкий ствол верблюжьей колючки.
– Скоро зацветет. А для чего? Зачем ей цвести, все равно ведь выгорит. – Помолчав, он выпрямился, посмотрел в сторону далеких гор. – Наш лагерь отсюда неподалеку – полночи пути на юг. Когда меня записали в отряд и отправили в Афганистан, еще жива была мама. Она тоже была в лагере и оставалась как бы заложницей, так что я должен был вернуться… Четыре месяца меня не было, а когда вернулись, она уже смотрела на Мекку [8]8
Могилы в Афганистане отрывают строго с севера на юг. Умершего кладут на бок, лицом на запад, где находится святое для мусульман место – Мекка.
[Закрыть]… Говорят, в последние часы она была без памяти, звала меня.
Руки Абдульмашука начали подрагивать, он сцепил пальцы.
– Это сейчас меня здесь ничто не держит. Но и там, где я оставил кровь, уже никто не ждет. – Он судорожно, словно от холода, передернулся, сжал ладонями голову. – Понимаешь, мы их отравили. Рассказывают, многие были еще совсем девочки… Отравили только за то, что они хотели учиться. Ты понимаешь? – Он повернулся к Али и вдруг отпрянул.
– Ты? – прошептал Али и потянулся к Абдульмашуку трясущимися руками. – Это ты… ты убил Фазилу?
– Что с тобой, брат? Какую Фазилу? – испугался Абдульмашук, чувствуя, как рука Али сжала ему запястье, и стараясь отвернуться от его безумного взгляда.
– Будь ты проклят, убийца! – Али опустил руки и бросился на землю.
И вдруг рядом глухо хлопнул выстрел.
Али с усилием раскрыл глаза и увидел около колючей лагерной ограды лежащего на спине Абдульмашука. Из палаток на выстрел вышло несколько человек, начали сбегаться дети, но к упавшему никто не подходил.
Рядом с трупом, выскользнув из ладони, лежал небольшой итальянский пистолет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– Гандж Али, – наконец главарь назвал его, и Али вышел из строя, стал перед Делаварханом.
Прищурившись, он начал осматривать Али. Пауза затягивалась, Али хотелось переступить с ноги на ногу, пошевелить потными, сжатыми в кулаки пальцами. Вот этот человек поведет его на родину, будет заставлять убивать, грабить, жечь. Но почему он так долго смотрит? Может, кто-нибудь уже донес про листовку?.. Тогда конец. Бежать, надо бежать. Но куда, куда? До гор далеко, кругом охрана. Неужели смерть?
– Будешь гранатометчиком, – вновь заговорил Делавархан, и Али почувствовал, как вместе с облегчением выступил по всему телу пот. Он смахнул его со лба, машинально перевел дыхание. – И предупреждаю, Али. Промахнешься пять раз подряд по цели – расстрел. За оружие заплачено немало, и мы должны оправдать и деньги и пожелания тех, кто нам дает его. Становись в строй.
Делавархан, заложив руки за спину, пружинисто покачивался: на носочках, вверх – раз, два – на пятки, вверх – раз, два – на пятки. Он видел страх в глазах Али и сейчас с улыбкой наблюдал, как тот после пережитого волнения неуклюже становится в строй. Так надежнее. Пусть боятся. Пусть заискивают. Пусть знают, что он сейчас для них – сам аллах. Он прикажет – и они будут убивать себе подобных. Легче всего, конечно, было с первым отрядом, в который он забрал всех мужчин аула перед приходом правительственных войск. И эти черви, молящиеся аллаху, земле, воде и ему, Делавархану, до десятого поколения вперед увязшие в долгах, безропотно шли за ним. Это не была образцовая банда в военном отношении, но они были идеальные, послушные исполнители. Жаль, что почти все погибли в больших и малых операциях. А эти? Что у них на уме? Нет, пусть чувствуют силу. Пусть дрожат и заискивают.
– Завтра вас примут в штаб-квартире партии. – Делавархан прошелся перед строем. – Советую отвечать коротко: «Иду для уничтожения живой силы и техники противника». Кто не понял?
На его продолговатом лице появилась ухмылка, и, словно смущаясь ее, главарь опустил голову. По опыту знал, что в строю сейчас все облегченно вздохнут, и тогда он злобно бросил:
– И пусть меня простит аллах. Но я предупреждаю вас: не вздумайте исчезнуть из отряда. Али! – Али вздрогнул: он только что представлял, как юркнет в толпу в первом же городе, исчезнет, затеряется в нем и во всей стране. Потом он отыщет сестру, откроет свою лавку – и пусть будут прокляты лагерь, банда, эти два года, принесшие ему столько бед, страданий и унижений. – И ты, Саид. Вы у меня единственные, у кого здесь, в Пакистане, не остается родных и близких. Остальные, я уверен, вернутся. А вас двоих я буду держать под особым контролем. Запомните сразу, при малейшем неповиновении или шаге в сторону…
Делавархан вытащил из кобуры пистолет, погладил вороненую сталь ствола, вновь заботливо опустил его в кожаный футляр.
– У меня пока все. Нам осталось пять дней. С утра начнем заниматься боевой подготовкой. А сейчас продолжайте изучение книги. Саид, ее не у нас в центре выпускали?
Саид торопливо кивнул: да, у них. Эта книжечка – пылинка из того, что печатает «Мобильный информационный центр», расположенный на северной окраине Пешавара.
– Мы доноры нашей священной войны за свободный и независимый Афганистан, – поучал своих сотрудников директор центра господин Кари Мохаммед Шариф. – Вот ты, Саид, сколько можешь мусолить этот плакат? Убери с него все слова и призывы – народ неграмотный, они должны видеть картину, а не читать, что на ней нарисовано. Ты же художник, Саид, а фантазии у тебя никакой. Какая там у тебя тема? Русские в Афганистане? Ерунда. Смотри: здесь, вверху, рисуем начальника генерального штаба вооруженных сил республики. Да еще с туловищем свиньи, потому что этому поганому животному не место на священной мусульманской земле. И пусть он держит на поводках советских солдат, которые идут и стреляют в детей, женщин и стариков. Впрочем, стариков можно и не рисовать, пусть будут женщины и дети. И больше крови, не жалей красной краски, нам знамена не рисовать. Вот и все. И не надо ничего объяснять, все видно и понятно. Нами хода [10]10
Обращение к богу.
[Закрыть]нас простит, ибо главная цель нашего центра – поднять народ против неверных. Ты с чем-то несогласен, Саид? Впрочем, ты прав: художник должен видеть все собственными глазами. Готовься, сходишь с одним из отрядов, пожуешь пыль, если тебе скучно работать в студии. Хочу верить, что винтовку ты будешь держать увереннее, чем кисть. Кто еще хочет на натуру? – Директор обвел взглядом сотрудников центра, и те усердно склонились над картинами, блокнотами, пишущими машинками, гранками оттисков.
Прошла неделя после того разговора, и вот уже он, Саид, стоит в этом лагере и сам держит за спиной винтовку. И читает ту книгу, которую создавали опытные убийцы для убийц начинающих.
– Я тебя предупреждал, художник, – напомнил Делавархан еще раз и, пружинисто шагая в горных ботинках по камням, ушел к своей палатке.
Али вместе со всеми в изнеможении опустился на землю, раскрыл наугад выданную Делаварханом книжечку «150 вопросов и ответов бойцам партизанских отрядов».
«Вопрос: Что еще является объектом нападения для нанесения урона врагу?
Ответ: Больницы, школы и столовые, у которых бывает мало постов, а персонал не может оказать сильного сопротивления…»
«И лицеи, женские лицеи». – На странице стало возникать лицо Фазилы, и Али замер, затаил на полувздохе дыхание, призывая видение проясниться или хотя бы не исчезать совсем.
И лицо стало проясняться, пелена улетучивалась, и когда Али наклонил к нему голову, вместо Фазилы вдруг ухмыльнулся Делавархан с плоскими, без скул, щеками, переходящими сразу в длинную шею, с черным кругом усов и бородки вокруг узкого рта. А за подрагивающими веками – полные ненависти глаза.
Али тряхнул головой, возвращаясь в реальный мир. К ста пятидесяти ответам на один вопрос: как легче и быстрее убить человека?
Он искоса, исподлобья, короткими взглядами стал изучать людей, с которыми ему указано два-три месяца делать одно дело, жить одной семьей. Станут ли они как братья в предстоящих испытаниях? Сможет ли их сблизить пролитая кровь убитых ими людей? Породнят ли поджоги и отравления? О чем сейчас думают эти настороженные и угрюмые люди?
Он вдруг словно со стороны увидел всю банду, исподлобья, как и он, бросавшую друг на друга взгляды, объединенную только тенью от навеса, книжечкой ответов и вопросов и Делаварханом. И все же по отвернувшимся, спинами к нему сидевшим мятежникам Али почувствовал к себе особую настороженность. Он отыскал взглядом Саида. Художник, которого главарь почему-то выделил особо, был испуган, и бандиты, сидевшие рядом, тоже повернулись к нему спинами. Саид поднял голову и встретил взгляд Али, увидел в нем сочувствие.
Перед сном с молчаливого согласия, а вернее, по молчаливому приказу банды Саид перебрался со своим одеялом к Али, и они легли лицом друг к другу. И хотя между ними в этот день не было сказано ни единого слова, они чувствовали облегчение, позволившее им уснуть среди враждебности и настороженности.
