Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)
Он и до службы знал, что в армии ему не будет плохо: садиться себе на голову он никогда и никому не позволял. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в себе склонность спокойно делать даже то, что у многих вызывало протест или черное уныние: усердно подшивал подворотнички, аккуратно заправлял койку, стоял у тумбочки дневальным, драил полы в казарме, мыл сортир. Он никогда не думал, что так легко сможет подчиниться своему отделенному. Объявляя ему в первые месяцы благодарности, сержанты называли это дисциплинированностью, офицеры – добросовестностью, но Климову было все равно, как это называют, он знал: для этого не нужны какие-то чрезмерные усилия воли, а жить, напротив, становится все проще и проще. И когда ему вручили отделение, он нисколько не изменился, остался прежним – терпеливым, ровным и злым.
Его только иногда прорывало. Внезапно. Окружающие считали, что это – вздорность. Так оно, наверное, и было.
День в самом деле чудесный: в чистом небе солнце, вокруг снег, самолеты зеленые, звезды на крыльях красные. Даже томительное ожидание в очереди на погрузку не портит этот день.
Разведчики будут прыгать последними, после всех батальонов.
Сотни десантников из линейных батальонов, двугорбые от парашютов – основного и запаски, стоят в колоннах лицом к взлетной полосе; солдаты-перворазники, замороженные мыслями о предстоящем прыжке, походят сейчас друг на друга, как близнецы, в особенности из-за шлемов, делающих их головы одинаково яйцеобразными. Винты маленьких кораблей метут на парашютистов снежную пыль.
Климов чувствует сосущую пустоту в желудке, чертыхается, шарит в карманах, не находит обычно приберегаемого на прыжки сухаря и вспоминает, что сгрыз его еще в машине. Время подходит к обеду, солнце перекатывается через зенит, есть хочется нестерпимо.
– Я готов сожрать быка, – говорит он Поликарпову, который, слюнявя красный карандаш, что-то рисует на бланке боевого листка.
– Ишь ты, – смеется Поликарпов, – быка! – Опять слюнявит карандаш. Губы у него розовые, словно нарочно подкрасил. И щеки в румянце. Младенец. Дитя папы с мамой.
– Чего хихикаешь! – взрывается вдруг Климов. – Чего ржешь!
– Ничего… – Поликарпов поджимает розовые губы. Он продолжает рисовать красное знамя, которое держит в одной руке синий десантник. В другой руке десантника – довольно неумело вывернутой – граната.
– Что это за чучело ты рисуешь?
– Где?
– Вот это.
– Это штурмовой флаг… Штурм…
– А почему не Божко рисует?
Поликарпов пожимает плечами. Он сам предложил Божко свои услуги – сделать боевой листок в одиночку, самостоятельно. «И ничуть Божко не лучше меня рисует, – обиженно думает он. – Климову просто вожжа под хвост попала. И почерк у Божко дурацкий, с загогулинами какими-то».
– На, друг, – протягивает Климову кусок сухого белого сыра Назиров. Перед этим он сдул с него крошки.
Климов не сразу тянет руку. Он смотрит на Ризо, на его сросшиеся брови, на довольную улыбку. Ему хочется сказать этому почти смешному в вечной своей готовности услужить парню какое-нибудь доброе слово, но он молчит. Ризо, улыбаясь, смотрит, как он жадно ест так неожиданно пригодившийся сыр, который неделю назад прислала мать.
– А ты? – спрашивает Климов.
– Нет, перед прыжком не ем.
– А я после прыжков только воду пью, – говорит Поликарпов. – Могу сразу ведро вылакать. Однажды у меня…
– А ты когда-нибудь прыгал? – не глядя, спрашивает Климов.
– Три раза…
– Ну и рисуй свое чучело.
– Да нет, прыгать не страшно, но все равно каждый раз теряешь пять кило. Все в пот уходит, – объясняет Поликарпов.
– Зачем? – удивляется Назиров. – Я никогда не потею, я всегда сухой.
– Ну, конечно, – хихикает Поликарпов, – сам сухой, мокрые только тельник и подштанники.
Климов бросает в рот крошки с ладони, подмигивает Ризо. Тот становится за спиной Поликарпова на четвереньки, Климов несильно толкает Поликарпова в плечо, Поликарпов летит в снег.
От безделья Климов бродит около офицеров, с завистью поглядывая на их ножи – не на старый, со сломанной пружиной и разбитой пластмассовой рукояткой «вечный» стропорез Семакова, а на ножи с наборными из цветного плекса ручками, с лезвиями из нержавейки, в ножнах.
Самый красивый, конечно, у Хайдукевича. Лейтенант неторопливо расстегивает прекрасной желтой кожи ножны и пускает по кругу виденный уже десятки раз, но по-прежнему вызывающий восхищение у каждого офицера нож. Климов тоже протягивает руку, на ладони его оказывается предмет вожделения любого десантника – настоящий тяжелый норвежский охотничий нож с рукояткой из моржовой кости. Как он вообще достался лейтенанту? Климов трогает ногтем лезвие (как бритва, и острие отточено исправно), взвешивает нож на ладони (лезвие тяжелое, бросать в цель удобно), читает мелкие буковки фирмы на стали и гладит резные, из кости, щечки рукоятки.
– Антоныч, – улыбается начальник медслужбы полка, добродушный капитан, на голубых петлицах которого вместо положенных ему медицинских эмблем – обычные десантные кораблики, – меняю на свой спрингнайф [4]4
Нож с выскакивающим лезвием.
[Закрыть], не глядя. Или просто отбери у лейтенанта. Что за бред, у начальника какой-то консервный нож, а у лейтенанта музейная редкость.
Офицеры смеются: стропорез начальника разведки по возрасту сравним разве только с его рыжей шапкой.
Семаков, сидя на раскладном брезентовом стульчике и вытянув ноги, щурится на солнце:
– Чему смеетесь! Мой тоже стропы режет, как паутину, а вы цацки нацепили и радуетесь, как дети, ей-богу… Ножи у вас не табельные. Нарветесь на начальство, тогда и я посмеюсь. А мой не подведет, не волнуйтесь. – Он замечает среди офицеров Климова, все еще взвешивающего на ладони нож. – Что, хочется домой повезти?
Климов вздрагивает.
– С какой стати? – неожиданно краснеет он.
– Я тоже считаю, что ножик тебе ни к чему. Ты же не хулиган какой-нибудь, Климов, а? Нож не игрушка.
Климов делает удивленное лицо, пожимает плечами и уходит к взлетной полосе.
«Все-то он знает, – долбит Климов носком сапога лунку в снегу. – Телепат».
Позавчера укладывали парашюты. Климову помогал Божко, проверял Хайдукевич.
Климов слышал скрип снега под Димиными сапогами. «Что он топчется возле меня!»
– Климов, – вдруг спросил Хайдукевич, – что у тебя со стропами?
– А что? – Климов не обернулся. Он боялся своего лица: сейчас на нем могло быть все написано.
Ночью ему пришла блестящая мысль: если не дать раскрыться основному парашюту, а спуститься на запасном, то в газете части очень добрый ее редактор Гладилов, который знает их всех, а о Климове даже написал однажды, теперь уж обязательно поместит его фотографию. «Не растерялся. Смел. Сержант. Отличник. Гвардейцы! Есть с кого брать пример в находчивости!» Отпуск дать Климову придется: не так часто спускаются на запасном.
Мысль блестящая, понял Климов. Но за завтраком он начал сомневаться, а к обеду, когда они шли строем в столовую, мысль потускнела совсем.
Отпуск-то ему, может, и дадут, понял он, но что станет! Замучают разбирательствами: почему не раскрылся абсолютно надежный парашют, кто виноват в ЧП? Сам парашют? Не так уложен? Кто укладывал? Кто проверял? Кто контролировал? Что командиры?
Он станет врать: «Укладывал нормально, прыгал верно, действовал, как положено, что случилось – не понимаю. Купол не раскрылся, а как, почему – убейте, не знаю. Счастье, что не забыл про запаску».
Врать и глядеть ясными глазами на лейтенанта, на Семакова, на Гитника? Краденой костью застрянет у него в горле отпуск. Нет, этот вариант не для него!
– Нет! – вслух окончательно решил он в строю.
Ризо посмотрел на него, ожидая продолжения, и сбился с ноги.
«Так что же, Хайдукевич мысли мои читает?»
– Что, товарищ лейтенант? Что? – повторил он.
– То, что надо смотреть, как следует, а не дурака валять. Это парашют, не авоська.
– Показать? – спросил Климов, так и не обернувшись.
– Показать. – По голосу лейтенанта Климов понял, что напрасно плохо подумал о нем: Хайдукевич всегда заставлял проверять укладку строп дважды.
Стараясь унять непонятное волнение, Климов взял стропы у кромки купола и, пропуская их в пальцах, прошел до подвесной системы.
– Нормально?
– Нормально.
Продолжая укладывать парашют, Климов думал о том, что за ним наблюдают. А руки, привыкшие ощущать шелковистость купола, двигались автоматически: разделив купол на две половины, перебросили левую часть на правую сторону, захватили петлю пятнадцатой стропы…
– Климов!
«О, господи!» От неожиданности он вздрогнул и не сразу обернулся. Расставив широко ноги, над ним стоял капитан Семаков. Климов наступил коленом на стропы.
– Ты это что? – губа у Семакова дернулась, – Жить надоело?
– Да что вы, товарищ капитан, – тихо сказал Климов, – что вы все ко мне…
– Ты что делаешь!
– Укладываю, – отчаянно сказал он, – Парашют укладываю…
– Тебя самого уложат в первом же раунде. Марш в зал! Захотел нокаута? На носу первенство округа, а он пропускает тренировки!
Климов вытер ладонью лоб.
Вот он опять стоит на краю бетонки, втянув голову в поднятый воротник куртки; от винтов несет густую снежную пыль. Он смотрит, как неуклюже взбираются на борт перворазники, исчезают в люке, потом люк захлопывается за ними, самолет выруливает на полосу.
Не так давно и он был таким же неуклюжим, похожим на ватную куклу солдатиком. Все прыжки он помнит в подробностях, особенно первые, особенно четвертый, когда, казалось, никакая сила не сможет оторвать его руки от скамьи! Четвертый – памятный.
Если бы кому-нибудь пришло вдруг в голову сказать, что Климов – трус, он, не задумываясь, швырнул бы сказавшего эту чушь на пол.
Он знает тех, кто в самом деле боится вышки, горящего обруча; даже на матах во время боя с ножами видит он испуганные глаза противника. Но он сам! И все-таки почему во время четвертого прыжка страх (то, что это действительно страх, он знает) сковал его, сделал неподвижным, налил ноги и руки свинцом, словно он жалкий отказник! Потом, на земле, Климов представил себе, как выглядел на борту – с белыми глазами без зрачков, покрытый липким потом. Отвратительно.
В тот раз он оказался не лучше тех, над кем имел право – если бы захотел – потешаться. Неужели бывает так, что человек совсем перестает управлять собой? Разум выключается? А что же остается?
Но он все-таки прыгнул, никто его не заставлял…
«А у Поликарпова моего сегодня как раз четвертый прыжок. Посмотрим, – вспомнил он. – Посмотрим на младенца».
Его первый прыжок был только странным. Ему было совсем не страшно. Он только удивился: слишком много он выслушал рассказов и слишком долго ждал прыжка.
В самолете он безотрывно смотрел в иллюминатор на пятнистую – черным по белому – землю, стараясь ни о чем не думать, отгоняя мысли о предстоящем. Все молчали, он тоже. Другие зевали, и он зевал, считая, что это от скуки. Он все смотрел в иллюминатор на заснеженную землю с неправильной формы пятнами леса; земля была не так уже далеко (отчетливо видны были дороги, отдельные группы деревьев, дома смотрелись даже не плоско, а в аксонометрии), и именно это ощущение близости земли осознавалось отчетливее всего. Слишком близко… Вот в таком полусонном, заторможенном состоянии он и летел, отмечая про себя, что лес черный, снег белый, сидящие напротив все на одно лицо – у всех серые блины, а не лица. Но когда появился штурман, подошел к люку, для устойчивости расставил ноги, открыл, наконец, дверь, в которую ворвался тугой поток холодного воздуха, Климов посмотрел в образовавшееся в фюзеляже отверстие, не увидел ничего, кроме того, что это всего лишь дыра в фюзеляже, и ощутил вдруг настоятельную потребность прыгнуть. Он не должен быть хуже других! Нет. Он сейчас прыгнет… Он услышал сирену, увидел зеленую лампочку над плечом штурмана, злое, уставшее его лицо, нетерпеливо машущую руку, подгоняющий, торопящий жест, гримасу нетерпения на грубом обветренном лице. Солдаты из левого по полету ряда исчезали в светлой дыре, очередь стремительно приближалась. В своем ряду он стоял вторым; увидев, что сосед оттолкнулся от порожка, сделал очень большой шаг…
Наверняка эти несколько секунд он не помнил, он их потом домыслил.
– Ты прыгал на мозжечке, – смеясь, объяснял ему на другой день доктор.
– Я все помню, – уверял Климов. – Помню!
Ребята рассказали: с испугу он едва не оседлал прыгавшего перед ним Назирова. Однако Климову казалось, что соображал он отчетливо: дважды его сильно швырнуло, с опозданием он вспомнил, что надо считать, но уже на «пятьсот два» автоматический прибор щелкнул и… О, этого он больше никогда не испытает! Беспорядочное падение прекратилось внезапно. Он в первый раз в жизни застыл, как бы подвешенный в воздухе. Это было ни с чем не сравнимое ощущение: ты не падал, на тебя не набегал поток воздуха, тебя никуда не несло, не тащило, кругом было только голубое, прекрасное, чистое, без морщинки, пространство. И где-то в этом пространстве был помещен ты. Он поднял голову, увидел белоснежный купол своею парашюта и закричал, смеясь, радостно, даже выругался от восхищения. Его распирало такое счастье, какого, без сомнения, он прежде не знал и, наверное, не узнает больше. Белый купол раскрывшегося парашюта, безоблачное небо после бреда падения – это может оценить только прыгающий впервые!
С тех пор Климов уже не закрывает глаза, отталкиваясь от порожка, не оставляет в стороне руку с выдернутым кольцом, а сразу прижимает ее к груди. Теперь ничто не мешает ему спокойно считать «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три», если он решил почему-то в этот раз посчитать; он умеет теперь так управлять телом, что его уже соблазняют несложные опыты. Появились новые ощущения, доставляющие удовольствие, но повторить радостное мгновение первого прыжка уже не удастся никогда.
Сколько прыжков осталось позади – сперва с «кузнечиков» Ан-2, потом с тяжелых кораблей, в два, в четыре потока… Не совсем понятный первый, самый трудный четвертый, веселые прыжки, когда ребята на бегу, грохоча подковами по железу аппарелей, кричали, беснуясь, или прыжки на лед, ночью, в грязь, на распаханное и схваченное морозами – самое страшное для ног – поле, прыжки в траву по пояс… Растаскивало их ветром, тащило физиономиями по стерне, на деревьях повисали не самые ловкие из них, отбивали до черноты пятки, в жуть опускались по ночам, когда не знаешь, что под тобой… А все равно прыгать хотелось…
– Эй, разведка, – кричат из кабины грузовика, – когда вы уже, однако, прыгнете?
Климов оборачивается. Знакомый водитель смотрит на него осоловевшими со сна узкими глазками.
– Спи, Сибирь, – говорит Климов, – у тебя-то служба идет. Ты-то чего переживаешь?
– Есть охота. Опять, однако, обед с ужином совместят.
– Не похудеешь, – вяло говорит Климов, – вишь, какой гладкий стал, глаза уже не открываются. Жена не узнает, когда домой вернешься.
– Хо-хо, – смеется водитель. – Это я пухну с голода.
– Прыгнем, – говорит Климов, – за нас, камрад, не волнуйся, в разведке все по расписанию.
– Я волнуюсь не за вас, я есть хочу, вот в чем, однако, дело.
– Не похудеешь… однако. – Климов поворачивает к своим.
7
– Предупреждаю: планировать четко к месту сбора, управлять парашютом. А вы, Назиров, как всегда, будете, конечно, рулить в город? Подозреваю, у вас там завелась знакомая.
– Почему у меня знакомая, товарищ гвардии лейтенант? – возмущается Ризо.
– Потому что вы все время туда улетаете.
– Зачем так говорите, товарищ гвардии лейтенант! Первый разряд по парашюту сами вручали!
– Ну, ладно, ладно, – улыбнулся Хайдукевич. – Предупреждаю серьезно: метеообстановка изменилась к худшему, ветер усиливается. Мы остались последними, принято решение прыгать – мы же не перворазники!
– Еще бы! – подал голос Поликарпов, но сзади кто-то легонько дал ему по шее. Он смутился: «Черт, ведь не хочу, а лезу вперед. Само собой получается».
– Еще раз: управлять парашютом! Перестроиться в следующем порядке…
Поликарпов слушает лейтенанта. «Покидание корабля… приземление… Пункт сбора… построиться в последовательности…» Быстрее бы в корабль! Его ставят между лейтенантом и Климовым. «Ловить собираются, что ли? Не придется! Когда прыгал в аэроклубе, колени не дрожали, не то, что у некоторых!»
– Поликарпов, вы что, уснули? Перестроиться… К кораблю!
Он глубоко вздохнул, слишком глубоко, так что в груди зашлось. Пока прокашливался, – даже слезы выступили, – строй терпеливо ждал. Потом Климов легонько обнял его за плечи и подтолкнул к самолету:
– Ну, пошли, Алеша, пошли.
Ноги отчего-то вдруг стали ватными, парашюты внезапно оказались пудовыми, давили на плечи, что-то тоскливое подкатило комком. Подавленный, с обострившимися скулами, он занял свое место в корабле и прикрыл глаза.
Самолет прошел взлетную полосу, взлетел, накренился, делая круг…
– Поликарпов, – похлопал его по колену Климов, – а, Поликарпов!
От Климова несло табаком, запаха которого Поликарпов терпеть не мог. Особенно, если близко человек наклоняется…
– Ты же не спишь. Давай поговорим.
Но как раз говорить ему и не хотелось.
– Снег нормальный, прыжок простой, – продолжал Климов, – ветер ерундовый. Удовольствие!
Поликарпов не открыл глаз. Теперь о прыжке он не думал: «Прыгайте себе в удовольствие, в неудовольствие, а меня не трогайте, оставьте меня в покое с вашими прыжками». И незаметно уснул в тепле под монотонный гул мотора.
– Товарищ лейтенант, – кричал Климов, перегнувшись через дремлющего Поликарпова, – что вы такое моей матери написали?
Дима сделал удивленные глаза, пожал плечами:
– Нормально.
– Что вы ей написали, а, товарищ лейтенант? – глаза Климова сузились.
Но Дима показал пальцем на уши: «Не слышу».
– Все слышите, – сказал Климов. – Я же вижу, что слышите.
Продолжая улыбаться, Дима отвернулся и стал внимательно разглядывать табло на стенке.
«Что он написал? – глядя на дремавшего напротив Семакова, гадал Климов, – Вообще говоря, лейтенант – парень спокойный, мозги у него на месте и, главное, не трепач, не высовывается. Но что он все-таки написал?»
Писем Дима писать не любит. Домой пишет так кратко, что мать все время обижается. И не зря, наверное. «Жив, здоров, работы много. Как живы вы, как здоровье? Как все вообще?» Больше из себя Дима выдавить не может.
«Что у тебя в личном плане? – спрашивает мать. – Твои друзья все переженились. И Валик, и Витя, и Толик Лысенко. Напиши хоть что-нибудь путное. Есть ли у тебя девушка, с которой у вас какие-либо планы? (Мать – плановик, потому самое употребляемое ею на бумаге слово – «план».) Что у тебя в сердце, напиши. Аня уже вышла замуж. А когда-то вы друг к другу были так неравнодушны! Вышла она, правда, по-моему, не очень удачно, но жизнь их рассудит. Я-то думала!»
«Ма, в личном плане у меня все в порядке. Мне пока делом нужно заниматься. Я должен построить тот фундамент, на котором моя жизнь будет стоять прочно и с которым я больше принесу пользы, если я уж занялся тем, чем занимаюсь. Фундамент – это не ковры, вазочки всякие, половики, квартиры, сараи, мотоциклы. Нет. Фундамент жизни – это то, что я должен обязательно знать и уметь, как всякий настоящий кадровый офицер. В своем роде войск. А я убеждаюсь, что пока знаю мало. Училище еще не все мне дало. Я остальное своими руками и мозгами должен приобрести. Когда я все это добуду сам, мой дом никогда не разрушится. Мой дом. И я полезен буду. Работа, в любом смысле (а это я увидел, когда мы общались при благоустройстве нашего городка с Сельхозтехникой), – это первое, что от человека требуется и что первым требуется самому человеку. Потом уже будет второе, третье, сто первое, – то, чего ты от меня хочешь… У меня работа серьезная. Нельзя сачковать и обманывать. Это как у акробата в цирке. Прыгать надо. Так что не сердись, а поверь мне: сначала нужно построить внутренний фундамент».
Это было очень длинное для него письмо, но он отвечал на особенно серьезные вопросы матери.
«Меня беспокоит самым серьезным образом то, что с тобой происходит. Ты же никогда не был бесчувственным мальчиком, я же помню твои прежние письма, и у вас с Аней так хорошо все складывалось. Ничего я не понимаю. Я считаю, личную жизнь надо устраивать именно сейчас, пока ты молод. А дальше будет все труднее и труднее. Ты будешь все больше втягиваться в свои служебные дела, и все меньше у тебя будет свободного времени для обустройства».
Эпистолярный жанр – не Димин жанр. Вот конспекты он писал – это да! На зависть всему курсу. Почерк у него аккуратный, когда он этого захочет…
Свое письмо матери Климова он помнит наизусть. Он трудился над ним два вечера. Думал долго. Это было первое письмо, которое он как командир отправлял матери своего подчиненного.
Первое.
Многое Дима сейчас делает в первый раз, и, главное, о многом задумываться приходится в первый раз…
«Глубокоуважаемая Раиса Андреевна!
С большим удовольствием хочу рассказать Вам о том, как служит, выполняя свой священный долг перед Родиной, в воздушно-десантных войсках Ваш сын – гвардии младший сержант Николай Геннадьевич Климов, отличник боевой и политической подготовки, победитель социалистического соревнования по итогам за летний период обучения.
Командование довольно его успехами, за что он к настоящему времени награжден всеми знаками воинской доблести. Он отличный, заботливый, требовательный командир, умный и физически сильный воин. Знания ему даются легко, он умело ими пользуется и с удовольствием делится со своими подчиненными и другими товарищами по службе. К себе и подчиненным требователен. Трудности преодолевает с пониманием. На замечания старших реагирует правильно.
Хочу сказать наше общее солдатское спасибо и за то, что Вы воспитали его человеком даже великодушным. Когда некоторое время тому назад подразделению пришлось тяжело на учении, он первым, без лишних слов, поднял людей и ликвидировал сложность. Чувствуется, он своих товарищей уважает и готов им всегда помочь.
Ваш сын не очень общителен. Может быть, это потому, что Николай – командир молодой и утверждает свой авторитет. Но с товарищами ровен, своего физического превосходства не подчеркивает.
Уважаемая Раиса Андреевна, сын Ваш занят очень серьезным долом. День (и часто ночь) расписан у него по минутам. Он к тому же командир, должен знать, требовать и помогать каждому подчиненному. Служба у него непростая.
Прошу Вас помочь ему теплым материнским словом, почаще писать о хорошем и поддерживать, как можно, в его сложном солдатском ратном труде. Главное, чтобы на сердце у него было спокойно».
Вот и все.
Климов оттолкнулся, через три секунды спокойно дернул кольцо, поглядел на купол, по привычке улыбнулся ему, увидел слева внизу Хайдукевича, сверху в полном порядке Поликарпова, который что-то кричал. «Радуйся, младенец». Он сомкнул ноги в коленях и в щиколотках, попробовал развернуться, поглядел вниз. Земля, как всегда на оставшейся сотне метров, приближалась стремительно. Порывом, довольно сильным, его дернуло в сторону, он потянул за правую группу строп, скользнул парашютом, удачно ударился о ровную землю, присыпанную снегом, но на ногах не удержался, упал на бок и, подняв купол, подтянул; щелкнув замком на груди, огляделся. Рядом приземлился Хайдукевич, метрах в ста от них поле пересекала высоковольтная линия. «Бросили неточно, – подумал он. – Или ветром оттащило. А сверху ЛЭП даже не видно было».
Ну вот, еще один прыжок, ничем не примечательный, детский какой-то. Зачем их только бросали! Размяться? Климов съел несколько горстей снега, вытер шапкой мокрое и, наверное, такое же красное, как у пробежавшего мимо Божко, лицо. Теперь надо как можно быстрее прибыть к месту сбора, где ждут с секундомером: следует все-таки подтвердить свой первый разряд.
Спешно укладывая парашюты, он услышал крик. Крик был не призывной, не Хайдукевича, а истошный, очень похожий на крик сломавшего в прошлом году ногу Костюкова…
Они прибежали к опоре высоковольтной линии почти одновременно – группа приземлилась довольно кучно. Задрав головы, они смотрели, как беспомощно болтается на проводе кто-то, запутавшийся в стропах и капроне купола.
– Угораздило, – сжал зубы Хайдукевич. Климов увидел, как побледнело его лицо.
– Его убьет током! – под линией, размахивая руками, бегал Назиров.
– Поликарпов, умоляю, не дергайся, не вертись. Успокойся, все будет в порядке, – крикнул лейтенант, – Мы придумаем.
– Я запутался, – послышалось сверху.
– Его убьет, – Ризо рвал с себя куртку. – Алеша!
– Стой! – кричал издали Семаков. – Стой!
Он далеко опередил бежавших от санитарной машины людей, неуклюже проваливавшихся в снег. «И прицелился-то прямо на «санитарку», – успел отметить Климов.
– Стой! – кричал Семаков, хотя все и так стояли, не зная, что делать. – Растянем купол, будем его ловить. Кто повис?.. Ах, казачок, допрыгался…
Дима бросил парашют разведчикам:
– Разворачивайте!
– Поликарпов, ты меня слышишь? – зачем-то рупором сложив ладони, кричал Семаков. – Сейчас мы тебя поймаем.
– Там же ток! – дергал Климова за рукав Ризо. – Ты же физику учил!
– А ты? – зло вырвал руку Климов.
– Я плохо учил! – кричал как сумасшедший Ризо.
– Тихо, ты, – сжал его за запястье Климов, – чего кричишь!
Ризо снова побежал под линию.
Лейтенант отвел Климова в сторону.
– Слушай, – мягко сказал он. – Поликарпов на одной фазе, поэтому все спокойно, верно?
Климов растерялся, стал лихорадочно соображать. Краска стыда, наверное, выступила у него даже на спине. От него ждут ответа… Да что он – электрик?.. Птицы сидят на одном проводе, значит, за одну фазу можно держаться… Какой здесь ток? А напряжение?
– Как я понимаю, – сказал лейтенант, – здесь две или три сотни киловольт?
Лейтенанту помочь Климов не может. «Да что я – электрик? Откуда мне знать?»
«Ну и завернулся, – подумал он, посмотрев на капроновый кокон вверху. – Как в гамаке. Ах, младенец…»
– Приготовиться!.. Раскрывай замок! – крикнул Семаков. – Ловим тебя!
Поликарпов медлил. Прошло секунд десять.
– Давай! – кричал Назиров. – Я тебя поймаю!
Может, только поверив другу, Поликарпов решился. Они услышали легкий щелчок замка, еще сильнее растянули купол…
Поликарпов вывалился из капрона неожиданно, вывалился и… повис вниз головой. Ноги его оказались в петле, всем было видно, как удавкой затянулась стропа, цепко зажав оба его сапога в щиколотках.
Лицо Поликарпова быстро наливалось кровью, багровело, выкатились на нем большие глаза.
Все его попытки, раскачавшись, сложиться, уцепиться за стропу руками не удались, ватная куртка вообще делала его неуклюжим. Он затих, перестал шевелиться, может, тихо плакал, а может, так же тихо проклинал себя за то, что принес роте ЧП.
Такими Семакова и Хайдукевича солдаты видели впервые: офицеры старались не смотреть друг другу в глаза.
– Насколько я понимаю, – начал Дима, – линия напряжением двести двадцать или триста тридцать киловольт. Промежуточная опора от Поликарпова метрах в тридцати. Подорвать, свалить опору взрывчаткой я сумею, но кому это сейчас нужно. Как его снять…
Климов посмотрел на опору. Да, она была метрах в тридцати от того места, где на проводе висел, словно заброшенная во время игры тряпичная кукла, Поликарпов.
– Чему же вас учили! – в сердцах сказал Семаков. – Ученые, вашу…
– Я не могу ручаться… Напряжение в линии высокое. С другой стороны, Поликарпов на одной фазе… Ток, наверное, переменный, маленький, – Дима не смотрел Семакову в глаза.
Поликарпова он взял к себе, не советуясь…
Черт возьми, это могло случиться с любым! Дело не в Поликарпове! Резкий порыв ветра, понесло… И повис, в общем, удачно, на одном проводе… Удачно! Ну да, его бросило на провод, а ногами он зацепился. Купол опал и накрыл его. Понятно.
– Ток маленький, – повторил он.
– А чего ж они гудят, провода, а?
– Надо стропу перерезать, – сказал Климов. – Дайте нож, я перережу. Эй, Поликарпов, – крикнул он, – ты же электриком был… Могу я к тебе по проводу добраться? Не убьет меня?
– Надо отключить линию, – просипел Поликарпов: говорить ему было, кажется, тяжело. – Заземлить провод.
– Я не уверен, – продолжал Дима, – но если бы можно было попасть на провод, не соприкасаясь одновременно с опорой… Она заземлена. Но черт его знает! Триста киловольт…
Климов все еще оценивающе разглядывал опору.
– Лейтенант, – сказал он, – дайте нож.
Никто не позволял себе так обращаться к Хайдукевичу, но сейчас никто и не обратил внимания на это «лейтенант».
– Лейтенант, у вас нож хороший. С моим стропорезом там делать нечего, стропа не так натянута.
– Ты что предлагаешь? – спросил Семаков.
– Мама, – хрипел Поликарпов так, будто ему удавкой стянуло горло.
– Я прыгну на провод с опоры! – и Климов сбросил куртку.
– Иван Антонович, – Дима отстранил Климова. – Полезу я. Так разумней.
– Что здесь разумного! – закричал вдруг Семаков. – Вы все с ума посходили! Фельдшер, ты чего стоишь? Ты в этом что-нибудь понимаешь?
– А что я… Я могу оказать первую помощь, – растерянно ответил сержант.
– Кому нужна твоя помощь, если трахнет так, что пепла не соберешь! Ты видел когда-нибудь, как люди под током гибнут?
Семаков еще раз посмотрел вверх, на Поликарпова, потом на столпившихся вокруг солдат.
– Почему вы все такие неграмотные! «Я думаю!», «Я не уверен! » – передразнил он. – Это и есть ваша ученость, когда надо? Это все ваши знания?
– Я уверен, – побледнев, сказал Дима. – Изоляторы ведь не пробивает? Нет. Я прыгну с опоры, тоже не пробьет.
– Он же задохнется там… Дайте нож, – протянул руку Климов. – Что ж вы, решиться не можете? С ним что будет?
– А с тобой что будет? – пошел на него Семаков. – Что с вами будет и что будет после всего этого со мной?
– Как так можно, – прижимая руки к груди, бормотал Ризо, – как так можно! Его током убьет. Он висит. Как так можно…
– А вот так, – сказал капитан, пытаясь развязать тесемки на шапке. Они не поддавались, и он рванул их. – Старый дурак, – чертыхался он под опорой, сбрасывая шапку и куртку. – Угораздило на старости лет! Останусь жив, хлопчики, уйду в запас. Отвоевался, надоело, хватит!
Он похлопал трехпалыми солдатскими рукавицами, зачем-то тщательно прокашлялся и полез вверх по опоре.
– Ну, смотрите, ученые, доверился вам…
Дима признался себе, что решение капитан принял верное. Если бы старшим оказался он – поступил бы точно так же. Позволь капитан полезть наверх кому-нибудь из подчиненных и случись, не дай бог, что-нибудь, старшему пришлось бы отвечать вдвойне – и за Поликарпова и за случившееся. А сейчас капитан все берет на себя. «Капитан – молодец», – согласился Дима.
По правде говоря, ничего не нравилось Диме в Семакове.
Зачем, спрашивал он себя, капитан старается подменять подчиненных! Офицеров, старшину, сержантов! Почему он считает нужным лично гонять из сортира гитаристов? Для чего, как немой укор молодым офицерам, он ходит в казарму по воскресеньям? В последний раз, например, он проверял, правильно ли пришиты у разведчиков бирки на парадных тужурках…
