Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
– А ты пугливый, Тимоша. Думал, только девушек боишься, но, оказывается, и лучших друзей. Кончай тактику, тебе ее вот так еще хватит. – Он провел по горлу ребром ладони. – Натягивай выходную рубаху – нас ждут прекрасные дамы, а главное, буфетчица тетя Маша со свежим пивом. Своими глазами видел, как сгружали. Торопись, иначе все выгодные позиции в кафе захватят.
Ермаков молчал, расставляя фигурки танков в прежнем порядке. Сегодня Линев его почему-то особенно раздражал.
– Ты что, всерьез собрался просидеть выходной в своем персональном блиндаже? – возмутился Линев. – Смотри, парень, молодость растранжиришь над песочными ящиками – похвальными грамотами не утешишься. И даже генеральскими лампасами, если вспомнить будет нечего, кроме танков. Или ты в генералы проскочить собираешься до тридцати, а? Так ведь даже Суворов в тридцать полковником не был…
– Пошел к черту!
– Сам к нему ступай. А я уж направлюсь к симпатичнейшей незнакомке. Впрочем, это для тебя она незнакомка… Хочешь, подругу ей найдем? Или Полина тебя все-таки оженила? Где вчера пропадал?.. – Линев обошел ящик, стал напротив, чтобы видеть лицо Ермакова. – Так-так, танки к победе выводишь?.. Симпатичная дорожка – что тебе генеральский лампас, только с извилинками. Знаешь что, дорогой тактик? Революция в военном деле произошла, фронтовики среднего звена в запас удалились, места их заняты, и время головокружительного роста лейтенантов кончилось. В силу вступает закон эволюции. По пятку лет мы с тобой взводными протрубим – это как пить дать. Да по пятку ротными. Лучшие годы! Так давай же и употребим их лучшим образом. Слышишь, будущий генерал?
Голос Линева уже казался Ермакову назойливым жужжанием осы, но слово «генерал» напомнило что-то важное, к чему он шел накануне, решая задачу.
«Ну да, известный генерал-танкист, его статья в журнале… Прохоровка!.. Батальон в клещах… Разгром? Ничего подобного! Внезапный поворот, никакого внимания на атакующих сзади – и удар всей массой уцелевших танков по одной из обходящих колонн. Бросок отчаяния? Как бы не так! Хладнокровный дерзкий расчет на неожиданность и чуть-чуть – на удачу. И – прорыв. «Пантеры» буквально нюхали дым из выхлопных труб тридцатьчетверок, а стрелять не могли: покрошили бы своих, что напротив».
Интересный ход, и проверить его стоит. Но как ни похож один бой на другой, каждый развивается в особой обстановке и каждый приходится строить заново, лишь опираясь на известный уже опыт. Сколь ни похож Сталинград на Канны, а вести Сталинградскую операцию было так же тяжело и опасно, как если бы была она первой в истории операцией на окружение и разгром. Потому что не было при Каннах ни огромной заснеженной степи, ни артиллерии, ни авиации, ни танков, и люди были другими, и другими – цели войны, не говоря уже об изощренности ее способов. То же самое можно сказать и о двух других битвах, пусть и не столь отдаленных друг от друга во времени и даже происходивших, быть может, в один год, один день и один час. Военному человеку это известно так же хорошо, как и то, что всякое подразделение, всякая часть и всякое войско могут добиться в сражении блестящего успеха и потерпеть полный разгром в зависимости от того, кто ими командует.
И все же каждое сражение – большое или малое – способно дать командиру то драгоценное живое зерно, из которого в нужный час вырастает и зреет решение, заключающее в себе и опыт прошлого, и новую животворящую мысль.
Неизвестный комбат под Прохоровкой сумел выключить из участия в борьбе одну из обходящих колонн врага, так что противник поначалу этого и не заметил, а когда батальон первым ударил по второй колонне, двойная неожиданность оказалась на его стороне.
«Такой маневр, – думал Ермаков, – стоит запомнить как способ, как шаблон, как ход шахматной фигуры, ибо расстановка сил на поле однажды может потребовать именно такого хода и сама покажет, куда идти и какими средствами сделать тот ход выигрышным.
Ермаков загорелся новой мыслью. Не обращая внимания на Линева, торопливо исправил расстановку фигурок танков, еще больше усложнив задачу. Не глядя, пошарил рукой по столу: надо только все рассчитать как следует, все учесть, все – от скорострельности орудий и вероятности поражения движущихся бронецелей до скорости сближения колонн на пересеченной местности.
«Черт, где таблицы и карандаши? Сейчас ведь тут вот лежали…» Он подозрительно покосился на Линева, который, покачиваясь на стуле, смотрел скучными глазами ожидающего.
– Отдай, – хмуро сказал Ермаков.
– Ты еще не ответил на мое приглашение. Это, между прочим, называется свинством. Пойдешь или нет?
– Отдай и проваливай к своим… незнакомкам.
Линев вздохнул, огорченно положил руку на лоб Ермакова:
– Здоров. А я уж думал, тебя лихорадка сморила. – Он швырнул на стол плоскую цветную коробку. – Можешь играть сколько угодно своим курвиметром и этими… карандашами… Постой!.. – Игорь неожиданно метнулся к окну, перегнувшись через подоконник, громко и весело позвал: – Девушки! Ради бога, одну минутку, я бегу к вам! – Повернулся к Ермакову, серьезно, даже сердито сказал: – Не вздумай, пожалуйста, фокусничать. Это тебе не Полина, тут можно и карьеру подмочить… Да закрой ты наконец свой дурацкий ящик! И принимай гостей! – У порога снова обернулся и умоляюще: – Тимоша, первый раз в жизни прошу об одолжении: она с подругой, так ты займи эту вторую, хорошо?
«Что с ним? – удивился Ермаков. – Новая блажь?» Однако задернул занавеску, спрятав свое «тактическое поле», оглядел комнату, поправил рубашку.
Девушки вошли чинно, остановились. Игорь делал Ермакову какие-то знаки, но тот не замечал. Ближняя гостья протянула руку для знакомства:
– Рита…
Другую он так и не разглядел и не расслышал ее имени.
– Эй-ей, не туда смотришь, вояка! – с притворной сердитостью окликнул Линев. – Я ревнивый.
– Каждый смотрит, куда ему больше нравится! – Рита глядела на Ермакова, щуря глаза. – А вы издалека другим казались. Не помните?.. – Она подошла к вешалке, взяла фуражку Ермакова, небрежно надела и, подбоченясь, скомандовала: – «Первый экипаж… Слева – группа танков, справа – девушка в брючках!.. Бронебойным!..» Вспомнили?.. Вчера ваши начальники изволили подвезти меня из города, а по пути вздумалось им посмотреть какие-то окопы. Там я и наслушалась ваших команд. И о вас немножко наслушалась. Говорят, вы грозный человек, да?..
– Риточка, все мы грозные, пока… – с ухмылкой заговорил Линев, но Рита оборвала:
– Вот так живут спартанцы! – Она медленно осматривалась. – Стол, стул, солдатская койка и, конечно, шпага на стене. Вы фехтованием увлекаетесь? – Она сняла со стены клинок, встала в позу, нацелив шпагу в сторону Игоря. Тот хохотнул:
– Сдаюсь… без боя сдаюсь!
А Рита уже по-хозяйски разглядывала книги на полке:
– «Стратегия в ядерный век»… Как интересно! «Танки – вперед!»… Читала, у папы есть… Блок? Ну-у, это, конечно, не ваше, кто-то позабыл, правда? – И потом, коснувшись шторки над ящиком с песком: – А здесь у вас что?
Линев снова хохотнул:
– Игрушки для начинающих полководцев.
– Даже та-ак? Взглянуть бы… – Просьба прозвучала как требование, и Ермаков раздвинул материю. – Правда игрушки. Посмотри-ка, Тоня. – Рита подозвала свою молчаливую подругу, осторожно взяла макетик танка.
– Бедные военные историки не подозревают, какие драматические битвы разыгрываются в этой песочнице, – с иронией заговорил Линев, но Рита, даже не посмотрев на него, озабоченно сказала:
– Мы у вас загостились, мальчики. Во-первых, нам еще в магазин. – Она взмахнула сумкой, которую Ермаков лишь теперь заметил в ее руке. – Во-вторых, его могут закрыть на обед, и тогда мне попадет от мамы. А в-третьих…
– А в-третьих, Риточка, как договорились вчера, ждем в кафе. Ровно в шестнадцать!
– Мне помнится, вы договаривались с Тоней. – Рита усмехнулась: – Да и что за интерес скучать вчетвером? – Взгляд Риты уперся в Ермакова. Он, теряясь, понял, что она уже все решила и он сделает, как она захочет. И еще понял: ему это н р а в и т с я.
– Значит, меня уже и не спрашивают? – обиделся Игорь. – Хорошенькие дела пошли.
– Лучше и не придумаешь, Игорь. Тоня вас будет ждать, а мы уж как-нибудь сами по себе. Вы согласны? – Она прямо посмотрела на Ермакова. – Так жду. За каменным мостом, через два часа!..
Дверь захлопнулась. Линев обескураженно сидел за столом, грыз ногти.
– Вот командирша! Придется привыкать. Однако и ты, брат, не такой уж паинька. – Игорь с интересом глянул на Ермакова: – Твоего друга поддразнивают, а ты подыгрываешь – как это назвать?
Ермаков, не отвечая, подошел к ящику, уставился на пластмассовые танки, потом взял тот, который брала Рита.
– А что, Тимоша, хороша незнакомка? – спросил Линев. – Молчишь?.. Значит, согласен. Но согласись, великий стратег, тебе ведь не нужна красивая подруга жизни. При наших погонах и служебных обязанностях это же мина, установленная на неизвлекаемость! Тебе, Тимоша, нужна поскромнее, правда? Вроде Полины – чтоб всю жизнь безропотно возилась с детьми и борщами да счастливой себя почитала за спиной твоей. Красивые-то, они банального внимания требуют!
– Ты убеждаешь меня или себя?
– Тебя, Тима, тебя. Я другого полета птичка. – Игорь усмехнулся: – У меня, брат, и королева не забалует: в этом деле я своего не упущу.
– Игорек! Ты ведь уже упустил сегодня, и я тут совершенно ни при чем… А на свидание пойду – потому что позвала. Тут ведь и тактические соображения: что подумают об офицерах, которые пренебрегают приглашением красивых девушек! И она мне тоже нравится…
– Ну-ну. – Игорь потянулся, сочувственно глянул на Ермакова: – Поостерегись, Тимоша. Это не Поленька… Как влюбишься, враз и наскучишь ей. Рано еще тебе влюбляться-то, Ермачок!..
Вся дружба их состояла из подначек и пикировок, но теперь слова Игоря всерьез задели Ермакова. Особенно напоминание о Полине. И все же спросил серьезно:
– Ты давно Риту знаешь?
– Я давно о ней слышал. А знаю чуть больше твоего. По времени, разумеется. Но это не имеет значения.
– Имеет, Игорек, для меня имеет. Я же сказал: о н а м н е н р а в и т с я.
– Что ж, как говорится, с богом. – Игорь усмехнулся: – Только имей в виду, она – дочь Юргина.
– Спасибо за информацию. Конечно, лучше, если бы она оказалась дочерью Ордынцева. Но что делать!
– За карьеру свою не боишься?
– А ты?
– Э, Тимоша! Моей карьере никакие родственные связи не повредят. Совсем даже наоборот. Твоя же карьера держится исключительно на танках да на твоем же горбу. Такие уж мы разные люди. Не понимаешь?.. А я все о том же. Вот представь – женишься на ней, и через месяц ты ей осточертеешь с твоими танками. Наверняка дойдет до развода, а тогда такие на службе баталии начнутся!.. Считай, не состоялся генерал Ермаков!.. Ух, как веснушки брызнули! Да ты не бледней – свадьбы не будет, уж я о твоем будущем позабочусь.
Ермаков засмеялся:
– Спасибо, Игорек. А на свидание я все же схожу.
Линев встал, подошел к маленькому настенному зеркалу, неторопливо пригладил волосы, аккуратно надел фуражку:
– Аи да Маргарита Андреевна, Линева с Ермаковым соперниками сделала. Кто бы мог подумать?! Однако такого доброжелательного соперника у тебя, Тимоша, никогда уже не будет. Поэтому не злись, если в смешное положение попадешь. Ради тебя же постараюсь. У каждого в жизни своя тактика. – Он круто повернулся, почти торжественно произнес: – Иду на вы! Приготовься, потомок первопроходцев Сибири!
5
«Нет военачальника храбрее Есутая. Ни у одного военачальника нет таких качеств, как у него. Он не устает от долгих походов, никогда не чувствует ни голода, ни жажды. Но он думает, что его воины отличаются теми же качествами. Поэтому он не годится в большие военачальники. Он должен знать существование голода и жажды и понимать страдания своих подчиненных. Он должен беречь силы людей и животных…»
За раскрытым окном в тополиной листве возились воробьи, кто-то упражнялся на баяне – грустный мотив просачивался сквозь пол и стены, пробуждая в памяти знакомые слова из новой песни ефрейтора Стрекалина о сгинувшем белом кораблике, и Ермаков, в который раз пробегая взглядом страницу, никак не мог проникнуть в смысл наставлений древнего восточного повелителя своим полководцам, уяснить, отчего некий Есутай не годился в большие военачальники.
Сегодня нет тебя со мной
У старого причала —
Нежданной бурею ночной
Кораблик твой умчало.
Нежданной бурею ночной…
Тихо выговаривал баян, чьи-то шаги поминутно раздавались в коридоре, пищали подравшиеся птицы, далеко засмеялась женщина… «Он должен знать существование голода и жажды и понимать страдания своих подчиненных…»
В морях не сыщешь и следа,
В морях – такое дело:
Одна лишь белая вода,
Одна лишь белая вода…
Ермаков захлопнул книгу по истории военного искусства, бросил на стол. Кажется, он понял, отчего некий Есутай не годится в большие военачальники. И понял песню Стрекалина. И что творится в последние дни с его ефрейтором Стрекалиным тоже понял. Но это потом, потом… Вовсе не белая, а зеленая вода бурлит в горной реке под каменным мостом, где Тимофея Ермакова будет ждать девушка в бело-голубом платье. И довольно наставлений древних повелителей, довольно убеждать себя, что близкая встреча мало волнует – пора спешить, ведь и опоздать можно!..
Его встретил сердитый взгляд.
– Вы всех заставляете ждать? – И, видя его смущение, Рита знакомо рассмеялась: – Дайте мне руку, здесь круто.
С высокого откоса он спускался, как заговоренный, чувствуя лишь прохладу Ритиной ладони и легкую, странную тяжесть, когда девушка оступалась. Глаза слепли от белого солнца, желтого песка и зеленой воды. Купальщиков здесь было немного, и они уселись на песке недалеко от тропинки, по которой сошли на берег. Рита о чем-то спрашивала, он отвечал, не слишком вдумываясь в ее вопросы и свои ответы – ему просто было чертовски приятно, что она с ним здесь, на берегу, и что все уже решено ею за него. Не зная, куда деваться от нахлынувших чувств, он с разбегу бросился в воду и долго плыл в упругой, зеленовато мерцающей глубине. Вынырнув почти на середине реки, обернулся и сразу увидел сквозь радугу брызг испуганное лицо Риты. Она испугалась за него, он понял. Ему стало радостно, и, борясь с течением, он быстро поплыл назад.
Рита минуту постояла у воды в нерешительности, потом, испуганно ахнув, бросилась в реку и тут же с криком выскочила на берег.
Река бежала с гор. Ее снеговая вода, напоенная солнечным светом, казалась неопытному глазу мягкой и теплой. Разгоряченного человека она могла убить своей внезапной ледяной стужей.
– Что с вами? Ушиблись?..
– Ушиблась! – Рита дрожала от холода и возмущения. – Это ты меня соблазнил нырнуть. Сказал бы хоть, что у вас за холодильник! Брр!.. Нет, купаться я пока не буду. Давай просто позагораем, а то мне все некогда было: сессия, потом практика… Пойдем вон туда. – Она махнула рукой вдоль реки.
Ермаков подхватил свою одежду и босоножки Риты – платье трогать не осмелился – и пошел вперед. Песок кончился сразу, дальше по всей пойме лежала синеватая галька с редкими полянками сухой, жесткой травы.
– Ой, ноги больно! – Рита остановилась. Ермаков шагнул к ней, протянул босоножки.
– Надень, – сказала она, слегка выставив вперед ногу.
Галька была острая и раскаленная, но Ермаков не заметил бы сейчас под собой и горящих углей. Маленькая белая ступня слегка покачивалась перед самым его лицом, и он торопливо и неловко насунул босоножку, кое-как застегнул ремешок.
– Мне туго, жмет, – сказала она, пошевелив пальцами. – Ослабь.
Поднялся он с заблудившимися глазами, и Рита отвернулась, пряча улыбку. Потом, когда снова сидели у воды, она вдруг спросила:
– Ты не сердишься, что я тебя вроде бы утащила? Ты не думаешь обо мне плохо?.. Вчера в машине, правда, наслушалась о тебе. А потом в кино к нам пристал этот… твой Игорь – он раньше был знаком с Тоней – ну и назвал тебя. Только поэтому я и зашла сегодня – любопытно стало. Тимофей Ермаков, думала, этакий суровый богатырь казачина – я ведь будущий историк. А ты… обыкновенный. Даже босоножки готов застегивать. Игорь, тот бы не стал.
– Игорь? Почему?
– Больно самонадеян… Бедная Тоня, она, кажется, влюблена в него по уши.
– Ты как будто век знаешь Линева, – хмуро обронил Ермаков.
– Таких и не надо – век. Я не школьница, Тимоша, мне на днях двадцать исполнится, пора своим опытом жить.
Что его задело больше – «Тимоша», произнесенное почти с тем же ласкающим небрежением, какое сквозило в голосе Линева, или Ритин намек на собственную многоопытность, – Ермаков не знал. Только почувствовал: в последние два с половиной часа делает что-то не то – и у себя в комнате, когда пришли девушки с Линевым, и позже, когда решил отправиться на свидание, и, наконец, когда бултыхнулся в ледяную воду. Но нельзя же подняться сейчас, вдруг, для того чтобы уйти…
– Надень платье, – сказал озабоченным голосом. – Здесь страшное солнце. И вообще, может, пойдем отсюда?
Она не услышала его вопроса, не шевельнулась, смотрела мимо него на одну из заснеженных вершин, испещренную тонкими синими гранями, почти прозрачную в расплавленном небе.
– Вы там были? – спросила словно издалека, снова переходя на «вы».
Он взял свою рубашку, прикрыл ею покрасневшие плечи Риты:
– Был однажды… Вообще-то я солдатом служил в горах. Тайгу больше люблю. Чтоб лес, река, озеро в лесу… Горы вызывают почтение, в них много величия, но мало души. Может, это мне кажется…
– Хм. – Она улыбнулась: – А Блок-то, выходит, не случайно на вашей полке.
Он поймал ее внимательный взгляд искоса и не отвел глаза.
– У нас ефрейтор Стрекалин здорово стихи пишет.
Она расхохоталась:
– Боже, ефрейтор Стрекалин – и Блок! Но я не упрекаю: военное училище не филфак. Наши институтские историки и то вон недавно дискуссию устроили, кто талантливее из русских поэтов. Чудаки! – Минуту смотрела на сияющую вершину, похожую на странный цветок, живой в раскаленном небе, потом неожиданно и тихо прочла:
А ты заплачь или засмейся —
И я в немыслимом долгу
За каждый лучик эдельвейса
На обессиленном снегу…
Давайте завтра махнем в горы!
– Завтра я уезжаю, – ответил Ермаков хмуро.
– Надолго?
– На недельку, наверное.
– Жалко. Еще скучать стану. Вы удобный спутник. – Она словно испытывала его, вызывала на дерзость. – А вечером сегодня?
– Вечером у меня дела.
– Их нельзя отложить? Любопытно.
– Что же тут любопытного? Я солдат. И не вам бы говорить…
Рита чуть отстранилась – на нее словно посмотрел не этот Ермаков, сидящий рядом, а кто-то другой, недоступный для насмешек, непреклонный в том, что он решал.
– А вы мне нравитесь, Ермаков, – сказала, помедлив. – Вот такой… Неужели я вас обидела? – И вдруг встала, бросила ему на колени рубашку, подхватила платье. – Догони!..
Он догнал ее не сразу, она брызнула на него водой, негромко и отчетливо сказала:
– Поклянись не преследовать меня ухаживаниями, не мозолить глаза папе и маме, не ревновать, не опаздывать на свидания, не болтать с другими о наших встречах и думать обо мне лишь на досуге.
– Ну клянусь. – Ермаков засмеялся.
– Без «ну»!
– Клянусь…
Ей пора было домой. Они шли рядом возле самой воды, ветер трепал распущенные Ритины волосы, и Ермакову это нравилось. Он жалел, что нельзя вот так идти рядом с нею в другую сторону, в дымчатую долину – к самым горам.
Игоря Линева он даже не признал сразу, хотя столкнулся лицом к лицу. В легкой распахнутой рубашке и светлых шортах тот стоял у края пляжа, дружелюбно посмеиваясь, – похоже, Игорь давно наблюдал за ними издали.
– Вот так встреча! – Игорь полуобернулся. – Девушки, идите сюда, общие знакомые нашлись.
И тут Ермаков увидел Полину. Она поглядывала в его сторону и зачем-то рылась в сумочке. Потом повернулась и быстро пошла по тропке. Быстрей, быстрей – по крутому откосу.
– Это ты привел? – спросил Ермаков, ощущая жесткий холодок внутри. – Ты?
– Что ж, ей и позагорать нельзя? – Линев усмехнулся с тем же добродушным видом. – И потом я предупреждал: у каждого своя тактика…
Вечером в казарме шумно: танкисты вернулись из кино и последний перед отбоем час проводили в той счастливой беззаботности, которую знают они в свое личное время накануне воскресенья; утюжили брюки и кителя, драили пуговицы – это те, на кого в столе ротного старшины заготовлены увольнительные записки на завтра; другие устроились перед телевизором, но большинство толпилось в коридоре. Ермаков кивнул дневальному, подошел к столпившимся. Посреди пятачка стоял Петриченко, самый разбитной в роте солдат. Он был в трусах и майке, на ногах чьи-то широченные сапоги, из которых нелепо и смешно торчали его тощие ноги. Голосом Стрекалина, нажимая на «о», Петриченко угрюмо бубнил под смех слушателей:
– Гироскопы-то мои напрочь разрегулированы, оси-то за рамки параметров выпирают, поршни-то ходят сикось-накось, установки-то сбиты напрочь, в белый свет гляжу как в копеечку, пульты грызу и собственные локти кусаю, а броня истончала – ужас! Не глядите на меня, девки-бабы, а то ведь вся моя противопожарная автоматика нарушилась, и, чем это кончится, рота родимая только из печати узнает.
Петриченко выхватил из-за спины солдатскую газету, растягивая слова и подвывая, закончил тираду четверостишием стрекалинского стихотворения:
Я молчу настойчиво,
Тайну хороня,
Что от взгляда точного
Не спасла броня!
Стрекалина в коридоре не было. Ермаков, увидев ротного старшину – тот шел ему навстречу, – смеясь, тихонько удалился. В канцелярии прапорщик усталым жестом кинул на стол фуражку, приказал солдату, рисовавшему заголовок стенгазеты, удалиться, сел и грустно посмотрел в лицо Ермакова:
– Опять у нас ЧП, товарищ лейтенант. И опять Стрекалин. Своей властью засадил Петриченку под арест – три часа продержал.
– Как это «под арест»? – удивился Ермаков.
– А так, на дровяном складе в каптерке запер.
– Он что, белены объелся?
– Вы его сами спросите.
Ермаков сел. «Вот он, твой черный день. Завтра непременно вызовет Ордынцев и скажет свою сакраментальную фразу: «По Сеньке – шапка, то бишь каков командир…»
– Кому докладывали?
– Линев только что ушел, он знает. Вызывали мы обоих: Стрекалин молчит как пень, Петриченко твердит: сам, мол, зашел в каптерку подремать, а кто-то из соседней роты подшутил. Хороша шутка – его целый взвод искал, вместо того чтобы кинокартину смотреть.
– Но для чего Стрекалину это нужно было?
– Я вот что узнал, товарищ лейтенант. Петриченко умудрился поллитру из города притащить! Одному-то пить скучно, потянул, значит, за собой двух солдат из молодого пополнения. Пошли к дровяному складу – там сейчас никого. Только устроились – Стрекалин вот он. То ли случайно наткнулся, то ли заметил – знаете же, какой он! Ну, бутылку вырвал у Петриченки – и об камень, а молодых отправил в казарму. Они говорят, будто слышали, как Стрекалин пригрозил Петриченке об его голову в следующий раз бутылку кокнуть, если тот молодых станет сбивать с пути истинного. И еще будто сказал: сейчас пойдем вместе к комсомольскому секретарю, все дело выложим и немедля бюро соберем. Тот обозлился – чуть не в драку. Ну, этот черт железнорукий схватил его за шиворот, запихал в складскую каптерку и дверь подпер… Полчаса как выпустили. А Петриченко пришел в казарму и прямо клоуном вокруг Стрекалина вертится: «Ох, Васенька, и наведу ж я нынче пародии на твою угрюмую силу, ох и потешится родимая рота вместе с уважаемым старшиной товарищем прапорщиком Зарницыным!» Вон до сих пор народ потешает…
«Действительно, черт ведь этот Стрекалин! – подумал Ермаков о своем наводчике. – И что же мне с ним теперь делать? Ведь ради него и пришел…»
Старшина словно угадал мысли офицера.
– Отчего он такой стал? Эта история с дневальным. Теперь опять. Был же золото парень… И ведь добра он вроде хочет, а заносит его черт-те куда! Как мы ротному-то объясним?
– Прежде чем объяснять, надо самим разобраться.
– Старший лейтенант Линев, по-моему, мудро рассудил, по-человечески: раз молчат – их дело.
– Как это их дело?! – зло вскинулся Ермаков. – Да они нам завтра знаете что устроят!
– Ничего они не устроят, товарищ лейтенант. Петриченко-то, видно, первый раз почувствовал, что выходки его до добра не доведут. И не признается он ни за что. Да что там говорить!.. Они со Стрекалиным, глядишь, еще дружками станут. В конце концов, и Стрекалин упрется – что с них возьмешь?
– Мне Стрекалин признается.
– Вам – пожалуй. А толку? Потерпевший молчит. А насчет порядка не бойтесь. Даже наши любители на донышко глянуть и те Петриченку не одобрили. Если молчат, так оттого, чтобы Стрекалину беды не было. Поговорить вам со Стрекалиным, конечно, не худо. Но если он даже публично сознается, ради него самого все сделают вид, будто не поверили. Любят его. И молодцом считают за то, что пьянку сорвал. А уж как… Попробуйте вы наказать человека, за которым люди вины не признают. Видите, как тут дело поворачивается. Да и беды-то большой не случилось… Хотя как ведь повернуть дело…
Ермаков слушал, зло играя фуражкой. В суждениях старшины была логика, но она не укладывалась в те правила, которых Ермаков привык держаться: виновен – отвечай, прав – докажи, заслужил – получи. Странно ему было другое: уставник и службист Зарницын, оказывается, мог поступиться кое-какими принципами ради такой вот «справедливости». К тому же Ермаков пришел не наказывать Стрекалина, а совсем наоборот – и это еще сильнее смущало.
– Так как же решим, товарищ лейтенант?
– Сначала разберусь.
Зарницын вздохнул:
– Уйду я с роты, товарищ лейтенант. Прав ротный: старею, трудно за такой оравой доглядывать. Попрошусь куда-нибудь на склад.
– Зря вы это, Сергей Федорович… А поверку начинайте без Стрекалина, потолковать с ним хочу.
Вышли вместе. В коридоре было тихо, зато рядом комната гудела.
– Встать! – гаркнул Петриченко, первым заметив вошедшего лейтенанта, потом, сияя хитрой физиономией, позвал: – К нам, товарищ лейтенант, на партию козла. Ну-ка, парни, потеснись!
– Где Стрекалин?
Наступила неловкая тишина.
– Где ж ему быть, – натянуто улыбнулся сержант, заместитель Ермакова. – В сушилке, Пегаса небось объезжает.
Летом сушильная комната пустовала, и с тех пор как в окружной газете появилось первое стихотворение ефрейтора Стрекалина, командир роты вручил ему ключ от комнаты и назначил ответственным за порядок в ней, сказав при этом: «Вот тебе заодно поэтическая лаборатория. Раз таланты образуются в покое, в личное время можешь здесь сочинять сколько душе угодно». Поступив так, капитан Ордынцев не только проявил поразительное внимание к доморощенному поэту, но и обнаружил знакомство с методикой подготовки талантов. Как знать, не увлекался ли он сочинительством в молодости? Стрекалин скоро отплатил: написал для солдатской газеты стихотворный репортаж о ротном учении, где главным героем, естественно, был командир. Потом выдал маршевую песню, которую теперь распевает весь полк. Ее-то и услышал Ермаков, когда отворил дверь:
По тревоге ночью серой —
Есть обязанность такая —
Заслонить броней и сердцем
Тополя родного края…
Ермаков любил слушать Стрекалина, негромкий его баритон. Стрекалин пел просто, как поет в забывчивости русский человек: поет, потому что в эту минуту песня – необходимое дело, частичка жизни, которую нельзя прожить по-другому.
Сейчас Стрекалин сидел на краешке стола, спиной к лейтенанту, и медленно пощипывал струны гитары. Мелодия внезапно сломалась, гитара загудела басовыми струнами в отрывистом и резком ритме:
Случится тонуть и гореть —
Шути над бедою неправой:
С улыбкой легко умереть,
И все-таки лучше со славой!
А слава – достойный наряд
К последнему в жизни параду.
Ты вспомни десантный отряд,
Однажды попавший в засаду…
Тревога, обида, злость Ермакова глохли и умирали, пока он слушал Стрекалина, смотрел на его склоненную темноволосую голову, на тугие плечи. Они были друзьями – лейтенант Ермаков и ефрейтор Стрекалин.
В армии подобная дружба не столь уж редка. Знают о ней обычно лишь сами друзья – знают по взаимной симпатии, по особым взглядам и улыбкам, которыми обмениваются тайком, да еще по тому, что на дела особо важные командир непременно выбирает такого вот своего дружка. Рубит приказание командным голосом, а за холодком тона, за прищуром глаз сквозит: «Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Василий. Каждый может это сделать, но ты лучше всех. Солдат исполняет службу по долгу, а старается он для командира. Я знаю: для меня ты постараешься!» Вот тут уж Василий лоб расшибет, но службу на зависть исполнит. И благодарности не надо ему никакой, только б росла взаимная приязнь с командиром, только б оставалось понимание с полуслова, с полувзгляда, с полуулыбки, только б укрепилось это его право на особого рода задания.
А слава – достойный наряд
К последнему в жизни параду…
Стрекалин умолк, подергал струны, с хрустом потянулся. Ермаков шагнул к нему, и Стрекалин обернулся, вскочил, начал торопливо застегивать воротник, смущенно, словно оправдываясь, заговорил:
– Никак новая песня не выходит, товарищ лейтенант.
– А вы не про десантников, вы про танкистов – сразу выйдет.
Стрекалин несогласно качнул головой.
– Это не имеет значения. Да вы же сами говорили: между танкистами и десантниками небольшая разница.
– Бывает, – кивнул Ермаков. – Вошли в прорыв – никаких тебе запасных рубежей. Слева – враг, справа – враг, спереди – враг и сзади, бывает, тоже враг. А путь один – к цели.
– И нет запасных рубежей, и нет дорог к отступлению… А ведь здорово, товарищ лейтенант! Можем сочинять в соавторстве.
– Мы с тобой, Стрекалин, можем скорее попасть в друзья по несчастью. Садись-ка. – Лейтенант сам пододвинул ефрейтору табуретку. – Скажи, Василий, этот «белый кораблик» из песни у тебя личное или так – символ?
Стрекалин глянул недоверчиво.
– Вам очень важно знать, товарищ лейтенант?
– Не будь важно, зачем бы я спрашивал? Хочу внести ясность в одно происшествие.
– С дневальным?
– Возможно, оно связано с твоей выходкой. Но ты не ответил.
– Да, личное, товарищ лейтенант.
– Помнится, ты говорил тогда, будто на свидание собирался, оттого и легкомыслие охватило. Ну ладно, подшутил над соней дневальным, а заодно и над старшиной, которому досталось ни за что ни про что… За то с тебя спрошено. А потом?..
– Потом я с полдороги вернулся.
– Значит, с девушкой так и не увиделся?
– Разумеется. – Отвечая на вопросы Ермакова, Стрекалин становился все мрачнее.
– Ну, а после? После?..
– Что после, товарищ лейтенант! – Стрекалин не выдержал, заговорил, словно обиженный ребенок. – Как же я с нею могу увидеться после, если Ордынцев меня увольнительной лишил в тот раз, и вот уж скоро месяц…
Ермакова охватила досада. Из-за выходок Стрекалина и его упрямого молчания. Из-за собственной недогадливости – считай, месяц не мог сообразить, отчего Стрекалин сам не свой. А история-то банальная, хотя из-за таких вот историй иные молчуны жизнь и себе и другим ломают… И надо было Ермакову самому попасть в неприятную историю с девушкой, чтобы стать чуточку сообразительней. От вспыхнувшей досады сердито сказал:
