Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
– Я говорю, отлично получилось, товарищ гвардии лейтенант.
– Подожди, – отмахивается Хайдукевич.
– Эй, солярка, – хлопает механика по спине прыгающий с дерева разведчик. Это – Климов, у них с Поликарповым общая тумбочка. – Оживай, навоевались.
Механик не шевелится.
– Ну, ты, – Климов дергает его за комбинезон. – Приехали.
Танкист поднимает голову, сбрасывает руку Климова, снимает шлемофон, под которым оказываются очень белые волосы, и спрашивает, оглядываясь по сторонам:
– Хватит, чи еще будете?
– Ну, артист, – Дима мотает головой, – бабушка твоя прекрасная…
Танкист улыбается.
– Ты в кино никогда не снимался?
– Не-а.
– Попробуй, у тебя очень похоже получается.
– Так я-то, чтоб вам не скучно было…
Танку сегодня досталось порядочно. «Это не десантные батальоны пахать», – заключает механик.
– Понимаешь, – говорит он Поликарпову, не догадываясь, кто перед ним. – Вы так сильно бьете, аж затылок гудит. Как дрючком по голове.
– Ничего не поделаешь, друг, надо, – говорит Поликарпов и краснеет.
– Спасибо, танкист, – проходит мимо лейтенант. – В полку расход оставили? Или с нами поешь?
– Как скажете, товарищ лейтенант. Могу и так и так.
– Лучше и то, и то, – смеется Дима. – Поработал ты сегодня хорошо, никого мне не раздавил.
– Как скажете.
«Порядок, – подводит итоги Дима, – занятия получились, и вроде ничего».
– Собрать корпуса гранат!
Кругом лежит мокрый, набрякший снег. В небе, в южной его стороне, роятся черные рваные тучи, быстро сползают к горизонту.
– Лейтенант Хайдукевич!
Дима спотыкается. Будто кто-то толкает его в спину.
Издали, от открытого грузовика, на котором привезли в термосах обед, идет начальник разведки полка.
Тоскуя от мысли, что солдаты почти никогда не понимают его до конца, капитан разговаривает со строем так:
– Кто вы такие? Ну, кто? Хоть это вам ясно?
Сорокалетний начальник разведки Семаков, расставив ноги в аккуратных сапогах, сцепив руки за спиной, стоит перед строем и за все время разговора ни разу не шелохнется.
– Ты идешь по городку. Послал офицер. Не болтаешься, как некоторые. Идешь с поручением. Болтаться у тебя нет времени. Идешь мимо казармы. Полно гвардейцев. Тридцать их человек. Сто. Все равно. Ты идешь мимо них. Что они должны видеть?
Он не спрашивает, солдаты это знают и стоят, разглядывая носки сапог, танк, механика, покуривающего в кулак, зеленые термосы с обедом на снегу.
– Они должны видеть, – говорит капитан, и глаза его впиваются в Поликарпова (ни черта они не понимают!), – они должны видеть: идет разведчик! Он выделяется среди них. Чем? Одним видом своим. Он светиться должен!
– Как ангел? – спрашивает с правого фланга Климов.
– Как дьявол, – говорит Семаков и очень долго смотрит на Климова, но тот не мнется под его взглядом.
– Чего не должен уметь разведчик? Болтать, – продолжает после томительного молчания капитан. – Зарубите себе на носу, Климов, если до сих пор этого еще не сделали.
Если бы не железное здоровье, сердце капитана давно бы уже разорвалось от постоянной тоски.
– Я вас вижу каждый день. То, что вы из себя представляете, это не разведчики.
– А кто мы? – опять спрашивает Климов.
– Вы? За вас пятака ломаного не дадут, – говорит Семаков. – Вам еще надо по мешку соли съесть и выпотеть ею… Тогда я еще подумаю.
– Ну, товарищ капитан, – гудит строй.
Дима, который стоит рядом с Семаковым, смотрит в сторону. Скулы его покрылись малиновыми пятнами.
– Я не шучу, – продолжает капитан. – Вчера пришел в казарму. По распорядку – уход за боевой техникой. Добрынин сидит на окне в умывальнике. Бренчит на гитаре. Храмцов и Панченко тут же. Слушают концерт. Еще раз увижу гитару в неположенное время – разобью. Что это значит, товарищ Хайдукевич?
– Есть, товарищ капитан.
– Назиров! Купите новую звездочку. На эту нельзя смотреть. Оббита эмаль. Вы же десантник. Разведчик. Стыдно!
– Есть, товарищ гвардии капитан!
– Что вы себе думаете? Вас же не для цирка учат.
– Лучше, чем для цирка, товарищ гвардии капитан, – вдруг выпаливает Назиров.
Строй от неожиданности смеется, а капитан обводит взглядом шеренгу раскрасневшихся взмокших разведчиков.
– Привести себя в порядок!
– Лучше умеем, чем для цирка, товарищ гвардии капитан. В цирке совсем не так, – продолжает Назиров.
– Чтобы называться разведчиками, – говорит капитан, когда строй затихает, – вы должны работать, не просыхая от пота… Хотите доказательств? – Семаков подходит вплотную к Климову. – Хотите? Я приду на полосу препятствий. Все станет ясно. Для вас!
– Когда? – не разжимая стиснутых зубов, спрашивает Дима.
– Мне все равно, – весело оглядывает строй Семаков. – Выкроим часок из расписания. Для такого дела. Вам же хочется доказать, что вы что-то вроде разведчиков? Верно я говорю, Климов?
Он идет вдоль строя, доходит до конца шеренги и спрашивает левофлангового:
– Фамилия?
– Рядовой Поликарпов.
– Новенький?
Поликарпов пожимает плечами. Капитан оценивающе щурится.
– Одним словом, полоса… Разойдись!
2
Дима внимательно, словно впервые, разглядывает сидящего перед ним коротко стриженного младшего сержанта. Чистая полоска подворотничка туго облегает крепкую шею. Руки свисают между коленями. Пальцы сплетены. Дима смотрит на руки, большие, красные, с широкими ногтями, разительно не соответствующие нежному лицу.
«Это, – думает Дима, – руки очень здорового парня, обветренные за полтора года службы, красные от воды и снега, не очень чистые из-за частого общения с металлом, ружейной смазкой, саперной лопаткой, очень сильные руки, умеющие бить, ломать, резать проволоку, ребром ладони раскалывать кирпичи… Но это не руки труженика: в армию парня взяли сразу после школы». Дима смотрит на свои руки. Они просто чище.
Капитан Семаков разглаживает листок из ученической тетради. Перед ним низко склоненная стриженая голова.
– Что будем делать? – в третий раз спрашивает он.
Сержант, не подымая головы, дергает плечом. Он избегает встречаться взглядом с капитаном.
«Заказное. Командиру в/ч*** от матери-одиночки гражданки Климовой Раисы Андреевны.
Здравствуйте, уважаемый товарищ командир!
Я обращаюсь к вам с большой материнской просьбой, чтобы вы разрешили моему сыну приехать домой, хотя бы на несколько дней, лучше всего на десять, как это у вас принято. Я в данное время больная, плохо себя чувствую после родов, у меня была двухсторонняя очаговая пневмония, я с маленькой дочерью пролежала в больнице месяц по состоянию своего здоровья. В данное время я тоже больная; ревматизм, недостаточность митрального клапана сердечной формы. Мне в роддоме дали справки о состоянии моего здоровья и моей дочери, ей в данное время четыре месяца. Я обращалась в свое время к командиру, высылала справки, просила отпустить моего сына на несколько дней домой. Обещали отпустить, так писал мой сын. Но так и не отпустили. Почему не отпустили? Я так и не могла понять. Разве так можно? Неужели мои документы недействительны? Прошу вас моего единственного сына отпустить домой. Я получила квартиру однокомнатную, но этот дом уже старый, в квартире до меня поменялись уже три или четыре семьи. Комната такая, что в ней нужно делать капитальный ремонт. Я обращалась в ЖЭК, чтобы сделать ремонт, но они мне ответили, что однокомнатная квартира будет стоить больше ста рублей. У меня таких средств нет. Нужно своими силами, я по состоянию здоровья не в силах. Родственников у меня нет, чтобы помогли, надежда только на единственного моего сына. Мой сын десять лет воспитывался в интернате, я одна его растила, отца у него нет, так войдите в мое положение, как мне в данное время трудно. Да еще есть у меня маленькая дочь четырех месяцев. Она тоже болеет, искусственница, и еще сильная простуда в организме. Я одна с ребенком дома. В городской военкомат хотела обратиться, но ребенка не с кем оставить. А кому нужен чужой ребенок и еще больной? Только матери. В данное время я не работаю, жить мне с ребенком очень материально тяжело. Но с трудностями надо бороться. Прошу вас очень разрешить моему сыну приехать домой на несколько дней, лучше на десять, сделать в квартире ремонт, с маленьким ребенком в такой квартире жить невыносимо. Чистота – залог здоровья, как говорится. Приходит детский врач смотреть ребенка и всегда намекает о ремонте, чтобы было чисто в комнате. Прошу вас, не откажите в моей материнской просьбе приехать сыну домой на несколько дней по вопросу ремонта.
С уважением к вам Климова Николая Геннадьевича мать».
Дима только сейчас замечает, что у Климова очень длинные ресницы. «Как у моей сестры, – думает он. – Сантиметра полтора».
– Ты говори, что мне делать, а я буду слушать, – говорит капитан. – Я, по-твоему, должен отправить тебя делать ремонт, а воевать останемся мы с Хайдукевичем. Так? Ты говори, мы слушаем. Докладывай.
Дима смотрит в окно. Завтра наверняка опять не будет прыжков: небо почти черное, хотя всего-то четыре часа. То ли снег сыплет, то ли дождь идет. Мокро. Слякоть. Гнилой декабрь. «Что он из него жилы тянет, – думает Дима. – Все равно ведь не отпустит».
– Ну, чего молчишь, сержант?
Климов кусает губы.
– Тебе дали отделение разведчиков. – Семаков поднимается из-за стола и, засунув руки в карманы бриджей, нависает над Климовым. – Пойми, дорогой, – говорит он, морщась, – не можем мы всех вас по домам распустить квартиры чинить. Кто-то ведь должен служить… Сейчас же прекрати эти слюни! Это десантник, или я по ошибке попал в ясли! Чего-то я перестаю понимать… До тебя на этом же стуле сидел гвардеец, к жене просился. У него тоже сложности и тоже чуть не рыдал. Понять не могу! Будь мужчиной. – Он ходит по маленькой комнатке канцелярии. – Ты же крепкий парень, надежда наша… Эх, братец-кролик, если бы я плакал каждый раз, когда мне тяжело, во мне давно бы уже вообще воды не осталось, я бы костями гремел.
К Диме сержант подходил неделю назад. Дима пообещал похлопотать перед Семаковым. Как он хлопотал? Ну, передал Семакову.
– Что же будем делать? Как нам с лейтенантом Хайдукевичем совместить помощь твоей матери с требованиями службы? Ты понимаешь, о чем я? Кого пошлем на разведвыход? Ты об этом думал? Ты же самый опытный разведчик в роте!
Дима продолжает смотреть в окно на пустынный плац. «Что же с расписанием? – думает он. – Все перекраивать из-за этой полосы препятствий?» Опять у Димы не сходятся концы с концами, и ему неприятно, что это видит капитан. Да, у ротного так не было, у того все было в порядке. Самое неприятное – Семаков: «Товарищ Хайдукевич, я исхожу из того, что в сутках двадцать четыре часа. Из какого расчета времени исходите вы, я не знаю».
– У каждого гвардейца есть мать. У некоторых даже жены уже есть. У тех, кто поторопливее. Такие дела. Возникают очень сложные повороты, у каждого свое, и все разное…
– Ей же трудно, – вдруг, мучаясь, говорит сержант.
Семаков останавливается. Дима перестает думать о расписании: это первые слова Климова. Капитан с лейтенантом ждут продолжения, но сержант замолкает и отворачивается к стене.
– Эх, ты, братец-кролик… Ты в интернате воспитывался?
Климов молчит.
– Хорошо было в интернате?
У Климова вздрагивают плечи.
«И это Климов, – думает Дима. – Парень, который сам кого хочешь доведет до слез».
От кого угодно он мог этого ждать, но не от Климова.
– Чего молчишь, братец-кролик? – Семаков опять склонился над сержантом. – Ты хоть по дому что-нибудь умеешь делать? Тебя чему-нибудь учили?
Климов с надеждой смотрит на начальника разведки.
– Мы в интернате сами ремонт делали. Я умею, я за два дня сделаю. Я и потолки могу и накат.
– Накат… А ты знаешь, что такое капитальный ремонт? Мать пишет, что работы много. Знаешь, что это такое?
Климов снова пустыми глазами смотрит в стену.
– Ну, что нам с тобой делать? Говори.
«О боже, – вздыхает про себя Дима, – когда же этому будет конец!»
И вдруг глаза у Климова прямо-таки наливаются, набухают слезами. Из-под длинной ресницы выкатывается первая крупная слеза; Климов ловит ее языком, слизывает. А потом слезы льются безудержно, текут по щекам. Сержант падает лицом на рукав гимнастерки и плачет, судорожно всхлипывая и глотая слюну.
– Что, служить трудно? – Капитан кладет ему на плечо тяжелую руку.
Климов возится под капитанской ладонью, пытаясь ее сбросить. Кусает рукав гимнастерки.
– А что, – наклоняется Семаков, – мать так жалко?
– Там приходят, – давится слезами Климов, – приходят… Вы же не знаете… Не знаете…
– Кто приходит?
– Приходят… приходят… вы же ничего не знаете…
У Димы морщится лицо. Глядеть на плачущего человека ему трудно. Даже на грудного ребенка. Слезы вызывают в нем странное чувство: жалость – не жалость, страх – не страх… Бог его знает… Словно опускаешься на парашюте ночью в незнакомом районе.
Сам Дима плакал всего один раз: в третьем классе его ни за что двинули в глаз. Подошли трое на улице – дело было в Бресте, около вокзала, он хотел купить пачку вафель, на той стороне улицы стояла девочка из соседнего класса (вафли предназначались ей), – двое взяли его за руки, а третий, прицелившись, точно дал ему в глаз. Девочка убежала. Трое ушли. Он заплакал. В первый и последний раз. Не было больше поводов.
– Где твой платок? – строго говорит Семаков. – Сейчас же прекрати! Запомни: мужчина никогда не плачет, как бы ему ни было трудно. Думаешь, всем на свете легко? Вон у скольких твоих приятелей матери тоже одни живут. Знаешь? Один ты такой? Мужчина только тогда мужчина, когда он крепится в трудностях и ищет способы их преодолеть. Ты еще пацан, зелень весенняя, а тебе доверили такое дело. Посчитали, что ты мужчина с крепкой серединой, с волей, сильный человек, которого нельзя поломать. Ты что думаешь, у всех все в порядке? Запомни, сынок, в жизни еще будет столько поводов заплакать, что и вправду слез не хватит, если станешь их проливать. Жить непросто… Ты меня слушаешь? Я не об стенку горохом, а для тебя. Слушай! Я знаю, тебе в твоем интернате было не очень-то сладко. Ты пирожных немного съел… – Он несколько раз проходит от Климова до двери и обратно.
«Зачем он парня мучает? Сказал бы «нет» – только и всего», – думает Дима.
– Сейчас твоей матери, не спорю, с больной девочкой на руках нелегко. И сама она, пишет, болеет. Трудно ей? Трудно. Но ты служишь, ты далеко, ты в армии, у тебя самого задачи непростые, еще посложнее, может быть. У тебя отделение, люди. Тебя сюда прислали для дела, и дело это очень важное. Ты всей важности его еще, быть может, даже не осознаешь по-настоящему. Ты в таких войсках, которые на боевом взводе каждую минуту. Я двадцать лет служу, знаю. Ты даже не кнопку будешь нажимать, а сам в пекло вместо ракеты полетишь! Сыграют тебе и мне сигнал «Сбор», откроем автопарк, сядем в БМД [1]1
Боевая машина десанта.
[Закрыть], загрузимся в корабли и полетим в одному богу и командованию известном направлении. Ты десантник. Здесь с тобой не в солдатики играются ать-два, здесь все по-настоящему… Постой, постой, а это что такое?
Климов убирает со стола руку, но Семаков успевает схватить его за запястье и, крепко встряхивая, бледнеет:
– Был бы я твоим отцом, я бы тебя сейчас выпорол, присесть тебе не захотелось бы целую неделю. Хайдукевич, что творится в роте? Посмотрите на этого красавца!
Он цепко держит Климова за руку; на запястье синеют буквы недавней татуировки: Горжусь службой в ВДВ!
– Кто это придумал? В Африке уже себя не уродуют, а здесь сидит человек, которого десять лет учили уму в школе и полтора года в армии!
Климов вежливо, но настойчиво тянет руку. Слезы у него сохнут, как у ребенка, так же быстро.
– Додуматься уродовать себя! Паршивцы, вы видели что-нибудь похожее у настоящих десантников? У какого офицера ты это увидел? У меня? У лейтенанта Хайдукевича? Тот, кто гордится службой в десантных войсках, тот служит, как этого требует присяга, а не разрисовывает себя, как папуас. – Капитан, сощурившись, смотрит на Климова. – Ну, братец-кролик, хорошо еще, хоть порядочную вещь написал, а не ерунду какую-нибудь… Я прошлым летом видел в Сухуми чудика: шкет, ростом с копеечную свечу, а на груди во-от такими буквами: «Нет в жизни смыселу». Смыселу! Так то наверняка философ был. А ты!
У Климова, замечает Дима, губы едва трогаются улыбкой. Капитан опять кладет руку ему на плечо.
– Ах ты, милый мой. Вот что мы с тобой решим. То, что матери твоей трудно, мне ясно. Но, как она пишет, ей требуется сделать ремонт капитальный, с которым тебе одному – это нам тоже ясно – не справиться. Сейчас ты пойдешь заниматься своими делами, а я доложу замполиту, попрошу его обратиться в ваш военкомат. Надо найти возможность помочь матери военнослужащего, находящейся в тяжелом положении. Это они обязаны. Сейчас же я пойду к замполиту. Как, Хайдукевич, согласен?.. Вытирай, Климов, сейчас же воду, не дай господь, кто-нибудь тебя таким увидит! Ты же разведчик! Чтоб дымилось все вокруг тебя, когда ты идешь, а не сырело. – Он похлопывает Климова по плечу. – Иди, сынок, и умойся, пока никого в казарме нет. Иди.
Когда Климов уходит, капитан говорит, не глядя на Хайдукевича:
– Ну что, видел? Жалостливый паренек… Теперь еще дочку нагуляла, прости мою душу грешную…
Диме жаль Климова.
– А мне не жаль? – Семаков резко оборачивается, глаза у него превращаются в щелки. – У меня мать тридцать лет болеет. Так мне тоже все эти тридцать лет прикажешь возле матери сидеть? – Он стоит перед Хайдукевичем – руки за спиной, расставив ноги, как гимнаст на подходе к снаряду. – Военкомат надо подключить по-настоящему. Они обязаны ей помочь. Что он там один сделает! Тоже мне альфрейщик… А вот матери его, – он почти втыкает палец в Димину грудь, как будто Дима в чем-то лично виноват, – надо обязательно как следует объяснить, что значат такие письма для сына. Парню еще полгода служить, а он будет вместо службы сердцем маяться? Он же мучается, ему ее жалко… Писать будете вы, Хайдукевич.
– Есть, товарищ капитан. – Дима быстро улавливает переходы с «ты» на «вы».
– Постарайтесь объяснить, чем достигается обороноспособность страны. Вы письмо наверняка напишете лучше, чем я: вы ведь только что из-за парты, не разучились еще запятые ставить.
У Димы даже колено дергается от неожиданности.
– Объясните ей все подробно. – В дверях, уже надвигая глубоко на глаза шапку, Семаков медлит, а потом – так кажется Диме – пренебрежительно машет рукой: – Расписание сегодня смотреть не буду.
Дверь закрывается. Дима в сердцах хлопает шапкой об стол, так, что веером сыплются листки.
«Вкалываешь, вкалываешь, гвардейцы в мыле, а тут…»
Он заставляет себя сесть, посчитать, как его недавно научил комбат-три, до пятидесяти. На двенадцати он закуривает и начинает собирать разлетевшиеся листки. Сигарета противно дрожит в пальцах. Успокаивается он долго: складывает стопочкой тетради, вытряхивает в корзину окурки из старой алюминиевой пепельницы, которую еще вчера собирался выбросить к чертовой матери, но так и не выбросил, передвигает на середину стола гильзу, служащую стаканом для карандашей. Потом вдруг вспоминает, что дал слово выкуривать две сигареты в день – с тех пор, как решил организовать регбийную команду, – а эта сигарета уже третья, и с отвращением давит ее в пепельнице.
Он думает о том, что запятые Семаков упомянул неспроста: он мог услышать язвительные Димины комментарии по поводу последней разработки начальника разведки и сопровождавший их хохот лейтенантов. «Боже, – с отвращением к себе и стыдом, сразу обдавшим его жаром от ушей до кончиков пальцев, думает Дима, – я же тогда чуть не кричал на весь клуб: «Кол ему! Кол!» Ну, и скотина же я… Что же я все-таки делаю не так? – думает он, глядя на предвечернее небо за окном. – Почему я даю столько поводов уличать себя в неумении? Я не старателен? Мало требователен? Неумело провожу занятия? Я плохой командир?»
Он выбирает из стопки листки с расписанием занятий на эту неделю, некоторое время смотрит на них невидящими глазами, потом взгляд его падает на пепельницу с раздавленным окурком.
– Дневальный!
Является Назиров, любимец Семакова, и Дима спрашивает, откинувшись на спинку стула:
– What do you think, Sir, about your chief’s abilities? As for me, I doubt them awfully. What do you think, Sir? [2]2
Что вы думаете, сэр, о способностях вашего шефа? Что касается меня, я очень в них сомневаюсь. Так что вы думаете, сэр? (англ.)
[Закрыть]
Назиров старательно силится понять, что от него хочет лейтенант. Это не из разговорника, нет. Повторил бы помедленнее…
– Выбросить пепельницу! И надрай гильзу так, чтобы сверкала, как твои ботинки перед увольнением. Все равно ночью дневальному делать нечего.
– Почему нечего, товарищ гвардии лейтенант?
Семаков идет по городку.
– Климов – парень нужный, не доцент, – он не замечает, что говорит вслух. Рука автоматически поднимается к виску всякий раз, когда его приветствуют переходящие на строевой шаг солдаты. – Двух очень умных за одного нормального дам. Надо дело делать, а не варианты перебирать. Не рассуждать, а работать. Так, что если еще чуть-чуть, то треснешь. От напряжения.
В «доценте» для капитана сосредоточено все мудрствующее и хилое. Горшок с мозгами. Каждый раз он говорит:
– Где чего прибавится, там того убудется. Мы тоже учили. Закон сохранения. Ломоносов… Где ты видел, чтобы доцент мог, как Назиров, «языка» тридцать километров на горбу нести?
Командир однажды рассмеялся:
– Антоныч, выходит, ты у нас – идеальный разведчик.
– Нет, – сказал Семаков. – Я опытный. Идеальных нет. Вы тоже не идеальный. – Подумал и добавил: – Но тоже опытный.
Двадцать лет назад Семаков начинал службу в этом же полку рядовым.
– Кто решится меня провести – не рекомендую. Сам был солдатом. Знаю, где можно спрятаться от утреннего кросса. В котельной, не так ли?
С командиром полка они вместе служили командирами разведгрупп. Нынешнему командиру тогда было двадцать один. Семакову – двадцать девять. Младший лейтенант Семаков с десятилеткой экстерном и лейтенант Ярошевский с ромбиком Рязанского высшего воздушно-десантного командного училища.
– Антоныч, – сказал летом прошлого года Ярошевский, – я хотел бы, чтобы ты был рядом. Мы с тобой и там побывали и туда летали. В августе. Ты меня знаешь, какая я прелесть, и я знаю, какой ты сахар. И потом, бобра вместе ели в шестьдесят восьмом. Согласен идти ко мне?
Да, он всегда считал, что Ярошевский – парень верный.
– Майора получить мне уже, честно говоря, не снилось, – признался Семаков. – Я расшибусь, но не подведу, товарищ подполковник. Можете положиться.
– Тогда учти, Иван Антонович: должность начальника разведки требует, кроме всего, еще и штабной культуры. Много бумаг. Я тебе буду помогать, но… Спрашиваю я со всех одинаково. Ты знаешь, как. Все свои, объяснять не надо. Не справишься… – И он хлопнул руками по полированной доске стола.
– Может, я чего-то не понимаю? – спросил сегодня Семаков. – Перед обедом построил гвардейцев, а у них шинели неровно обрезаны. У Божко каблуки сбиты. Сколько можно говорить об этом! В армии, Хайдукевич, много скучного, такого, что никак делать не хочется, а надо. И оружие чистить, и за сапогами следить, и дневальным стоять. Десантные войска – это не только голубой берет, прыжки и ваше каратэ или регби. И даже не грамотно написанные бумаги… Вы слушайте, слушайте, не делайте вид, что вам все это давно известно… В воскресенье пришел в казарму, вижу: гвардейцы вместо того, чтобы подворотничок свежий подшивать или к политзанятиям готовиться, в щелчки шашками играются. Неужели дела серьезней нельзя найти разведчику! А вы жалуетесь, что времени не хватает… Почему никого… никого!.. Ни взводных, ни вас не было в казарме? Понимаю, на танцах интереснее…
– Да я вообще не хожу на танцы. – Дима даже побледнел от обиды. – При чем танцы! Незачем офицеру подменять старшину! Зачем? Меня учили не так. Я должен сержантам доверять. Экзамен по педагогике я сдал на пять!
– Ну-ну, – сказал Семаков, – на пять. Это хорошо.
«Ни черта не понял, – подумал он, натягивая шапку. – Ротный…»
Если бы не жена и дети, капитан, наверное, давно бы уже жил в казарме с разведчиками, чтобы только все они были у него на виду, чтобы знал он каждый шаг каждого, чтобы чувствовал он их, как самого себя.
– Вот что, Хайдукевич, – говорит он, – нам с тобой нельзя в людях ошибаться. Мы же их из сотен выбираем. Почему их поселили отдельно от всех? Привели сюда, на третий этаж, показали койки и сказали: вот твой дом, а это твои братья… А Божко мне уже дважды соврал. По пустякам, но дважды. Он считает, что провел меня, малец. А мы его готовим для того, чтобы он отправился с заданием за многие и многие километры и сделал там все, что надо… Нас бросят первыми, первыми мы и пойдем, с надеждой только друг на друга. Ты, Хайдукевич, почаще об этом думай. Вместо танцев.
Капитан идет от казармы к штабу, размышляя о Климове, вспоминает беспомощное его лицо, стриженую голову, большие красные руки, то, как он языком слизывал слезу.
«Какой отпуск перед разведвыходом!»
«Нет, – решает Семаков, – Хайдукевич не сумел бы так поговорить с парнем. Не сумел бы. Главное, не стал бы. Служить ему еще надо, служить не один год, молодому да раннему. В двадцать лет ротный…»
«Ну-ка, лейтенант, ответь мне, почему, к примеру, Назирова не надо поощрять кратковременным отпуском? Он как огня боится твоего отпуска. Знаешь? Эх ты, братец-кролик… По их обычаю, семья должна будет его встретить таким застольем, что отцу потом полжизни работать за этот краткосрочный отпуск. А парень не хочет вводить семью в расходы. У него ведь шесть братьев и семь сестер. Тринадцать, кроме него. Это-то знаешь? Что ты знаешь? Бумажки?»
Семаков поднимается по ступенькам штаба. Гвардеец со штык-ножом и с красной повязкой отдает честь. Капитан долго смотрит на бляху его ремня, потом говорит:
– Дорогой посыльный Гапонов! Ремень у тебя висит, как на водовозе дяде Кузе, сапоги не чищены с прошлой пятницы. Что ты смотришь на меня своими голубыми глазами? Учу тебя, учу, а толку…
Он идет на второй этаж, самым лучшим образом отдает честь знамени и стучится в комнату замполита.
– Здравствуй, Иван Антонович, – поднимает утомленные покрасневшие глаза подполковник. – Ты-то мне как раз и нужен. Сидай. Ты к партконференции готов? Выступление принес? Я с докладом целые две недели сижу, голова, як казан, а розуму ни ложкы.
Семаков разводит руками:
– Так…
– Я на тебя, Иван Антонович, надеюсь.
– Вы же знаете, какой я говорун с трибуны!
– И тем не менее всегда выступаешь по делу. Скажу откровенно, тебя слушают внимательнее, чем других. Задеваешь ты именно того, кого следует. Сказав, як у око влипыв.
– Я-то готов, – улыбнулся Семаков. – Вы мне только для вступления дайте что-нибудь. Из литературы. Я хочу сказать, что некоторые молодые офицеры наше дело как игру какую-то воспринимают. Настоящей серьезности не чувствуется. Я не потому… Считают, что и так ясно, что к чему. Для чего мы служим. Подумают про себя, а подчиненным не скажут. Понятно? А это самый главный вопрос и ответ. Молодой с первого дня должен осознавать, что его учат не для того, чтоб он такой красивый и высокий в берете голубом но городу ходил или боевыми приемами приятелей удивлял. Молодой офицер…
– Это ты верно, – прикрыл глаза ладонью подполковник. – Я с тобой полностью согласен. Хотя немного пережимаешь, а? Ребята грамотные, грамотнее нас с тобой во всех отношениях, даже в этом. Твой же Хайдукевич. Очень, как мне кажется, старательный молодой офицер и умница… Слушай, Антоныч, а ты, часом, не завидуешь молодежи, а?
Капитан побледнел так, что залысины стали молочными. Убрал руки со стола и казенным голосом сказал:
– У меня дело. У сержанта Климова из разведроты мать находится в тяжелом материальном положении, серьезно больна и с грудным ребенком на руках. Ходатайствовать о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам не имею возможности: у него служебные дела. Прошу содействовать в обращении в военкомат по месту жительства для произведения капитального ремонта в ее квартире. Рапорт я представлю сегодня же. А завидовать я не умею, товарищ подполковник. – И он вытер платком побелевший лоб.
