Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)
7
Меня назначили бачковым. Есть на кораблях такая нештатная, исполняемая по совместительству должность. Называется она так от слова «бачок» – это что-то в виде кастрюли для борща, каши, компота. Судя по термину, придумана эта должность лет двести назад, в эпоху парусного флота, когда бачком величали, возможно, даже тарелку. И вот в наш атомно-кибернетический век течением времени прибило эту должность в старом наименовании.
Обязанности у бачкового незамысловатые – накрыть стол для матросов (не путать с вестовым, который хозяйничает в кают-компании!) к завтраку, обеду, ужину. Принести с камбуза первое, второе и третье – в этих самых бачках, разлить и разложить все по тарелкам, так, чтобы было не только поровну, но идентично по вкусу и калорийности – особенно когда вылавливаешь чумичкой (половником) мясо. Тут, конечно, не без симпатий, и служебное положение каждый использует по-своему. Афанасьеву я выделил-таки самый лучший, на мой взгляд, кусок. Все, конечно, обратили на подхалимаж внимание, но виду никто не подал. «Сегодня ты, а завтра я!» – обязанности бачкового матросы выполняют по очереди. Делить борщ или компот – дело нехитрое, а скорее, даже приятное. В «бачковстве» есть другая, очень трудная процедура – это доставка борщей и супов из камбуза к столу. Особенно во время шторма. Ты сам-то по трапу еще сваливаешься мешок мешком, а кок, словно дьявол, улыбается во всю свою лоснящуюся физиономию и сует тебе в руки горячий, до краев наполненный борщом бачок. Дифферент в полградуса – и ты уже ошпарен, как грешник в преисподней. Но главная казнь впереди – тебе надо, не держась за ручки трапа, подняться по скользким ступеням, балансируя обжигающим бачком! А ступеньки вверх-вниз, вниз-вверх. Посмотрела бы в эти минуты мама родная на своего сынка-любимца, который полгода назад капризно ковырял вилкой в домашних котлетах.
Но и эти почти цирковые трюки с бачком – еще не самое тяжкое в обязанностях бачкового. Поело завтрака, обода и ужина он должен вымыть посуду. До блеска! Чтоб ни единого жирового пятнышка.
Мне посуду мыть – не привыкать, дома приходилось. В один бачок налил воды, пошуровал тарелками, ложками, вилками. Теперь – ополоснуть и вытереть. Схватил бачок – и на камбуз. А кок воды не дает. Оказывается, «мытьевой лимит» я уже израсходовал.
– Это, – говорит кок, – тебе но в квартире, один кран «хол», другой «гор». В море каждая кружка пресной воды на учете.
– А как же, – возмутился я, – домыть посуду? Не компотом же твоим ее ополаскивать?
– При чем здесь компот? – насторожился кок.
Я ничего больше не сказал, зря обидел человека – до последней изюминки вылизали ребята кружки.
Да… Вот тебе и «гор», «хол». А кругом, между прочим, море, и воды – хоть утопись. Но морской водой палубу разве смыть, да и то не промоешь. Вытер я тарелки, сложил в шкаф для посуды, и только присел на минуту, входит Афанасьев.
– Теперь, – говорит, – ты еще на шаг от салажонка удалился. Бачковой – это первый матросский чин.
Остряк! А все же приятно. Что-то вроде похвалы высказал.
– Рады стараться, ваше благородие! – шуткой на шутку ответил я Афанасьеву. И прикусил язык, потому что в эту минуту старшина открыл шкаф и загремел посудой.
Афанасьев повернулся недовольный. Достал носовой платок, вытер брезгливо руку.
– Вы что же, Тимошин, сачкануть решили? – спросил он, сразу перейдя на «вы».
Я объяснил, что не хватило воды.
– Перемыть все начисто, – приказал Афанасьев. – И воды достаньте где хотите. Через двадцать минут проверю.
Не знаю почему, но тут я вспомнил о куске мяса, который в обод положил Афанасьеву на тарелку, и мне стало не по себе.
«Достаньте где хотите!» А где? Как бы я выкрутился из этой неприятной ситуации, но знаю, но в дверь заглянул конопатый матрос. Тот самый гармонист. Его зовут Валерием. Подслушивал, что ли, наш с Афанасьевым разговор?
– Давай, – сказал он, – бачок. Притараню воды. У меня с коком блат.
И правда – вернулся с полным бачком кипятка. Загрузил туда тарелки и так ловко начал с ними управляться – ни дать пи взять жонглер на арене.
– Тебе что посуду мыть, что на гармошке играть, – польстил я неожиданному помощнику.
В кубрике мы разговаривали уже как старые знакомые.
– Вернемся, – вздохнул мечтательно гармонист, – пойдем в увольнение. Танцевать-то умеешь?
– Так себе, – ответил я. – Как тот танцор, которому всегда что-нибудь мешает.
– Научишься… Заведешь девчонку и сразу научишься.
– Как это «заведешь»? – Мне не понравилось это его словечко. И сразу вспомнились Лида и Борис на перроне.
– Ну, не так выразился, – улыбнулся матрос, – я хотел сказать «познакомишься», может, даже и влюбишься.
– Есть у меня, – сказал я. – Осталась…
– Что дома осталось, то другу досталось. – Матрос будто пропел эти слова, а меня они кольнули. – Все это чепуха, – убедительно и как-то отрешенно добавил он, и лицо его так погрустнело, что сразу стало меньше веснушек. – Была у меня любовь… С седьмого класса дразнили нас «тили-тили тесто, жених и невеста». На флот провожала – клялась: «Буду ждать, как Пенелопа, плыви, мой Одиссей… А письма какие писала – поэмы! А потом перестала писать. И концы в воду, как будто адрес забыла. Спасибо соседу – ввел меня в курс дела. Сообщил: «Любовь твоя уже тачку возит, друг любезный! Вышла замуж». Так что, – Валерий насмешливо взглянул мне в глаза, – это только по радио: «Вы служите, мы вас подождем…»
Странный парень. Сначала помог – обрадовал, а потом невидимую мою рану разбередил.
– Да ты не смотри простоквашей, – хлопнул меня по плечу Валерий. – Подумаешь, ну и не дождется твоя Пенелопа. На танцах – все девчонки наши, вот увидишь. И еще скажи спасибо, что попал на СКР. Хоть раз в месяц, а на берег вырвешься. Вон мой братец старший на атомной служит. Так они… Хочешь послушать?
Валерий роется в рундуке, достает письмо, и я замечаю, что он делает это с гордостью. Письмо брата-подводника держит в руках, словно похвальную грамоту, причем собственную.
– Так, так, – торопливо перебирает он глазами строчки, – это насчет дома, это… так… Вот! – радостно вскидывает Валерий брови, и лицо его вновь густо обсыпают веснушки, – слушай, что пишет братень о встрече Нового года.
«В новогодний вечер мы больше всего мечтали о снеге. Он был от нас «на том свете», за тысячи штормовых миль от того места, где нашу лодку застал Новый год. Но елка все же была. Она красовалась в отсеке и, несмотря на свой маленький рост, сразу бросалась в глаза. Посмотрел бы ты, каким вниманием окружили ее и матросы, и офицеры. Мы все были как дети возле пучка синтетических веток, увитых самодельным серпантином. В общем, все было необычно. Коки здорово постарались, самодеятельность не подкачала…»
– Представляешь? – Валерий оторвался от письма. – Может, и очередной Новый год братень будет встречать под водой. Вот служба! Он уже в двух автономках побывал. (Опять матрос не утаил в этих словах горделивой нотки.) Слушай, слушай…
«Атомная лодка – это почище, чем у Жюля Верна. Скомандуют: «К погружению!» – и где же вы, песни о море, знакомые с детства, – про волны, что бушуют вдали, про берег, что окутан туманом, про девушку, что машет вслед рукой… Над лодкой, под лодкой – со всех сторон море, которого не видно, оно только угадывается за стальной обшивкой корпуса. Лишь один глубиномер говорит о свинцовой толще над головой…»
– Слушай, слушай, – продолжает Валерий.
«А вот был такой случай. В центральном посту вдруг запахло чем-то необычным, вроде бы свежестью. Одеколон после бритья? Не похоже: слишком нежный, еле уловимый запах. И уж очень знакомый, можно сказать, с детства привычный. Чем же это пахнет? В голову лезет всякая чепуха. Давно не чувствовали такого запаха: почти озонный аромат. Спрашиваем мичмана, чем это пахнет. А он – в хохот: «Воздух, – говорит, – пошел, самый настоящий воздух. Всплыли – и он хлынул в люк. А вы – чем пахнет… Чем пахнет воздух?»
– Здорово? – спрашивает Валерий. – Ты слушай, слушай…
«Никогда не подумал бы, что начну скучать по небу. Дома этого неба сколько хочешь. Лежишь на траве и смотришь, смотришь на облака. А потом и вовсе не замечаешь, особенно в городе – из-за домов неба не видно, или просто забываешь о нем. Здесь, на подводной лодке, небо совсем маленькое, величиной с люк. Знаешь, как хочется выглянуть!..»
Я слушаю Валерия, и перед моими глазами встает наш подмосковный лес: по дубраве, по березняку, по ольшанику мы переходим с Борисом словно из огромной зеленой залы в другую. Леса – вдоволь, неба – вдоволь! Борис и сейчас сам себе хозяин – куда хочу, туда иду. А где-то в черных глубинах океана – хоть глаз коли – брат Валерия смотрит на люк и мечтает о кусочке неба.
– Так что у нас не служба, а рай, – итожит Валерий.
Что он этим хочет сказать? И письмо ведь не зря прочитал, с каким-то намеком…
– Но и мы, – Валерий словно бы спохватывается, – и мы кое-что из себя представляем. Как говорит командир, ходим на самых острых фарватерах.
«Интересно, – думаю я, – а как же подводники возлагают венки? Ведь для этого надо всплывать?..»
– Да уж что и говорить, – поддакиваю я, – бачковые из нас получатся что надо!
– Тебе не повезло, – вздыхает Валерий. – И крепко не повезло… Вот я, когда выходил в первый раз, сразу нарвался на нарушителя.
Я знаю, что «в первый раз» было всего две недели назад. Валерий пришел на корабль на один поход раньше меня. Сейчас он считается заправским акустиком. «Из гармонистов всегда получаются талантливые акустики», – сказал как-то командир. И эту фразу Валерий носит с тех пор, как медаль.
– Да, полнейшая, кореш, невезуха. Вот мы в прошлый раз…
Слова «в прошлый раз» я слышал и от Афанасьева, который вступительной этой фразой поведал о случае годичной давности, и от штурманского электрика, рассказавшего историю не первой свежести. Но вот что сразу бросалось в глаза: никто из рассказчиков не выпячивал себя. В любом случае в центре эпизода оказывался Алексей Иванович.
– Так вот, – говорит Валерий, – в прошлый раз, перед твоим приходом на корабль, Афанасьев обнаружил на экране цель, и мы пошли на сближение. Сначала увидели на горизонте дым, а потом уже корабль – им оказался греческий сейнер. Попал сразу в две неприятности. Первая: якобы случайно зашел в наши воды, а другая – пожар. Смотрим: из дверей и иллюминаторов бьет пламя. Греки столпились на корме, по-своему что-то кричат. И без переводчика ясно: «Караул!» Перетащили мы их к себе на борт. Командир построил нас на палубе и спрашивает: «Кто пойдет на сейнер – шаг вперед!» Шагнули, разумеется, все. Но капитан-лейтенант взял с собой только двоих. Запустили выносной пожарный насос. Те наши трое то и дело выскакивали из отсеков, бушлаты друг на друге гасят – задымились уже. Видим, троим не управиться. Тогда командир разрешил другим добровольцам. Спасли судно… После собрал нас командир в кубрике. «Вот, – говорит, – система: вы спасли сейнер, жизнями рисковали, а капитан недоволен – страховку теперь но получит. И вообще не поймешь, кто у них за начальника». Командир сразу обратил внимание, что капитан перед одним из своих матросов в струнку вытягивается. Может, переодетый шеф разведки. Зоркий у нас командир.
– Тимошин, к командиру! – пробасил вдруг динамик.
Через минуту я был в знакомой каюте. Командир выглядел озабоченным.
– Вот что, Тимошин, – сказал он, – у нас тут прихворнул сигнальщик, подмените его на наблюдательной вахте.
Оказывается, кок затемпературил. Тот, который еще и сигнальщик. Недомогал в базе, но скрыл, не хотел оставаться на берегу.
«Очередной смене приготовиться на вахту!» Это и для нас с Валерием. Только он будет «смотреть» сквозь воду, слушать свой горизонт. А мне на мостик. «Подыши там и на мою долю», – попросил Афанасьев.
И вот я наверху. И признаться, но в восторге. Что такое наблюдатель правого борта? Древнеморской способ: сиди с биноклем и пяль глаза на воду. То ли дело экран локатора. Современность. Ни туман, ни темень не скроют нарушителя. Или вахта акустика: сидишь в наушниках в рубке, а «видишь» горизонт на много миль вокруг. Невидимые импульсы прошивают насквозь морскую толщу и, как посыльные, возвращаются на корабль. «Горизонт чист», – словно докладывают они, если ничего не встретили на своем пути. Но если наткнулись на корабль или подводную лодку, так «запоют», что опытному акустику ясно, кто и каким курсом торопится к нам в гости. В общем, сплошная наука и техника. А тут – бинокль, жалкий потомок подзорной трубы Колумба. Бинокль старый, в царапинах. Черная краска, когда-то лаково блестевшая на его корпусе, пооблезла, захватанная многими руками. Наверное, нарочно утиль дали: чего доброго, уронит, мол, салажонок в море. Но, приложив окуляры к глазам, я увидел, что ошибся. Сначала туманно, а потом, стоило лишь чуть крутнуть на резкость, и волны, казалось, брызнули в стекла. Далекий для простого глаза горизонт теперь качнулся рядом, море как бы растеклось шире.
Мой сектор обзора оказался не так уж мал, как я представлял себе сначала. Угол в девяносто градусов – от форштевня до меня и перпендикуляром к правому борту – выглядел космически гигантским по сравнению с тем, что приводят в учебниках геометрии. Каждая сторона этого прямого угла определялась дальностью видимости моих глаз и окуляров бинокля, то есть в пять-шесть миль. На этом расстоянии мимо моего взора не имел право проскользнуть незамеченным ни один предмет: от корабля до бревна.
Пусть Афанасьев сидит и смотрит на экран локатора, с наслаждением думал я, то и дело прикладывая к глазам бинокль. Ведь если разобраться, он мне и полвахты не дал самостоятельно подежурить – торчал рядом и подстраховывал. А здесь не чей-нибудь, а мой горизонт, за который я в ответе перед командиром и всем кораблем.
Море было не больше двух баллов. Это я уже научился определять: на легком ветру как бы нехотя полоскался флаг и силился вытянуться вымпел. Зеленоватые волны бежали ровной чередой, не обгоняя и но опрокидывая друг друга. Дальше, к горизонту, они сливались в сплошную синеву, на которой изредка вспыхивали белопенные барашки. Интересно, как выглядело море, когда со «Стремительного» заметили торпеду? Конечно, ее выдал след в воде, который бежал к борту такой маленькой смертоносной стрелой.
А эти барашки на волнах паслись мирно. Правда, бывает, напарываются корабли на мины, еще с той войны оставшиеся в море. Сорвалась когда-то в шторм такая тротиловая дура с минрепа и блуждает по морям, по волнам. Встреча с ней приятного не сулит. Хорошо, если впередсмотрящий вовремя заметит. Сколько их расстреляли из пулеметов и пушек, этих рогатых шаров смерти! Читал я и в книгах, и в кино видел. И тут мне пришла мысль, что в общем-то было бы даже здорово, если бы и мне попался сейчас на глаза обросший водорослями шар. «Справа по борту мина!» – крикнул бы я что есть мочи. Все выскочили бы на палубу, а она, косматая, уже возле борта. И расстреливать ее поздно. И тут командир сказал бы: «Матрос Тимошин, в воду! Отвести мину на безопасное расстояние!» Нет, командир не успел бы этого сказать. Я прыгнул бы сам и оттолкнул рогатое чудовище в сторону.
Если бы да кабы… Нет мин, их выловили другие моряки, те, что служили до нас. И здесь теперь тишь да гладь да божья благодать.
Я приставил бинокль и медленно повел взором по воображаемой дорожке – от волны к волне, от барашка к барашку, пядь за пядью просматривая свой сектор. И вдруг мне показалось, да, сначала только показалось, как в распаде волн мелькнул какой-то непонятный предмет. То ли веха, то ли торчком плывущее бревно. Плавник? Но, судя по бороздке, пенящейся следом, незнакомый предмет не просто плыл по волнам, а двигался самостоятельно.
«Справа десять перископ!» – хотел крикнуть я, но тут же одернул себя. Вот оконфузишься, засмеют. Ты что, скажут, не мог разглядеть бревно? Обернувшись, я увидел командира, который навел бинокль в том же направлении. И через секунду раздался его жесткий, властный голос:
– Справа пятнадцать! Перископ подводной лодки! Боевая тревога!
«Зевнул, – с ужасом подумал я. – Сейчас снимет с вахты – и позор! Афанасьев рассказывал, что командир не прощает ни малейшей оплошности».
– Матрос Тимошин! – услышал я. – Усилить наблюдение.
Я приставил к глазам бинокль и от волнения долго не мог настроить резкость. Перед глазами туманно мельтешили волны.
А по трапу уже загремели каблуки. Посты докладывали о готовности:
– Первый боевой пост к бою готов!
– Второй боевой пост к бою готов!
Но почему боевая тревога? Почему «к бою»? Подводная лодка, наверно, наша, советская.
И в этот момент послышались ровные, будто метрономом отчеканенные, фразы:
– На постах! Говорит командир. Вдоль границы наших территориальных вод следует подводная лодка противника. Боевая готовность номер один.
Боевая готовность номер один! Значит, в любую секунду можно услышать команду «Пли!». Значит, в любое мгновение сам ожидай удара. Я заметил, как командир сжал руками поручни. Сейчас каждый маховичок, каждый рычаг управления на корабле был крепко стиснут десятками матросских рук. Десятки глаз впились в приборы, ожидая командирского слова.
Я представил, как напрягались сейчас и Афанасьев и Валерий, который должен держать подводную лодку в «контакте».
Чья все-таки лодка? По перископу не узнаешь. Вот так же когда-то смотрели на перископ командир и сигнальщик «Стремительного».
Под грозным взором перископа я вдруг ощутил себя шестикратно увеличенным и потому беспомощным и беззащитным. «Самое неприятное, – вспомнились чьи-то слова, – увидеть рядом перископ. Ты видишь только эту чертову трубку, а она всего тебя от пяток до макушки. И может, в эту самую минуту тебе в бок уже выпущена торпеда».
– Дистанция? Пеленг? – поминутно запрашивал командир штурмана.
Подводная лодка шла вдоль пограничной линии, не меняя курса. Но стоило ей пересечь эту невидимую запретную черту…
«А вообще-то… – подумал я, – и от этой мысли у меня шевельнулись волосы под бескозыркой. – Вообще-то ей раз плюнуть, чтобы потопить наш сторожевик. Выпустит торпеду, и напрасно старушка ждет сына домой, ни за понюх табаку пойдешь ко дну. Вот «Стремительный» – другое дело. Тот хоть заслонил теплоход».
Да, ты можешь погибнуть, заговорил, как бы вступая в спор, другой внутренний голос. Не ты первый, не ты последний. Но с антенны твоего корабля уже слетели в эфир сигналы опасности. И по всему флоту, охраняющему эти воды, объявлена боевая готовность. Десятки наблюдательных станций ни на одну секунду не сводят сейчас глаз с подводной лодки, что акулой метнулась к нашей границе.
Но первое «Пли!» произнесешь все же ты, дозорный моря.
– Пеленг, дистанция… – повторял штурман, не выпуская перископ из пеленгатора.
Наш корабль и подводная лодка шли строго параллельными курсами. И если бы не борозды от форштевня и не бурун за перископом, можно было подумать, что мы стоим на месте.
– Цель отклоняется, – произнес штурман.
Теперь уже и я увидел, как перископ повернул вправо, в сторону нейтральных вод. И вдруг скрылся.
– Держать контакт с целью! – Это командир уже только гидроакустикам. Теперь лишь они способны следить за лодкой. Много звуков у моря, но шорох крадущейся лодки они различат сразу. И еще долго будут слушать удаляющиеся «шаги» врага.
Командир вытер взмокший лоб и сказал как-то очень буднично:
– Восвояси пошла, нахалка.
Когда я передавал вахту другому матросу, тот взял бинокль и удивленно поднял брови:
– Ишь горячий какой! Ты его, случайно, не за пазухой держал?
В кубрике возле боевого листка – и кто только успел выпустить! – уже торчало несколько матросов. Я подошел и сразу увидел свою фамилию. «Поздравляем с отличным несением вахты матросов Тимошина и Рязайкина». Рязайкин – это гидроакустик Валерий, с которым мы одновременно начали сегодня вахту. «А за что меня-то? – удивился я. – Ведь по всем правилам мне полагался фитиль».
– А ты молодой, да ранний! – хлопнул меня по плечу незнакомый матрос с лоснящимся от пота лицом. По мазутным подтекам под глазами и на щеках я догадался, что это машинист из БЧ-5. Откуда ему-то знать про мою вахту наверху?
Наверное, я покраснел, потому что почувствовал себя так, словно стою на трибуне и меня разглядывают сотни глаз. Такое чувство неловкости я испытал однажды, когда сгоряча решился выступить на комсомольском собрании. Пока сидел в предпоследнем ряду, накипели вроде бы складные слова, а вышел – и язык проглотил.
В таком состоянии – как будто со всеми вместе, как все, и в то же время поминутно на виду у всех – я пребываю с тех пор, как ступил по трапу на корабль. А сейчас ощутил это особенно.
Незнакомый матрос нацедил из бачка кружку воды и, выпив залпом, подставил ее снова. Он стоял ко мне боком, и я видел, как ходуном ходил на шее кадык, когда матрос пил. Что-то знакомое почудилось мне в повороте головы, в надорванном разрезе тельняшки, в темных, закрученных на концах колечками лентах бескозырки, ниспадающих на широкую спину. Вспомнил! Картинка из книжки про морскую пехоту. Впервые за все время с тех пор, как надел морскую тельняшку и подпоясался широким черным ремнем с золотистой бляхой, я вдруг увидел себя матросом. Человеком, состоящим с морской братией в кровном родстве.
И далекими и мелкими, как в перевернутый бинокль, показались мне споры с Борькой у старой траншеи. Интересно, что он делает сейчас? Вообще, чем он занимался в ту минуту, в тот час, когда…
когда матрос из БЧ-5 задыхался в африканской жаре машинного отделения, оглохший от неистового перестука двигателей;
когда впередсмотрящий, продрогший и промокший до костей, прирос к палубе и до рези в глазах вглядывался в перекаты волн;
когда Афанасьев в каморке радиорубки до боли тер виски, чтобы не задремать на вахте, которая была бессменной почти сутки;
когда просто-напросто наш корабль выходил на линию дозора.
Интересно, что делал Борька в ту минуту, когда матросы услышали сигнал боевой тревоги? А ведь и они и Борька – ровесники, считай, близнецы у матери-Родины. Одновременно крикнули «уа-уа», переступили порожек детсада, школы. А потом вот перед самой казармой Борис взял и отвернул в сторону, чтобы срезать угол в жизни, в биографии. А почему же на головы его ровесников должно упасть больше снега и дождя? И почему на их долю придется больше тревожных, бессонных ночей?
Эти свои соображения я выложил перед Афанасьевым, только в другом, сокращенном виде.
– Как ты думаешь? – спросил я его. – Что выгадывают ребята, которые увильнули от службы?
– Проблемы нет, – добродушно сказал Афанасьев, – таких у нас раз, два – и обчелся.
– Ну, а те, из этих «раз-два»?
Афанасьев задумался и ответил вопросом:
– Что такое локсодромия, знаешь?
По основам навигации, «азы» которой мы освоили еще на берегу, я знал, что локсодромия – это линия на земной поверхности, пересекающая все меридианы под одним и тем же углом.
– При чем тут локсодромия? – спросил я.
– А при том, – пояснил Афанасьев, – что на карте, составленной в специальной проекции, эта самая локсодромия изображается прямой линией. А Земля-то круглая… Смекаешь? Вот тем самым, которых «раз-два», кажется, что в жизни, чтобы достичь цели, они дуют по прямой, а на самом деле истинное расстояние куда больше. На самом деле – по кривой получается…
