Текст книги "Солдаты мира"
Автор книги: Николай Иванов
Соавторы: Владимир Возовиков,Виктор Степанов,Евгений Мельников,Борис Леонов,Валерий Куплевахский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
И вдруг чья-то властная, сильная рука отбрасывает его с дороги, толкает так сильно, что он, раскинув руки, летит в снег.
– Беги! – слышит он то ли шепот, то ли крик лейтенанта. – Беги! – и успевает только увидеть спину, исчезающую среди сосен.
Куда?
Он озирается. Впереди на дороге – Климов с Божко. Поликарпову не объяснили толком, что он должен делать. Он ползет в лес, к соснам, оставляя за собой в снегу едва ли не траншею. «По-пластунски, по-пластунски». Сердце прыгает в груди, колотится. «Мне же ничего не сказали. Что я должен делать? Куда бежать? Куда?» Он лежит под сосной, зачем-то ест снег, смотрит на дорогу, на Божко с Климовым.
Он и до этого видел, как действует Климов. В сравнении с ним другие – тюфяки.
«Что же я здесь лежу? Что они делают? Они всерьез…»
Когда Климов прыгает на противника и кричит при этом так, что дрожат стекла в спортзале, когда он делает подсечку и бросает напарника спиной на маты, все догадываются, как он будет делать это по-настоящему…
Ах, что он делает! Божко с ним не справится, не справится, это видно.
«Что же я!» – Поликарпов с автоматом на изготовку бежит к ним, увязая в снегу. «Сейчас… я обозначу… скажу: «Чур, все…» Сейчас». – И неожиданно его кто-то толкает, он падает, ничего не соображая.
– Готово? – это голос Климова, хриплый, с кашлем.
– Да не раздави ты его! – А это Божко. Заботится! Поздно.
– Отлично! – Значит, это его Назиров повалил, корешок, друг до гробовой доски. С вами тоже все ясно.
Ризо поворачивает Поликарпова на спину.
– Отлично я тебя? – он смеется, зубы оскалены, он еще не успокоился. – Ты знаешь, как летел? Во! Лучше, чем сальто! Как козочка летел! Я сильно не хотел, – счастливо смеется он. – Как козочка…
Поликарпов отворачивается, смотрит на Климова, на устало сидящего в снегу, прислонившись к дереву, Божко. Вот мы и попали «в плен».
Климов вешает себе за спину автомат Божко. Поликарпов слизывает соленое с губ.
– Понесешь. Я тебе его специально выделил: он у нас самый легкий… Кричать не будешь? – без улыбки Климов спрашивает Поликарпова. – Будешь умницей?
Поликарпов молчит. Глупость какая-то. Детский сад. Дурака валяют… «Эх, Божко, Божко! Трепло – вот ты кто!»
– У нас в разведке, если черепок пустой, делать нечего, – говорит Божко, сидя на подоконнике, а Ризо согласно поддакивает и завистливо смотрит, как он почти правильно берет аккорды. Поликарпов слушает.
– Капитан поставил задачу: к восемнадцати ноль-ноль доставить «языка». Из соседнего полка. Танкиста. Ну, мы думали, думали… Проще всего залечь под забором. Первого, кто через забор повалится, повязать и – под мышку. Но это скучно. Вариант отпадает. Надо что-то мудрее. Вот тут наш Ризо и отличился… Залегли мы в кювете у дороги, которая в танковый городок ведет. Маскировочка – пять с присыпкой, лежим, ждем. Правда, холодновато. Ризо морзянкой на зубах стучит. Градусов пятнадцать. Минус. Ноги коченеют, а машин, как назло, нет. Ждали долго, часа полтора. Точно, Ризо? Ну, полчаса… Наконец, едет коробочка, крытый «Урал». Номер на бампере наших друзей-танкистов. Едет он, приближается к нам и там, где ему положено, тормозит. Все по нотам. Мы не дышим. Открывается дверца, на дорогу прыгает деловой такой, румяный, прямо картинка, прапорщик. И – цоп за куртку! А дело в том, что Ризо на дорогу бросил новую десантную куртку, еще почти ненадеванную. Как приманку. Кто же мимо такой куртки проедет! Только прапорщик за этой курткой нагнулся, мы – бац, из кювета вылетели и в десять секунд с ним справились. Прапорщик только глазами хлопал, смотрел, как мы шофера складывали аккуратно в кузов. В кузов мы и прапорщика посадили. Машину к штабу полка подогнали, «языков» на себе тащить не пришлось. А когда представили их в штабе и доложили, что задание мы выполнили досрочно, к семнадцати ноль-ноль, начальник разведки здорово ругался: этот прапорщик, оказывается, с ним в одном подъезде живет. Но мы же не виноваты!
– Я откуда знаю, кто где живет? Откуда знаю, кто сосед? – говорит Ризо.
Поликарпова переводят под дерево.
– Помнишь, куда? Не заблудишься? – спрашивает Климов.
– Отлично, – капюшон маскхалата Ризо мокрый, хоть выжимай.
– Ну, с богом, ефрейтор…
Внезапно в лесу раздается длинная, патронов на десять, автоматная очередь. За ней другая, еще. Эти короче. Где-то не очень далеко, рядом, в той стороне, куда побежал лейтенант.
Климов бросается на выстрелы. Он ломится прямиком через кусты, взрывает снег, на ходу успев показать Ризо кулак:
– Будь осторожнее!
Треск очередей доносится теперь откуда-то слева, слышится он глуше, но там, куда бросился Климов, вдруг раздается новая очередь. На несколько секунд автоматы растерянно замирают. Снова очередь, правее. Еще одна, правее и дальше.
«Климов отвлекает на себя, путает», – догадывается Поликарпов. Теперь выстрелы раздаются в нескольких местах сразу. «Запутались наши. Эх, Божко, Божко… Сейчас Ризо поведет меня, а ты останешься у дерева, как баран, и будешь молчать, как Бобик». Он понимает: Ризо приведет его к месту сбора, спрячется и будет ждать до условленного времени свою группу. Если не дождется, понесет «языка» в полк. «Он-то донесет, сомнения нет. А меня выбрали, потому что я неопытный, – обиженно думает Поликарпов. – Но в следующий раз вы удовольствия такого не получите! Не на того напали, следующего раза не будет!»
Ризо склоняется над ним, в раздумье наматывает на палец бечевку. Похоже, соображает, спутывать ли пленнику ноги.
– Алеша, пойдешь пешком? – заглядывает он Поликарпову в глаза.
Поликарпов молчит. Он смотрит в небо, низкие облака быстро плывут над ним. «Нельзя поддаваться, – думает он. – Так из меня козла отпущения сделают. Начнут каждый раз в «языки» назначать. Не для того я шел в разведчики».
– Алеша, если бы это было по-настоящему, я бы тебя нес. А зачем сейчас? Пойдешь пешком, а?
Поликарпов молча смотрит в небо.
– Э, нехорошо. Я твой друг. Зачем сердишься?
Ризо поднимает Поликарпова, ухватив под мышки, ставит на ноги, опускает, тот сразу падает в снег.
– Зачем это? – лицо Назирова краснеет сразу, даже белки становятся розовыми. – Я что, шутку шучу? Будь честным, по правилам.
– По каким таким правилам? – удивляется Поликарпов.
– Мы тебя честно захватили. Если по-настоящему, я тебя должен сильно ударить, потеряешь сознание, ничего понимать не будешь.
Поликарпов не отвечает.
– Пойдем, – в последний раз просит Ризо.
Напрасно. Тогда он приближает оскаленное в гневе лицо и что-то длинно говорит по-своему.
Выстрелов уже не слышно. Поликарпов соображает, что это может означать. Слишком далеко от дороги уйти за это время нельзя, перестрелка была бы еще слышна. Неужели переловили друг друга? Тогда кто кого? Если свои, лейтенант выведет их группу на дорогу, соберет всех на месте бывшей засады и будет ждать. Но кого ждать, если Ризо в любом случае унесет «языка»? Значит, в любом случае его уже бросили, списали! Ну, а если люди Климова расправились с лейтенантской группой? Или все просто растеряли друг друга в лесу? Может случиться такое? Что тогда?
«Запутался», – понимает Поликарпов.
– Алеша, – не выдерживает Ризо, – зачем делаешь из меня дурака!
Поликарпов молчит. «Это вы из меня дурака хотите сделать. Не выйдет».
– Может, пойдешь?
– Нет.
«Послушать Божко, – продолжает думать про себя Поликарпов, – получится, что самый лихой разведчик в роте – он. Трепач обыкновенный!»
– Ты не обижайся, ты меня слушай внимательно, молча и мотай себе на пуговицу, раз усы не растут. Один раз Семаков заставил нас мост брать. Железнодорожный. По которому электрички ходят. Мостик ничего. Самое в нем хорошее то, что вокруг на километр ни одного кустика, ни одной кочки или канавки. Местность никем и ничем не пересеченная. А брать надо. Как? Семаков поставил на мост часовых из десантного батальона. С автоматами. Условие: брать только в светлое время суток. Ночью нельзя. Если б можно было, нечего было бы и рассказывать. Хайдукевич позвал меня: так и так, Божко, сообрази. Ты бы что сделал? Ага, пополз незаметно. Ну-ну. Это все равно, что ползти по строевому плацу: один ты себя не видишь, носом асфальт подметаешь, а все вокруг стоят и смотрят на тебя, как на дурака. Так что бы ты придумал? То-то же… А теперь мотай. Электричка через мост ходит? Так точно, каждые сорок минут. Перед мостиком ближайшая станция где? Четыре километра. А за мостом? Километр. Перед самым мостом дорога, ведет в деревню. Как в нее люди попадают из города? Проезжают на электричке мост, возвращаются по нему пешком, спускаются с насыпи, выходят на дорогу. Все понял? Нет еще? Ну ладно, объясню популярнее. Идет через мост компания с электрички – девочки, мальчики, щелкают семечки. Часовой стоит, моргает от удовольствия, с ним шутят, предлагают семечки. Он стесняется, но за семечками тянется. Бац – и нет часового. Где он? Лежит у перил с закрытым тряпочкой ртом. Кто ж его так? А это камрад Божко и камрад Климов надели спорткостюмы, ножи за резинку штанов засунули и прокатились без билетов одну остановку. Только и всего. Потом наши взрывчатку принесли и так далее, оформить мост уже было просто. Сложно было с деревенскими: Семаков с лейтенантом ходили туда, успокаивали. Мол, это не бандиты, это десантники занятия проводят… Так что, камрад Поликарпов, в разведке надо кумекать. У тебя в дипломе что по кумеканью?
«Докумекался, – гложет Поликарпова досада. – Стой теперь у дерева!»
Ризо привел Поликарпова к яме, образованной вывороченным корнем большой сосны, прислонил спиной к скату, а сам, сопя от натуги, начал перематывать портянки. Пар поднимается от белых распаренных ног. Потом он снимает маскхалат, куртку, расстегивает брюки, аккуратно заправляет темную от пота тельняшку, китель, застегивает ширинку, потуже затягивает брючный ремешок. Поликарпов внимательно наблюдает. «Трахнуть бы его чем-нибудь. Но как?» Китель туго обтягивает грудь Ризо, плечи, бицепсы. Как только он не трещит по швам! Ризо зачем-то поправляет смятые ефрейторские погоны, застегивает пуговичку на кармане. Когда он наклоняется за лежащим в снегу ремнем, над краем воронки появляется голова Божко со слипшейся на лбу челкой.
– Штиль, зонст вирст умгэбрахт! Не поворачивайся! Хенде хох!
Ризо так и остается наклонившись, с рукой, тянущейся к ремню. Глаза растерянно бегают, лицо быстро заливает краска.
– Хенде хох! – повторяет Божко.
Поликарпову сразу становится жарко, начинает радостно колотиться сердце.
– Не спеши, Ризо, – говорит Божко. – Торопиться некуда. Скоро отдохнешь. Сильно устал, а?
Ризо в отчаянье стучит кулаком по лбу.
– Ну, а ты как, оклемался? Брось-ка мне автомат. Теперь забери у него ножи. Бросай их сюда.
Они сидят в яме. Божко покуривает. Назиров ворочается, переживает позор. На него жалко смотреть. Поликарпов торжествует.
«Отец, – напишет он вечером, – а ты еще сомневался, нужен ли я десантникам. Для меня этот вопрос не существует, я уже знаю, что такое локоть друга».
– Покурить не хочешь с горя, а, Ризо?
– Э, – отворачивается тот.
– А взял-то я тебя, Ризо, голыми руками: автомат мой у Климова, нож у тебя. И ты с двумя автоматами и тремя ножами попался? Если я об этом расскажу…
– Не надо, – быстро говорит Ризо.
– А ты? – теперь очередь Поликарпова. – Тебя как цыпленка поймали. Выводы делаешь?
– Делаю, – Поликарпов переполнен чувством благодарности.
– Ну-ка, тихо, – Божко прикладывает палец к губам.
Слышен шорох. Треснула ветка. Божко на всякий случай ладонью зажимает рот Назирову, другой рукой подхватывает автомат и глазами показывает Поликарпову. Тот осторожно выглядывает из ямы и тут же скатывается на дно.
– Он? – одними губами спрашивает Божко.
Идет Климов, идет, не таясь, разгоряченный бегом по лесу. На ходу Климов черпает снег, глотает с ладони, трет лицо.
Он появляется над воронкой, видит выставленные на него автоматы, Ризо и говорит, не разжимая сцепленных челюстей:
– Привет… Что ж ты, ефрейтор, куричья лапа!
Ризо виновато улыбается.
– В этот раз я предоставил возможность каждому на свое усмотрение ориентироваться по обстановке, – говорит на разборе лейтенант, похлопывая веткой по голенищу сапога. – Умело действовал в засаде сержант Климов…
Поликарпова так и подмывает сказать, он порывается вперед, но его тянет за полу куртки Божко:
– Цыц!
– Сообразительность. Хитрость. Решительность, – продолжает лейтенант. – Сражение выигрывает тот, кто твердо решил выиграть. Кто заранее считает себя побежденным, тот действительно побежден наполовину до начала самого дела.
– Товарищ гвардии лейтенант, а товарищ гвардии лейтенант!
– Слушаю вас, Назиров.
– Товарищ гвардии лейтенант, – Ризо подмигивает соседям, – а вообще получилось отлично? – и первым смеется сам.
На комсомольском собрании, проходившем в Ленинской комнате, Поликарпов оказался в самом углу, за широкими спинами Божко и Назирова, и приготовился по старой училищной привычке вздремнуть. Он устал, уже не чувствовал в отдельности руки, ноги, шею – все тело ныло, глаза слипались. В комнате быстро надышали теплом. Поликарпов уже ничего не мог поделать с собой, вытянул ноги и свесил голову на грудь. Ему снилось что-то домашнее.
Он вошел в воду. Вода была по-летнему парной. Он погружался в нее медленно, лениво разгребая перед собой ряску…
Потом он поплыл. Плыл все быстрее, по-прежнему разводя руки брассом. Он выходил на поверхность, как выходит корабль на подводных крыльях. Потом он мчался на воздушной подушке. Руки его уже загребали воздух, очень плотный, такой же, как вода. То есть он летел над водой, в воздухе. Ему щекотали сначала живот и грудь, но он поднялся повыше…
А потом его стало опускать. Он снижался. Он летел уже над самыми деревьями. Это было опасно. Он как бы подтягивал к себе воздух, но его не хватало. Он снижался. Ветки хлестали его по лицу. Он уворачивался от них. Но он летел… И напоролся на сук.
Он вскрикнул от боли, очнулся, обалдело посмотрел на обращенные к нему смеющиеся лица, на рассерженное лицо председательствующего и прошепелявил:
– Виноват… сморился… прошу прощения. – И вытер ладошкой губы.
– Тебе, Поликарпов, больше других надо слушать, – рубил председательствующий. – Ты можешь потянуть нас вниз в показателях. Я лично в этом почти не сомневаюсь. На полосе препятствий тебе трудно, потому что ты маленький. А ты спишь. Я даже сомневаюсь, можно ли на тебя надеяться в предстоящем разведвыходе. Тебе надо заниматься по каждому предмету вдвое больше, чем опытным воинам. Одними гирями ты погоды не сделаешь, Поликарпов, не думай. Не спать тебе надо, а максимально использовать каждую минуту. Я вижу, как ты читаешь на самоподготовке учебник по разведке – спишь, а не читаешь!
Поликарпов очнулся. Его ругают? В нем сомневаются? Смысл сказанного был обиден. Его унижали.
– Я… – Но слова не пришли к нему еще. Он не проснулся. – Я не понимаю, откуда сомнения…
– Оттуда, – сказал председательствующий. – Считаю, надо обратить внимание на показатели комсомольца Поликарпова. И разобраться.
– В чем? – оглядел товарищей Поликарпов. – В чем разбираться?
– В том.
– Слушай! Почему так говоришь! – взвился вдруг Назиров. – Алеша добросовестно служит. Понимаешь! Добросовестно!
И все еще смеющийся Божко тоже поддержал Поликарпова:
– Что ты к нему привязался!
(Это он щекотал Поликарпова, а потом двинул большим пальцем под ребро.)
– Прошу выбирать выражения!
В комнате загудели. Поликарпов понял, что гудят в его пользу. И слова пришли к нему.
– То, что я сейчас заснул, виноват. Сморило. Сомнения в своих показателях по боевой и политической подготовке отметаю как беспочвенные. Но вот что, товарищи… Я до сих пор не участвую в соревновании. Меня почему-то не охватили. Готов вызвать любого. И докажу, честное комсомольское. Я готов.
– Это и в самом деле упущение, – подумав, согласился председатель. – Давайте сейчас вопрос и разрешим, хотя это, правда, и не входит в повестку.
– Пусть со мной, – поднялся снова Ризо. – Куксова перевели в десантный батальон, я остался тоже один.
Подумав и взвесив, не слишком ли разные, так сказать, весовые категории у старослужащего Назирова и молодого Поликарпова, комсомольское собрание согласилось с предложением.
– Я буду помогать, – гордо пообещал Ризо. – Я.
Младшие братья Ризо остались дома. Но теперь у него и здесь есть кого ставить на путь истины и защищать, если потребуется.
6
Еще не проснувшись, Поликарпов догадывается: что-то случилось. Он заставляет себя вскочить с койки и бросается босиком к окну. Он уверен: сегодня парашютные прыжки будут обязательно. Он тормошит Ризо.
Когда выходит солнце, машины, готовые везти десантников на аэродром, стоят длинной колонной головой к воротам. Утро разлило над полковым городком чистый свет. Выходя из солдатской столовой, Дима видит, как бел снег, легким пухом накрывший вчерашний черный гололед; радостное и веселое ощущение предстоящего дня наполняет его. Сегодняшнее утро – награда за долгое ожидание: для него день прыжков все еще остается событием.
Этот день действительно достоин того, чтобы его так долго ждали. На голубое, без облачка, небо если не с радостью, то по крайней мере удовлетворенно смотрят те, кто вот уже несколько дней планировал прыжки и каждое утро вынужден был их отменять. Командиры, поглядев в окно, облегченно вздохнули.
Даже Семаков, отвыкший находить в занятиях что-то, кроме обыденной работы, тоже замечает, что снег сегодня особенно чист, а небо такое голубое, каким оно почти не бывает в здешних местах.
– У тебя, Ваня, прыжки, а у меня на работе все из рук валится, – сказала ему утром жена.
– Хе, – засмеялся Семаков, – знала, за кого замуж шла! – И поглядел в небо: там уже медленно и беззвучно кружил маленький разведчик погоды.
Стоя в очереди за парашютами, Поликарпов вспоминает, как их еще в карантине впервые привели в парашютный класс и поставили перед большим стендом со схемой. Перед строем ходил майор, оглядывал каждого снизу вверх. Когда он остановился перед Поликарповым, тот с удовольствием отметил, что майор ростом меньше него – едва выше ста шестидесяти.
– Я из вас сделаю парашютистов, – ударение майор ставил на «я» и «сделаю».
Майор оказался строг, держал их целый час по стойке «смирно», ходил вдоль, касаясь груди каждого острым кончиком длинной указки.
– Я пилот-аэронавт, – рассказывал он. А на Поликарпова неожиданно напал приступ смеха, он давился, выступили слезы, пришлось зажать нос пальцами, чтобы не прыснуть. – В объятиях у неба в первый раз побывал в шестнадцать лет. С тех пор зарабатываю на хлеб риском.
Майор внимательно оглядел строй, качнулся с пяток на носки.
– Тот, кто прыгает за мной, может быть спокоен: ловлю человека вот этими руками. – И вытянул левую, свободную от указки руку маленькой ладошкой вверх.
Поликарпов не удержался и издал носом какой-то совсем поросячий звук. Майор медленно подошел к нему, пристально поглядел в глаза и быстро сказал:
– Слово «парашют» – французского происхождения, от греческого «пара» – «против» и французского «шютэ» – «падение». И по-французски и по-русски звучит одинаково: парашют. Это – устройство для торможения объекта, движущегося в сопротивляемой среде. В нашем случае объект – парашютист с полным табельным вооружением и снаряжением десантников всех специальностей или без такового общим весом до ста двадцати килограммов, а сопротивляемая среда – воздух. Повторите!
Поликарпов растерялся, но повторил. Майор продолжал, не отводя глаз:
– В комплект парашюта входят: камера стабилизирующего купола, стабилизирующий купол, соединительное звено, камера основного купола, купол, подвесная система с замками, ранец с двухконусным замком, креплением запасного парашюта и гибким шлангом, вытяжное кольцо с тросом, переносная сумка, парашютный прибор основной, парашютный прибор дублирующий, применяющийся в особых случаях, контровочная нить, шнур-завязка, серьга и паспорт. Повторите.
Поликарпов молчал, майор усмехнулся и обвел строй строгим взглядом. Тогда Поликарпов спросил:
– Так что, товарищ майор, если не будет паспорта, парашют не раскроется?
В строю засмеялись.
– Фамилия?
– Рядовой Поликарпов.
– Шутки в парашютном деле неуместны. Вы у меня с корабля прыгнете только после двадцати прыжков с вышки. Я из вас сделаю парашютиста!
Они быстро убедились, что майор Гитник знает наизусть каждую букву технических описаний и инструкций по хранению и эксплуатации парашютов. Никто, сколько ни зубрили они книжечки, не мог запомнить всех этих «усилительных лент прочностью 185 кг ЛТПК 15185», «дублирующих парашютных приборов АДЗУ240, или ППКУ240Б, или КАПЗП240Б», «коушей» или «шлевок с шипом кнопки». Поликарпов принуждал себя сидеть вечерами в казарме над инструкциями, разбираться в рисунках с полотнищами, стропами, лямками. Ему удалось самостоятельно выяснить, что этот странный «коуш» – всего-навсего колечко, подвешенное на петле, смешная «шлевка» – лоскут, нашиваемый на другой лоскут для прочности, а загадочный «авизент» – материал вроде брезента. Эти маленькие открытия даже доставляли некоторое удовольствие. И, странное дело, чем внимательнее он разбирался в деталях парашюта, тем – непроизвольно – все большим уважением проникался к людям, его придумавшим и сделавшим. Необходимость, естественность всех этих лент, шнурков, скоб, пряжек, предохранителей и конусов становилась не только понятной, но и начинала вызывать нечто вроде восхищения.
Теперь Поликарпов испытывает к майору откровенное почтение: он уже знает, что когда-то пилот-аэронавт Гитник выпустил на первый в жизни прыжок их командира полка, тогда еще курсанта воздушно-десантного училища.
При одном взгляде на парашютную вышку к горлу Поликарпова подкатывал противный комок, перехватывало дыхание, так что становилось трудно дышать.
Готовя к прыжкам, их каждый день приводили к вышке в дальнем углу десантного городка, громоздящейся над макетами кораблей, напоминающими скелеты китов, над площадками для швартовки техники, трамплинами, стапелями, лопингами. Солдаты нехотя – Поликарпов не знал никого, кто бы делал это с охотой, – поднимались по крутому трапу на тридцатиметровую высоту, влезали в подвесную систему, стучали сапогами на металлической верхней палубе, где почему-то даже в безветрие гуляли крепкие сквозняки, смотрели сверху на вытоптанный круг, надвигали береты на брови, чесали затылки, что-то бормотали, потом, сознавая, что прыгать хочешь не хочешь, а надо, бросались вниз, громко вспоминая маму, ничего не успевали понять за секунды снижения, редко удерживались на ногах при приземлении, огрызались на подначки товарищей, а уже через минуту, отряхнув с курток грязь, точно так же подначивали слишком долго возившихся на верхней палубе. Прапорщик из парашютного класса, всегда присутствовавший на их занятиях, подзуживал вместе со всеми, однако сам почему-то так ни разу на вышку не полез. Однажды они все-таки спросили его об этом, и тот откровенно рассмеялся:
– У меня почти тысяча прыжков. Уж как я только не прыгал, готов прыгать каждый день по десятку раз, но… только с корабля. С любого, но с корабля. Мне легче в клетку со львом войти и поцеловать его, чем прыгать с вышки. А вы, ребята, прыгайте, если майор Гитник приказал!
Поликарпов прыгал ровно двадцать раз: майор оказался памятлив. Сержант аккуратно зачеркивал в тетрадке палочку после каждого его прыжка. Но и на двадцатом прыжке так же мутило в животе и противно слабело под коленками, как и на первом.
– Это что! – смеялся прапорщик. – Скажите спасибо, что теперь с аэростата не сбрасывают. – И рассказывал, как прежде прыгали из болтающейся на ветру корзины.
Поликарпов очень живо представлял себе аэростат, его раскачивающуюся на почти километровой высоте гондолу, землю с человечками-муравьями и бесстрашного аэронавта, хозяина воздушного шара майора Гитника.
– Ноги отказывали, – рассказывал прапорщик, – в животе щекотало. Таких, кто забивался под лавку и отказывался прыгать, полно было. Меня самого за шиворот выбрасывали. Чего ж тут стыдного!
На аэродром едут молча. Еще полчаса назад солдаты возбужденно вспоминали предыдущие прыжки. Все в прошлом выходили лихими парашютистами… А теперь молчат. Сидят на лавках, тесно прижатые друг к другу, одинаковые, точно пуговицы на шинели. Сидят, прикрыв глаза или уставившись в одну точку с отрешенным видом. «Испугались, что ли? – размышляет Поликарпов. – С чего бы это? Мы ведь бойцы!» Он усмехается и оглядывает соседей – и в самом деле, черт возьми… Но здесь же что-то заставляет его подумать и о не раскрывшемся вдруг парашюте, о гаснущем под попавшим на него товарищем куполе, о запутавшихся стропах, о подвернутой на кочке ноге… Он легко успокаивает себя: «Здравствуйте, в первый раз прыгаю с разведчиками, и обязательно что-то случится?»
Он думает, о чем напишет после прыжка. «Все было обычно и просто, как положено в настоящих войсках. Все ваши родительские беспокойства вызвали бы теперь у вас самих только улыбку. Десантник в воздухе чувствует себя легко и спокойно. Это дается опытом».
– Что, гвардейцы, приуныли? – У Семакова шапка настолько старая, что мех ее из голубого превратился в ржавый. Наушники подвязаны под подбородком.
Поликарпов некоторое время раздумывает над тем, как стара капитанская ушанка, потом догадывается: «Это же талисман! Он прыгает только в ней!» Рука его вертит в кармане металлический рубль, еще не истраченный на два батона и двести граммов сливочного масла (пир живота!). «Это и будет мой талисман, – решает он. – Проверчу дырочку, продену суровую нитку… Дело».
– Назиров, звездочку купил? – бодро спрашивает Семаков.
– Никак нет, товарищ гвардии капитан.
– Что ж, так и будешь ходить облупленный?
– Времени нет, товарищ гвардии капитан. Обязательно куплю. Честное слово!
Разговор не клеится. Едут молча, на ухабах лениво «давят масло» – прижимают крайних к бортам. «Запеть, что ли? – думает Поликарпов. – Нет, можно в дураках оказаться…»
– Хайдукевич, как у вас дела с расписанием? – но успокаивается капитан.
Димин ответ невнятен, но Семаков не сдается:
– Январь распланировали? Январь у нас будет сложный.
Дима делает вид, что соглашается, кивает головой.
– Стрельбы – раз, – загибает палец капитан. – Вождение – два… Водители наши, Хайдукевич, но из самых лучших, это не я один говорю. Строевой смотр – три, в январе обязательно проведем…
Дима слушает, слушает и неожиданно понимает, чего хочет Семаков. «Поспорить, чтобы растормошить бойцов!»
– Я бы из этого расписания вообще половину предметов выбросил!
– Не понял, – капитан оборачивается и несколько секунд удивленно смотрит на Диму. – Не понял, Хайдукевич. – Он даже оттопыривает шапку, будто плохо слышит.
– Я бы из этого расписания половину предметов выбросил, – упрямо повторяет Дима.
– Ну, конечно, – говорит капитан после несколько затянувшегося раздумья, – дай вам волю, вы вообще все выбросите. Пусть работают дяди, понятно…
– Выбросил и заменил бы регби, – еще более упрямо продолжает Дима.
– Чем? – брови капитана удивленно уползают под шапку.
– Регби. – Дима чувствует, что его начинает нести, но удержаться уже не может.
Солдаты прислушиваются к разговору офицеров, выходят из оцепенения.
– Регби спокойно половину предметов может заменить.
– Это что ж такое? Скачки?
– Скачки – это дерби, – раздраженно объясняет Дима, – а регби – это игра с овальным мячом.
– А… куча мала, вспоминаю. Это где ребра ломают? Там ведь, кажется, даже свалка разрешена. Видел по телевизору. Двадцать минут смотрел, старался понять, ничего не понял, выключил – Анна Васильевна попросила, а она у меня большая любительница спортивных игр. Тоже не поняла ничего, вот ведь как.
– Схватка, а не свалка, товарищ капитан, – подсказывает сзади Поликарпов. – Схватка.
Семаков оборачивается, у него смеются глаза.
– Это же игра игр! – продолжает Дима. – Весь разумный мир знает, что в регби играют настоящие мужчины по очень строгим правилам!
– Что-то ваш разумный мир смотрит по телевизору хоккей и футбол, а не дерби, а, Хайдукевич?
Дима понимает, что Семаков заводит его, но…
– В свое время, товарищ капитан, хоккей тоже считали игрой сумасшедших танкистов.
– Каких еще танкистов?
– Наши хоккеисты вначале играли в танковых шлемах. Касок тогда еще не было. Тоже все считали игру ерундой: гоняют, мол, банку из-под гуталина!
– Во-первых, никто в танковых шлемах не играл, – посмеиваясь, говорит капитан. – К вашему сведению, Хайдукевич, – играли в велосипедных. Я сам еще в таком шлеме играл. Во-вторых, хоккей – это действительно игра, а не свалка.
– Схватка, товарищ капитан, – опять сзади подсказывает Поликарпов. – Схватка.
– Регби – именно то, что нужно десантникам. А мы – находка для регби. – Дима понимает, что спор надо закончить достойно. – Была б моя воля, я бы в ВДВ такую команду собрал, что Уэллсу, шотландцам или там французам на первенстве мира делать было бы нечего, боялись бы участвовать. И даже вы бы с женой не хоккей по телевизору смотрели, а на стадион регбийный бегали.
– Ну, а как же все-таки с расписанием на январь, а, Хайдукевич? – спрашивает Семаков.
Климов, прислонившись спиной к кабине, почти не слушая, с тоской размышляет о своем. Похоже, что капитан поглядывает на него подозрительно. Можно подумать, о чем-то догадывается. «Без шуток, Климов!» Какие уж тут шутки!
«Коленька, я виновата перед тобой. Хотела тебя видеть, солнышко мое, вот чего я только хотела. Я все еще очень больная, еле письмо пишу. Наверное, и меня и твою сестричку опять положат вместе в больницу. Может, я что-то не так сделала и тебе там в армии испортила? Больше я напортила вам, наверное, тем, что родила вас, дорогой ты мой, а теперь никому не нужна. Сестричка совсем слабенькая, диатез прибавился, врачи ничего не понимают, один говорит это, другая – то. Что они знают! Из военкомата сразу пришли, как ты писал, внимательные, жэковских заставили. Скоро начнут ремонт. Пристыдили. Письмо пришло от твоего командира. Очень солидное, я его показывала. Но он на что-то намекает, я же это чувствую. Приходил тут ко мне твой дружок интернатский Витя Богомаз, спрашивал твой адрес воинской части, обещал переписываться. Он хотел в моряки, а его вообще в армию не взяли по сердцу, устроился работать в телеателье и вечером учится в институте, чистенький, хороший мальчик, говорит, хорошо зарабатывает. Вы с ним с первого класса вместе ходили. Пишет он тебе? Он мне за хлебом сходил. Вот ты не захотел тогда отсрочку, когда забирали, отказался. А ты у меня один, тебя бы не забрали, мне это все говорят. Если мать одинокая, в армию не берут. Но ты всегда по-своему. Тебе мать не жалко. Ну, что ж, спасибо и на этом, значит, я это заслужила. Бог с ним, с ремонтом, мне просто хотелось тебя увидеть, посмотреть, какой ты стал. На фотокарточке я тебя не узнала: мужчина интересный, солидный. На тебя уже и вещи твои будут малы, когда из армии вернешься. Я их все равно храню, не продаю, хотя предлагали, и денег нет, а тебе они будут малы. Брюки кримпленовые синие, которые мы перешивали, пиджак, куртка в строчку зимняя с капюшоном за 80 рублей, рубашка небесного цвета с рюшками на груди.
Я скучаю, живу одинокая весь день, только твои редкие письма перечитываю. Что ж, если сам пошел служить в армию, что же я теперь могу поделать! Так и буду жить, а ты служи, как того требует твой командир и от меня. Я его поняла. Целую тебя, мое солнышко, хоть иногда вспоминай обо мне».
Со стороны можно подумать, что Климов дремлет.
