Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Старик нагнулся к уху Опанаса и прошипел:
– Выпьем.
Опанас отказался.
– Не желаешь? Ну, бес с тобой. Чего в Москве слышно? Только не ври, я сам там был.
Опанас рассмеялся.
– Болтают, Ленин шибко болен…
Никола сказал что-то невразумительное.
– А ведь я тебе скажу, парень-то ты сурьезный! Побожись, что не коммунист!
Опанас, не задумываясь, перекрестился – старик ему показался занятным. Никола снял шапку и вытер пот, выступивший на лбу. Только сейчас он заметил, что в вагоне жарко, что все уже спят, почесываясь, покряхтывая во сне. Свеча в фонаре догорела, вагон трясся, как в лихорадке, по стеклам окон бежали струи воды – на дворе стояла непогода.
– Ну, и слава господу, – улыбнулся старик. – Раз бога поминаешь, значит, не из них. А то ведь каюк им скоро!
– Ну?
– Обязательно. Я, милай, шестой десяток на свете живу, я все в точности знаю, что и как будет. Я еще, как война началась, говорил: Николашке скоро конец. И что ты думаешь? Как в воду смотрел.
– Откуда же это ты знаешь?
– Расчет и сон. Расчет такой. Не жить им без Ленина, не жить, святая икона! Второе – сон! – Дед копался в своей бороде, словно хотел ее разодрать. – Сон такой. Белый крест стоит на красной звезде. Звезда о пяти концах. Вот и соображай! – Дед потянулся к карману, вынул бутылку, выпил и добавил: – Обязательно!
Он хотел сказать Николе что-то еще, но появился кондуктор, старик вернулся на свое место и больше не возвращался.
А Опанас, посидев еще полчаса, уснул. Внутренняя борьба окончилась, дед со своими снами и предсказаниями победил. Опанас решил, что устами старика говорил сам народ.
4
Виктора и Андрея Опанас встретил холодно. Разговаривать с ними в аптеке он отказался.
«Трусит», – подумал Андрей и спросил:
– Может быть, вечером к тебе прийти?
– Не знаю, не знаю, – пробормотал Опанас, – мне некогда.
Когда Андрей и Виктор, смущенные таким приемом, вышли из аптеки, Опанас выбежал на улицу и окликнул Андрея:
– Дело к тебе есть! Мы на минутку! Витя, подожди здесь!
Опанас провел Андрея в заднюю комнатку, заставленную банками и прочей аптекарской посудой.
– Слушай, – сказал он почти шепотом, – приходи ко мне сегодня. Только один.
– Почему один? А Виктор?
– Знаешь, неудобно. У него отец сидит в тюрьме, вот, скажут, с чьими сыновьями Опанас путается.
– Хорошо, – сердито сказал Андрей и вышел.
– Ты не говори ему! – крикнул Опанас вслед Андрею.
– Ладно.
Когда Андрей догнал Виктора, тот спросил его:
– Зачем он тебя звал?
– Книгу просил.
Вечером Андрей пришел к Опанасу.
– Что же делать, Николай? Бойскаутов разогнали, в школе мура. Может быть, к юкам пойти?
– Не советую. Я к ним иду, но я – дело особое. А вам не стоит. Да и не примут. Там пролетариев любят. – Опанас усмехнулся. – А ты знаешь что: попробуй из ребят свою организацию создать. Увлеки их чем-нибудь остреньким. Ты мне что-то об анархизме, помню, писал. Вот и возьмись.
– Куда им!
– Так не надо сразу с анархизма начинать. Начни с чего-нибудь занятного. Каких-нибудь пиратов, что ли, придумай. Общество пиратов. И занятно и весело. А тем временем помаленьку втолковывай им свои мысли.
– Черт ее знает…
– Только, пожалуйста, помни: я ни причем, я ничего не знаю.
– А что делать с пиратами?
– Научу. Выдумаем интересные вещи.
– А может быть, к юкам?
– Как хочешь! – рассердился Опанас и куда-то заторопился.
Спустя несколько дней Андрей сказал Джонни:
– Послушай, давай играть в разбойников, но по-другому.
– А ну? – заинтересовался Джонни, великий охотник до всего нового.
– Чтобы все было по-настоящему: клятвы, законы, месть! Подавать тайные знаки, стоять друг за друга до гроба.
– Ага, – восхитился Джонни. – Это дело! А кого же мы примем?
– Ну, мы с тобой, Виктор, Лена. Ну, Женечка…
– Никаких Женечек, – отрезал Джонни. – Без сопливых.
– Ну, это обсудим. Понимаешь, чтобы это крепко было, чтобы за предательство – смерть.
– Ага, – согласился Джонни.
Вечером Андрей, Джонни, Лена и Женя собрались в беседке адвоката. Виктора не было, он на несколько дней уехал с Петром Игнатьевичем в деревню – менять вещи на муку и пшено.
Андрей предложил собравшимся назваться «Обществом вольных братьев-пиратов». Но Джонни, которого до необычайности увлекала идея Андрея, воспротивился. Он предлагал назваться «Братством кровожадных убийц».
– Глупость, – безапелляционно заявила Лена. – Ну, просто идиотство. Кого ты собираешься убивать?
– Всех, – заявил Джонни, обгладывая остатки яблока.
– Убивать грешно! – пискнула Женя, но Джонни лишь сплюнул.
– Я еще раз предлагаю назваться «Вольным братством пиратов», – сказал Андрей.
– Гм, пираты! Это на море – пираты! – бурчал Джонни.
– Пираты, дурак, это вольные люди. Понятно?
Однако Джонни не сдавался, и пришлось пойти на компромисс. Обществу было присвоено название «Кровожадных пиратов юга и востока». После того как было придумано название, дело застопорилось. Надо было сочинять законы общества, но сколько ни потели над ними Джонни и Андрей, – у одного выходило чрезвычайно глупо, у другого чрезмерно умно.
– Ох, непонятно! – пищала Женя, когда Андрей читал свои заумные параграфы.
Пришлось идти на поклон к Виктору, который ничего еще не знал о затее своих друзей. Сначала Виктор, обиженный на Андрея за то, что тот не ему первому сообщил свою идею, отказался участвовать в игре. Лена уговорила его, и Виктор сел писать «Хартию пиратского общества». Она удовлетворила всех: и Андрея (в «хартии» говорилось о равенстве и об ограблении богатых), и Джонни, потому что в ней были всякие ужасы, списанные у Буссенара. Один из пунктов «хартии» устанавливал верность уставу, честность и возвышенность нравов. Андрей фыркнул, но, заметив, что Виктор готов вспылить, замолк.
Началась игра. Она заполняла почти все свободное время детей.
Играя, они жили.
5
В те годы жители Верхнереченска, как и жители всех прочих городов республики, нуждались во всем – в хлебе, в топливе, не говоря уже об одежде и обуви. На улицах появилось вдруг бесчисленное количество коз – неприхотливых животных, дающих молоко, шерсть и кожу. Козы завелись и на Матросской улице. Чтобы не нанимать пастуха, улица установила пастушью повинность, ее несли все владельцы коз по очереди. Ежедневно улица выделяла для этого пятерых детей.
Стадо выгоняли за город на рассвете, когда Кна дымилась и сияли на траве капли утренней росы.
Солнце поднималось из-за леса круглым прохладным шаром. Одно мгновение казалось, что этот шар посажен на острую верхушку огромной сосны. Старая сосна с ее порыжевшей хвоей выделялась из зеленого плотного массива леса и была видна далеко. Солнце задерживалось на секунду у верхушки этой сосны, оно словно здоровалось со старухой, словно спрашивая ее: «Ты еще стоишь?»
И сосна отвечала скрипуче: «Стою еще, жива еще».
И солнце устремлялось вверх, наливалось теплом и, переполнившись им, часть его отдавало земле.
Козы собирались у моста. Они кричали о своих делах; почтенные козлы важно трясли бородами, изредка вставляя что-либо солидным басом; молодые козлята, постукивая рахитичными ножками, теряли и находили своих матерей и ныли, жалуясь на дурное обращение.
Наконец, когда прибывала встречаемая негодующими воплями последняя запоздавшая коза, стадо двигалось через мост за Кну, на луг.
Два раза в месяц «пираты» стерегли коз. Стадо мешало им весело проводить время. Они знали замечательное место, оно нравилось и козам – там было много сочной травы, и их пастухам – там было все для веселых игр.
Это была огромная поляна. На этом лугу очень редко появлялись люди. Ходила про него какая-то дурная слава, да и трудно было сюда попасть. От леса луг был отделен проволочным заграждением, неизвестно когда и зачем поставленным. Колючая проволока проржавела, но в общем сохранилась хорошо.
Со всех прочих сторон луг был отгорожен от вторжения людей старым высохшим ложем реки Кны. Глубокое русло, с отвесными, обрывистыми берегами, выходило из леса, делало дугообразную извилину и снова терялось в лесу. Концы этой дуги были стянуты проволочным заграждением. Таким образом, место казалось неприступным, и только пронырливый Джонни, обнаружив в заграждении калитку, предложил своим друзьям гонять коз на этот луг, где стадо могло пастись без всякого присмотра.
От всех других пастухов «пираты» строго скрывали тайну Замкнутого Луга, как они его прозвали. Пригнав стадо, заперев как следует калитку, ребята освобождались на целый день. Они спускались на песчаное дно русла – оно было влажным, совсем неглубоко шли подпочвенные воды…
В обрывах реки ребята вырыли пещеры, соединили их между собой переходами, устроили в них постели из колючих сосновых ветвей и спали, отчаянно проклиная глупую выдумку своих «предводителей». Но Джонни и Виктор были непреклонны: раз пошел в пираты – будь пиратом до конца, привыкай жить в пещерах, которые вот-вот рухнут, спать на ветвях и терпеть, когда дым костра выедает глаза.
Женщин Джонни попытался было засадить за работу в «вигвамы».
– Вам нечего делать среди мужчин, – заявил он.
Женя Камнева – тоненькая, хрупкая девочка с розовыми губами и широко открытыми печальными глазами, покорно кивнула головой. Но Лена совсем не была настроена проводить время в «вигвамах».
– Ах, так! – сказала она. – Тогда, Женя, пойдем в город. Больше мы не играем.
Джонни смутился. Какая же без Лены игра? И потом, что скажет Виктор – Первый Великий Старец? Джонни покрутил носом и махнул рукой. Лена после этого случая не разговаривала с Джонни три дня. Затем все шло по-старому. Лена простила его и играла с таким же увлечением, как и раньше.
Одно удовольствие было играть на Замкнутом Лугу в сыщиков, в следопытов, в разбойников! Голые ноги уходили по щиколотку в мокрый желтый песок, и след тотчас затягивался водой. Так интересно разыскивать по остаткам этих следов скрывшихся индейцев или преступников!
Солнце до краев заливало ложбину светом, песок сверкал – казалось, он был перемешан с крупинками золота. Из леса тянулась прохлада, запахи ели и смолы.
Обед ребята захватывали из дому, но, так как тогда с едой было не густо, сами добывали пищу: отдаивали, понемногу коз, причем молоко обычно уступали девочкам. Джонни и Андрей были искусными ворами; тайно от Виктора они опустошали городские огороды, которые тянулись поблизости. В лесном пруду они ловили уток, принадлежавших лесничему. По поводу появления в меню этих яств Джонни сочинял изумительные легенды. Витя верил всем выдумкам Джонни. Не мог же он предполагать, что этот толстяк, этот Второй Великий Старец, нарушает «хартию» братства, где ясно указывалось, что «пираты» за воровство наказываются смертью!
Прочие, в том числе и Лена, хотя и знали об истинном положении дела, молчали. Что же касается Андрея, тот безусловно одобрял все похождения Джонни. Он говорил!
– Ничего нет чужого. Этот лесник – подлец и вор! Ты, Джонни, идешь к идеалу!
И толстяк самодовольно пыхтел. Сладкую даровую еду он очень любил и искренно поэтому разделял идеи Компанейца.
После отдыха «пираты» оставляли кого-нибудь около стада и шли в лес собирать шишки, дрова, грибы или ягоды.
Усталые, загорелые, нагруженные мешками с лесной добычей, они возвращались домой, чтобы через полмесяца снова прийти на луг.
6
В школу они ходили, собственно, лишь затем, чтобы встречаться друг с другом. Школа в те времена больше походила на клуб, где каждый занимался, чем хотел. Драматический кружок работал строго по расписанию, но расписание уроков осуществлялось в зависимости от количества дров, отпущенных советом. Собрания считались важней уроков. Часто среди гулких просторов школьных коридоров раздавался неурочный звонок, двери классов распахивались, и ребята мчались наверх, в зал, где обычно происходили собрания, ставились спектакли и устраивались суды.
Виктор и сын учителя родного языка Коля Зорин, тонкий, бледный юноша с задумчивыми глазами – тоже один из «пиратов», были членами школьного товарищеского суда. Одно из заседаний суда (дело было зимой спустя несколько месяцев после съезда коммуниста ческой молодежи в Москве) превратилось в прямую стычку «пиратов» с первыми комсомольцами, появившимися в школе.
Разбиралось дело Жени Камневой – она не захотела сидеть на одной парте с комсомольцем, сыном слесаря, работавшего на заводе «Светлотруд».
– У вас грязные руки, – заявила она беловолосому скромному пареньку.
Тот подал в суд жалобу на Женю.
Андрей, который к тому времени был председателем школьного исполкома, дал судьям приказ – Женю оправдать, комсомольца поднять на смех.
Виктор предложил произвести экспертизу, чтобы установить: грязные руки у паренька или нет.
В качестве экспертов суд пригласил Джонни и еще одного «пирата» – парня с воробьиным лицом, по прозвищу «Богородица», сына сельского попа.
Эксперты вышли на площадку перед судейским столом и стали под общий хохот рассматривать руки паренька. Затем они торжественно сказали:
– Грязные!
Хохот усилился. Однако паренек не смутился. Он подошел к председателю суда Коле Зорину и укоризненно сказал:
– Как тебе не стыдно!
Коля покраснел и быстро окончил заседание.
После суда комсомольцы повели себя решительнее. Они перестали шептаться по углам, завели дружбу со многими учениками.
Андрей понял, что в школе растет новая сила.
Комсомольцы, выступая на собраниях, держались дружно и не раз проваливали «пиратских» кандидатов во время выборов различных комиссий и других школьных организаций.
Впрочем, внешне они ладили с Андреем и усердно поддерживали предложения школьного исполкома, если речь шла о дисциплине, об устройстве субботников, о спектакле в пользу какого-нибудь лазарета.
Собрания в те годы бывали часто, продолжались они обычно очень долго и проходили бурно. Исполком использовал любой повод, чтобы собрать школьников. Распределялись ли карандаши, или билеты на диспут Луначарского и архиерея Введенского, или талоны на добавочные четверти фунта пшена, или какой-нибудь класс был недоволен учителем – уроки прекращались, все шли на собрание, и школьное здание дрожало тогда от рева, свиста, хохота и аплодисментов. Но самыми страшными были собрания, на которых обсуждались дела драматического кружка, – в нем состояла чуть ли не четверть школьников. В этом кружке заправлял Джонни – он как-то умел управлять своим огромным театром, хотя иногда и он пасовал перед разгулявшейся стихией.
Дело в том, что все драмкружковцы хотели играть большие роли и никто не хотел играть стариков и старух. Напрасно взывал Джонни к совести и сознательности драмкружковцев. Бушующая толпа честолюбцев вопила, ревела и улюлюкала. Однажды дело дошло до того, что драка казалась неизбежной. Кто-то уже держал за шиворот Джонни, уже раздался разбойный посвист, и вот-вот должна была начаться свалка.
Тогда Андрей схватил графин с водой и бросил его в электрическую лампочку. Свет потух, угасли и страсти…
7
Школа в то время переживала тяжелые дни. Не было ни бумаги, ни карандашей, ни мела для классных досок.
Об учениках учителя вспоминали с тоской, а так как тоска отнюдь не помогала беде, – каждый выкручивался как умел. К тому же в те времена старые методы обучения были объявлены реакционными, а преподавать по новому никто не умел.
Математикам Верхнереченска было легче всего – их предмет остался в своих основах незыблемым. Большинство остальных учителей приходило в отчаяние, а некоторые преподаватели литературы оказывались в тупике. Охая и вздыхая, они избегали знакомить детей с классиками.
«А вдруг, – думалось им, – Тургенева объявят реакционным и вредным? Нам же по шапке!»
Что же касается новых писателей, – Маяковский пугал их, они не понимали его «Облака в штанах» и не сочувствовали «Левому маршу», его работу для плакатов РОСТА, которыми были оклеены все заборы Верхнереченска, высмеивали. С таким же недоброжелательством эти учителя относились и к поэме Блока «Двенадцать». Хотя о ней в старших классах возникали страстные споры и ученики хотели знать Блока, преподаватели морщились или криво улыбались.
В безвыходном положении считали себя многие учителя географии и истории.
Только что закончился раздел мира. Возникли какие-то новые государства со странными, непривычными названиями: Чехословакия, Югославия. В газетах о них писалось мало. По отрывочным заметкам составить представление об этих странах было нельзя. Учителя путались, нервничали, ребята оставались неудовлетворенными.
И совсем нелепо чувствовали себя преподаватели истории.
Отец Андрея, Сергей Петрович Компанеец, преподавал историю в школе, где учились его дети. С уроков он возвращался больным человеком. Даже Васса знала понаслышке, в чем дело, и однажды Лена подслушала ее разговор с соседкой.
– Поверишь, Тимофеевна, – говорила Васса, – приходит бледный, руки трясутся, глаза выпучит… Как домовой!
– О-ох, матушки мои! Да с чего же это?
– Царей-то всех посковыряли, а кто теперь замест их – сам дьявол не разберет. Каждый день перемена! Нынче одно, завтра другое. Вот и пойми, как детей учить, раз самому ничего непонятно.
Лена за обедом рассказала о подслушанном разговоре отцу, и тот долго смеялся. В самом деле, для Сергея Петровича многое, очень многое было непонятно из того, что делается в школе, в науке, в литературе.
Как надо преподавать историю, он просто не знал; циркуляры сыпались из Наркомпроса один за другим, и каждым следующим отменялся предыдущий.
В конце концов Сергей Петрович решил плюнуть на среднюю и новую историю и преподавать только древнюю.
– Там уж под меня не подкопаешься, – шутил он с коллегами.
Только преподаватель политграмоты Василий Иванович держался уверенно: недавно он вернулся с фронта, одевался во все солдатское и имел привычку чесать правой рукой левую щеку, что очень смешило учеников. Он приносил с собой ворох газет и читал их или рассказывал своими словами обо всем, что делается на свете.
С воодушевлением говорил он о Первом конгрессе Коминтерна, о субботниках и их великом значении, рисовал положение на фронтах, живо и метко рассказывал о Ленине, вводил ребят в кипящий водоворот событий, иллюстрировал свою речь примерами из жизни Верхнереченска. Уроки его посещались охотно, и даже Виктор Ховань, не любивший политики, слушал Василия Ивановича с большим вниманием.
8
Таким образом, почти на всех уроках ученики были, по сути дела, предоставлены самим себе. Виктор и Лена обычно часами бродили по длинным, мрачным школьным коридорам и беседовали о том, что слышали от Василия Ивановича, спорили о прочитанных книжках. Читали они много и спорили ожесточенно.
Новых книжек они не любили. Маяковского Виктор читал морщась, точно от зубной боли.
– Фу, ничего не понимаю, – возмущался он.
Лена была с ним согласна. Андрей молчал – для него все поэты были одинаково безразличны. Читать ему приходилось мало – в третий раз его выбрали председателем школьного исполкома. Ходил он в кавалерийской шинели, из кармана торчала рукоятка испорченного нагана. Этому рыжему пареньку, упрямому, как бык, беспрекословно подчинялись и педагоги и ученики.
Виктор, как член школьного суда, часто бывал на заседаниях школьного исполкома. Он любил наблюдать за тем, как Андрей правит школой.
В читальне за круглым столом рассаживались обычно одиннадцать мрачных юношей в кожанках и шинелях Андрей сидел, развалившись в древнем ободранном кресле, и, когда все собирались, спрашивал:
– Секретарь?
– Здесь.
– Сторож?
– Тут, Андрей Сергеич.
– Гони заведующего!
Колченогий Парфеныч исчезал, и в читальне водворялась тишина. Было лишь слышно, как в трубке Андрея потрескивал табак, – председатель исполкома, запрещая курить в школе, исключение делал только для себя.
Через несколько минут в комнату вкатывался кругленький, вечно румяный и совершенно лысый заведующий школой Василий Александрович Саганский. Андрей кидал на него мрачный взгляд и произносил медленно и зловеще одно слово:
– Опаздываете?
Саганский мгновенно съеживался. Этих собраний он таки побаивался; исполком входил во все тонкости школьной жизни, и Андрей терпеть не мог, когда Саганский делал что-либо самостоятельно.
Однажды Андрей произнес на заседании исполкома такую речь:
– Этих чертей я знаю. У меня папаша учитель. Им дай только свободу, они снова порку введут. Для кого эта школа? Для учителей или для нас? Молчать, Богородица, когда я разговариваю! Эта школа для нас. Стало быть, мы в ней хозяева.
Саганский предпочитал Андрею не перечить. Он мирно согласовал с ним все, начиная с расписания уроков и кончая распределением по группам карандашей. Дело в том, что Саганский, зная о существовании «пиратской» организации, донести на нее не мог. Он боялся и за себя, и за своих ребятишек – они учились в этой же школе. Кроме того, школа, в которой занимались «пираты», считалась лучшей в городе. Андрей круто подтягивал дисциплину. Он не любил ни тех, кто подлизывается к учителям – таких он отдавал Джонни на расправу, – ни тех, кто хулиганил и грубил, – этих он просто выкидывал из школы.
9
Игра в «пираты» недолго занимала друзей. И если в школе они действовали заодно, то этому способствовало отнюдь не «пиратское» общество – действовала трехлетняя привычка быть всегда вместе.
Вся жизнь их проходила в школе. Днем они были на уроках, вечером шли снова в школу – на репетицию драмкружка или на какое-нибудь заседание.
Но скоро школа перестала удовлетворять их. Она не всегда отвечала на их вопросы, а вопросов было так много – острых, существенных, требующих немедленного разрешения.
На улицах, в очередях, дома злым шепотом говорили о все новых и новых бедах, о войне, о голоде, о каком-то крестьянском мятеже в соседней Тамбовской губернии.
Думы и чувства ребят двоились. В школе они жили кипучей жизнью. Дома их встречали родственники, раздраженные и обозленные.
В семье Хованей атмосфера злобы и непримиримости угнетающе действовала на Виктора. Он не любил бывать дома и уходил в школу, но и там чувствовал себя одиноким. Джонни до самозабвения увлекался драмкружком. Андрей стал почему-то с Виктором холоден и сдержан. Лена бывала в школе лишь во время уроков – она начала хозяйничать дома.
Точно неприкаянный, бродил Виктор по коридорам школы, тосковал, искал нового друга взамен Андрея и как-то незаметно для самого себя подружился с Колей Зориным.
Пятнадцатилетний Коля почитался среди ребят человеком исключительной душевной чистоты, порядочности и природной серьезности. Он перегнал своих сверстников в развитии, так как очень рано научился читать и поглощал неимоверное количество книг. Читая, он делал выписки, для чего завел особый дневник.
Отец его преподавал литературу и был любимым учителем у многих поколений верхнереченцев. Он не препятствовал раннему развитию сына и лишь стремился направить его по правильному пути. Самое страшное зло для подростков – бессистемное чтение – не коснулось Коли.
Отец учил его, что надо не только листать книги для времяпрепровождения, но вдумываться в их содержание, искать в них, как он выражался, «зерна жизненной правды».
– Хорошая книга, Коля, – сказал он ему однажды, – это зеркало жизни. Плохая книга – кривое зеркало. Ее незачем читать, как незачем держать в доме кривое зеркало.
Эта внушенная отцом жажда всего правдивого и жизненного определила характер мальчика. Он стал искать твердое и безусловно правильное, на что можно было бы опереться, с чем можно было бы войти в жизнь.
Ему казалось, что на свете есть две правды: религия, созданная человеческим сердцем, и наука, созданная разумом человека.
Казалось бы, думалось Коле, эти две правды должны гармонировать между собой так же, как в каждом разумном и мыслящем существе гармонируют ум и сердце. То, что эти правды испокон веков находятся в беспрерывной кровавой борьбе между собой, смущало Колю.
Ему казалось, что и у церкви и у материалистов равное количество доказательств своей правоты и что возможно даже полное примирение враждующих сил.
«Как знать, – думалось Коле, – на самом деле, были ли Чарльз Дарвин, например, и знаменитые астрономы врагами христианства? Может быть, и они пытались помирить учение Иисуса и науку, но не успели этого сделать?
В самом деле, как началась жизнь? Если творцом жизни был божественный промысел – всеблагий, всезнающий, всесильный, – почему же его творение так несовершенно? Почему он так неравно распределил на земле богатства природы? Если жизнь начали материальные силы природы – где начало этих сил? Где начало начал?»
Решив, что самому в этих вопросах ему не разобраться, он обратился к ученому верхнереченскому протопопу Тихону Савелову, известному в городе богослову и казуисту. Коля пришел к протопопу и сказал, что хочет продолжать прерванные революцией уроки закона божьего.
Тихон обрадовался такой замечательной находке, но постарался скрыть свою радость и заявил:
– Если бы, молодой человек, вы собрали группу детей… Да и то, знаете ли, опасно…
– Да нет, батюшка, мы будем молчать.
– Ну, хорошо. Приступим к изучению слова божия. Похвальная мысль.
– Коля уговорил Богородицу и Виктора. Относясь к религии безразлично, Виктор согласился ходить к протопопу: как-никак все-таки что-то новое…
Сначала протопоп беседовал с детьми у себя дома. Он жил недалеко от собора, в холодном, мрачном подвале. На окнах, на столе, под столом и всюду вокруг были навалены книги. Кровати не было, – протопоп спал на токарном станке, на нем же съедал свой скудный обед.
Ослепленный кипучей ненавистью к большевикам, протопоп проповедовал, что бог покарает их самым жесточайшим образом.
На уроках протопоп увлекался. Голос его гремел, сверху прибегали люди, напуганные его криками, любопытные подслушивали у дверей. В конце концом протопоп стал заниматься с детьми в соборе.
Верхнереченский кафедральный собор был выстроен в два приема. Двести лет тому назад возвели один этаж, незадолго до революции был построен второй.
В первом этаже было сумрачно, тесно. Святые глядели с икон сердито, мрачные краски, темное дерево и черный гранит давили. Здесь был храм грозного бога, чей суровый и жесткий лик художник нарисовал в глубине купола. Во втором этаже было светло и уютно. Иконы тут сверкали яркими красками, пол покрывали ковры, позолота украшала стены.
Тихон занимался с ребятами на втором этаже собора. Сначала им интересно было слушать протопопа. Он рассказывал любопытные, малоизвестные и для верующих истории, связанные с возникновением религии, описывал богослужения в катакомбах Рима, утварь, одежду священнослужителей, жизнь и деятельность первых епископов церкви. Интересны были рассказы протопопа о расколе и ересях, о франкмасонах…
Но потом Тихон забыл об этом.
Бледный, безволосый, чем-то напоминающий иезуита, он сыпал ужасные проклятия в адрес большевиков и евреев.
Все помыслы протопопа, все его речи были направлены не к тому, чтобы сделать из своих учеников добродетельных христиан, а к тому, чтобы вложить в них как можно больше ненависти к большевикам.
Коля несколько дней терпеливо слушал смесь контрреволюции и катехизиса, потом он оборвал Тихона.
– Батюшка, – твердо сказал он, и обычно задумчивые глаза его заблестели, – вы сами говорили, что политика – не наше дело; зачем вам копаться в ней? Пускай ею занимаются большевики. А то, что мне будет нужно, я узнаю у преподавателя политграмоты.
Вскоре после этого Виктор и Богородица перестали посещать уроки у протопопа. Дело в том, что Коля в своих спорах с протопопом начал забираться в такие дебри богословия и догматики, которые ни Виктору, ни Богородице не были интересны.
Коля разбудил в протопопе азарт миссионера. Тихону не терпелось подчинить себе этого высокого, молчаливого, ясноглазого юношу со лбом мыслителя. В поисках доказательств протопоп перелистал все писания «святых отцов», все первоисточники.
Выставляя материалистические доводы в противовес доводам попа, видя, что тот отвечает на них извращеннейшей, пустой казуистикой, Коля начал сомневаться в полезности своих дальнейших поисков. На самые важные и острые вопросы протопоп отвечал одно и то же:
– В это надо, юноша, сердцем верить!
Вера в бездоказательное Коле была чужда. Он расстался с протопопом и начал с тем же прилежанием, с которым занимался у протопопа, изучать естественные науки.
Он любил забираться в самую глушь, на далекие опушки, где не было слышно города, паровозных гудков, тарахтенья моторных лодок на Кне. В поисках какого-нибудь растения, необыкновенного для флоры этих мест, он целыми днями пропадал в лесу, в болотах или на лугах.
В тех местах, куда он часто заглядывал, лес был диким, нетронутым. Огромные сосны, покрытые многолетней ржавой корой, возносили к солнцу свои кружевные шапки. Каждое из этих деревьев старалось захватить больше света, больше воздуха. Оголенные стволы их тянулись вверх на десятки метров. По мере удаления от земли все нежней и нежней становилась окраска коры, и на самой верхушке она была светло-рыжей.
Коля любил лежать где-нибудь в траве и слушать говор леса. Этот говор шел откуда-то издалека, рождался неведомо где: может быть, в далекой дубовой роще, где старые дубы, очнувшись от дремы, вели рассказ о том, как на их веку рос, умирал и снова рождался лес.
А может быть, говор начинала осина, которая стояла на берегу озера.
И Коле казалось, что он понимает этот шепот, что он явственно слышит, как лопаются почки, как расправляются листья, как живет, плодится и умирает население леса.
10
Из лесу Коля возвращался с охапкой растений. Он высаживал их в саду, вел над ними какие-то наблюдения, что-то записывал, вычислял. Но цель ускользала от него. Убедившись в том, что науку и религию не помирить и одно исключает другое, Коля задался новой целью: он решил открыть тайну зарождения жизни. Он не переставал думать о капризной несправедливости природы. Мысль о том, что необходимо научить человека исправить ошибки природы, превратить в цветущий сад тундру, тайгу и дикие склоны угрюмых северных гор, приводила его в трепет. Однажды отец сказал ему:
– Ты, Коля, ищешь истину, а она рядом с тобой. Мне кажется, что она состоит в следующем: каждый должен содействовать увеличению общественного богатства. Разве это не может быть смыслом жизни? Найди такой сорт картошки, который мог бы родиться на севере, и ты будешь знаменитым человеком.
Слова эти дошли до сердца Коли. Он почувствовал, что истина действительно недалеко от него. Спустя несколько дней Коля заговорил с учителем политграмоты Василием Ивановичем. Он рассказал ему о том, что после окончания университета хочет заняться поисками диких растений и злаков, которые, сделавшись культурными, могли бы переносить и изнуряющую жару, и стужу севера.
– Это будет большой помощью социализму, – сказал Василий Иванович.
