Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Виктор принял предложение Опанаса восторженно.

– Это будет здорово! – закричал он. – Правда, Андрей?

– По совести говоря, я не вижу ничего особенно хорошего, – сказал Андрей.

– А ты пойди на биржу труда, поищи что-нибудь лучше. Сегодня в газете пишут – нужны пять каменотесов и два ассенизатора. Займись физическим трудом. – Бледный нос Опанаса покраснел.

– Плохие шутки, – рассердился Андрей.

– Я не шучу, – закричал Опанас, – пошли вы к черту! Я уйду, и делайте, что хотите!

Но Опанас не ушел. Они долго сидели, обсуждали дела будущего театра.

Через несколько дней в газете появилась пространная статейка о выдающемся школьном драмкружке. Однажды на спектакль кружка пришли люди из губоно и губпрофсовета.

Женя Камнева покорила сердце одного из гостей, ответственного работника губоно, и он пообещал не допустить развала кружка.

Андрей принял предложение Опанаса без особого восторга. Но делать ему было нечего. Мастерская влачила жалкое существование – каждый безработный со «Светлотруда» успешно конкурировал с «самодельными слесарями», как Лена звала Андрея и Джонни.

Андрей ходил мрачный, нервничал, кричал на Вассу, то и дело ссорился с Леной и отцом.

Однажды Андрей пришел к обеду злой-презлой: финотдел, узнавший о мастерской, прислал своего агента и тот потребовал уплаты налога. Денег у Андрея не было; он не знал, что ему делать. Мрачный, он сидел за столом и молчал.

Сергей Петрович читал газету.

– Зачем ты ее читаешь? – раздраженно спросил отцу Андрей. – Все там врут!

– Что с тобой? – удивилась Лена.

– Ничего. Понимать кое-что начал!

– Смотри не взорвись! – Сергей Петрович подмигнул сыну. – Вижу, кипишь!

– Вот погоди, все эти разговоры о социализме кончатся тем, что большевики позовут варягов. Самим им из трудностей не выползти, страна гибнет.

– Стало быть, за спасителями дело? – ехидно спросил Сергей Петрович сына. – Кто же нас спасет? Уж не те ли, что за рубежом околачиваются?

Андрей рассвирепел.

– Да кто их пустит сюда? Анархия, вот что спасет страну. Если, черт возьми, сейчас начать действовать, мужик обязательно возьмется за топор. А уж если он скинет этих правителей, то других над собой не потерпит. И этих скинет и варягов не пустит.

Сергей Петрович видел в Андрее свою юность, любил его подзадоривать, и тот начинал тогда выкрикивать бессвязные фразы о всеобщем пожаре, в котором сгорит насилие. Отец и Лена останавливали его, но Андрей, не слушая их, поносил Опанаса, вспоминал Льва и готов был идти в бой хоть сейчас. Особенно кипятился он, когда отец заводил речь об Украине. Запорожская Сечь, по мнению Андрея, была идеалом анархистского порядка.

Лена никогда на Украине не была, ее представление об этом крае сложилось из рассказов отца и романов Мордовцева. Как и Андрей, Лена представляла себе, что, не будь большевиков, Украина была бы чем-то вроде Запорожской Сечи и они всей семьей уехали бы туда, где белеют мазанки, где парубки и девчата поют по вечерам грустные песни, где так очаровательны вишневые сады и так ласково солнце.

Впрочем, думы об Украине занимали Лену редко. Гораздо в большей степени ее беспокоили семейные неурядицы. Жить становилось все трудней, на счету была каждая копейка. Отец пил. Андрей был озлоблен и не находил места. Мастерскую пришлось закрыть. Васса вздыхала. Виктор ничего не зарабатывал, и домашняя жизнь его была невыносимой.

Забот и огорчений было так много, что Лена порой забывала о самой себе, о своей любви и своем будущем.

До окончания школы оставались считанные дни. Что будет дальше, она не знала.

Все надежды ее были на театр.

Глава вторая

1

Шел месяц за месяцем, наступила осень. Бесшумно падали с деревьев листья, и так же бесшумно, серой чередой тянулись бледные, короткие дни, возникали в тумане и в тумане пропадали.

Потом как-то сразу ударили морозы – тысяча девятьсот двадцать пятый год шел к своему концу.

Верхнереченцы, жившие доселе интересами своих да двух-трех соседних дворов, стали с утра уходить к газетным киоскам и ждать там часами прибытия московских газет. В столице в те дни заседал Четырнадцатый партийный съезд.

Хотя газеты подробно писали обо всем, что делалось и говорилось на съезде, сплетен и слухов о выступлении новой оппозиции было бесконечно много.

Странное зрелище представляли собой в те дни очереди за газетами.

Бывшие чиновники в форменных фуражках, изрытых молью; дворяне, потерявшие именья и прочие блага жизни, попы в засаленных рясах, какие-то облезлые старушки в мятых капорах, купцы, не сумевшие «попользоваться» нэпом, бравые старики в высоких галошах и серых шинелях со следами знаков отличия – все они безгласно толпились около торговцев газетами, перемигивались, жевали губами, кряхтели и, получив газеты, озирались по сторонам, прятали их в карманы и быстро уходили.

В домах, где жили все эти остатки буржуазного мирка, часто стали произноситься имена Троцкого и его подручных. Потеряв надежды на иноземцев и на генералов, адмиралов и атаманов, эти люди все свои чаяния возложили теперь на оппозицию.

– Началось, жена, – торжествующе говорил Николай Иванович Камнев. – Вона, что делается! Ну и ну! Давно пора! – И, читая газету, качал головой, причмокивал, пощелкивал пальцами, то и дело вскакивал от восторга со стула.

Со своим приятелем инженером Кудрявцевым, бывшим землевладельцем, Николай Иванович подолгу обсуждал открывающиеся перспективы.

– Ты понимаешь, – втолковывал он Кудрявцеву, – ты пойми, дурья голова, чем это пахнет? Ты умный человек или пень? – И Камнев дергал себя за вислый желтый ус. – Если ты умный человек, то должен понимать: нам с тобой все это дело – светлый христов праздничек.

– А тебе что от того? – бубнил Кудрявцев, исключительно трусливый старик.

– Как чего! Ах, брат, да ты и верно – пень! Пенек ты!

– Ну и что?

– Вот, скажем, завтра они скажут: стоп! Социализма покамест не строить. Смекай, что от того будет?

– А что?

– А то, что все обратный ход получит! – И Камнев захохотал. – Такой камуфлет выйдет – держись!

И вдруг те самые люди, на которых Николай Иванович так рассчитывал, появились в Верхнереченске. Изгнанные московскими и ленинградскими организациями, разоблаченные, полные злобной решимости какими угодно средствами бороться с партией, они разъехались кто куда.

Николай Иванович имел теперь все возможности осуществить свою мечту и подружиться с теми, на кого он втайне рассчитывал: в Верхнереченск из Москвы приехал некто Богданов, личный друг и помощник крупного вожака троцкистов, рослый, склонный к полноте человек лет сорока.

Богданов ходил несколько дней по городу и брезгливо крутил носом, взирая на верхнереченскую ветхость и запущенность. Поселился он на Холодной улице, вскорости женился на племяннице своей квартирной хозяйки, бойкой, востроглазой Юленьке, и стал заводить знакомства. Приятели нашлись и в ячейке губпрофсовета, к которой губком прикрепил Богданова. (В те времена троцкисты еще не были изгнаны из партии. Они даже пропагандировали открыто свои взгляды!)

Новым знакомым Богданов потихоньку втолковывал, что все происшедшее на съезде отнюдь не разгром оппозиции, что вожаки, мол, собирают силы, скоро ударят как следует и вообще начнут перестраивать строй на свой лад.

Некоторых из верхнереченских обывателей, болезненно себялюбивых, алчных до земных радостей, готовых на все ради положения, Богданов распалял всяческими посулами, ядовито высмеивая при этом Верхнереченск, «эту вонючую дыру». Он расписывал прелести столичной жизни, обещая перетянуть в Москву всех, кто будет стоять за оппозицию.

Затем Богданов сошелся с секретарем губкома, о котором было известно, что он «пошатывается».

Пользуясь покровительством секретаря губкома, ротозейством и беспечностью иных губернских работников, Богданов успешно обделывал свои дела. Ему дали работу: он был назначен начальником уголовного розыска.

Явившись в розыск, Богданов устроил чистку сотрудников, уволил под разными предлогами коммунистов, на которых он не мог надеяться, и насажал своих приятелей. Уголовный розыск, таким образом, превратился в верхнереченский филиал тайного троцкистского центра. Богданов под видом служебных командировок часто стал отлучаться из города в уезды, где занимался отнюдь не преследованием правонарушителей.

Через два месяца после своего назначения Богданов отличился, раскрыв одно преступление, которое весьма беспокоило губком. Из Уваньской уездной типографии было похищено два пуда шрифтов и разная типографская мелочь – валики, тиски… Богданов разыскал преступников. Ими оказались якобы местные спекулянты, которые, украв шрифт, переплавляли его и продавали охотникам. Металл был найден, найдены были валики и прочее украденное из типографии имущество.

Правда, валики и другие предметы в типографию не были возвращены: они остались в розыске в качестве вещественных доказательств для будущего суда. Однако суд не состоялся: спекулянты убежали из-под стражи, и хотя Богданов поклялся найти их, но розыски ничего не дали.

После раскрытия этого дела Богданов стал пользоваться в губкоме безграничным доверием.

Но тут с секретарем губкома случилась неприятность. Партийные организации губернии уличили его в конспиративной связи с троцкистами и сняли с работы. На его место был избран Сергей Иванович Сторожев.

2

Сергей Иванович вел в столице большую партийную работу. Когда ему предложили поехать в Верхнереченск и заменить секретаря губкома, он удивился.

– Мне кажется, – сказал он секретарю ЦК, когда тот вызвал его к себе, – я мог бы быть более полезен здесь.

– Во-первых, – ответил секретарь ЦК, – вам известно, что город стараниями некоторых людей доведен до агонии. Город в развалинах. Сейчас это болото, а известно, что черти заводятся именно в болотах. Надо очистить город от «чертей».

– Понимаю.

– Но это не все. Город надо возродить. Там есть огромные лесные массивы. Найден торф. В городе большое железнодорожное депо и инструментальный завод. По пятилетнему плану в Верхнереченске предполагается большая стройка.

– Я отказываюсь от своих слов.

Сергей Иванович протянул секретарю руку.

– Еду послезавтра, – сказал он.

– Желаю удачи.

Уже в Верхнереченске Сергей Иванович узнал о назначении Алексея Силыча, бывшего председателя Пахотно-угловского ревкома, начальником губернского политического управления и очень этому обрадовался.

3

Закрыв мастерскую, Андрей Компанеец стал на учет биржи труда. Сделать это ему удалось с большим трудом – подростков, только что окончивших школу, биржа не регистрировала. В семье была явная нехватка денег, и Андрей решил до выяснения вопроса о театре пойти в любое учреждение, хотя бы делопроизводителем. Дома все равно делать было нечего. Книги ему опостылели. Табак был на исходе, Лена раз навсегда отказала ему в деньгах на папиросы. Он отнес в комиссионный магазин охотничье ружье и как-то утром собрался пойти узнать, не продано ли оно, а потом потолкаться на бирже. Ружье еще не было продано, и Андрей – злой и хмурый – побрел на биржу.

Верхнереченская биржа труда представляла собой огромное приземистое здание. Внутри оно было похоже на сарай. Половина стекол в окнах выбита, наружная штукатурка обвалилась, на уцелевших кусках ее углем написаны похабные слова. Пола никогда не мыли, оставшиеся целыми стекла не протирали. Уборщица в засаленном халате торговала семечками – ей было не до уборки.

Громадный зал биржи был разгорожен решетками из грубо обтесанного дерева. Отделения примыкали к фанерной стене, которая делила зал на две половины. В одной собирались безработные, в другой работали служащие биржи.

В фанерной стене были прорезаны маленькие окошечки. Над ними висели грязные бумажонки с надписями, сделанными от руки: «чернорабочие», «слесари, токари, кузнецы», «работники конторского труда».

Безработные собирались на биржу с утра. Многие часами стояли, прислонившись к решеткам, изрезанным перочинными ножами, другие сидели на корточках около стен и разговаривали друг с другом, потягивая едкую, дешевую махру…

Когда Андрей пришел на биржу, люди слонялись по двору, заходили в зал, снова выходили во двор. Некоторые сидели в комнате, которая называлась красным уголком. В этой комнате стояли стол, накрытый бурой скатертью, и несколько скамеек без спинок. На столе валялись две-три газеты.

За столом сидел седоусый, сердитый на вид рабочий. Это был довольно известный в Верхнереченске человек, бывший одно время членом горсовета, рабочий «Светлотруда» Антон Антонович Богатов.

Антон Антонович нес тяжкую ношу с тех пор, как женился. Народил он с женой кучу ребят, нимало не беспокоясь, сможет ли их вытянуть. И все-таки тянул, растил, кормил, был заботливым отцом, всех детей выучил грамоте.

Жилось ему трудно. Надо было беречь копейки, думать о завтрашнем дне, более тяжелом, чем сегодняшний, потому что ребята росли и требовали кто чего… Антон Антонович крутился, как белка в колесе. Он знал десятки разных ремесел и подрабатывал то тут, то там, но весь заработок уходил, как в прорву. Люди искренне удивлялись, как это Антон Антонович не запил? Душу свою Антон Антонович отводил в вечном ворчании. Он ругал царя, потом ругал Керенского, потом стал ругать директоров, инженеров, мастеров, своих товарищей. К ругани его привыкли, зная ее корни, жалели человека, помогали ему.

Забота о семье и жизнь, как в заколдованном кругу, не мешали Антону Антоновичу прятать у себя в пятом году революционеров, носить на баррикады оружие, бить при случае околоточных. В семнадцатом году Антон Антонович полез на заводскую трубу и прикрепил там красный флаг. В девятнадцатом взял винтовку и охранял от белогвардейцев, занявших город, железнодорожную станцию.

– Нет ли закурить, малец? – обратился Антон Антонович к Андрею.

– Есть, – Андрей вынул махорку и бумагу.

Закурили.

– Какая окаянная жизнь подошла, скажи ты пожалуйста. Довели, так их растак, рабочий класс до точки! – Антон Антонович разгладил усы.

– Видно, напрасно это дело затевали? – сказал Андрей.

– А ты это дело нешто тоже знал? – сердито спросил Антон Антонович.

– Какое?

– А вот такое!

Антон Антонович искоса посмотрел на Андрея.

– Вот чего, – сказал он, – катись ты от меня! Что тебе надо?

– Ничего не надо. Ты власть ругаешь, а не я.

– Ну и что?

– Ну, и я…

– Сам я могу ругаться сколько угодно. Я сам власть ставил, я ее и ругать могу. Понятно? А ты кто таков?

Андрей испугался.

– Что ты орешь? – сказал он. – Ведь не я разговор начал!

– То-то и оно. Сопляк ты еще, и не тебе об этих делах говорить.

Антон Антонович закашлялся и снова начал:

– Куда это годится, а? День работаю, три дня без дела. Мне семью кормить надо? Куда же мне теперь деваться, а? До чего довели!

– Ну вот, опять за свое!

– И могу. А ты не можешь. Антон Богатов тридцать лет спину гнет, да все не согнется. Понял? И теперь не согнусь. Вот погоди, мы до них доберемся, мы им покажем!

– Кому это «им»?

– Мы знаем – кому!

– Власть ваша, – сказал Андрей.

– Правильно, наша. За кого хотим, за того и пойдем. Вот как!

– Правильно!

– Что правильно?

– Да ведь…

– Ты что ко мне привязался? – Антон Антонович рассвирепел. – Что ты пристал? Это выходит – я без сопляков не знаю, за кого мне стоять? Пошел ты!..

Андрей хотел что-то сказать, но в это время в зале закричали:

– Богатов, Богатов!

Антон Антонович кинулся в зал и подошел к окошечку, над которым было написано: «Слесари, токари, кузнецы». Андрей поплелся за ним.

Антон Антонович получил из окошка какую-то бумагу, молодцевато подкрутил усы и, заметив Андрея, подмигнул ему.

– Во, это власть! Водопровод чинить пойду! А ты тут трепотню разводишь! – Он нахлобучил кепку и пошел из зала, но на пороге его остановили двое неизвестных Андрею людей.

Один из них – черноусый, смуглый – был Сергей Иванович Сторожев, другой – седой, крепенький, обутый в валенки, с лицом, вдоль и поперек изрезанным морщинами, – Алексей Силыч. Ему, между прочим, так и не удалось после разгрома антоновщины попасть в лесничие. Перед своим назначением в Верхнереченск он работал, как и Сергей Иванович, в Москве.

– Зачем в нашу дыру пожаловал? – сердито спросил Антон Антонович Сергея Ивановича.

– Это, Алексей Силыч, тот самый Антон Антонович, о котором я тебе рассказывал, – пояснил Сергей Иванович.

– Ты что такой сердитый? – спросил Антона Антоновича Алексей Силыч.

– Незачем вам сюда ходить, начальники. Любоваться тут нечем. Горе одно.

– Хозяева все должны знать, – заметил Сергей Иванович, – и горе, и все прочее.

– То-то хозяева! Дырявое ваше хозяйство!

– Сердитый ты сегодня, Антон Антонович! – шутливо заметил Сергей Иванович.

– Я всегда сердитый!

– Пойдемте в красный уголок, – предложил Сторожев. – Эй, товарищи, идемте, есть о чем поговорить.

Десятка полтора безработных пошли в красный уголок. Андрей устроился возле двери.

Когда все расселись, Сергей Иванович закурил трубку и спросил:

– Ну как? Злы вы?

– Будешь злой! – бросил кто-то из безработных.

Сразу поднялся страшный гвалт.

– Ну, ну, расшумелись! – прикрикнул на рабочих Антон Антонович. – Глоткой ничего не возьмем!

– Раз управлять не умеете, надо в этом признаться! – кричали из толпы, которая собралась около двери.

– Гнать их к чертовой матери! – сказал кто-то басом.

– До ручки народ довели!

– А что, товарищи, – сказал мирно Сторожев, – может быть, на самом деле нас надо прогнать? Слушай, товарищ, кто там сейчас кричал, – выйди, поговорим! Не хочешь? Ну, ладно! Вот о чем я спрошу тебя. Ну, хорошо – нас гнать. Но какую же другую власть вы поставите? Ведь без власти жить нельзя. «Можно», – хотел вмешаться Андрей, но испугался.

– Найдем, какую, – раздался голос у двери. – Сами-то вы работаете, а вот мы…

– Это какая же там сволочь так говорит? – поднялся Антон Антонович, и щеки его покраснели. – Это какой же сукин сын говорит такое? Да ты что, очумел, никак?

– Постой, постой, Антон Антонович! – перебил его Алексей Силыч. – Пускай скажет!

– Дурак! – уже спокойно определил Антон Антонович и сел. – Вот стерва!

– Товарищ заведующий, – обратился Сергей Иванович к полному человеку в толстовке. Он стоял рядом с Андреем. – Скажи, сколько у тебя записано безработных-коммунистов?

– Двести два человека, товарищ Сторожев.

– А всего?

– А всего тысячи две.

– Это с деревенскими?

– Так точно.

– И деревню разорили, и город тоже, – пророкотал тот же бас.

– Кто там говорит? – спросил Сторожев. – Мы семейное дело разбираем, говорим по душам.

Из толпы вышел рослый человек, обросший рыжей щетиной, одетый в толстовку мышиного цвета.

– Я говорю, – заявил он, смело глядя в глаза секретаря губкома. Басовитый голос его прозвучал внушительно. – Если нас не послушаетесь – страна погибнет!

– А ты что за птица? – спросил Антон Антонович человека.

– Я не птица, а коммунист, как и ты! – Человек одернул толстовку. – Зовут меня Анатолий Фролов.

– Он – троцкист, – разъяснил кто-то.

– Ну-ну, говорите, – улыбнулся Сторожев. – Послушаем, как троцкисты хотят спасти страну.

– И расскажу! В свое время.

Фролов скрылся в толпе.

– Ну, если вы все такие, – сказал Антон Антонович, – плохая ваша доля! Ишь ты, рыжий-красный! А тоже – спасатель!

– Не все такие! – С этими словами к столу, за которым сидели Сергей Иванович и Алексей Силыч, вышел мужчина в полувоенной форме – Богданов.

Это было не первое его посещение биржи труда. Он часто заходил сюда.

– А-а, глава оппозиции. Самолично! – шепнул Алексей Силыч и подмигнул Сергею Ивановичу. – Вы, Николай Николаевич, не воров ли на бирже изволите разыскивать?

– Ищу того же, что и вы! – отрезал Николай Николаевич. – Встречи с массами. Кажется, нам еще не запрещено разговаривать с товарищами?

– Вот здесь, как бы это сказать, выступал твой подпевало, – сказал Сергей Иванович, кивнув в сторону Фролова. – Защищал вас. Да неумело как-то! Главное-то и забыл сказать! Пришлось ему помогать. Спросили, кого Ленин Иудушкой назвал, – не знает. Спросили, кто всегда и везде боролся с партией, – не знает. Ничего не знает. Что же это у тебя за помощник?

В красном уголке засмеялись. Фролов отошел в сторону. Богданов бросил на него презрительный взгляд и пожал плечами.

Сергей Иванович обратился снова к Богданову:

– Тут до тебя товарищи ругали советскую власть. Плохая, дескать, власть. Заводы стоят, Верхнереченск разваливается, безработных полно. Нэпманы обжираются. Так я говорю?

Никто ему не ответил.

– Так вот, Николай Николаевич, помоги им новую власть выдумать.

– Ты брось над нами издеваться! – мрачно сказал Антон Антонович. – О советской власти ты молчи, а то рассерчаем. Ты ее не тронь.

– Товарищи интересуются, по-моему, работой, – ехидно вставил Богданов.

– Правильно! – закричали из толпы.

– Работа скоро будет, – ответил Сергей Иванович.

– И еще одно, – сказал Богданов, вытирая лоб (в комнате стало душно). – Социализм в Верхнереченске!.. Смех! Смех и горе, да!

– Охаять все можно, – вмешался Сергей Иванович, – а вот сказать умное…

– И скажу.

– Ну-ну. Скажи, что бы вы стали делать?

– Примите нашу политическую линию, – ответил Богданов. – Вот в чем спасение.

Стало быть, Верхнереченск так дырой и останется? – спросил Антон Антонович и подмигнул Сергею Ивановичу.

– Я этого не говорил…

– Забывчивый какой! – засмеялся рабочий у двери.

– Ненадежные вы люди, – задумчиво заключил Антон Антонович. – Крутятся ваши вожаки то сюда, то туда. Сомнительные вы люди. Право слово, сомнительные. Но я еще похожу к вам. Понюхаю. Вот так.

– Неуверенные люди, – задумчиво подтвердил сидевший рядом с Богатовым рабочий.

– Я пришел сюда, товарищи, рассказать вам о пятилетием плане – мы сейчас над ним работаем: кто хочет, пусть слушает. – Сергей Иванович вынул стопку бумажек.

– Я еще не все сказал, не затыкай мне рот! – Богданов злобно посмотрел на Сергея Ивановича.

– Завтра скажешь. Сейчас мы Сергея Ивановича послушаем, – отрезал Антон Антонович. – Рассаживайтесь, товарищи, – обратился он к тем, кто стоял около дверей.

– А когда работу получим? – закричали в толпе.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответил Антон Антонович.

Сергей Иванович сердито покачал головой.

– Нельзя так, Антон Антонович, – и прибавил: – Сейчас я обо всем этом буду говорить. Садитесь, товарищи.

Богданов подозвал Фролова, и они вышли. Следом за ними ушел и Андрей, – он спешил домой обедать. Настроение у него было самое мрачное. Он ничего не понял из того, что слышал в красном уголке биржи.

4

При содействии Сергея Сергеевича Зеленецкого Виктор напечатал в местной газете несколько стихотворений. Сергей Сергеевич очень хвалил их.

– Не каждый, – сказал как-то он, – обладает такой экспрессией в поэзии. Вы далеко пойдете, молодой человек. Не зарывайте таланта в землю.

В стихах Виктор писал о голубых звуках, о розовом луге, о каком-то вечном идеале. Было там даже что-то насчет справедливости и бледнолунной красоты.

Друзья восторгались произведениями Виктора, хотя и не понимали, что, собственно, хотел он сказать.

Однако Сергей Сергеевич объяснил им, что в поэзии содержания не требуется, нужна лишь экспрессия, эмоция и прозрачность.

Двух первых слов Джонни не понимал, и они поразили его. Он стал пытаться писать так, как пишет Виктор, но у него ничего не выходило.

Меньше всех восторгалась сочинениями Виктора Лена. Не то чтобы она молчала, она хвалила стихи, но, похвалив, добавляла столько оговорок, что Виктор чувствовал себя задетым.

– Руки и звуки, – сказала как-то ему Лена, – рифма не плохая. Но почему звуки голубые? Витя, это ты просто выдумал. Этого не бывает!

– Ничего ты не понимаешь! – рассердился Виктор.

– Ах, не понимаю? Хорошо.

После этого разговора Лена никогда не заводила о Виктором речи о его стихах.

5

Ни Лена и никто вообще из друзей Виктора не знали, что, кроме стихов, он пишет рассказы о том, что наблюдал в Двориках во времена антоновского восстания. Особенно ему запомнился один из заметных сподвижников Антонова, двориковский мужик Петр Иванович Сторожев, частый гость Тарусовых. К слову сказать, он-то и уговорил бывшего денщика Петра Игнатьевича Илью присоединиться к повстанцам. Спустя некоторое время Илья был назначен начальником антоновской милиции в Двориках. Рассказы Виктор прятал в месте, ему одному известном, а стихи охотно давал в школьный журнал.

Часто Виктор выступал со своими «Поэмами» и «Прелюдами» на школьных вечерах, неизменно, как и раньше, получая любовные записки от анонимных поклонниц. Записки он показывал Лене, хотя знал, что это ей неприятно. Он мстил Лене за холодность к его сочинениям, за то, что она не преклонялась перед ним, как многие. Впрочем, они были неразлучны. Виктор любил бурно; Лена, словно освободившись от каких-то пут, растворялась в этой любви. Она не сомневалась в его большом будущем, но, зная доброе сердце Виктора, бесхарактерность, неумение трезво судить о людях, боялась за его судьбу.

Виктор хотел даже бросить учиться и окончил школу лишь благодаря настояниям Лены.

Лена же настояла на том, чтобы он пошел работать в театр, и всячески оберегала его от Сергея Сергеевича Зеленецкого, зная, что тот испортил жизнь не одному десятку юношей, подобных Виктору.

6

Сергей Сергеевич Зеленецкий, как сказано, после Октябрьской революции был одним из членов ЦК эсеровской подпольной организации.

На суде он нес околесицу, всячески выгораживал себя, прикидывался невинной овечкой, порочил своих друзей, и прокурор, задавая ему вопросы, смотрел на него с явно оскорбительной усмешкой.

– Это путаник и трус, – заявил прокурор в обвинительной речи, – верный сын своей контрреволюционной партии, партии мелких буржуа и кулаков. Что может лучше характеризовать глубину ее падения и все язвы на ее сгнившем теле, как не этот вот смиренный тип, это ничтожество! Истинно сказано – по Сеньке и шапка!

В Верхнереченске, куда Зеленецкого выслали после суда, он познакомился с редактором местной газеты. Тот, зная, что Сергей Сергеевич до революции был близок к литературным кругам и помещал в различных журналах ядовитые статейки, предложил бывшему эсеру консультировать литературную страницу в газете. Зеленецкий согласился.

Верхнереченские поэты и прозаики забрасывали редакцию произведениями, из которых не могла быть напечатана и одна сотая часть. Тем не менее Зеленецкий принимал всех «писателей» очень любезно. У всех он находил задатки несомненного дарования и раздавал обещания налево и направо. Юноши и девицы, вдохновленные им, писали огромное количество разной поэтической и прозаической чепухи, по сотне раз переделывали свои сочинения, пока житейские заботы не отвлекали их от литературы.

Сергей Сергеевич отдавал предпочтение сочинителям, которые более всего стремились к «блеску формальной насыщенности». Поэтому если в прозаических произведениях еще можно было что-то понять, то стихи для среднего, нормального читателя были просто недоступны.

Но вдруг в газету был назначен новый редактор; нрава он был сурового и о литературе имел суждение, в корне расходившееся со вкусами Зеленецкого.

Новый редактор, ознакомившись с литературным отделом, решил Зеленецкого от работы в редакции освободить. Выставив Сергея Сергеевича, редактор все же печатал его заметки, рецензии и библиографические статейки; как-никак Зеленецкий был человеком образованным.

После ухода Зеленецкого из редакции Виктор загрустил. Однако Сергей Сергеевич попросил Виктора приносить ему все, что тот напишет, и пообещал через знакомых в Москве выпустить стихи отдельной книжкой. Он отличал Виктора особенным доверием, даже давал ему читать книги из своей библиотеки, что было признаком исключительного расположения.

Он собирал ему одному известных писателей, выкапывал у букинистов древнейшие книжки, какие-то необыкновенные трактаты, энциклопедии, справочники и Библии, книги по проблемам религий. Всем этим богатством Сергей Сергеевич очень гордился. Он любил украшать речь свою цитатами и поэтому слыл в Верхнереченске эрудитом.

Любил он также декламировать стихи забытых и полузабытых поэтов. На Виктора болезненно действовали непонятные строфы, полные грусти, тоски, предчувствия чего-то ужасного, непонятного и неотвратимого, и этим он окончательно очаровал Зеленецкого.

– Тонкость психики у этого экземпляра, – рассказывал он в редакции, – исключительная.

Заинтересовавшись происхождением Хованей, Зеленецкий сказал Виктору, что любит заниматься геральдикой, и пообещал составить родословное дерево Ховань. Тут же он продемонстрировал блестящую свою память, назвав всех князей из рода Долгоруких.

7

В апреле стало известно, что верхнереченские организации отпустили новому театру деньги, дали помещение и назначили директором ответственного работника губоно.

Директор сделал Джонни своим заместителем, Андрея – администратором, Лену – секретарем дирекции. Виктору поручил заведовать репертуаром. Женя взяла на себя заботу о музыкальной части. Богородица нанялся суфлером.

Было много споров о том, как назвать театр. В это время в городе большой популярностью пользовался последний спектакль драмкружка «Женихи». Действие пьесы, по замыслу доморощенного «левого» художника, происходило на большом подвесном зеленом круге. Этот круг красовался на афишах. Опанас предложил новому театру название «Зеленый круг». Название было принято, утверждено и зарегистрировано.

Осенью помещение, переданное театру, освободилось, его начали ремонтировать. Открытие театра намечалось на июнь. Труппа ждала из Ленинграда режиссера.

Театр разом решил для Андрея, его сестры, Виктора, Богородицы, Джонни и Жени вопрос о том, что они будут делать, покинув школу. Окончив ее, они снова собирались вместе.

Мечты об университете были забыты. Лишь Колю Зорина так и не удалось уговорить остаться в городе. В сентябре он уехал из Верхнереченска в Москву.

На некоторое время Опанас снова поднял голову. Правда, особых усилий для того, чтобы ускорить организацию театра, ему делать не пришлось, и он держался в тени, однако все знали, что эта идея принадлежит Опанасу и, стало быть, ему одному обязаны члены «Круга» своей работой и положением. Его молодые друзья были бесконечно благодарны ему.

8

Жизнь в Верхнереченске начала замирать еще до войны.

Когда-то город славился шумными конскими ярмарками, которые устраивались на петров день, и большими хлебными ссыпками. Сюда везли зерно из дальних сел, здесь росли лабазы и амбары, элеваторы и склады. День и ночь тянулись к городским заставам обозы с хлебом, мукой и крупой. Купцы богатели, жизнь била ключом.

Но мало-помалу железные дороги подходили все ближе и ближе к хлебным житницам, мужики повезли зерно на железнодорожные станции, туда, где теперь строились элеваторы и склады.

Верхнереченск пустел. Купцы поумнее вовремя учли перемещение деловых центров и перенесли свои заведения ближе к хлебу. Недальновидные – разорялись, поносили новый век, предвещали гибель миру…