Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Кузнецов снисходил в своем благородном порыве даже до разговоров с сыном дворника. Иной раз он ласково трепал его по щеке, тщательно вытирая затем руки, и осведомлялся об его успехах одной и той же фразой:
– Ну-с, милейший, как вы вкушаете от наук?
За Сашку обычно отвечал отец. Сняв шапку, дворник бормотал:
– Так что помаленьку. Да ежели он, сукин сын, у меня чего-нибудь такое позволит, я ему задам!
Адвокат, весело улыбаясь, спешил уйти, вручая мальчику на прощанье гривенник.
Сашка быстро понял, во что ему становится милость адвоката. При каждом удобном случае отец напоминал сыну о благодетеле.
– Если ты, подлец, чего-нибудь себе такое позволишь, – говорил отец, – шкуру спущу!
По словам отца, Сашку могли выгнать из гимназии в три счета – стоит только адвокату пикнуть. А чтобы он не пикнул, Сашка должен был всячески его ублаготворять – и старанием, и прилежанием, и «обратно не хулиганничать или там, упаси господи, какую-нибудь сказать грубость»…
Сашка возненавидел адвоката. Когда же в гимназии узнали, кто он и как он попал в круг избранных, когда кто-то из этих избранных в издевку обозвал его «Джонни», разъяснив при этом, что так в Англии зовут всех лакеев, Сашка начал мстить адвокату, мстить утонченно, хитроумно.
То ручка парадной двери оказывалась к вечеру в дегте, и адвокат портил себе перчатки, а Сашка, появляясь точно из-под земли, уничтожал улику. То кто-то регулярно бил стекла в кабинете Кузнецова, и преступника никак не могли разыскать.
Маменьки и папеньки особенно предостерегали своих деток от знакомства с этим «дворниковым грязнухой». Сашка завоевал себе авторитет исключительными по дерзости выходками. Казалось, не было в гимназии мальчишки хитрей, изворотливей и в то же время по-своему благородней его. Солгать ему ничего не стоило, особенно если дело касалось всего класса или какого-нибудь приключения в чужом саду. Часто его заставали на месте преступления, но и тут он как-то ускользал от возмездия.
С теми, кто его третировал, он расправлялся безжалостно. Он ненавидел выскочек, подлиз и первых учеников. Одного из них – Атюрьевского, известного чистюлю и недотрогу – Сашка бил ежедневно в течение полугода. Первый ученик, запуганный Сашкой, не смел жаловаться ни родителям, ни учителям. Помиловал его Джонни только после того, как Атюрьевский с первой парты перекочевал на «камчатку».
Зато тех, кто с Джонни «водился», кому было безразлично его плебейское происхождение, он уважал и называл «настоящими людьми». К настоящим людям он причислил Виктора, хотя тот всегда был чисто одет, никогда не появлялся в рваных штанах и без запинки объяснялся с учительницей французского языка на ее родном языке. Сам Джонни за французский язык имел только двойки и поэтому презирал и язык, и учительницу, и всех, кто преуспевал в изучении его.
Как-то Виктор пригласил Джонни к себе. Виктор, совершенно чуждый тщеславия и равнодушный к разным древностям, которые были собраны в доме Евгения Игнатьевича, удивился, глядя на Джонни. Тот был подавлен всем, что увидел в доме Хованей. Когда же Джонни попал в столовую, когда ему пришлось распоряжаться чуть ли не десятком всяких ножей, ножичков и вилок, когда Джонни увидел Евгения Игнатьевича, о котором в народе ходили легенды, он чуть не заревел от страха и волнения.
Все это заметил сидевший рядом с Джонни брат Евгения Игнатьевича, Петр, толстый, добродушный человек, капитан в отставке, совсем не похожий на своего младше го брата. Он посматривал на Джонни заплывшими жиром глазами и улыбался в густые рыжие усы.
– А вы не волнуйтесь, – шепнул он испуганному и растерявшемуся мальчугану. – Возьмите салфетку и конец заткните за воротник. Вот так! Ну, и с богом за дело! Нет, нет, рыбу надо есть вот этой вилкой. С ножа ест вообще нельзя! Ну, смелей!
Джонни улыбнулся Петру Игнатьевичу и принялся есть. Петр Игнатьевич указывал ему глазами на тот или иной предмет, которым надо было пользоваться. Обед сошел благополучно. Никто над Джонни не смеялся, а Евгений Игнатьевич как будто бы и не заметил его.
После обеда Петр Игнатьевич и Виктор повели Джонни осматривать залы и гостиные особняка. Мальчик бы ошеломлен. Увидев сенбернара Ваську, он был сражен его внушительным видом. Огромный, выхоленный, вычищенный пес лежал в философском раздумье на ковре и не обращал внимания на окружающее.
– Понравился? – усмехаясь, спросил Петр Игнатьевич Джонни.
– Хорош кобель, – ответил Джонни, – только, поди, жрет очень много!
Петр Игнатьевич рассмеялся и похлопал Джонни по спине.
– Практичный юнец, – заметил он и прибавил по-французски что-то смешное.
Виктор рассмеялся.
«Вот бы пройти с таким кобелем по Матросской! – подумал Джонни. – Зимой его в санки можно запрягать!»
Налюбовавшись сенбернаром, Джонни перешел к стене, увешанной всевозможным оружием. Японские мечи, турецкие и кавказские шашки, луки, пищали, винтовки, кинжалы и пистолеты всех образцов, рапиры и фехтовальные маски – целый арсенал оружия собрал Евгений Игнатьевич, блуждая по миру. Тут были редчайшие образцы, красивые и очень дорогие вещи. Но Джонни не занимали все эти чеканные ружья, сабли и шлемы, уцелевшие от древних эпох. Джонни мечтал о револьвере, а тут он увидел десятки их.
Виктор, заметив, как разгорелись глаза Джонни, подарил ему заграничный игрушечный револьвер.
Вечером того же дня Джонни, щелкая языком, показал пистолет Андрею Компанейцу. Андрей взял пистолет, повертел его, понюхал даже и сунул в карман. Джонни опешил.
– Ты что?
– Ничего.
– Это ж мой!
– Ну, был твой, а стал мой. Попробуй, возьми.
Джонни хотел было зареветь, но в разговор вмешалась Лена.
– Отдай, – сказала она брату. – Он уже намок.
– А как же закон сильных?
Андрей подумал, сосредоточенно хмуря лоб, вынул пистолет и отдал Джонни.
– Молись за эту кроткую Бледнолицую Скво, – сказал он. – Если бы не она – Тигр Джунглей своей добычи не отдал бы.
Лена потянула брата за рукав.
– Идем, Тигр! – сказала она. – Не трать на него слов! Презренный мокрун!
– Амен! – сказал Андрей.
Брат и сестра ушли, взявшись за руки. Джонни долго смотрел им вслед, восхищенный таинственными словами. Крупная грязная слеза висела на конце его веснушчатого носа.
6
В один из тихих августовских вечеров семнадцатого года ребята играли в крокет во дворе у Жени Камневой. Отец Жени – Николай Иванович Камнев, домовладелец, электротехник-подрядчик, принимал в этот вечер гостей. Он только что получил «Русское слово» и вслух читал гостям последние новости.
– Вы понимаете что-нибудь во всем этом, а? – вопрошал он трагическим голосом сидевших за чаем – толстого, наголо бритого краснолицего адвоката Кузнецова и Сергея Сергеевича Зеленецкого – родственника Камневых, приехавшего из Москвы по партийным делам; Зеленецкий состоял в центральном комитете эсеров.
– Я вас спрашиваю, – продолжал Камнев, – куда мы идем? Слушайте, слушайте!.. «Братание перешло уже в стихийную стадию установления прочных сношений с противником. Непонятное упорство русской натуры заводит дело русской свободы и будущее России в безвыходный тупик». Понимаете? В тупик!
– Большевики, – мрачно пробубнил адвокат: он уже был на взводе. – Вот и Сергей Сергеевич подтвердит. Все это работа большевиков.
– Доказано-с, доказано-с, увы! – Кругленький, розовенький Зеленецкий всплеснул белыми ладошками. – Имеем точные документы – большевики продались немцам!
– Стрелять! Стрелять надо, – закричал худой, лысый Николай Иванович Камнев. – Слаб, слаб ваш Керенский, Сергей Сергеевич, ты уж меня извини! Зря вы с Корниловым не сторговались. Ду-ра-ки!
Сергей Сергеевич дипломатично развел руками.
– Вы читайте, – снова закричал Камнев, тыкая пальцем в газету. – На Малой Дмитровке среди бела дня ограбили магазин, а вот, видите ли, в селе Рамени закрыли церковь! Над князем Голицыным рабочие, заметьте, рабочие, то есть хамы, учинили насилие! Над Голицыным Господи, это понять надо! А вот… а вот история! Анархисты напали на тюрьму, захотели выручить своих товарищей. Войска пришлось вызывать! Осада была! Нет, вы это уясните: в Питере, среди бела дня! – Камнев дернул себя за рыжий, обвислый ус, откинулся в изнеможении на спинку стула и вытер платком потный лоб.
– Да, знаете, Сергей Сергеевич, – сказал Кузнецов, – пожалуй, Николай Иванович прав. Слаб Александр Федорович. Слабоват! Кто-кто, а уж я объективен.
– Помилуйте, что же ему делать? У него же коалиция!
– Вот я и говорю, – раздраженно крикнул Камнев, – диктатор нужен, Корнилов нужен. А вы с большевиками цацкаетесь.
Тут уж Зеленецкий не выдержал. Его партию обвиняют в заигрывании с большевиками? Ну, знаете…
Спор разгорелся с новой силой.
7
Пока в саду отцы спорили о «светлой будущности России», во дворе шел спор о вещах более важных. Джонни явно жульничал, подкатывая незаметно свой шар на более удобную позицию, и когда Виктор его разоблачил, с пеной у рта стал доказывать, что Виктор «глаза съел».
В самый разгар спора во двор вошли Андрей и Лена. Вид у них был необыкновенно серьезный и торжественный. Виктор первым подошел к Компанейцам. За ним потянулись остальные.
– Вы чего надулись? – спросил Джонни Лену.
– Идите играть, у нас людей не хватает, – предложила Женя.
– Нам не до игры! – ответил Андрей.
– У нас тайна, – добавила Лена.
Джонни, пыхтя, подошел к Компанейцу: всякие тайны интересовали его, как ничто больше.
– Мы не можем ее выдать, если вы не поклянетесь на крови, – горько вздохнул Андрей.
– Ай, на крови! – вскрикнула Женя. – Где же вы ее возьмете?
Андрей посмотрел на нее с презрением, сплюнул, махнул рукой и ничего не сказал.
– Кровь должен дать каждый, – ответила Лена, – таков устав Корнваллийских Палачей.
– Мы пойдем, – сказал Андрей, – прощайте! Вы нас больше не увидите.
Виктор побледнел. Ему совсем не хотелось расставаться с Андреем и Леной.
– А если мы поклянемся, – сказал он дрожащим от волнения голосом, – тогда вы откроете свою тайну?
– Откроем? – спросил у сестры Андрей.
– Пожалуй! – решила Лена.
Наступило молчание. Солнце уползло за огненную черту горизонта. С реки доносились крики и смех.
– Вот что, – прервал молчание Джонни, – пойдемте к нам в беседку. Я знаю, как открыть заднюю калитку. Адвокат у вас, а отец дрыхнет.
Ребята дошли до реки, повернули вдоль забора, который окружал дом и сад адвоката, спустились в овраг, заросший кустами и густым лопухом, и остановились у калитки. Джонни поковырял в замке гвоздем – калитка открылась. Ребята вошли в мрачный, запущенный сад.
8
Никто не помнил, когда и кто посадил здесь, по берегу Кны, яблони, груши, вишни и малину. Купец Кузнецов купил дом вместе с садом. Несколько раз он пытался привести сад в порядок, но сентиментальная купеческая жена находила, что «так лучше». Она решила завести у себя аристократический «шарм», а «шарма» без запущенного сада не представляла.
Никто никогда не собирал в саду фруктов и ягод, кроме разве адвокатских друзей, живших в беседке в черные годы, – никто не очищал сада. С каждым годом заросли становились все гуще и гуще. Деревья сплетались, их валили ураганы и ливни, они гибли, на смену им шла дикая частая поросль, птицы полюбили этот зеленый уголок Крапива, лопухи были в этом саду необыкновенно мощными, они тянулись к солнцу, заглушая малинник и побеги фруктовых деревьев.
Ребята обошли пруд. Лягушки надрывались, стараясь перекричать друг друга. Мимо каменных плит, обломков статуй, мимо перекошенных, уродливых деревьев ребята двигались к беседке. Солнце село. В саду стало свежо.
Наконец ребята разыскали беседку. Джонни открыл дверь и зажег свечку. Беседка была разделена на две половины. В первой стояли столы, стулья, покривившийся набок шкафчик. В углу белели кирпичи развалившейся печурки.
– А там – койки. – Джонни махнул рукой в другую комнату. – Отец говорит, что тут темные люди жили, бунтовщики.
Андрей вынул кинжал и взял кинжалы у Джонни и Виктора. Скрестив кинжалы на столе, Андрей сказал:
– Нам нужна священная клятва на крови и огне. Кто даст кровь?
Все молчали.
– Трусы! – отчетливо шепнула Лена.
Виктор взял со стола кинжал, накалил острый кончик на пламени свечи и уколол руку выше ладони. На скрещенные лезвия упала капля крови. К столу на смену Хованю подошел Джонни. Он проделывал всю церемонию медленно, торжественно, надуваясь и пыхтя.
Женя с глазами, полными слез, наблюдала эту ка тину.
– Клянитесь! – сказал Андрей, откидывая назад рыжие волосы. – Клянитесь, что никому не откроете нашей тайны.
– Клянитесь именем Корнваллийских Палачей! – сказала Лена.
Она стояла около свечи. Пламя бросало неровные отсветы на эту небольшую, ладно сложенную девочку.
После того, как все приняли клятву, Андрей рассказал, что вчера он захотел покурить, пробрался в сарай, где было сложено сено, чуть не поджег его, и отец… – Тут Андрей замялся.
– Одним словом, вздрючил, – разъяснил Джонни. Он всегда отличался бестактностью.
Виктор, стоявший около Андрея, заметил, как тот густо покраснел.
– Ну, я и решил убежать в Америку, – глухо сказал рыжий Андрей.
– А я вместе с ним, – прибавила Лена. – Пускай не дерется. Тоже еще…
Кто хочет идти с нами? – спросил Андрей.
Женя заревела. Уткнувшись в спину Лены, она трясла головой, что-то силилась сказать, но захлебывалась слезами.
– Я не могу, – сказал Виктор. – Я не могу ехать с вами. Надо сказать папе, а он не отпустит. Врать я не имею права – я ж бойскаут.
– Плевать мне на бойскаутов, – решительно заявил Джонни. – Я подумаю и завтра скажу.
Мрачный, оскорбленный в лучших своих чувствах, Андрей покинул беседку, не попрощавшись. Он ожидал, что ребята с восторгом последуют за ним, а эти нюни… На пороге он остановился, окинул ребят пренебрежительным взором, тряхнул рыжей головой и гневно проговорил:
– Тоже, палачи!
Шагая рядом с Леной, Виктор утешал ее:
– Я подумаю, может быть, тоже с вами поеду. Ты не сердись на меня, Лена Я ведь бойскаут, я же дал честное слово папе ничего не делать без него. А то бы хоть завтра! Взял бы мамин портрет и – с вами.
Лена молчала. По щекам ее катились слезы. В Америку ее не очень тянуло.
Поездка не состоялась – экономка Компанейцев, Васса, неосторожно посвященная ребятами в планы побега, струсила и рассказала о затее детей их отцу, учителю истории Сергею Петровичу Компанейцу.
Сергей Петрович нашел заготовленные ребятами мешки с провизией и проплакал весь вечер до возвращения Андрея и Лены. Сидя с ним рядом на диване, выла, словно по покойнику, Васса.
9
Обитатели Матросской и Церковноучилищной улиц встретили слухи об октябрьских событиях в Москве и Питере каждый по-своему. Дети даже обрадовались: прошел слух, что большевики отменяют школы, учебники, отметки и школьных инспекторов.
Их родители, за исключением отца Джонни, который спокойно варил самогон, – в дни, последовавшие за революцией, развили бурную деятельность.
Отец Жени Камневой прятал золото и дорогие вещи.
Сергей Петрович Компанеец возмущался «наглостью большевиков, не посчитавшихся с демократией», и чистил охотничье ружье; он ждал, что верхнереченские улицы покроются баррикадами и народ перестреляет большевиков. Баррикады не появлялись, а ружье у Сергея Петровича отобрали.
Адвокат Кузнецов занялся торговлей лошадьми. На воротах его дома появилась вывеска: «Уполномоченный петроградской конторы по закупке лошадей. Верхнереченское отделение». Кузнецов стал часто принимать в своем доме подозрительных людей, обутых в тяжелые кожаные сапоги. Люди эти с большой опаской приносили Кузнецову какие-то бумаги, которые он тщательно переписывал и переправлял в Москву.
Отец Виктора вскоре после переворота решил бежать из Верхнереченска на юг, но ночью накануне побега его арестовали и отвели в тюрьму. В тот же день губсовдеп предложил Петру Игнатьевичу очистить особняк; здесь должен был разместиться детский дом.
Петр Игнатьевич упал было духом, но явился добрый человек – им оказался адвокат Кузнецов. Полагая, что большевики не сегодня-завтра сорвутся и Евгений Игнатьевич, снова войдя в силу, не забудет друга, адвокат предложил Петру Игнатьевичу перебраться к нему в дом на Матросской улице.
Накануне Нового года семья Хованей оставила особняк.
Виктор тяжело переносил все эти невзгоды. Он стал диковатым, молчаливым, бывал только с Леной и Андреем; лишь они умели успокаивать его и отвлекать от мрачных мыслей.
Глава третья
1
Сергей Петрович Компанеец в студенческие годы считал себя ярым националистом. Он думал только об одном: как бы оторвать Украину от России и завести в ней европейские порядки. Когда товарищи резонно указывали ему, что украинский народ и сам может быть хозяином на своих полях и что не в отделении суть, Сергей Петрович гневно фыркал. Был он страстным мечтателем и всякую теорию презирал.
– Придумывать теории – удел скопцов, – говаривал он. – Удел полноценного человека – борьба!
– За что? – спрашивали его товарищи.
– За свободу. За жизнь без всякого насилия, за право мечтать.
Его и постигла участь многих мечтателей, у которых чувства повелевают разумом.
Когда Сергей Петрович овдовел, он внутренне как-то сразу опустился. Мечты о «вызволении» Украины он тотчас забыл, полюбил мрачное одиночество, заполненное скорбью о самом себе, презрением к людям и всему человеческому.
Жена его Анна умерла в расцвете жизни.
Статная, медлительная, она всюду приносила с собой тепло. Самые капризные дети успокаивались на ее руках, больные становились веселыми, всем мужчинам хотелось ухаживать за ней. Сергей Петрович пылко любил ее: она и была достойна такой любви.
Она умерла, родив Лену; первенцем ее был Андрей. Сергей Петрович после ее смерти стал часто уходить в лес, целыми ночами он сидел в лодке над тихой водой. Ребят он доверил экономке Вассе, которую жена вывезла с Кубани. Это была честная и любвеобильная женщина, но воспитывать ребят она просто не умела. В шесть лет Андрей и Лена задавали Вассе такие вопросы, что стряпуха охала и бледнела. Дети принуждены была сами искать ответы на все, что интересовало и занимало их.
С восьми лет они начали читать приключения Пинкертона и все деньги, получаемые на завтраки и сласти, вкладывали в покупку дорогих сердцу книжонок в ярких обложках.
«Палач города Берлина», «Тайна пещеры Лейхтвейса», «Похождения Ника Картера» были любимыми книгами брата и сестры.
Иногда им надоедали книги и они устраивали спектакль. Васса в таких случаях изображала жертву, Андрей – благородного сыщика, Лена – преступника. Девочка связывала Вассу, заставляла ее под видом яда пить всякую гадость, одним словом, терзала немилосердно, но тут появлялся таинственный незнакомец в черной маске.
– О коварный преступник, – говорил он, – теперь ты в руках правосудия. Сдавайся и проси пощады, не то попадешь на электрический стул!
– Нет, – отвечала Лена, размахивая пугачом, – мы еще посмотрим, чья возьмет, кровавая полицейская собака.
Ребята стреляли друг в друга, схватывались, валились на пол, выли и скрежетали зубами, сначала, по ходу действия, играя, потом, входя в раж, дрались уже не «понарошку», как говорила Лена, а всерьез. Часто благородный сыщик уходил с поля брани в синяках и крови.
Порой Сергей Петрович вспоминал о детях, проводил с ними длинные зимние вечера, выдумывал игры или читал вслух Шевченко и, воодушевляясь, рассказывал им о родной стране, о ее прошлом, о ее героях и мучениках.
Однако год от году Сергей Петрович становился молчаливей, воспламенялся все реже и реже; он начал понимать, что жизнь прошла впустую, детей он предоставил самим себе; ему казалось, что не современная школа, а игры и приключенческие журналы заполнят их жизнь. Но Андрею надоели Пинкертон и Ник Картер. Когда ему шел пятнадцатый год, он случайно попал на собрание верхнереченских анархистов (в девятнадцатом году их еще терпели). Многое, что говорилось этими крикливыми и суматошными людьми, Андрею было непонятно, но то, что он понял, понравилось ему. Однажды он рассказал об анархистах Лене.
– Понимаешь, Ленка, – сказал он, – они не признают никакой власти, никакого государства, – делай что хочешь! Все, говорят, надо сломать… Замечательно!
Лене это не нравилось.
– Зачем же все ломать? – недоумевала она. – По-моему, это глупо.
– Ничего ты не понимаешь! – пробормотал Андрей.
Когда анархистов разогнали, Андрей задумал продолжать их дело. Конечно, он знал, что ни Джонни, ни Лена, ни тем более Виктор не понимают анархизма, что с ними надо говорить на другом языке, но он надеялся, что когда-нибудь, со временем, он сможет вывести своих друзей на истинный путь. Обычно неразговорчивый и суровый, Андрей как-то разоткровенничался с Виктором и поделился с ним своими мыслями.
– Понимаешь, Витя, – сказал он, – это замечательное дело. При анархии не будет насилия. Вот, например, я хочу уехать в Австралию, но не могу. Говорят – нельзя. А при анархии слова «нельзя» не будет. Можно будет делать все.
– Это хорошо, – сказал Виктор. – Но только я не понимаю вот чего: вдруг кто-нибудь захочет перебить все стекла в домах. Как с ним быть?
– Ну, как? Ну, общество не будет с ним разговаривать, объявит ему бойкот.
– Но ведь бойкот – тоже насилие?
Андрей прервал рассуждения и удалился, мрачный, Оскорбленный.
Несмотря на некоторые сомнения, Виктору нравилось все, что говорил об анархизме Андрей. Ему очень хотелось, чтобы никогда не было войн, чтобы люди не убивали друг друга, чтобы все жили мирно, чтобы не было очередей за хлебом и керосином, чтобы не было этих страшных разговоров о голоде, о тифе и грабежах.
2
Как-то в августе, перед началом занятий в школе, Виктор сидел в адвокатской беседке и читал газету. В газете писалось, что деникинский генерал Мамонтов прорвал фронт и идет в глубь страны, разрушая железные дороги, грабя совхозы, громя города.
Петр Игнатьевич сидел рядом на низеньком стуле и чинил чьи-то сапоги.
– Дядя Петя, – окликнул его Виктор, – возьмет Мамонтов Москву?
– Трудно сказать.
– Вот бы папе рассказать об этом!
– Папа знает. Я ему вчера сумел кое-что шепнуть.
– За что его так долго держат? – спросил Виктор. – В чем он виноват?
– Никто, – сказал Петр Игнатьевич, – не был наказан беспричинно. Если бы большевикам не повезло в октябре семнадцатого года, Евгений сделал бы с большевиками то же, что они сделали с ним.
Однако эти доводы не успокаивали Виктора.
– А все-таки хорошо бы было, если бы Мамонтов взял Москву! Правда, дядя?
Петр Игнатьевич не успел ответить: дверь стремительно открылась, и в беседку вбежал Андрей.
– Виктор, бойскаутов разгоняют!
– Да что ты?
– Я встретил сейчас скаутмастера, он просит всех идти в отряд!
Через полчаса Виктор и Андрей подошли к помещению, которое было занято бойскаутскими отрядами. Это была мрачная, низкая комната, пыльная и почти пустая. На одной стене висел портрет Баден-Пауэля и огромный фанерный щит с нарисованными белыми лилиями.
На колченогом столе валялся растрепанный комплект «Мира приключений» и «Устав бойскаутов».
За столом сидел незнакомый Виктору и Андрею парень в замасленной тужурке.
– Чего вам надо? – грубо спросил он.
– А тебе чего? – тем же тоном ответил Андрей.
– Я представитель юков, и мы занимаем это помещение.
– Это что за юки?
– Юные коммунисты.
– Дам я тебе по шее – и вылетишь вместе со своими юками!
– Попробуй. – Парень положил на стол кулак, вымазанный то ли мазутом, то ли дегтем.
– А куда же нам деваться? – спросил вежливо Виктор.
– Кому это вам?
– Бойскаутам!
– Таких больше нет. Кто хочет, иди к нам, а буржуазия пусть катится к черту.
Виктор посмотрел на Андрея. Тот пожал плечами.
– Кто же у вас главный? – спросил Виктор.
– Я.
– А откуда ты?
– Со «Светлотруда». Ну, валите, ребята!
– А как же наши вещи?
– У нас останутся.
– Ну и сволочь!
– Ты помолчи, рыжий, а то… – Парень встал.
Виктор и Андрей вышли из комнаты.
Виктор шел мрачный, он ничего не мог понять.
«Черт знает что, – думал он, – папу в тюрьме держат. Все у нас отобрали. Бойскаутов не будет. Дядя Петр – сапожник. Нелепость, безобразие!»
– Что же делать, Андрейка? – спросил он.
– Мы им покажем! – сказал Андрей. Он был взбешен. Друзья замолчали.
– А знаешь что? Пойдем к Опанасу, он все знает.
– Пойдем.
И они зашагали к городской аптеке, где работал Николай Опанасов.
3
Провизор верхнереченской городской аптеки Николай Опанасов, а в среде друзей и знакомых – просто Никола Опанас, принадлежал к числу таких людей, которые вечно что-то ищут и находят то, чего никогда не искали.
Аптекарем Никола Опанас быть вовсе не мечтал. Запах аптеки претил ему, лекарства он ненавидел и еще в младенческом возрасте славился своим умением отлынивать от их употребления. И тем не менее Опанас стал фармацевтом.
После Октябрьского переворота двадцатилетний Никола Опанас, состоявший в то время в партии эсеров и руководивший бойскаутскими отрядами губернии, дал себе слово не работать на большевиков.
Однако когда через несколько месяцев верхнереченский губсовдеп предложил ему поехать на провизорские курсы, он не отказался, уехал в Москву, хотя Москвы терпеть не мог, и поступил на провизорские курсы, о которых никогда не думал.
Маленький, худой, немощный, с испитым лицом, с огромным бледным и острым носом – он всегда был безобразно одет. Что бы он ни надевал на себя – все молниеносно принимало вид страшно потрепанного барахла Новые ботинки через день обдирались о камни, зашнуровывать их до конца у него не хватало терпения, и шнурки вечно волочились по земле; новые штаны мгновенно пачкались мелом, грязью и черт знает чем. На рубашках, пиджаках и пальто у него никогда не было полного комплекта пуговиц; из-под чистой верхней рубахи вылезал ворот грязной нижней, на свежее белье Опанас надевал какую-нибудь замасленную рубашку.
Он ходил, нелепо размахивая фалдами незастегнутого пальто, с голой шеей, в потрепанной, безобразной фуражке, во время разговора брызгал слюной. Зубы у него сгнили, ногти вечно были грязные.
В его комнате было всегда сумрачно. Постель он оправлял кое-как, подушка напоминала промасленный блин. Знакомые остерегались давать ему книги, потому что он покрывал их пятнами, пачкал сажей, обрывал корешки.
Деньги не уживались с ним. Никола всегда был должен то одному, то другому, питался скверно, но зато поедал баснословное количество дрянных конфет.
И все же Опанас пользовался неоспоримым авторитетом среди ребят. Не без помощи самого Опанаса была создана легенда о том, как простой бойскаут Опанас дошел до начальника отряда, затем, поднимаясь в скаутских чинах все выше и выше, стал наконец губернским скаутмастером, состоял в переписке с Баден-Пауэлем, носил всякие шнуры и ленты – знаки своего отличия, руководил показательным отрядом, в котором, между прочим, сошлись с ним Виктор и его друзья.
Впрочем, Опанас был способным скаутмастером. Он умел порабощать детские души задушевными беседами у костра, различными поблажками их маленьким страстям, умел мирить их и ссорить, учил преклоняться перед храбрыми и презирать трусов. Хотя сам он, вопреки легенде, никогда не переходил вброд рек, не ночевал в палатках, не терпел дальних переходов и боялся темного леса, но умел делать вид, что и переправа вброд, и ночевка у костра, и холод, и дождь – все это уже испытано им много-много раз.
Он вихлял по ухабам жизни, забывая о делах вчерашних, не закончив дел сегодняшних, не зная, что он будет делать завтра, не умея привести в порядок свою комнату, свою одежду, свои мысли, свою жизнь, свои убеждения.
Христа и его учение он похоронил еще в гимназии, что, впрочем, не мешало ему в разговорах ссылаться на «эту гигантскую по своей чистоте проповедь».
Он стал было приверженцем Ницше, но однажды догадался, что внешний образ сверхчеловека и его, Николы Опанаса, тщедушное тело с огромным бледным носом – полярные понятия; и тут же обругал Ницше демагогом.
Ему нравились эсеры, он находил, что эсерство истинно русское движение, но в то же время уверял друзей, что большевики «настоящие умники». Его прельщала целеустремленность идеи Маркса, ее законченность. Однако он находил, что кадеты по натуре интеллигентней, а поэтому приятней.
Однажды он даже сел за стол и начал писать программу новой партии, в которой предполагал помирить Маркса с Христом и эсером Черновым, но дальше первого параграфа дело не пошло.
В Москву он попал в бурные времена. Там его путаные честолюбивые помыслы были разгаданы неким одноглазым человеком, который жил в столице под чужой фамилией и разыскивался…
Этот человек понял, в каких дебрях путается Никола, и помог ему запутаться в них еще крепче.
Он внушил Опанасу мысль о том, что «освобождение молодого поколения интеллигенции – дело самой интеллигентской молодежи и вождей, которых она должна выдвинуть».
– Однако, – сказал однажды этот человек Опанасу, – вожди совершат колоссальную ошибку, если не усвоят одной простейшей мудрости: лбом стену не прошибешь. Скрытое обходное движение, обходное движение, молодой человек, двойное окружение, а затем уже уничтожение врага – вот закон. О Каннах вы слышали? Ага! Так вот, в нынешние времена Канны – догма.
Опанас после этой беседы добыл книгу о Каннах, прочел и ничего не понял. Однако советы Одноглазого усвоил и тут же дал (в который раз!) честное слово самому себе приложить их к делу.
Когда Никола, окончив курс, собрался уезжать из Москвы домой, республика переживала трагические дни. Деникин шел на Москву и протягивал руку Колчаку. Гроза нависла над Питером, интервенты сидели на Севере, зашевелились белополяки.
Одноглазый долго говорил с Николой о том, как легко в это тревожное время добиться намеченной цели.
– Видите ли, молодой человек, – сказал он Опанасу, – большевики находятся на краю пропасти. Помогите нам сбросить их – и вашей услуги мы не забудем.
Одноглазый предложил Опанасу выгодную, но опасную работу.
Однако при первом же намеке на эту «работу» Опанас побледнел, понял, куда его тянут… В свою очередь и Одноглазый понял, что Опанас трус и для «работы» не годится. Он холодно распрощался с ним, обещав, однако, наведаться при случае в Верхнереченск.
В вагоне, сидя у окна, завернувшись в шинель и выставив из нее бледный нос, Опанас вспоминал последний разговор с Одноглазым из Москвы.
«Подтолкнуть большевиков к пропасти, – думал он, – это умно. А если в пропасть не большевики полетят, а – я? То-то и оно. С другой стороны, что же – оставаться навек провизором? Стать через сорок лет заведующим аптекой?»
Думы Опанаса были прерваны. К нему подсел старик с клочковатой бородкой; глаза его блестели по-волчьи. Вытирая рукавом красное потное лицо, старик долго и упорно разглядывал Опанаса.
– Военный, что ли? – надорванным голосом спросил он.
– Не военный.
– Стало быть, сам по себе? Удовлетворительно. И я сам по себе. Гляжу, сидишь ты, словно сыч, дай, думаю, поболтаю с умным человеком. Умный человек молчит, когда кругом языки чешут. Так я говорю?
