Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Город умирал.

Никто не строил в нем новых домов, не прокладывал новых улиц, начатые постройки были заброшены, в них поселились бездомные собаки и птицы. На станции ржавели рельсы; редко-редко проходили через Верхнереченск поезда. Лишь маневровый паровоз, суетясь, бегал взад и вперед, но и он часто стоял без дела, а машинист, высунувшись из окошка, посасывал свою трубочку и слушал, как на кладбище кукует кукушка и стучит дятел…

Тишина на станции, безлюдье…

А ведь совсем недавно какой грохот здесь был! Беспрестанно шли составы, вокзал всегда был переполнен, железнодорожное депо год от году росло, пристраивались новые отделения и цеха, вагоны ремонтировались сотнями.

Во время гражданской войны город как бы стал подниматься на ноги. Через него проходили на фронты воинские эшелоны, здесь обосновывались штабы, сюда свозили продовольствие и амуницию. Завод «Светлотруд» работал в три смены, железнодорожное депо снова начало расширяться.

Но вот окончилась война, из города ушли воинские части и штабы, пакгаузы опустели, завод «Светлотруд» был накануне консервации… Вскоре было закрыто депо: кто-то где-то решил, что оно совсем здесь не нужно, и приказал рабочих распустить по домам, ворота забить, а станки увезти в другое место. Вслед за депо перестал работать и «Светлотруд», – он поставлял железнодорожникам литье. Сотни рабочих сидели без дела, вытачивали зажигалки, толпились на бирже, брались за любую работу.

По городу ползли слухи о том, что скоро Верхнереченск превратят в заштатный город. Слухи эти стали настойчивыми после того, как в учреждениях начали сокращать служащих.

Все это не проходило бесследно для Андрея и его друзей. Каждый из них в семье, на улице, на рынке, на бирже труда слышал одно и то же. Многое из того, что делалось в стране, казалось страшным и непонятным.

Возникали недоуменные вопросы: чем занять молодежь? Она с пристрастием допрашивала родителей: почему перестали работать заводы? Почему нельзя получить работу? Зачем же учиться, если впереди безработица? Почему нет в жизни устойчивости, порядка, твердости и ясности?

Лена, Андрей, Виктор и Джонни, каждый по-своему, в меру своих темпераментов, мучились, думая об окружающем, искали ответов и не находили их. Жизнь не давала им удовлетворения. Свои способности, как казалось этим юнцам, им некуда было приложить.

Они чувствовали себя лишними людьми.

9

Страна в те дни готовилась к новому трудному переходу – разрабатывался план пятилетки. На Турксибе уже легли первые километры рельсов, юг шел навстречу северу. Закладывался Днепрогэс, в деревнях возникали колхозы и шла борьба с кулаком за хлеб, за тракторы, – их было на полях страны немного больше двадцати тысяч.

Миллион триста тысяч здоровых мужчин и женщин не имели занятий и заработка.

Мало кто знал, что уже близится время, когда вербовщики явятся в Верхнереченск и будут уговаривать людей ехать на Магнитку, в Кузнецк и в любой угол Советской России, – за большие деньги, на любую работу.

Страна боролась с трудностями. Социализм, к постройке которого народ уже приступил вплотную, должен был уничтожить эти трудности.

Когда в Верхнереченске пленум губисполкома начал рассматривать план губернской пятилетки, Богданов и его приятели подняли дикий вой. План был объявлен ими «пустышкой», «испорченной бумагой».

В газете появилась дискуссионная статья Богданова. Ликвидация безработицы называлась им «бредом», предполагаемая реконструкция города – «фантазией», строительство новых заводов, школ, больниц – «обманом».

Борьба разгоралась. Наши молодые герои, наблюдавшие за этой борьбой, ничего не могли понять: время прозрения было еще впереди…

10

Иван Карнаухов, рабочий завода Гужона, приехал с Сергеем Ивановичем Сторожевым из Москвы и был избран секретарем губкома комсомола. Поехал он в Верхнереченск не по своей воле: его уговорил Сторожев. Сергея Ивановича он знал с восемнадцатого года, – тот не раз бывал на заводе, где Карнаухов организовал первую комсомольскую коммуну.

Тринадцати лет Иван Карнаухов бежал из дома, из города Курска, в Красную Армию, какая-то часть взяла его с собой, и почти четыре года он воевал. В том же восемнадцатом году он узнал Сергея Ивановича и не разлучался с ним лет шесть – всю войну и два послевоенных года, когда Сторожев работал по продовольственной части. Сергей Иванович полюбил мальчишку и тянул его, тянул за уши, приучил к дисциплине, заставил полюбить книги, науку. Иван следовал всем советам Сергея Ивановича, который, надо сказать, нежностью его не баловал и проступков никогда не прощал.

Вскоре Карнаухов стал незаменимым человеком в части. Он был отчаянным запевалой, лихо играл на гармонике, был проворен, исполнителен и неутомим в разведке, походах, играх.

С годами пришла серьезность, задумчивость, но от торчащего на затылке хохолка Карнаухов никак не мог избавиться, и этот легкомысленный хохолок портил ему настроение. Наконец Карнаухов начал наголо брить голову, и серьезности сразу прибавилось вдвое.

После войны Карнаухов вернулся на комсомольскую работу. Не было человека, которого молодежь так бы любила. Зачинщик всяких шумных предприятий, сероглазый великан, он сокрушал сердца девушек, но не разбил ни одного.

Безалаберность с годами не ушла из его характера. Всякое серьезное и большое дело он был способен энергично начать, но потом оно ему надоедало, в голове рож дались новые проекты – Карнаухов остывал к старым делам, кое-как дотягивал их до конца или бросал.

За это ему не раз попадало от Сергея Ивановича.

Справедливости ради надо сказать, что он не раз просился в Свердловку, но его не пускали. В ЦК комсомола говорили: подождешь.

И он ждал и работал, как умел.

Приехав в Верхнереченск, Карнаухов недели три ездил по заводам, мастерским, часами сидел на бирже труда. Безработной молодежи становилось все больше. Где найти работу, что выдумать, чтобы занять молодые руки?

Этот вопрос был самым жгучим для Верхнереченска в те годы, самым тяжелым. Карнаухов дрался за каждую вакансию на почте, на заводе, в учреждении. Устроить молодую девушку курьершей в губпродком было связано с таким количеством телефонных звонков, упрашиваний, угроз, что добытая победа казалась огромной. Между тем на место одной устроенной девушки на биржу приходило еще двадцать, тридцать…

Заботы о броне подростков на предприятиях, о фабрично-заводском обучении, о безработных поглощали массу времени, и не было возможности продумать что-то большое, серьезное, основное.

– Учиться тебе надо, Иван, учиться. Погибнешь так, – говорил Сторожев и хмурил чистый лоб.

Однажды Карнаухов заехал в школу, которую только что окончили «пираты». Шел урок. В учительской сидел седоусый, сердитый на вид человек. Когда он заговорил, Карнаухов уловил запах водки. Это был Сергей Петрович Компанеец.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Мне нужен секретарь комсомольской ячейки. Я из губкома комсомола.

– Ах, ревизор! «Подать мне Тяпкина-Ляпкина»? Тяпкин-Ляпкин на уроке.

– Ну, я подожду.

– Как угодно. Занимать прикажете?

– Да нет, не стоит. Вы что такой сердитый?

– Изволите ли видеть, я отец двух детей. Дети кончили школу и, вместо того чтобы учиться дальше, поступили черт знает куда. В какой-то театр. Актеры! Всю жизнь мечтал, чтобы мои дети ломали комедию. И был бы еще настоящий театр, а то черт знает что, какое-то идиотство. Да, да, идиотство, смею вас уверить, глупость, ерунда! Я бы предпочел их видеть дворниками, но дворники – специальность редкая, на бирже труда двести безработных дворников.

– Ну так уж и двести!

– Хорошо, сто. Это вам больше нравится? Пожалуйста.

Сергей Петрович говорил громко, стучал кулаком по столу, расстегивал и снова застегивал старый чесучовый пиджак.

– Ничего, это временное явление, – сказал миролюбиво Карнаухов.

– Ах, временное! Передовицами изволите выражаться. У вас все временное. Биржа труда – временно, школа дрянная – временно.

– Ну вот, и школа плохая.

– Да, да! Плохая! Дрянь, а не школа. Неучей разводим, верхоглядов. Не знают, как писать, не умеют читать, считать, не знают, где Каспийское море и что такое Огненная Земля. Истории не знают. Ничего! Зато театры, кружки, комсомол, тьфу ты! Мой собственный сын вот в этой школе был главным, как это, – председателем. С револьвером ходил, учителей презирал. А я его не смел высечь, понимаете? Оболтусы растут. Погодите, вы мои слова припомните, вы меня вспомните! Ах, скажете, этот старый хохол был прав.

Карнаухову было неприятно слушать старика. Что и как отвечать ему, он не знал. Чтобы перевести разговор на другое, он спросил:

– Разве вы украинец?

– Да! Чистокровный! И не стыжусь, не скрываю. Да, украинец. Язык знаю, историю знаю. А вам что? Украине, молодой человек, я не нужен.

– Какая глупость! – вырвалось у Карнаухова.

– Глупость? Ах, глупость! – вскипел Компанеец. – Я утверждаю это.

– А вы бы поехали да поглядели, нужны вы там или нет.

– И поеду. И погляжу.

– Правильно. Там учителей не хватает, вас примут, как родного. У меня друг есть в Харькове – хотите, напишу?

Сергей Петрович с недоумением посмотрел на Карнаухова. Хмель выходил из головы, он начал понимать, что наболтал много лишнего.

– Все это фантазия, – сказал он сурово.

– Зачем фантазия. Сейчас же напишу. Пожалуйста. Вы что преподаете?

– Историю, самый презренный сейчас предмет.

– И очень хотите на Украину?

Сергей Петрович молчал.

– Если вы это серьезно, – сказал Карнаухов, – заходите ко мне в губком. Моя фамилия Карнаухов. Мы с вами поговорим подробно. Захватите на всякий случай послужной список.

– Благодарю. – Компанеец встал. – Вы… вы серьезно насчет Украины? – Голос его дрогнул.

– Зачем же мне шутить?

– До свидания, спасибо. Да, да, спасибо. Я тут наговорил бог знает что… Я зайду… Прощайте! – Сергей Петрович, напялив шляпу, боком вышел из учительской.

На перемене Карнаухов нашел секретаря ячейки, Юшкина давно из школы прогнали. После Юшкина переменилось несколько секретарей. Наконец комсомольцы избрали того самого парнишку, которого некогда «пираты» судили за то, что у него грязные руки. Парнишка за эти годы возмужал, вырос, в школе вел себя степенно и скоро стал человеком популярным не только среди комсомольцев. К нему шли с жалобами друг на друга ученики, и он искусно мирил их, укрощал бунтарей в младших классах, комсомольцев засадил за уроки и следил за тем, как они учатся. Звали его Васей. Вася Мохов.

Сам он кончал в этом году школу.

Карнаухов проговорил с Васей всю большую перемену и почти весь урок.

Расспросы Карнаухова носили поверхностный характер, и секретарь ячейки очень скоро понял это. Он сидел напротив секретаря губкома комсомола, легкая усмешка появлялась порой на его губах; его прищуренные хитроватые глаза в упор разглядывали Карнаухова и как бы говорили: да, друг, мало ты нас знаешь, мало.

Был Вася крепким, широкоплечим, одет добротно: в хорошие сапоги, черные суконные брюки. Черную гимнастерку перетягивал широкий пояс. Втихомолку он читал философов девятнадцатого века и мог бы, как он думал, «загнать» Карнаухова «в бутылку». Вообще, секретарь губкома ему не очень понравился.

«Суховат, – решил паренек, – пульс все ищет».

Карнаухов расспрашивал о дисциплине, об учителях, о пионерах, собраниях, но Вася чувствовал, что главного Карнаухов не умеет спросить, именно не умеет.

– Мне тут учитель один жаловался, что школа ваши плохая, – сказал Карнаухов и бросил на Васю косой взгляд: я, мол, все знаю.

– Школа везде одинаковая, – усмехнулся паренек. – Мечемся туда-сюда.

– Что же, по-твоему, в ней плохо?

– Это ты должен мне сказать, – вызывающе ответил Вася. – А мы что ж – мы учимся. В шахматы играем. Кружки разные.

– Кружков много, а знаний нет, – сказал Карнаухов.

– Что дают, то берем, – со смиренным ехидством ответил секретарь. – Сами кое до чего добираемся.

– Ты бы пришел в губком да доклад сделал. – Карнаухов злился.

– А зачем? Ну, поговорим, ну, послушаем доклад, а дальше?

– Черт знает, что делать, – признался Карнаухов. – Знаю, что плохо, а в чем пружина – не нащупаю.

– Тонкое дело. – Вася вздохнул. – Ты почаще бывай у нас. Сидишь там…

– И не говори. Ладно, зайду на днях, поговорю с ребятами.

Карнаухов ушел: он не знал, о чем говорить со школьным секретарем, и понимал, что Мохов в душе подсмеивается над ним.

В дверях Карнаухов столкнулся с Леной Компанеец. Он извинился и вышел. Лена, увидев в учительской секретаря школьной ячейки, порозовела от смущения. Она его узнала.

– Вы здесь? – пробормотала она.

Лену Вася не узнал.

– Здесь, – сказал он, – а где же мне быть, как не здесь?

Лена рассмеялась.

– Нет, я не о том. Я вас знаю. Я тут училась, когда вам, помните… – Она опять смутилась.

– А-а, это когда меня судили? Как же, как же, запомнил. А вы зачем сюда пришли?

– Я за папой. За Сергеем Петровичем. Он здесь?

– Был здесь и ушел. Он сумрачный какой-то.

Лена помрачнела.

– Он болен, – сказала она. – Вы бы на него обратили… внимание. Вы здесь учитесь?

– Учусь. И в комсомоле работаю – секретарем. Сергея Петровича я знаю. Что с ним?

– Пьет, – тихо сказала Лена.

Вася внимательно посмотрел на Лену, она украдкой вытирала слезы.

– А не стоит плакать. Не пьяница же он. Ну, выпьет, ну, еще раз выпьет, и пройдет.

– Вы не знаете, – еле слышно прошептала Лена. – Он часто пьет. Очень часто.

– Хорошо, что сказали. Я подумаю об этом. Что вы сейчас делаете?

– В театре работаю. А что нового в школе?

– Много нового. Много старого и много нового. Комсомольцы начали хорошо учиться – вот вам одно новое. Собраний стало меньше – еще новое.

– Много у вас комсомольцев?

– Сорок человек.

– Вы кончаете школу?

– Да, в этом году.

– А дальше? На биржу?

– Ну, что же, может быть, и на биржу.

– Зачем же учиться? – Лена пытливо посмотрела на Васю. – Зачем люди кончают вузы?

– Не все идут на биржу.

– Ну, большинство.

– Это не надолго.

Лена вздохнула.

– Я хочу посмотреть школу, – сказала она, – давно здесь не была.

– Я с вами пойду. Только тише, у нас теперь строго.

Лена и Мохов долго ходили по школе, потом вышли в школьный сад, присели на скамью. Отсюда было видно реку, луг за ней. Луг, покрытый свежей весенней травой, шел до леса, перекатываясь с холма на холм. Вечернее солнце обливало мир розовым светом, вода в реке отражала небо, белые круто замешанные облака.

Лена и Вася разговорились, и Лена удивилась, как много знает этот крепыш.

– Зачем все это нужно вам? Ведь безработным Гегель не так уж важен.

– Разве вы думаете, что биржа труда будет стоять еще десять лет?

– Ну, пять.

– Вряд ли. Ну, допустим, пять. Через пять лет Гегель, стало быть, понадобится? И математика, и география, и все мы, с нашими знаниями.

– Это хорошо – верить в будущее, – задумчиво сказала Лена. – Вы верите, что скоро все будет по-другому?

– Я знаю. – Вася сказал это как-то особенно выразительно.

– Какой вы счастливый.

– А вы не верите?

– Не знаю. – Губы Лены дрогнули. – Слишком мы эгоисты, нам бы все иметь сегодня. Я учиться хочу, а нельзя.

– Все можно, если захотеть!

– Все?

– Почти все.

Лена с уважением посмотрела на парнишку. Он не рисовался, говорил просто, глаза его были чисты и ясны.

– Жаль, что я вас не знала как следует, когда здесь училась, – призналась Лена. – Тут был Юшкин.

– Он много напортил. Но ведь не все такие, как Юшкин.

– Да, но мы боялись всех. Я сейчас вспоминаю – мы отгораживались. Знаете, бывшие люди, папины детки, интеллигенция…

– Жаль, что и я вас не знал раньше. Мы бы могли договориться. Вы бы комсомолкой у меня были.

– Какое. – Лена встала. – Разве нам можно?

– А вы приходите ко мне чаще, я вас обращу в свою веру.

– Ладно.

Лена распрощалась с Васей. Всю дорогу она думала о нем – о его простых словах. «Биржа? Биржи не будет, а знания нужны будут всегда».

«А может быть, – думала Лена, – бросить все это, и в Москву, в вуз?»

И не могла решиться.

Секретарь школьной ячейки напрасно поджидал ее. Лена не появлялась больше в школе. Другие мысли и дела поглотили ее.

Глава третья

1

– Итак, мы расстаемся?

– Да. С вами хотят поговорить в Москве.

– В Москве?

– Как вы боитесь Москвы! Даже побледнели!

– Нет, у меня просто закружилась голова.

– Ах, вот как!

– От счастья. Именно от счастья. Я всегда стремился в Москву.

– Да?

– У нас полное совпадение желаний: вы хотите как можно скорее отправить меня в Москву, я хочу как можно скорее туда попасть.

– Чертовски неприятный у вас смех.

– Неужели? Скажите, пожалуйста, ну, все точно сговорились.

– А все-таки, я вас поймал.

– Мне приятно, что это доставило вам удовольствие!

– Вы клоуном никогда не были?

– Нет. Но с комиками дело иметь приходилось.

– Вы были способным учеником.

– Ошибаетесь, я у них ничему не научился.

– Скромничаете?

– Уверяю вас. Мы с ними расходились во всем. Они – сплошь идеалисты. Что касается меня, я далеко не поэт.

– Ну да, вы просто агент британской или какой-то другой разведки. Зверь не из мелких.

– О, львы так просто не попадаются!

– А вот вас я все-таки загнал в ловушку.

– Значит, по вашему мнению, я лев?

– Ну, какой там лев. В крайнем случае – гиена.

– Неужели похож?

– Да, есть что-то общее.

В дверь постучали.

– Да-да!

– Товарищ начальник, – сказал вошедший. – Якубович прибыл.

– Позвать сюда.

Начальник – широкий, плотный, уже не молодой, встал из-за стола, открыл окно, и в комнату ворвался грохот моря. Он успокаивал. Второй день начальник возился с этим долговязым лобастым парнем. Приплыл ночью в лодке с неведомыми, тотчас ускользнувшими от погони людьми. Когда арестовывали – улыбался. При обыске нашли носовой платок без метки, два червонца, оказавшиеся, при химическом анализе, настоящими, и сачок для ловли бабочек: обыкновенный сачок с деревянной ручкой.

– Зачем вам понадобился сачок? – осведомился следователь.

Пойманный передернул плечами.

– Как – зачем? Я приехал сюда ловить бабочек.

– Вот как?

– Представьте.

– Бабочек или…

– Ваши намеки не доходят до меня, – благодушно обронил задержанный.

– А вы можете объяснить мне, что значат эти пометки на рукоятке сачка?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Следователь взял со стола сачок, вынул из стола лупу и долго изучал поверхность рукоятки. Потом передал сачок и лупу арестанту.

– Посмотрите. Вот здесь. Нет, нет, вот здесь… Нашли? Гвоздем, что ли, нацарапаны какие-то значки, возможно, пароль, и слово…

– Ничего не вижу.

– «Мартышка в старости…» – так, что ли? Так я скажу, что тут написано. Вот видите? Слово «апостол»… Что оно означает?

– Виноват, не знаю. Не знаю, не видел, когда покупал сачок, не приметил.

– Но вы же видите слово «апостол»?

– Ах да, теперь вижу.

– Что это такое?

– Что именно?

– Перестаньте валять дурака.

– Виноват, не буду. Апостолами называют учеников Иисуса Христа, если вы не запамятовали.

– Этот тоже ученик Христа?

– Кто?

– Ну вот тот, чье имя или конспиративная кличка еле приметно выцарапана на ручке сачка.

– Шутите! После Христа осталось двенадцать его учеников. Могу перечислить по именам. Но они давно умерли.

– У Христа, разрешите заметить, было тринадцать апостолов. Вы забыли некоего богача Павла… Помните, по пути в Дамаск на него нашло озаренье…

– Да, да! «Камо грядеши»…

– А вы камо грядете?

– Я уже здесь. И все-таки вы ошибаетесь, гражданин следователь. Апостолов-то было двенадцать. Вы забыли об Иуде Искариотском, повесившемся на осине.

– Впрочем, конечно. Стало быть, этот ваш апостол тринадцатый? И он, так сказать, занял место Иуды? Предатель заменил предателя. Один предал Христа, этот предает родину.

Арестант фыркнул.

– Понятия не имею, о чем вы говорите. Апостолы… Дамаск… Камо грядеши… Никакого отношения к апостолам я не имею. Я натуралист, понятно? И приехал сюда ловить бабочек! Доходит это до вас или нет?

– С кем приехали?

– Позабыл.

– Кто вы?

– Ученый! Ученые так забывчивы.

– Откуда приехали?

– Оттуда! – И неопределенный жест куда-то в сторону. Злобная усмешка и холодные глаза. Улыбается ртом, глаза как лед, словно чужие, словно то, что делают губы, их не касается.

– Недавно было сообщено, что человек, связанный с одной иностранной разведкой, должен перейти границу. Приметы совпадают. Время совпадает.

Когда арестованному сообщили, что он будет отправлен в Москву, – побледнел. Но давать показания отказался. Ладно! Недаром велено срочно отправить туда. На вид лет двадцать пять. Молокосос, но из крепких. Храбрится. А все-таки кончики пальцев дрожат. Попался!..

Арестованный курил папиросу, поглаживал светлую бородку, стирался быть спокойным, но иногда начинал нервно барабанить пальцами по столу.

«Боишься, любезный, – уже улыбаясь, подумал начальник, – сердечко-то ходуном ходит!»

– Куда он запропастился, этот Якубович? – вслух сказал начальник и пошел к двери. У порога он споткнулся – оторвавшаяся еще утром резиновая подошва подогнулась, и начальник чуть не упал.

– Плохо клеят, – сказал сидевший в кресле.

– Что?

– Плохо, говорю, склеивают резину с кожей. Не знают настоящего клея. Вот если бы у меня был мой клей, я бы вам помог! Разрешите, погляжу?

– Сядьте на место!

В эту же минуту в кабинет вошел круглолицый, курносый человек.

– Долго вас приходится ждать! – сказал начальник.

– Виноват, сдавал документы!

– Повезете этого сокола в Москву.

– Слушаюсь.

– И смотрите, чтобы был цел и невредим, здоров и бодр.

– Слушаюсь!

– Придется отправлять вас скорым – Москва требует. У арестантского вагона лопнула ось. Я заказал купе в международном. От себя – ни на шаг.

– Есть!

– Идите, оформляйтесь.

Человек козырнул, повернулся и вышел. Начальник сел на свое место.

– Ну и все.

– Спасибо за заботы.

– Не стоит. Между прочим, если вы попытаетесь бежать или что-нибудь в этом роде, понимаете, он вас…

– Да, да, это я знаю.

– Отлично.

Начальник позвонил. Вошли двое вооруженных в шинелях. Сидевший в кресле встал, поклонился начальнику и вышел.

2

Алексей Якубович был не в духе. Он только что вернулся из дальней, утомительной поездки, и вот снова надо трястись два, а то и три дня, есть кое-как, не спать, слушать рассказы, жалобы, признания, разные гадости или гневное брюзжание, и нет возможности хоть раз смазать по роже за все гнусности, которые приходится выслушивать.

С другой стороны, Якубович гордился возложенным на него поручением: ребята рассказывали, что пойманный – крупная птица.

Якубович запихал в чемодан разную мелочь, переоделся, осмотрел браунинг и в сотый раз перечитал надпись на серебряной дощечке, прикрепленной к щеке револьвера, – там были написаны приятные для Якубовича слова.

Мрачное настроение понемногу рассеивалось: в конце концов съездить в Москву не так уж плохо. Он давно не был там, и если Люда жива, здорова – можно будет хорошо провести время. Якубович забыл о предстоящих бессонных ночах, о беспокойном соседстве. Впрочем, ему рассказывали, что его новый «клиент» – человек веселый.

За минуту до отхода поезда Якубович и его спутник заняли купе международного вагона. Вагон был пуст. «Клиент» снял легкое пальто и шляпу, уселся на диван, разгладил редкие светлые волосы, раздвинул шторы, посмотрел в окно – поезд шел, окруженный тьмой.

Якубович окинул взглядом купе, оно ему понравилось: четырехместное, просторное. Прекрасно!

Он снял кожаное пальто, забросил на крючок фуражку и закурил, с наслаждением затягиваясь дымом.

Арестованный строго взглянул на него, закашлялся и сказал:

– Дым! Легкие!

Якубович подошел к двери, приоткрыл ее и стал выпускать дым в безлюдный коридор. Громыхая чайником, по коридору прошел заспанный проводник в запачканной мелом тужурке. Когда он открыл дверь, в купе на мгновение залетел дробный стук колес. Якубович курил, наблюдая за дымом, который поднимался к потолку вагона и окутывал электрическую лампу лиловатым флером.

– Дует! – резко сказал арестованный. – Сквозняк!

Якубович досадливо поморщился, погасил папиросу, вошел в купе и прикрыл дверь. Стук колес стал глуше, мягче.

– Ну вот, стало быть, едем в Москву! – сказал Якубович и прилег на диван.

Арестованный не ответил ему; он пристально рассматривал противоположную стену.

– Клоп! – сказал он.

Якубович вскочил.

– Где, где? – Он осмотрел спинку дивана, но никакого клопа не увидел.

Якубович снова прилег на диван, блаженно вытянул уставшие ноги и стал думать о Москве и о Люде. Вдруг он услышал стон и открыл глаза. Арестованный сидел и широко раскрытым ртом хватал воздух.

– Жажда! – наконец выдавил он.

– Вы что, пить хотите?

– Жажда! – злобно повторил спутник.

Якубович снял с чемодана желтые скрипящие ремни, бросил их в сетку над диваном, открыл чемодан и вынул бутылку пива, которую припас для себя. «Клиент» выпил всю бутылку, не поблагодарив, вернул ее Алексею и закрыл глаза.

«Вот так фрукт!» – подумал беззлобно Якубович. Он снова забрался на диван и неожиданно погрузился в полудремоту. Впрочем, каким-то шестым чувством он сознавал все, что делается вокруг, – ничтожный шорох возвращал его к действительности.

Поезд между тем мчался с ревом и свистом, минуя разъезды.

Арестованный встал с дивана, подошел к окну, заглянул в темень, медленно повернул голову к Якубовичу, увидел, что тот лежит, и довольно громко сказал:

– Сомненья! Опять сомненья!

– Да вы ложитесь, усните, вот и пройдут сомненья!

– Молчите! – резко сказал спутник и сел. – Жестокость! – трагически прошептал он.

Якубович снова погрузился в сладостную дрему. Но вздремнуть ему удалось самую малость: арестованный разбудил его резким окриком:

– В уборную!

Якубович встал, вывел арестованного в уборную и, прикрыв дверь, следил, чтобы тот не вздумал улизнуть через окно.

Всю длинную ночь Якубович так и не сомкнул глаз. Арестованный то просил потушить свет, то – зажечь его. Сам он ничего делать не хотел, ни к чему не притрагивался, все свои требования выражал кратко и повелительно. Это было похоже на издевательство.

К утру состав застрял в пути – что-то сломалось у паровоза.

Поезд вышел из графика и потащился кое-как, опаздывая и простаивая подолгу у семафоров.

Утром арестованный сказал:

– Тоска!

– Это что, – ответил Якубович, – вот у меня была тоска, это действительно!

И, чтобы развлечь спутника, он принялся рассказывать какую-то смешную историю, в которой был замешан. Арестованный, опустив голову, казалось, внимательно слушал своего спутника. Но в самом интересном месте он поднял голову, окинул рассказчика презрительным взглядом и сказал:

– Не интересуюсь!

Затем пошло еще хуже. Арестованный отказался от кофе. Когда кофе унесли, он полчаса сидел неподвижно, затем произнес:

– Кофе!

– А, ч-черт! – вырвалось у Якубовича. – Вам же предлагали!

– Хам! – прошипел арестованный.

Еле сдерживая ярость, Якубович приказал сопровождавшему их конвоиру принести кофе. Когда приказ был выполнен, арестованный отодвинул от себя стакан.

– Пропал аппетит! – оскалив желтые редкие зубы, сказал он.

Арестованный входил во вкус игры, она забавляла его. Едва только поезд покинул большую станцию, где можно было все купить, он потребовал, чтобы ему немедленно дали свиную отбивную. Якубович стал доказывать, что отбивную достать нельзя. Тогда «клиент» отвернулся к окну и прошептал:

– Буду нездоров!

Якубович позвал красноармейца из охраны, занимавшей соседнее купе, и приказал во что бы то ни стало достать отбивную. Когда ее принесли, арестованный нагло засмеялся, отрезал два-три кусочка, пожевал их и лег спать.

Уже бешеная ненависть клокотала в груди Якубовича и рвалась наружу, уже нужны были величайшие усилия, чтобы сдерживать ее, чтобы спокойным тоном возражать арестованному или успокаивать его, когда тот начинал дрожать, сжимать пальцы, хрустеть суставами.

– Начальник приказал, – отрывисто бросил арестант, – мне – все…

Якубович давно проклял своего «клиента», он не мог спокойно видеть этот огромный лоб, эти светлые редкие волосы, эти холодные глаза.

«Ну и мерзавец! – думал он. – Давно таких не встречал!»

В свою очередь «клиент» не скрывал ненависти к своему спутнику. Иногда в его взгляде было столько животной злобы, что Якубовичу становилось не по себе.

Поезд тем временем шел, спотыкаясь и останавливаясь, пропуская поезда, идущие по графику, и опаздывая все больше и больше.

Москва была далеко, арестант по мере приближения к ней становился все раздражительней, капризней и грубей.

3

Якубович не имел права оставить арестованного одного хотя бы на пять минут. Выходя из купе вагона по нужде, он вызывал охрану, и около открытой двери появлялся красноармеец. Двое суток Якубович был прикован к человеку, который явно издевался над ним. Сам арестант спал, но как только Якубович начинал дремать, он под каким-нибудь предлогом будил его.

Якубович устал, он хотел спать, ему хотелось изматерить этого лобастого мерзавца. Но он принужден был сдерживать свою ярость. Чтобы хоть чем-нибудь развлечь себя, он начал напевать песенку. Арестованный заметил:

– Паршивый голос!

Якубович скрипнул зубами и замолчал.

В конце концов арестованный вывел из себя Якубовича, и тот зарычал:

– Вот я стукну вас!

– Не посмеете! – цинично улыбнулся спутник. – Вы не жандарм. Подниму шум, доктор, знаки побоев, протокол! И так и этак вас – вон!

Поздно вечером, когда поезд шел где-то в степи, вдалеке от больших станций и городов, арестованный потребовал нарзану; у него, видите ли, появилась изжога. Якубович принужден был по телеграфу просить станции, лежащие на пути поезда, достать ему нарзан. Вечером, получив нарзан, арестант налил себе стакан, выпил, закупорил бутылку и поставил ее на столик. Якубовичу тоже захотелось пить, но когда он потянулся к бутылке, арестованный отстранил его руку и, выдернув из бутылки пробку, вылил нарзан в плевательницу.

Якубович промолчал. Он решил не реагировать на отрывистые замечания арестанта, старался на него не глядеть. Один вид его вызывал в нем отвращение.

– Свет!

Якубович потушил лампу, оставив гореть лишь синий ночник, и снова прилег. Сознание мгновенно начало двоиться, мысли стали легкими, тело погрузилось в тепло. Он подумал, что неплохо было бы позвать кого-нибудь на охраны и хоть часок соснуть по-настоящему. Однако он не мог сдвинуть ног с дивана.

«Черт! – засыпая, думал он, – неплохо было бы позвать Иванчука, пусть посидел бы… пока я…»

Но тело не хочет уходить из тепла… из мягкой покачивающейся ямы…

«Пусть бы посидел в купе», – тянулась мысль, но мимо глаз вдруг побежали какие-то узоры, кольца, черная точка появилась и исчезла… «Посидел бы в купе…» Якубович всхрапнул и проснулся. Он открыл глаза и услышал шаги за дверью.

«Ага, – думал он, засыпая снова, – дежурный ходит, а этот дьявол спит… Ну, и пускай спит… хорошо бы разуться, снять сапоги, пошевелить пальцами… снять бы… что снять?..

И тело снова стремительно улетело в мягкую покачивающуюся бездну…

«Если она еще в Москве!..»