Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Глава четвертая
1
В конце октября Богданов узнал о том, что его вожаки распустили фракцию и объявили о прекращении подпольной работы. Впрочем, помня разговор с «гостем» после собрания на Бычьем Загоне, Богданов отлично понимал сущность нового маневра и написал в губком заявление, составленное в смиреннейшем тоне. В заявлении осуждалось все, что делал он, Богданов, до сих пор, и содержалось клятвенное обещание впредь не нарушать партийной дисциплины.
Открытые встречи со своими единомышленниками пришлось прекратить.
Фролов посещал Богданова лишь поздней ночью, пробираясь к дому номер четырнадцать по Холодной улице через проходные дворы. Некоторые члены богдановской группы приняли всерьез покаяние своего вожака и завопили. Один из них, немец Карл Фогт, грозил Богданову проклятием «мирового пролетариата, который им обманут». Тогда на окраине города, в доме, принадлежащем Фролову, состоялась секретная встреча Богданова с его единомышленниками. Все недоразумения были улажены.
Особый разговор Богданов имел с Фогтом. Фогт заявил прямо, что он больше не намерен «пробавляться на красивой фраз», и требовал немедленных действий.
Богданов серьезно занялся аппаратом губрозыска, и в скором времени все, что еще оставалось там здорового, было под разными предлогами удалено или послано в уезд «на укрепление периферии».
Богданов держал своих людей во всех уездах. Розыск работал старательно. Начальники носились по уездам, ловили воров, налетчиков, бандитов, сколачивали группочки единомышленников, подбадривали людей, устраивали собрания в лесах или на конспиративных квартирах.
Типографские принадлежности Богданов решил пустить в дело и приказал перевезти их к Фролову. Тот безуспешно искал помещение для нелегальной типографии.
2
Как-то вечером Лев сидел в передней, у топившейся печки. У Богдановых шла громкая перебранка. Николай Николаевич искал какие-то бумаги, не находил их, кричал на Юлю, будто она изводит важные документы на папильотки.
Юля обозвала мужа болваном и ушла в столовую. Потом вышел Богданов, бросил в огонь скомканные бумаги и ушел.
Лев быстро выхватил из огня вспыхнувшие листки. На одном из них было написано: «Мама приехала и здорова. Багаж у меня. А.»
Мама была знакома Льву. Богданов, в разговоре с Фроловым, так называл типографию.
Лев спрятал полуобгоревшую бумажку в карман и развернул следующую. Это была ведомость. На разграфленном листе написано несколько десятков фамилий, вероятно зашифрованных. Против каждой фамилии – цифры и значки. Лев сунул и этот лист в карман. Когда Богданов снова вышел из комнаты с охапкой бумаг, Лев сидел в том же положении.
– Вы что грустите?
– Так, думаю…
– Скучно что-то, – пожаловался Богданов. – А что, если хлебнуть пива?
– Почему не выпить? Я сейчас сбегаю.
– Зачем? Юлю пошлю.
Юля сидела в столовой за швейной машиной.
– Сходи за пивом, детка!
– Не пойду.
– Ну, сходи.
– Ругается, как не знаю кто. Нужны мне твои бумаги!
– Ну, прости. Я просто расстроен.
– Простите его, Юленька… Он человек добрый!
Юленька перекусила нитку и поднялась.
– Пьяницы, право. Каждый день пьете. И не надоест?
– А что делать? Сыграем в шахматы, выпьем, обратно сыграем. Ан и вечер долой. Правда, Лев?
– Совершенно верно.
Через полчаса Юля принесла пиво и колбасу.
– Вы что, опять не в духе? – спросил Лев, когда дошли до пятой бутылки.
– Дела… Паршивые дела у меня, Лев Никитыч.
Богданов пил пиво стакан за стаканом. Глаза его соловели.
– И что вам грустить? – как бы между прочим сказал Лев. – Мама приехала, багаж у Анатолия…
Богданов откинулся на спинку стула, вытер ладонью лоб.
– Что вы сказали?
– Мамочка, говорю, приехала, чего же вам беспокоиться?
– Откуда вы знаете?
Лев вынул из кармана смятые, испачканные сажей листки и передал Богданову.
– Нельзя быть таким неаккуратным, Николай Николаевич! Вдруг бы нашел не я, а другой и переслал все это куда следует? Но главное, конечно, не ведомость, главное – типография. За это влепят – ух как!
– Я вас завтра же арестую!
– Фу, глупости какие! Если бы я был ваш враг – все это давно было бы у Сторожева, в губкоме. Неужели вы не верите мне? Ей-богу, это обидно. Да ну вас к черту!
Лев встал.
Богданов удержал его.
– Подождите!
Он выпил еще пива и несколько минут молчал.
– Что вы от меня хотите? – Это было сказано в лоб.
– Я? – удивился Лев. – Ничего я от вас не хочу, с чего вы взяли? Если бы вы мне верили, я бы вам помог. Вот и все. Например, мог бы найти помещение для типографии…
– Я не понимаю, о какой типографии вы говорите, и в помощи вашей не нуждаюсь. Вы – подозрительный человек, вот что я скажу вам. За коим чертом мы набиваетесь на дружбу со мной? Зачем она вам? Уж не шпион ли вы?
– Так что же вы медлите? Передайте меня куда следует.
– И передам.
– И отлично! Сегодня арестуют меня, а через час Николая Николаевича Богданова. Посидим вместе в камере, потолкуем о всякой всячине.
– Как вы смеете! – налившись бешенством, зарычал Богданов. – Кто вы такой?
– Кто я? А разве вам не все равно, кто я? Я же не спрашиваю вас, кто вы? Я хочу вам помогать, не интересуясь биографией вашей бабушки и ее внука.
Помолчали.
– Слушайте, Лев! А в самом деле, кто вы такой? Вот что, – Богданов говорил очень серьезно, – имейте в виду, что церемониться с вами я не буду.
– Знаете, есть такая сказка, – Лев рассмеялся, – как один дядя медведя поймал. Он медведя держит, а медведь его…
– Выметайтесь из этой квартиры завтра же.
– Прелестно. Значит, союз не состоялся?
– Вы мне не союзник!
– Вот и глупости! Вы вспомните, это кто-то из ваших сказал: ради победы вступай в союз хоть с чертом. Но я вам друг – и только. Какой же я черт? Я сапожник. В некотором роде рабочий элемент!
– Зачем вам понадобилась эта провокация? – неожиданно сказал Богданов. – Вы прекрасно знаете, что эта записка не моя. Никакой типографии нет.
– Вы комик, ей-богу, комик. Вот записка. Почерк у Анатолия особенный, бухгалтерский. И эксперта не надо звать.
– Шантажом хотите заняться?
– А-а! – раздраженно сказал Лев. – Младенцем невинным притворяетесь, а сами типографию заводите, деньги из банка крадете. Такую чертовщину развели…
Богданов поднял глаза на Льва. Перед ним сидел уже не тот добродушный Лев, каким он его знал. Перед ним был наглый, решительный и беспощадный человек.
Он все знает, он может его погубить.
– Слушайте, Николай Николаевич. – Тон Льва снова стал свойским. – Поймите меня. Можете вы допустить, что я искренне сочувствую вам? Можете вы допустить, что я горю бескорыстным желанием помочь вам? Смейтесь, смейтесь! Я понимаю ваши мысли! Как это, дескать, он может помочь? А вот и могу. Вот хотя бы с типографией. Могу достать помещение, и деньги у меня есть, могу выручить вас ими. Я ваш, ну, спутник, что ли. Я совершенно бескорыстен, честное слово. Я душу вам открыл, да, да, именно душу. Вы человек или железо? Можете вы почувствовать искренность?
– Дальше?
– Мне нравится, вот честное слово, нравится, как бы это сказать… ну… ваша партия, что ли.
– Вам? Партия?
Богданов рассмеялся в лицо Льву. Очень оскорбительно прозвучал этот смех.
– А и напрасно вы так, – не смутился Лев. – Да, я сапожник. Более или менее начитанный. И беспартийный. Вы что, не встречали начитанных сапожников или портных?
– Бывали случаи, конечно…
– Так вот я такой… начитанный. И у сапожников, не можете же вы отрицать это, могут быть свои убеждения… И у беспартийных, это тоже азбука, могут быть свои политические симпатии и антипатии. Часто эти чувства возникают просто из-за личных отношений… Вы спросите, к чему я стремлюсь? Отвечу откровенно. Я хотел бы быть хозяином небольшой обувной фабрики, где бы работало пятнадцать – двадцать человек… Вот моя идея… Куцая, не спорю… Но не всем же жить возвышенными идеями, не так ли? И я думаю: а вдруг ваша партия поможет мне стать хозяином такой фабрики… Глупо? Может быть! Но ведь чем только человек не тешит себя… Вот и я тешу…
Богданову казалось порой, что Лев издевается над ним.
– Это вы всерьез?
– А почему бы нет? – В холодных, немигающих глазах Льва таилось нечто непонятное.
– Вы политический невежда, – отмахнулся от него Богданов. – Мы марксисты, слышите? Мы против частной собственности, ясно это вам?
– Всяко бывало с марксистами, – усмехнулся Лев.
– Ну, уж во всяком случае, на возврат капитализма с нашей помощью вам рассчитывать нечего. Дорога к капитализму в России закрыта навсегда.
– Царизм был убежден, что социализму никогда по бывать в России, – отпарировал Лев. – Ох, уж эти мне пророки!
– Ну, насчет взглядов царизма – дело совершенно другое.
– Ладно. Не будем спорить. Значит, не быть мне хозяином небольшой сапожной фабрики? – Ехидная усмешка струилась по бескровным губам Льва.
Богданов покачал головой.
– Мозги у вас хорошо варят.
– И не дураку, между прочим, достались. Это очень важно. – Лев вылил из бутылки остатки пива, выпил его и убрал бутылки под кровать.
– Самовар поставить?
– Поставь. Слушай, Лев, принеси мне папиросы. Они в шинели.
– Мы, что же, на «ты» переходим?
– Если не возражаешь?
– Дай руку! – закричал Лев. – Значит, поверил? Выпьем на брудершафт?
– Завтра выпьем.
Лев выбежал в кухню и долго возился с самоваром.
Богданов прошелся несколько раз по комнате. Он сообразил, что в два счета может разделаться со Львом. Не таких видели…
Лев вернулся.
– Ну, теперь поговорим о деле. Слушай, Николай Николаевич, для типографии место найдем у меня в мастерской. Там есть подвал, раньше в нем была пекарня. Подвал, конечно, глупость, подвал откроют моментально. Но в подвале сохранилась печка. В ней пять человек поместятся. А из печки есть два выхода: один – через подвал, другой – через колодец. Здорово? Погоди. Я еще лучше придумал. Подвал можно быстро затопить. Подвести туда трубы, повернуть кран, и в пять минут подвал полон.
– Слушай, может быть, у тебя организация есть? – в упор спросил Богданов Льва.
– Еще чего выдумаешь?
– Это не те мальцы, что к тебе ходят?
– Милый Богданов! Неужели я так глуп, чтобы иметь дело с грудными младенцами? Я твой друг – и только. Никаких авансов не прошу. Предан бескорыстно, ей-богу, бескорыстно. А потом, слушай – какие удобства? Мастерская вне подозрений. Захочешь с кем-нибудь встретиться – пожалуйста. Мало ли у меня народа бывает: клиент и клиент.
– Каков прохвост! – пробормотал Богданов.
Лев ушел за самоваром. Чай пили долго. И разговаривали… Богданов уже не пытался ехидничать и оскорблять Льва. Потом к ним присоединилась Юля. Богданов и она чуть не падали под стол, слушая анекдоты Льва…
3
Снег выпал поздно, в начале декабря. Как только установился санный путь, Богданов уехал в уезд якобы ловить какого-то вора. Перед отъездом он познакомил Льва с Фроловым.
Через три дня после отъезда Богданова Фролов сообщил Льву, что в ближайшие дни в Верхнереченск должен приехать наборщик для типографии, но сказал, что ему будет нужен подручный.
«Помощника ему найдем, я Митю в это дело запрягу», – решил Лев. Он пообещал к приезду Богданова «поставить производство на ноги».
– Такую типографию оборудуем – без дотации работать сможем, – пошутил он. – Буду казенные заказы принимать. Или нельзя?
Фролов решил, что Лев «свой в доску»…
4
Митя все дни после приезда из Двориков ходил как зачарованный. Его поразили железная дорога, огромные городские дома, каменные дороги, люди, шум…
Он боялся заблудиться в городе и никуда из мастерской один не выходил. Лев держал его в строгости. Не бил, не кричал на него, но работы наваливал на весь день. Митя мыл галоши, готовил заплатки, варил составы для клея, размачивал кожу, отпирал дверь заказчикам. Дел, одним словом, было невпроворот. По ночам, оставаясь один в мастерской, Митя ревел, звал мать и засыпал в слезах.
Потом он привык к новому месту и перестал тосковать, завел друзей среди беспризорников и понемногу начал превращаться в обыкновенного городского хулигана. В характере его было много злобности и дикой вспыльчивости.
Лев всячески поощрял в нем дикость и мстительность.
Однажды Лев послал Митю на рынок. Прождав его в мастерской часа два, ушел домой. Когда он вернулся в мастерскую, Митя уже был там.
– Ты где пропадал? – спросил его Лев. – Я вот тебе!
– Тут Женя была. Вон ее записка.
Лев взял записку, положенную на верстак под резину.
«… Почему ты не приходишь? – писала Женя. – Мне очень тоскливо. Несколько раз приходила к тебе домой и сюда и никак тебя не застану. Приходи!»
– А-а, не до тебя сейчас, – пробормотал Лев. – Если в другой раз придет, скажи, что… впрочем, ничего не говори, я схожу к ней. Где ты был?
– К ребятам ходил.
– С беспризорниками путаешься? Сейчас видел твоего дядю Сергея Ивановича. Он здесь главный. Помнишь его?
– Помню, – угрюмо сказал Митя. – Мы его матросом звали.
– Вот он узнает, что ты в городе живешь, и прикажет тебя выгнать. Он ведь твоего батьку терпеть не может.
– А я не уйду, – мрачно посопев, сказал Митя.
– Как не уйдешь? Погонят – уйдешь.
– К беспризорникам убегу. Они не дадут.
– А-а! Ну, это выход. Только я слышал, он собирается всех беспризорников выловить и в детдома отправить, будешь там горох жрать.
– А раньше-то?
– Вот тебе и раньше. Он злой, твой дядька, ух, злющий…
– Я его…
– Ну, будет глупости пороть. Дурак! Пойди воды принеси.
Митя, шаркая тяжелыми, с чужих ног, башмаками, побрел во двор.
5
К вечеру, когда Лев ушел, Митя запер мастерскую и вышел во двор. Делать было нечего. Он перелистал букварь, привезенный с собой из Двориков. Но в букваре все было известно наизусть. Как он ни просил Льва купить новую книжку, тот все забывал это сделать. Денег у Мити не водилось. Воровать он еще не научился, хотя друзья с базара жесточайшим образом издевались над этой его странностью. В истории с редакционным кассиром он видел только забаву и скоро забыл о том случае…
Митя любил, когда в мастерскую приходил Джонни. Уж этот никогда не явится с пустыми руками: то конфетку принесет, то карандаш или рогатку.
Недавно пообещал принести пугач и книжку. Но дни идут, а Джонни все нет.
Митя прилег на диван в темной комнатке и стал мечтать о пугаче и книжке. Это будет здорово, если Джонни не натрепался. Лев Никитич обещал, как приехали, отдать в школу. Ерунда! На кого останется мастерская, ежели я пойду в школу? Сейчас хозяин о школе и не заикается. Вот хорошо бы завести такую пилку, что продают на базаре, и выпиливать рамки. Матери можно рамку послать. Она туда вклеит портрет отца, он прислал из Польши. Портрет важный: Петр Иванович, поседевший, но еще молодцеватый, стоит, вытянувшись, словно на параде. На груди медаль. Мама сказала, что медаль не нашенская… Вот бы мне эту медаль! Хотя на кой она сдалась мне? Еще увидят и отнимут. Скажут – упер… Вот Джонни принесет пугач, тогда… и книжку хорошо бы с картинками… теперь дома тепло, сверчки… Этот рябой смеется. Ужо я ему…
Из умывальника в таз капала вода, равномерно, монотонно: кап-п… и потом снова – кап-п… принесет пугач… кап-п… я ужо ему… кап-п… Митя уснул.
Проснулся он от стука в дверь. Ему показалось, что это дядя Сергей явился за ним.
Он закричал… и пришел в себя.
Был вечер, холодно, кто-то дубасил в дверь. Митя пошел открывать, – нет, это был не дядя Сергей. Незнакомый человек, в очках, улыбаясь, щуря глаза, смотрел на зевавшего парнишку.
– Спал?
– Спал.
– Стало быть, я разбудил! А что это ты так верещал?
– Испужался. Сон приснился.
– Бывает. Я снов ужасно боюсь. Хозяин твой где?
– Дома.
– А меня сюда послали. Ты у него в услужении?
– Ага.
– Поспать где найдется?
– Найдется. А ты, дед, не вор?
– Эк ты какой глупой! Разве такие воры бывают? Погляди-кось на меня, а?
Старик на вора не походил. Был он одет в черную рубаху, такие же брюки и высокие сапоги. Митя успокоился.
– А то я боюсь, – признался он.
– Ну, теперь мы тут с тобой вдвоем жить будем. Не бойся. На дуде играть можешь?
– Не-е. Из рогатки стреляю.
– Из рогатки, брат, и я умею. А ты на дуде попробуй поиграть.
Дед вынул из кармана дудочку, прищурил левый глаз, приставил дудку ко рту, пальцы его забегали по дырочкам, и Митя услышал «Камаринского».
Дед играл и пристукивал каблуками.
– Вот это здорово! – похвалил он самого себя и спрятал дудочку.
– Как тебя зовут, малец?
– Митя. А тебя?
– А меня Карп Петров, Петрович. Хозяин твой кличется Львом?
– Ага.
– Фамилию я его забыл, мудреная фамилия. А дай мне, парень, хлебнуть воды.
Это был для Мити первый вечер, промчавшийся стремительно.
Петрович, лежа на полу рядом с диваном, успел рассказать Мите множество сказок и прибауток.
Митя поведал ему свою историю.
Петрович долго вздыхал и щелкал языком.
– Эк она какая, жизня-то! Поди ты! Никого им не жалко! А мне всех жалко. И береза так жалобно колышется да стонет, когда ее рубят. Сердце тоской исходит, на нее глядючи. Или вон пташек бьют… И пташек мне жалко, ой, жалко, парень. Господне творение – пташка-то! Все господне творение, и все желает жизню пройтить весело. А тут – чик, и кончила пташечка свои песни. Рука-то человеческая какая беспощадная, а? Не дрогнет! По мне – хоть бы и лес не рубили, и цветов не рвали – мне, милой, все жалко! И человек растет, к солнцу тянется, и дерево, и, скажем, скотинка, все воздуху глотнуть хочут. Да, господи, да неужели воздуху или там земли не хватит для всех? А ты ходи бочком, бочком, не подевай никого, ан и тебя не заденут. Поставили бы меня царем земным, я бы им и сказал, людям-то: дескать, люди милые, чего суетитесь? Чего мечетесь? Потише живите. Тихохонько живите. Мир-то, господи, какой большой. Шум то, зачем он? Я вот, поверишь, Митенька, шестой десяток годков хожу по миру и никого не обижаю. Никого не трогаю. Вот и сейчас легкость такая на душе – хоть вставай и пой псалмы. Я псалмы очень уважаю. Легкое пение. Я ведь, Митюня, все дороги исходил. Я на все руки: и водопроводчиком был, и пекарем, и каменщиком. Во как! И в монахах побывал. В монашеской печатне послух нес. А потом ушел оттуда, воздух там тяжкой, злобной, мира там нет. Мир, парень мой, в сердце нашем, вот где он, мир-то! Печатное дело – мирное дело, вот я его и полюбил. Стоишь это, подбираешь буковку к буковке, буковку к буковке, глянь – слово получилось. А слово-то, по Писанию, что означает? Слово бе бог. То-то и оно. Свечка горит, темень в углах, а ты стоишь и буковки подкладываешь. Сколько слов-то я сложил за тридцать лет, подсчитай, а? И с кем я не был дружен? Мне что? Мне все – люди! Я никого не обижаю, и меня любят, хе-хе-хе! Петрович, дескать, светлая душа! А один раз я воевал, Митенька, вот те Христос! У господина Колчака. Ты о таком, поди, и не слыхал? Он в Сибири воевал, огромадную собрал армию. И меня туда же. Ну-ка, говорит, старичок, воюй! Иду это я как-то по лесу, глянь, человек лежит. А на шапке у него звезда. Ну, думаю, значит, красный. И как жалобно просит: пи-ить, пи-ить. Как птичка: пиить, пиить! А где я ему пить возьму, ты подумай? Постоял я над ним, поплакал, жалко мне его было! Сердешный! Пи-ить, пить дай – тянет. Умирай, говорю, ясынька, господь, говорю, твою душеньку с лаской примет. Так и ушел, иду да плачу, иду да слезы лью.
– А что ж ты ему водички не дал?
– Да где бы я ему взял? Ну, где? У меня в баклажке была водица, так ведь я живой, а он почитай что мертвой. Ему все равно господь смерть пошлет. Вот как! А потом я у господина Савинкова работал. Знавал я его, Бориса Викторовича, славный был господин, спаси господи его душу. У него дорожка, конечно, была своя, да ведь у всех дорожки разные. Разве я их переделаю? Перегорожу? Пускай идут, как хотят, а я за них помолюсь господу. Вот и вся недолга. Я и у патриарха Тихона работал – видел его, святейшего владыку. И пересчитать трудно, Митюня, где только я был! В ямах разных стою себе со свечкой, пощелкиваю буковками… Так-то!.. Мне недавно один господин и говорит: «Ты, дедушка, светлой душой кличешься, а ведь слова-то ты собираешь вредные. Слова-то эти кровью оборачиваются!» – «Боже мой, – говорю я, – господин хороший. Для кого эти слова вредные, для кого чересчур любезные. Как же тут поладить? Мы, говорю, не знаем, какие слова вредные, какие полезные. То знает один господь». Вот и отбрил его, хе-хе-хе! Как же я могу знать, какие слова вредные? Это мне знать не положено. Все слова богом дадены! Он и рассудит всех: кто правый, кто виноватый. А я их, слова-то, крестом крещу, подберу строчку, да и крестом – гуляйте с богом, с Христом. Вот как, Митюня. А этот… Анатолий-то Фролов, что ли, говорит мне: «Болтать, дедушка, о нашем деле нельзя». А зачем мне болтать? Я бочком, бочком хожу. Мне все равно. Мне был бы хлеб, да одежа, да господен воздух. А он мне… Слышь, Митя! Да ты спишь? Ну, спи, спи, младенец, господь с тобой. Сон-то у тебя светлой, мягкой, розовой. Спи!
Старичок поворочался с боку на бок и тоже заснул.
6
Петрович оказался редкостным человеком: он действительно умел делать все решительно.
На второй день после своего приезда Петрович осмотрел подвал, полуразрушенную печь и заявил Льву, что «и господь бог лучшего бы не придумал».
В самом деле, место, выбранное для подпольной типографии, было более чем удобно. Раньше в подвале помещалась хлебопекарня. Ход в нее был сделан прямо из мастерской; до Льва тут была хлебная лавка.
Треть подвала занимала русская печь. Под ее был приподнят над полом подвала на пол-аршина. Через колоссальное устье печи мог бы пройти бык. Одной стороной устье вплотную примыкало к кирпичной стене высохшего колодца.
Старик, по совету Льва, разрушил устье. Обваленные кирпичи прикрыли отверстие. При первом взгляде на печь казалось, что она разрушена до основания. Вход в нее старик сделал из углубления, служившего раньше для хранения дров. Лаз закрывался деревянным щитом, так искусно разрисованным, что он сливался с серыми прокопченными стенами подвала.
Второй ход представлял собой дыру в стене колодца Она была пробита Львом. Старик эту дыру расширил, укрепил, в колодец спустил лестницу. На ночь лестнице убиралась. Солидной толщины стены подвала и печи глушили всякий звук.
Затем Петрович принялся за водопроводные работы. Он взял несколько отводов из центральной магистрали и провел их в подвал.
Две трубы шли непосредственно в печь. Управлять этой системой было просто: в мастерской, через которую шла центральная труба, был поставлен кран. Один поворот рукой – и вода направлялась по отводам в подвал.
Петрович долго делал какие-то вычисления и наконец объявил Льву, что подвал и печь могут быть затоплены в течение пяти минут.
Последние приготовления, в том числе установка электрической сигнализации, которая шла из мастерской, были закончены в первых числах мая двадцать седьмого года.
В течение двух дней Лев и Петрович по частям перетащили в подвал шрифт, валики и прочие типографские принадлежности.
7
Богданов к этому времени так привык каяться, что считал плевым делом обмануть лишний раз контрольную комиссию. Он произносил пламенные речи, расписывая свою верность партии, и в тот же вечер шел на конспиративную квартиру.
Лев догадывался о том, что Богданов готовится к какому-то новому, большому выступлению, и зорко приглядывался к нему.
8
Как-то вечером, возвращаясь от Камневых, Лев лицом к лицу столкнулся с бывшим председателем Пахотноугловского ревкома.
Алексей Силыч, одетый в военную форму с темно-красными петлицами на углах воротника, совсем не изменился, и Лев узнал его мгновенно. Они столкнулись, когда Лев, задумавшись о чем-то, шел по центральной улице.
Лев побледнел, и у него мгновенно вспотела спина.
Алексей Силыч поглядел на него, но не узнал.
Лев, обессиленный, постоял несколько минут, затем сообразил что-то и кинулся вслед за Алексеем Силычем.
Он шел за ним минут пять. Алексей Силыч вошел в сквер, пересек его и скрылся в воротах монастыря – там помещалось губернское политическое управление.
Панический страх овладел Львом. Вспомнив, что сегодня тринадцатое число, он бросился бежать в мастерскую. По дороге он встретил идущего с вокзала сельского попика, грязного, в пыльных сапогах. Лев совсем потерял рассудок. Он ворвался в мастерскую, стал сбрасывать с верстака галоши, потом побежал во двор, повертелся около колодца и снова вбежал в мастерскую.
Силы оставили его. Он сел в изнеможении и никак не мог отдышаться. Потом успокоился, вытер пот, жадно выпил стакан воды и рассмеялся.
«Боже, до чего я глуп! – ругал он себя. – Ведь он не узнал меня. Да если бы и узнал? Ой, дурак! Ой, дубина! Вот так дубина!»
Он прибрал в мастерской, взял книжку, но не прочел и пяти страниц, как в дверь постучали.
Это был Зеленецкий. Он сказал Льву, что в театр явилась бригада губкома комсомола. Только благодаря стараниям бухгалтера, человека, связанного с Фроловым, удалось обмануть бригаду и скрыть деньги, полученные от Льва.
Вечером Лев свалился от головной боли в постель.
Он лежал трое суток. Голова на этот раз болела дольше обычного.
Как-то зашел Богородица – странный, побледневший. Тягуче рассказывал о том, что делалось в городе.
– Говорят, начнут работать депо и «Светлогруд».
– Посмотрим, – сказал Лев.
– Встретил Женю. Печальная. Ревет. Почему, говорит, Лев не пускает меня к себе?
– Потому что болен! Я никого к себе не пускаю.
– Кроме Юленьки! – Богородица подмигнул, оставаясь совершенно серьезным.
– Дал бы я тебе по роже, да не могу. Что Опанас делает?
– Дома сидит. Читает.
– Вот я им займусь, как встану. Руки не доходят до всего.
– Слушай, Лев. А как же насчет Сторожева?
– Что? – раздраженно вырвалось у Льва.
– Я его могу кирпичом… – шепнул Богородица.
– Кирпичом только ранишь!..
– А-а!.. – Богородица отмахнулся. – Не кирпичом, так ножом.
– Успокойся. Ну? Вот встану, все наладим. Скоро, Миша, скоро.
– Хорошо, я подожду. Я еще немного подожду…
Богородица вышел.
Лев снова прилег. Стиснув зубы, чтобы не закричать от головной боли, он думал, и думы были нерадостны.
…Вот уже год он в Верхнереченске. И что сделано? Ограбил кассира, спустил под откос два состава с цементом и лесом для теплоцентрали, украл из губплана при помощи Николая Ивановича несколько планов и проектов…
…Апостол брюзжит, подгоняет, торопит. Если ему верить, выходит так, что иностранные державы не начинают войны с Советским Союзом из-за медлительности Льва. Из-за него, из-за разведчика «губернского масштаба»? Ересь! А все-таки какая трудная, черт возьми, работа!.. Если бы не эта ненависть, не бешеная злоба, не алчное, сжигающее все остальные чувства желание быть наверху и перевернуть все вверх дном – разве можно выдержать такое напряжение нервов?
…Изгнать, уничтожить, испепелить большевиков. Может быть, черт возьми, посадить наверху императора! Или найти такого вожака, который бы зажал в свой кулак всю политику, чтобы он расправился со всей этой демократией, пролетариатом, свободой…
…Свобода! Дурацкая европейская выдумка! – Лев злобно скривил губы. – Апостол прав, надо работать. Надо использовать все, что нам на пользу! Пускай троцкисты пихают им палки в колеса – похвальное занятие! Подход нужен, батенька, вот и все. Богданов ведь тоже упирался. Апостол требует увеличивать, укреплять сеть. Слушаюсь. Будем расширять сеть! Будем ловить в петлю богдановых, покупать человеческие души, красть, убивать, поджигать, портить машины. Будем…
…Это легко сказать – будем. Все это планы, мечты. А пока? Что есть в наличии? Где мощные демонстрации, где взрывы возмущения, где брожение в стране?
Лев горько усмехнулся, вспомнив пылкую речь в этой комнате перед ребятами. Наворотил он им всякой всячины! А сколько было сказано Зеленецкому! Сколько слов потрачено на Виктора. К чему? Он обещал всем так много, что забыл уже, когда и что он обещал… А что толку? В театре новый директор, крутой и умный человек: Джонни не поладил с ним и ушел работать на железную дорогу, депо готовится к пуску. К тому же Джонни только что получил из военкомата приказ явиться на медицинский осмотр. Явился, и его взяли в армию. Джонни долго не верил, ему все казалось, что его не возьмут и он останется в Верхнереченске и снова придется тянуть эту волынку.
Заместителем директора вместо Джонни назначили Андрея. Он согласился взять эту должность временно: задумал уехать с отцом на Украину. Сергей Петрович собирался уехать еще зимой, но заболел и отложил поездку до лета.
Как и Джонни, Андрей старался не встречаться с Львом. И тот и другой его ненавидели.
Виктор и Лена твердо решили осенью покинуть Верхнереченск и сидели над книгами – готовились к экзаменам в университет.
Баранов только что передал Льву нерадостные вести: в Двориках Ольга Сторожева застала Селиверста с ломом около трактора.
Кулаки трусят и предпочитают действовать в одиночку. В селе на Баранова начали посматривать косо.
9
Распад совершался на глазах Льва. Кто-то невидимый наступал, окружал, давил, хватал за глотку.
Была в этом какая-то последовательность, неотвратимость, неизбежность. Много он затевал – и почти все, почти все проваливалось! Два спущенных состава… Боже мой! Каждый день в Верхнереченск приходят десятки составов! Украденные планы? Их восстановили. Камнева опутал? Но Камнева вышибут из губплана. Привез с собой сачок для ловли бабочек… А кого поймал? Мелочь, дрянь.
Вот он, Лев, и сотни других, подчиненных Апостолу людей, вредят, пакостят, устраивают диверсии, крадут секретные материалы… А страна стоит, подобно скале среди бушующего моря, и удары волн, и злобное их шипение – что ей?
…Апостол говорит, что разведчик не имеет права и не должен рассуждать. Ну, это дудки! Я тебе отдал свое тело, Апостол, и свои руки, и свой мозг, потому что я знаю, что все, что есть в этой стране, – не для меня, и все, что будет построено, – не для меня… Но жизнь свою и душу свою я тебе, Апостол, не отдам, нет! Душа и жизнь Льва Кагардэ принадлежат ему, одному ему. Он имеет право наедине с собой думать так, как ему хочется, и делать такие выводы, какие необходимо сделать. Вот так, господин Апостол, и пошли вы к… – Лев смачно выругался. Снова потянулись в больной голове неотвязные, тяжелые мысли. – Вот мы тут хлопочем, суетимся, и вы, господин Апостол, суетитесь и думаете повалить скалу… А в Москве, господин Апостол, в это самое время господа большевики работают над пятилетним планом. В пустыне ведут Турксиб, туда устремляются тысячи людей, там делается что-то непонятное, называемое энтузиазмом.
На Днепре строят станцию Днепрогэс.
В Царицыне будут делать тракторы, в Луганске – паровозы, здесь – вагоны…
Мы стреляем в их полпредов, бросаем бомбы, поднимаем кулаков, печатаем листовки, клевещем, обманываем, а они строят, разоблачают и давят нас… топчут нас…
Лев вскочил С кровати: голова разрывалась на части. Он не мог больше вынести этого потока мыслей. Он бегал по комнате, бил кулаком в стены.
