Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Лев открыл форточку, но вместе со свежим воздухом в комнату ворвался грохот. Лев выглянул в окно: по Холодной улице везли бетономешалки, экскаваторы, какие-то другие странные машины. Они подпрыгивали на комковатой земле, дребезжали, их было бесконечно много. Лев захлопнул форточку, бросился снова в кровать, сунул голову под подушку, но и сквозь нее он слышал, как идут машины…
10
В затхлую жизнь Верхнереченска ворвался сквозняк. Шли дни, ветер становился все стремительней – он продувал город, весь привычный медлительный уклад его жизни.
Началось вроде бы с пустяков – люди пришли в недостроенные дома близ станции, выгнали оттуда бездомных собак; галки, мирно ладившие с четвероногими обитателями зданий, улетели искать других убежищ.
Начали достраивать дома.
Верхнереченцы сочинили несколько анекдотов по этому случаю; они с улыбкой вспоминали о том, что суетня около незаконченных построек начинается чуть ли не в десятый раз. Находились и раньше умники, выгоняли галок и собак, а через неделю и галки и псы возвращались на старое место.
– Пустая затея, – говорили горожане, – опять бросят!
Но прошла неделя, и еще одна, и начиналась третья, а около домов становилось все шумнее.
Однажды по городу проехал обоз с кирпичом, и обыватели, высыпав за ворота, заговаривали с крестьянами, сопровождавшими подводы.
– Уж не покровские ли?
В Покровском народ издавна занимался выделкой кирпича.
– Оттуда.
– Опять за дело взялись?
– Опять! Огромадный заказ получили!
– И все в город?
– А куда же?
– Это, значит, не врут насчет новых заводов?
– Выходит вроде так.
– Скажи пожалуйста!
Мужики шли рядом с лошадьми, презрительно рассматривали разрушенные стены, заборы.
– Чинить надо дома-то! – кричали подводчики обывателям. – Срамота глядеть, как вы облупились.
– Да где же взять-то чего?
– Как где? Да сделай милость – мы мигом!
Потом к обозам привыкли; они теперь шли и днем и ночью. В город возили песок, известь, бревна.
Через несколько недель после того, как начали достраивать дома, на Окладную улицу пришли землекопы и начали делать насыпь для железнодорожной ветки, которая должна была соединить город с лесом.
Сергея Ивановича часто видели среди землекопов. Он торопил десятников, ссорился с прорабами, браковал работу, заставлял переделывать.
На заводе «Светлотруд» – он должен был вот-вот начать работать – Сергей Иванович появлялся несколько раз на дню – туда его тянула затея Антона Антоновича Богатова.
Антону Антоновичу прочел кто-то в «Правде» о том, что на Надеждинском заводе и в Златоусте организовано двадцать «ударных бригад». Зачинщиками первой такой бригады были комсомольцы. Задумали они невероятное дело: давать продукции больше нормы. Много препятствий чинили комсомольцам, много комиссий обсуждало их предложения, много скептиков предрекало им позор и всякие беды, – комсомольцы стояли на своем…
Антон Антонович, захлебываясь от волнения, срывающимся голосом рассказывал в цехе о первых опытах, о первых неудачах и победах первых ударников – тогда это слово не было еще в ходу и вызывало недоумение.
– Вот это ребята, ай да ребята! – восторженно кричал он. – Это же министры!
И Антон Антонович решил свою бригаду сделать «ударной». Однажды он явился к Сергею Ивановичу. Тот с азартом принялся за это дело и ушел в него с головой – инстинкт большевика подсказал ему, что затея Антона Антоновича – государственное дело. Ночами сидел в цехе секретарь губкома, наблюдая за работой бригады. Ее неудачи заставляли сжиматься сердце, удачи радовали.
Он нажимал на ячейку, вырывал для бригады ответственнейшие заказы. Популярность бригады росла, каждый день приносил новые радости, и все меньше было неудач…
Когда первый состав с тесом прибыл в город из-за Кны, его встречали с красными знаменами и оркестром. Потом платформы с лесом пошли без перерыва, а днем и ночью стали кричать на линии суетливые, кургузые паровозики «кукушки».
Из окрестных деревень, из сел и пригородов народ двинулся в лес. Начали набирать людей на разработку торфа и постройку теплоцентрали. За Кной понастроили бараков; их не хватало, люди жили в палатках и землянках. Рынок закипел. Живности, молока, яиц не стало хватать. Рыночный комитет решил просить горсовет о расширении площади базара. Сергей Иванович, присутствовавший на заседании Совета, предложил рынок из центра города передвинуть к реке, на пустырь.
На станции круглые сутки лязгали тормозами вагоны и деловито пыхтели паровозы. Железнодорожные склады были забиты материалами. Каждый день прибывали тонны проволоки, тавровые балки, железо, бочки с цементом.
В артерии обветшалого, хилого города влился могучий поток свежей крови. И вот забилась, закипела жизнь. Ей стало тесно в улицах Верхнереченска, она выплеснулась за реку, затопила лес. Ее бурное клокотание докатилось сперва до ближайших, а потом и до дальних сел. Там узнали, что город проснулся от долгой спячки, и потянулись к нему обозы и пешеходы.
Учрежденские работники, привыкшие к полудремотному корпению над бумагами, были сначала неприятно оглушены шумом, поднявшимся в городе. От посетителей не стало отбоя. Все требовали, спешили, торопили, грозили. Появились и пошли в ход разные обидные и неприятные слова: бюрократ, чинуша…
…А ведь началось-то все как будто с пустяков – какие-то люди пришли к недостроенным домам и выгнали галок и собак. А потом и пошло, и пошло… Впрочем, поговаривали, что это только начало.
Сергей Иванович носился с планом постройки деревообделочного завода, лесопильного комбината, мебельной фабрики…
Глава пятая
1
Письмо Сергея Петровича Компанейца
Харьков, 5 июля 1927 года.
Дорогие дети, милые Андрюша и Лена. Ну, вот ваш батька и приехал в Харьков. Золотые мои ребятки, мне без вас очень скучно, но, сознаюсь, для скуки остается кусочек вечера и ночь. В остальное время я забываю обо всем, даже о себе, о том, что есть на свете який-то Сергей Компанеец. Хотя я ничему особенно не верю (вы-то уж мою твердость знаете) и по-прежнему более или менее убежден во всем, что я говорил, однако должен сказать следующее: по-видимому, во всем, что я слышал до сих пор об Украине, было много неверного.
Начну с города. Здесь понастроили много новых домов, клубов, и все это достаточно красиво и прочно.
А вот ты, Андрей, не веришь газетам. Значит, пишут и правду. Как бы там ни было, но я был идиотом, когда верил кое-чему из того, что мне рассказывали. Помнишь, Лена, Алексей Гавро рассказывал о голоде в селах. Не понимаю – или я нахожусь во сне, или на моем пути (как для Екатерины Великой) строят декорации. Но ведь я пишу, значит, это не сон. Я просто учитель, и кой дьявол будет ради меня строить декорации? Я был в семнадцати деревнях, в том числе в восьми деревнях страшно глухих, за Змиевом, и должен сказать: глупости! Клевета! Да-с! Так вы этому Гавро и скажите. Я ел галушки, добрые, честные галушки, с маслом и сметаной, и никто и никогда не запрещал их готовить. Попы звонят в колокола, хлопцы и дивчата выходят по вечерам и спивают украинские песни, пляшут «гопака», но любят также и «барыню», и я даже слышал, как пели о Бородинской битве. Избачи рассказывают, что молодежь охотно берет русские книги. Впрочем, они, может быть, врут. Хотя, с другой стороны, зачем им врать? Вы что-нибудь, спрашиваю я вас, понимаете в этом?
Я ничего не понимаю. Я даже перестал понимать, собственно, при чем здесь большевики? И вообще, почему большевики? Бог мой, большевиками-то здесь оказываются самые настоящие Иванюки, Писаренки и Кукубенки – нехай их накажет бис. Одним словом, голова моя распухла от всего виденного, и такая в ней неразбериха, такой туман – сказать не могу. Мой директор (я думал – кацап, а оказалось, что вин с-пид Полтавы) как-то странно на меня поглядывает. Я ходил с ним по школе, знакомился со зданием, зашел в библиотеку, и он показал мне много книг украинских писателей. Я совсем не расположен к шуткам, и вы, Елена Сергеевна, можете не усмехаться. Оказывается, что здесь на самом деле есть свои писатели. Понимаешь?
Но вы знаете мой характер и мою твердость. Я еще погляжу, я еще сумею уехать отсюда, если мои подозрения оправдаются.
Что касается тебя, Андрюша, то приезжай сюда скорее. Я очень по тебе соскучился, квартиру мне дают. В этой квартире мы чудесно устроимся. Я женю тебя здесь на чернобривой украиночке…
Так что, Андрюша, приезжай скорей, заживем здесь славно. И Вассу вези. Без Вассы мне жизнь не в жизнь. Как вспомню ее щи, как вспомню ее кашу, сердце замирает. Страдаю животом, не знаю с чего. Боюсь, не галушки ли? А Лена, бог с ней, пусть едет в Москву.
Ну, мои родные дети, обнимаю вас и целую и благословляю, будьте здоровы, мои ясные.
Ваш старый батько».
…Угол письма был завернут, и на нем Сергей Петрович написал: «Только Лене».
Лена развернула уголок. Там было написано:
«А насчет того, – ты понимаешь, о чем я говорю, – не беспокойся! Ни-ни! Ни капельки. И не тянет. Как взрослой говорю. Веришь?
Твой папка».
Лена, читая это письмо, рыдала. Плакала и Васса – старуха стала слезлива.
2
Недели через две после того, как было получено письмо от Сергея Петровича, Андрей, возвращаясь под вечер из театра, нагнал Женю. Она шла, опустив голову, никого не видя.
– Женя! – окликнул ее Андрей.
Она, вздрогнув, оглянулась, увидела Андрея и слабо улыбнулась.
– Ты куда?
– Так, – сказала она, – никуда.
– Можно мне с тобой?
– Конечно.
Они долго шли рядом и молчали.
– Пойдем на кладбище, Андрюша, – предложила Женя.
– Идем.
Верхнереченское кладбище делилось на старое и новое. Старое заросло деревьями, там давно уже никого не хоронили, и по праздникам сюда ходила гулять молодежь.
Андрей и Женя бродили по извивающимся дорожкам, обходили поломанные кресты, шли мимо открытых склепов.
Они сели на каменное надгробие. Солнце заходило, в кустах верещали птицы.
– Что ты делаешь сейчас? – спросила Женя, чтобы прервать тягостное молчание.
– Ничего! Тоска, Женя! – Андрей уронил голову на руки.
Она погладила его рыжие, курчавые волосы. Он схватил ее руку и прижался к ней горячими, сухими губами.
– И я ничего не знаю, – прошептала Женя. – Не знаю, как буду жить и чем жить, и не знаю, зачем я живу.
– Ты любишь. Тебя любят… – сказал Андрей.
Женя печально улыбнулась.
Андрей снова поцеловал ее мягкую маленькую ладонь.
– Не надо, Андрюша. Не надо любить меня.
– Да, – сказал он, – я знаю.
– Я беременна, Андрей. Я хочу ребенка, а он не хочет… – Женя всхлипнула.
– Не надо, не надо, не надо, – бормотал Андрей. Он что-то хотел сказать ей, чем-то утешить, не было слов. Он только повторял: – Не надо, не надо, – и гладил ее волосы.
– Уйди от него, – сказал он наконец. – Я люблю тебя. Я буду любить ребенка.
Она покачала головой.
– Не могу.
– Ребенка, значит, не будет?
– Нет.
– Подлец!
– Ты бы уехал куда-нибудь, Андрюша.
– Уеду. Отец устроился в Харькове, поеду к нему. Он уезжал такой веселый, такой молодой, все показывал Телеграмму, как мальчик.
– Как Витя живет? – спросила Женя. – Давно не видела его. Он на меня сердится. Я жестоко с ним тогда поступила.
– Сегодня встретил его и не узнал. Такой бодрый, веселый! Что, говорит, нюни распустил…
– Да что ты!
– Не знаю, что с ним! Все ходил чернее тучи. И с Ленкой у них опять все в порядке.
– Любит она его?
– Любит. Очень крепко любит. Как-то спросила: Андрей, говорит, а что, по-твоему, Витя хороший человек? Я засмеялся, а она посмотрела на меня как-то очень сурово… Она сейчас много занимается.
– А как Лев?
Компанеец махнул рукой.
– Не спрашивай. Мерзость какая-то. Ничем я с ним не связан. И не хожу к нему. Но вижу, чувствую, что он держит меня.
Он потерся о руку Жени щекой.
Жене это было приятно.
– Бедный ты парень, Андрей. Не везет тебе в любви. Вот меня полюбил. Зачем? Что мне с тобой делать?
– Полюби.
– Постой. Я тебе вот что скажу, Андрейка. Если бы не Лев, я бы любила тебя. Витьку я не любила, мне нужно было через него получить Льва. Подло, но это так… А тебя я часто вспоминаю. Мне кажется, ты был бы хорошим мужем. И сына бы любил. А сына-то и не будет, Андрюша. – В голосе Жени снова послышались слезы.
– Не плачь. – Андрей сурово нахмурился. – Не надо плакать. Все пройдет, все будет хорошо.
– Ты думаешь, Лев любит меня?
– Не знаю. Не знаю, может ли он любить.
Женя хрустнула пальцами.
– Что мне делать? Куда идти? Ничем не занимаюсь, все чего-то жду… Все думаю: что-то случится и все опять будет хорошо.
– А я, – сказал Андрей, – читаю. Все, что под руку попадается. Вот, знаешь, – он сконфузился, – программу партии прочитал. Так все там просто, и так трудно все это понять… Может быть, и нельзя без этого! – задумчиво окончил он.
– А как же твоя анархия!
Андрей промолчал. Совсем недавно ему было все понятно, все ясно, дорога была прямая: «Круг», Лев, победа, вольный союз народов. Но вот он прошел два этапа, позади бледноносый Опанас и лобастый Лев, – они ничего не дали Андрею.
И тупик.
Ничто.
Есть ли в его жизни хоть один день, отмеченный хоть каким-нибудь большим делом, хоть какой-нибудь плодотворной мыслью?
– Уезжай куда-нибудь, – сказала Женя. – Дело найди, девушку.
– Я никого не полюблю, кроме тебя. Я не смогу ехать без тебя. Я буду ждать тебя, Женя.
И она поняла, что так и будет.
3
В эти дни Сергея Ивановича в губкоме не застать.
Его шляпу и неизменную трубочку видели днем и ночью в десятке мест. Он успевал бывать в лесу, в бараках, на «Светлотруде», на стройке домов; присматривался к людям; радовался, наблюдая, как растут они… Допекал начальника территории будущего вагонного завода за медлительность и неповоротливость.
Тот клялся, ругал электростанцию, которая подводила его на каждом шагу.
Сергей Иванович жалобы на электростанцию слышал не только от начальника строительной площадки. Но он не придавал им значения, – ему казалось, что люди, привыкшие к размеренной работе, не сразу находят тот ритм, который вдруг потребовался сейчас.
Впрочем, несколько дней тому назад Сторожев решил послать на электрическую станцию бригаду губкома.
Иван Карнаухов часто сопровождал Сергея Ивановича в его поездках за город, в лес, на торфоразработки.
– А что, Ваня, – сказал как-то Сергей Иванович Карнаухову, – в кабинете-то куда спокойнее. В чернильнице мушка плавает, секретарша каблучками тук-тут…
– Отстань, – застонал Иван.
– А тут, что ни час, то неприятности. Тебя бить не хотели? Ну, счастливо отделался. А я вчера чуть не пострадал. Кричат: «Зима идет, где жить будем?» И правы. Где жить будут?
Сергей Иванович гневно запыхтел трубкой.
Карнаухов знал, что готовится разнос.
Черт возьми! Если бы он, скажем, изругал как следует и отпустил. Но Сторожев не умел кричать, истерики и бешенство были не по его части. Он донимал собеседника колкими, злыми, но спокойными словами.
В такие минуты лишь трубочка его потрескивала чаще, чем обычно.
– Какая у тебя ячейка чудесная на электростанции, – сказал Сергей Иванович, и Карнаухов почувствовал, что шутка обернется грозой. – Секретарь ходит при револьвере. Спрашиваю: почему сабли нет? А он, дурак, не понимает. «Не разрешено», – говорит. «А завел бы?» – «Почему же, говорит. Завел бы, конечно!» – «Вам, говорю, в таком случае в кавалерию идти надо. Зачем же вы согласились секретарем комсомола быть?..» Дубина он, понимаешь! Дубина! Ни одного он человека у себя не знает. Станция подводит нас. Ты чего смотришь?
– Горком на то есть, – угрюмо буркнул Карнаухов.
– У-ух, Ванька, дождешься ты у меня. Никудышный ты человек. В первом вагоне отправлю в Москву. Мозги тебе подкрутить надо.
Сергей Иванович помолчал.
– Слушай, как Виктор Ховань поживает? Давно его видел?
– Вчера ездили в лес. На стройку водил. Ахает, расспрашивает о таких вещах, словно все время за границей жил.
– Среди писателей чудаков много. На днях повел я на «Светлотруд» Зеленецкого. А там старик такой есть, Богатов. Слышал?
– Кто о нем не слышал?
– Добрейший старик. Писатель его и спрашивает: «Вы розы любите?» Тот вытаращил на него глаза, а потом и говорит: «Водку я действительно люблю, а розы мне ни к чему! Что я – барышня?»
Посмеялись.
– Он, видишь ли, таким манером культуру в рабочем классе ищет. Вот дурень!
– Нет, мой писатель поумней. Спрашивает: к чему, да почему, да как. С рабочими пока говорить остерегается. Вчера стихотворение написал в стенгазету пятого барака. Один дядька прочитал – да при нем и похвалил. Он чуть не заплакал от радости.
– У него жизнь очень паршиво сложилась, – задумчиво сказал Сторожев.
– Слушай, Сергей Иванович, в каком вагоне я учиться поеду? В первом новом или в первом отремонтированном?
– Понимаю, – прошипел Сторожев. – Уже загорелось! Ну, ладно, поедешь в первом отремонтированном!
– Спасибо! – Карнаухов крепко пожал руку Сергея Ивановича. И добавил: – Ты уж нас вместе с Ольгой отправь. Чтобы в одном вагоне.
Сергей Иванович кивнул.
– Да, – вспомнил Карнаухов, – я театр «Зеленый круг» вытребовал на стройку. Сцену им делают. Слушай, мы там такое раскопали, страшно сказать. Они пьесу к десятилетию Октября начали готовить, местного, так сказать, изготовления. Черт знает что! Идейка такая: большевики идут к власти. Расстреляют сотню, песню споют, пошагают – и снова сотню к стенке.
– Бывай чаще, вмешивайся круче. Давно я тебе, Карнаухов, хочу сказать: плохо работаешь. Плохо в молодежь проникаешь. Поэта кто тебе нашел? А ведь он в петлю хотел лезть. А мало таких? Сегодня материал получил – тут четыре года, слышишь, четыре года работала подпольная организация – и все молодежь. Хорошо, что глупости, наивность… А ведь могло быть черт знает что. Плохо, Ваня! Очень, брат, плохо. В школе вас не видно. В учреждениях вас не видно. Сектантствуете!
– Дела, – смущенно оправдывался Карнаухов, понимая правоту секретаря губкома. – До всего не дойдешь.
– Чушь! Расторопности нет. Хватки нет. В общем, учиться тебе, брат, надо. Учиться и учиться. А что театр притащил сюда, – молодец. Славная выдумка. Молодец, право молодец.
4
Обработка Николая Ивановича не стоила Льву особенных усилий. Роль Льва сводилась к тому, что он подталкивал Камнева и заставлял работать более активно, чего не могло бы быть, если бы Николаю Ивановичу предоставить вольную волюшку.
Это был старый, прожженный деляга. Нажива и карьера были основой его убеждений. Лет пять назад Камнев верил, что советская власть не так уж прочна, как кажется, что «лихолетье» пройдет, «угар» развеется – и все станет на место: и домики ему вернут, и подряды снова попадут в его руки.
Нэп жестоко разочаровал его. Когда мечта о доходных домиках, о миллионных подрядах лопнула, Камнев поглубже спрятал лютую ненависть к большевикам. И пошел служить. Он был умен, неразговорчив, держался независимо, говорил медленно, веско.
Будучи неплохим специалистом в области энергетического и топливного хозяйства, Камнев усердно читал русскую и иностранную литературу.
Он много знал, его ценили.
Устроив будущего зятя в губплан консультантом по мифическим каучуконосам, Камнев ввел его в верхнереченские технические круги и тем самым намного облегчил работу Льва.
Николай Иванович пребывал в блаженно-наивной уверенности, будто он завербовал этого лобастого парня. Лев хихикал про себя, когда будущий тесть, завербованный им для Апостола и его «Центра», вдруг начинал разговаривать начальственно-покровительственным тоном.
Что могло бы случиться, если бы Камнев, поняв наконец, кто в этом деле хозяин и кто слуга, решил бы порвать с Львом?
А ничего.
Однажды Лев без обиняков объяснил это Николаю Ивановичу, ошеломленному резкостью и прямотой Льва.
– Во-первых, – сказал Лев, – так просто со мной порвать вам невозможно, мой милый друг и, в некотором роде, тесть. От нас просто так не уходят. А руки у нас очень и очень длинные, учтите это. Месту пусту, как говорится, не бывать. Вместо вас я тут же нашел бы другого человека, а вас выдал бы властям, ничем при этом не рискуя. Вы могли бы назвать своими сообщниками только меня и Кудрявцева, хотя, скажу откровенно, сообщников у меня здесь больше, чем вы думаете. Никаких улик против меня у вас нет. Вы заметили, я не написал вам ни единой строчки, даже самой безобидной? Вот так-то, господин Камнев. Поймите меня правильно и запомните мои слова.
Камнев зятька своего после этого разговора возненавидел, но что он мог сделать? И крал для Льва секретные губплановские документы…
Не только Лев, но и его «хозяева» были убеждены в том, что войны не миновать.
Налет на Аркос, разрыв с Англией, убийство Войкова, процессы шпионов – весь сгусток внешних и внутренних политических событий, пахнувший пороховым дымом, питал собой деятельность людей, подобных Льву. О войне говорили всюду. Лев ждал ее каждый день. Гудки на железной дороге он принимал за тревогу и выбегал на улицу посмотреть, все ли спокойно. Каждое утро он хватался за газету в надежде найти сообщение о начале схватки. Ночью он шел на площадь перед почтой слушать передачу последних новостей.
Выстрел Коверды в советского полпреда произвел на Льва потрясающее впечатление. Он стал смелее.
«Политические убийцы, – думал он, – решают дела мира. Конрад начал, Коверда продолжал, Кагардэ должен окончить. Три фамилии начинающиеся на одну букву».
Получив от Апостола указание «ударить» в Верхнереченске, он лихорадочно начал к этому удару готовиться. Он был уверен, что такие же удары готовятся и в других краях.
Были наготове люди, которым Лев поручил депо. В резерве он держал Опанаса и Андрея.
5
– Ну, как план?
Николай Иванович при разговорах с Львом серел, съеживался: ох, побаивался он, ох, побаивался будущего зятя!
– Да план-то, Лев Никитыч, готов, но, ей-богу, не знаю, что и делать…
– Но ведь доказано, что теплоцентраль не рентабельна?
– Гм…
– Запасы торфа исчислены?
– Исчислены. Вы, как бы это сказать, угадали. Их, м-м, значительно меньше, чем предполагалось.
– Что и требовалось доказать. Вы знаете, что закладка нового вагонного завода назначена на двадцатое ноября?
– Знаю.
– Надо, чтобы к этому дню появилась ваша статья о нерентабельности теплоцентрали, о неверных расчетах на торф, о необходимости дальнейших изысканий. Надо добиться в Госплане решения об оттяжке. Нельзя ли связать это со строительством вагонного завода? Мол – необеспеченность энергией и так далее?
– Попытаюсь.
– В Госплане это пройдет. Там тоже есть наши. Там Иван Александрович сидит, знаете такого?
– Гм… Что-то… Впрочем, кажется…
– В крайнем случае на вагонный завод по нажимайте. Хотя, знаете, если завод будут строить, один из ваших домиков снесут, слышал.
– Знаю. – Камнев помрачнел, домика ему было чертовски жаль.
– Вы трусите, потому что не знаете обстановки, не понимаете, куда это ведет… Иван Александрович не очень-то доволен вами (этого легендарного Ивана Александровича Лев выдумал на ходу).
– М-м, знаете, я в этих делах, как бы точнее сказать… младенец.
– Ну да, я знаю, что в этих делах вы притворяетесь младенцем.
– Лева!
– Две тысячи инженеров сделают то, чего не сделает миллионная армия, это-то вы понимаете?
– Без армии все равно не обойтись. Вот это и заботит.
– Ах, вам не дает покоя забота об армии? Вы бы лучше о своем заводе позаботились. Армию другие создадут, если уже не создали. Вы думаете, бомбы, взрывы – эго так себе, ни с того ни с сего? А кулацкие дела? А убийства полпредов, разрыв с Англией и так далее и тому подобное? Милый Николай Иванович, все это одна линия, одна система. Понимаете? Иван Александрович сообщает: готовьтесь!
– Значит, что же, война? – уныло проскрипел Камнев.
– Это ж вам на руку, неужели вы не понимаете? Большевики, разумеется, проиграют войну с Западом. Кто примет власть в стране? Военные? Вряд ли. Рабочие? Шалишь, не пустим. Мужичье? Не доросли. Интеллигентишки! Тьфу!..
– Война… победа! Все это мечты, утопия!..
– Какая там утопия! Войны жди со дня на день, страсти-то разгораются, большевики всем на Западе и в Америке поперек горла. Иван Александрович директивно заявил на днях: готовьтесь к управлению государством! Готовьтесь вы, инженерия. Известный вам Сашка Макеев, по прозвищу Джонни, может закрутить гайку, а выдумать ее не сумеет. Выдумывать не научишь. И напрасно большевики стараются сделать пролетариев изобретателями, красными профессорами и кем-то там еще. Бред! Может быть, это и даст плоды поколения через три, но, черт возьми, мы постараемся, чтобы эти плоды не созрели. Если все будут учеными, кто будет добывать уголь, ковать металл, мыть полы? Ерунда, чушь! Только мы – люди с большими черепами – должны править толпой…
– Все это верно и очень, очень заманчиво, – промямлил Камнев. – Гм, очень, очень. Но, знаете, мне кажется, дурак тот, кто думает, что это самое умное правительство просуществует два дня без помощи извне.
– Ему помогут.
– Ну да. Помогут. За Украину. За Баку.
– Ах, вам жаль Украины? Патриот! Кочубей!
– Не жаль, но…
– Что «но»? Ну, нехай сожрут Украину, нехай ею подавятся! Потом оттягаем, не беспокойтесь, потом все к рукам приберем.
– Я не понимаю вас, Лев Никитыч, ей-богу. У вас домиков не отобрали… а вы… почему вы-то?..
– А-а, это не относится к делу. У вас домики в центре жизни, а у меня – другое. Я хочу всплыть. Понятно?
– Ах, вот что! Честолюбие?
– Возможно. Так вот, Николай Иванович, вам все ясно?
– Гм, кажется…
– Последнее. Если не удастся оттянуть закладку – пусть закладывают. Заложат, а потом закопают. Мне надо поднести им подарок в день торжества. Я подарочков готовлю много. Один – за вами. Пусть этот оболтус Кудрявцев в день закладки завода выведет из строя электростанцию. Ясно? Чтобы у меня в городе темно было! Мне нужна темнота.
– Хорошо.
– Получайте деньги, это от Ивана Александровича. Кудрявцеву тысячу. И вам велено передать две тысячи. Считайте!
– Что вы, Лев Никитыч! Зачем это считать?
– Итак, смелей, смелей, Николай Иванович! Мне не расчет подводить вас под петлю. Как-никак, я ваш зятюшка, дорогой мой тестюшка.
– Я верю вам, Лев Никитыч, крепко верю.
– Ну и отлично! До свидания. Жени нет дома?
– Нет. Ушла гулять с Компанейцем.
6
Николай Иванович тут же отправился к директору электростанции.
Напялив очки на толстый угреватый нос, Кудрявцев читал газету. Было видно, что он чем-то расстроен.
– Здравствуй. Один?
– Один.
– Оч-чень приятно. Ну-ка, распишись. Подарок.
Камнев выложил на стол деньги.
– Восемьсот рублей. «Центр» прислал. И поручение есть.
Кудрявцев удивленно посмотрел на Камнева: тот давно не наведывался к нему. И к себе не приглашал…
– Чего тебе от меня надо?
– Сначала получи деньги. Потом поговорим. Мне надоело таскать в кармане чужие деньги.
Кудрявцев при виде денег размяк. Деньги он любил, особенно толстенькие сотенные пачечки рублевок – новеньких, хрустящих. Рублевки он особым образом аккуратненько складывал и рассовывал по кармашкам бумажника.
– Новость не слышал?
– Нет. А что?
– На твоей земле, м-м, теплоцентраль будут строить.
– Да что ты!
– К бесу летит поместье! Если даже случится переворот, именья все равно не вернут.
Кудрявцев побледнел.
– Да ты не трясись! Иван Александрович пишет: может быть, оттянут закладку.
– Кто это такой?
– О-о, брат, это… это, м-м, возможно, будущий диктатор. За всех нас старается. Риск громадный – петля над ним качается…
– Дай бог ему здоровья!
– Свой человек! Огромнейшими делами ворочает. Иван Александрович пишет: идут последние приготовления: война на носу. Где уж там большевичкам против всего Запада и Америки!
– Николай Иванович!
– Вот так! А тобой недовольны. Иван Александрович пишет: если, говорит, Кудрявцев будет вихлять, пусть пеняет на самого себя.
– Да разве я…
– Вы, пишет, за ним не очень-то бегайте. Можем обойтись и без него.
– Да я…
– Хочешь новость? Сугубо секретная… Только чур!..
– Николай Иванович!
– Верю, верю. – Камнев понизил голос до шепота. – Теснейшие связи с заграницей. Огромнейшие деньги. Три государства дали согласие: как только начнем – поддержат. Иван Александрович пишет – вот-вот, может быть, завтра.
– Да что ты!
Кудрявцев, ошарашенный новостями, сидел точно на иголках, – дрожащими руками пощипывал бородку, снимал и надевал очки и вообще был взволнован до крайности.
– Они там уже правительство составили, шептал Камнев. Все инженеры, профессора. И премьер уже известен. Но! – Камнев поднял палец, – не очень доволен нами Иван Александрович. Активности мало, пишет. Не чувствуем Верхнереченска, пишет. Учитывать, пишет, не будем. Понимаешь? Учитывать-то при победе и не будут!
– Николай Иванович! – ослабевшим голосом заговорил Кудрявцев, он держался руками за сердце, лоб его покрылся испариной. – Я ничего, ничего не соображаю.
– Оно и видно! – язвительно сказал Камнев. – Я давно знаю, что ты в этих делах младенец. Да, собственно, черт возьми, ради чего я стараюсь? – вдруг взорвался он. – Мне-то какая прибыль? Еще попадешься с тобой. К черту! Довольно! Ныне же напишу этому вашему Ивану Александровичу, пускай оставит меня в покое. Отдай мне эти деньги, я отошлю их обратно. Точка. Понятно? Точка. Напишу, что Кудрявцев сомневается, Кудрявцев не желает. И пускай как хотят…
Камнев застегивал и расстегивал тужурку; Кудрявцев все порывался обнять друга, успокоить его, он забыл о своем сердце, об испарине…
Николай Иванович наконец дал уговорить себя; но долго еще возмущался, ходил по комнате, стучал по столу кулаком…
В конце концов они договорились обо всем. Николай Иванович не забыл упомянуть о надежных людях, на которых можно положиться: Камнев, как известно, заведовал электростанцией до перехода в губплан несколько лет назад и знал всех, кто там работал.
Они долго сидели, обдумывая предстоящую операцию.
Кудрявцев, воодушевленный новостями, проводил друга до ворот.
Возвратившись домой, он на всякий случай пересчитал деньги и пошел спать.
Николай Иванович был тоже в хорошем настроении: как-никак две сотни он сэкономил на дружке-приятеле.
7
Коля Зорин приехал на несколько дней в Верхнереченск.
В Заполярье, где Коля провел каникулы, он увидел много новых людей. Вначале он сторонился их, предпочитая оставаться вдвоем с той девушкой, фотографию которой носил с собой. Но девушка была человеком общительным. Скоро она перезнакомилась с окружающими людьми, познакомила с ними Колю. Тот бурно восторгался новыми своими друзьями, потом разочаровывался в них, но переносил это легко.
Страсть к исследованиям он перенес на людей и увидел, услышал и понял много такого, чего не видел, не слышал и не понимал раньше.
Каждый его знакомый по-своему глядел на мир, на вещи, на него и его подругу, на свою и на чужую работу. Для Коли это было неожиданным открытием. Люди всегда казались ему скучными. Он изучал историю человечества и создал себе схему отношения к нему. К тому же, кроме узкого круга своих товарищей, он никого не знал.
