Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Вода прибывала и прибывала. Митя тыкался в стены, ноги его сводила судорога…
18
– Вы и есть Лев Кагардэ?
– Я и есть!
На шинелях военных Лев заметил черные нашивки. Артиллеристы… Значит, не за ним.
– Это ваша мастерская?
– Моя.
– Раньше здесь была пекарня.
– Правильно.
– Вы давно здесь работаете?
– Два года.
– Не знаете, куда выехал пекарь?
– Нет. А зачем он вам?
– Да вот этот товарищ ищет отца и никак не найдет.
Второй военный, стоявший позади, смутился.
– Мне в Москве сказали, что видели здесь отца. Вот я и ищу…
– Не знаю.
– Очень жаль.
– А вы не знаете, где здесь еще пекарни есть?
– Не знаю.
– Простите за беспокойство.
– Ничего!
– Разрешите закурить?
– Пожалуйста.
Военные закурили и вышли.
Лев запер за ними дверь и сел на стул, потом вскочил, подбежал к крану и закрыл его.
Все время, пока Лев говорил с военными, он думал о подвале, о погибших старике и мальчишке.
У него началась головная боль. Он хотел пойти посмотреть, что делается там, в подвале. Но страх обессилил его; он не мог двинуться.
Так он сидел, тупо глядя в пространство, все еще ожидая появления Петровича.
19
В тот момент, когда военные выходили из мастерской, Митя терял остатки сил. Он барахтался, уходил с головой под воду, снова всплывал.
Когда Митя в последний раз погрузился в воду и чуть не потерял сознание, он нащупал рукой ступеньки.
Шатаясь, ничего не помня, он выбрался наверх, открыл дверь в мастерскую и пополз, оставляя на полу лужи. Увидя Льва, закричал:
– Лева, Лева! Дедушка там! Лева! – и обхватил посиневшими ручонками сапог Льва.
Тот сидел словно окаменевший.
– Лева, дедка, дедка там! Вода там!
Лев не смотрел на него. Мысли его путались.
Митя разжал руки и грохнулся на пол.
20
Старик понял, что он погиб. В оба отверстия хлестала вода, она доходила почти до колен, шатала его.
Петрович крикнул: «Помогите!» – но стены заглушили его голос.
Он хотел плыть к выходу, но намокшая одежда и тяжелые сапоги потянули его вниз. Он захлебнулся, вынырнул, встал на ноги, снова закричал диким, срывающимся голосом.
Ему никто не ответил.
Вода била отовсюду, кружилась, шипела, пенилась. И поднималась все выше. Разгребая ее руками, спотыкаясь и бормоча, Петрович добрел кое-как до кассы, пытался взобраться на нее, но срывался. Пальцы немели, ноги сводила судорога.
Петрович ничего не помнил от страха. Он верещал:
– Помоги-ите! Помоги-и-ите-е!
Вода прибывала, он стоял в ней по грудь. Наборная касса, укрепленная на тяжелом постаменте, еще сопротивлялась напору потока. Старик выронил верстатку, вцепился руками в постамент и запел срывающимся голосом, не выговаривая слов и захлебываясь.
«Отче наш, – гнусавя, пел он, а вода все прибывала и прибывала, и он уже не чувствовал своего тела… – иже еси на небесах… – Вода поднялась до шеи, закрыла наборный ящик, дед поперхнулся, вместо слов из горла вылетело бульканье, он приподнялся и прошептал: – Да приидет царствие твое…» – и опустился под воду.
Вода подобралась к горящему концу фитиля, желтое пламя свечи зашипело и погасло.
В подвале воцарилась тьма.
21
В эту же ночь умерла мадам Кузнецова. Смерть ее была неожиданной.
Утром Петру Игнатьевичу понадобилось сходить к адвокатше. Он поднялся наверх и постучался. Ему никто не ответил. Он постучал еще раз, потом дернул дверь; она открылась. Петр Игнатьевич удивился: он знал, что мадам обычно запирается на пять замков.
Не найдя хозяйки ни на кухне, ни в столовой, Петр Игнатьевич подошел к спальне и снова долго стучался.
Ему почудилось что-то нехорошее. Он толкнул дверь и увидел на полу одетую в кружевной халатик мадам. Она лежала около постели. Петр Игнатьевич огляделся кругом – все было на месте, только подушка была сброшена с изголовья на середину кровати.
Доктор установил смерть от разрыва сердца, но на всякий случай попросил вызвать из уголовного розыска агента с собакой.
Собака нашла след, тявкнула, потащила агента через кухню по лестнице, но, едва сошла во двор – сбилась со следа; ночной дождь смыл его.
Глава восьмая
1
Лев отнес Митю в заднюю комнатку, раздел, натер спиртом.
Через четверть часа мальчик очнулся.
– Вот какие они дела, Митенька! – участливо сказал Лев. – Умер Петрович.
Митя лежал молча. Из глаз его струились слезы.
– А знаешь, кто приказал его потопить? Дядя твой, Сергей Иванович. Он и тебя велел утопить вместе с ним, а ты вот взял да и выплыл. Боюсь, не придет ли он за тобой нынче ночью. Или милиционера пришлет.
– За что он меня? – прошептал Митя.
– А бес его знает! На отца твоего злится, а на тебе злобу вымещает. Подлец какой!
Митя шевельнулся.
– Ну, лежи, лежи. Я тебя шубой укрою, спи. Утро вечера мудренее. Спи.
Свет зажегся. Лев засветил фонарь, вышел во двор и принялся за работу. Он завалил бочками, бревнами и ящиками вход в подвал, крепко-накрепко забил колодец досками, навалил кирпичей, земли.
В полночь полил дождь.
Окончив работу, Лев вернулся в мастерскую, вынул из ящика деньги, сосчитал их, долго писал на клочке бумаги цифры и, подведя итог, выругался. Потом, внезапно приняв какое-то решение, надел дождевик и ушел.
Вернулся Лев поздно ночью, повесил мокрый дождевик в коридоре и прошел к Мите.
Тот бредил. Он падал в холодную воду, плыл, его тянуло вниз, он захлебывался, тыкался в скользкие стены, кругом была темнота, а из темноты надвигался на него дядя Сергей; за его спиной Митя видел страшного милиционера.
Митя кричал, звал на помощь…
Лев положил ему на лоб компресс, поправил съехавшую шубу и хотел было сам прилечь рядом, на полу, но услышал стук в дверь. Он вздрогнул: стук был условный. Кто-то четыре раза подряд постучал в окно. Вслед за тем наступила тишина.
Лев слышал лишь прерывистое дыхание Мити.
Стук повторился.
Лев вскочил и бегом бросился в мастерскую.
Не зажигая света, он снова прислушался. И опять постучали четыре раза.
Лев ухмыльнулся.
– Наконец-то!
В дверном проеме стоял высокий человек в макинтоше. Он торопливо сказал Льву несколько слов.
Лев жестом пригласил его в мастерскую, выглянул на улицу.
Дождь хлестал по мостовой, порывистый ветер раскачивал деревья, они глухо шумели.
Ни души…
Лев вытер платком мокрое лицо и хотел зажечь свет. Гость остановил его. Он стоял около рабочего стола и пытался закурить. Намокшие спички не зажигались.
– Вот черт, – сказал он, – насквозь прохватило.
– Вы что, пешком?
– Да. Две станции не доехал до вашей столицы, черт бы ее побрал. Ну и грязи у вас!
– За вами гнались?
– Да. Брр, дьявол! Думал, кончено.
«Ишь ты, как трясет его, – подумал Лев. – Каждый за жизнь цепляется».
А вслух сказал:
– Снимите плащ. Чаю хотите?
– Нет. Поговорим, сосну часа два и обратно. Вы один?
– Один. Там малец лежит, но он болен.
– У вас водка есть?
– Спирт.
– Один черт. Только скорей. Полстакана.
Лев нашел бутылку чистого спирта, отлил в стакан, развел водой.
Одноглазый гость сбросил макинтош, нащупал стул, сел. Лев подал ему стакан.
– Есть хотите?
– Нет, не надо. Дымом закусываю.
Он единым духом проглотил смесь и затянулся папиросой; огонек осветил жесткие, короткие усы, нос с горбинкой и черную повязку на глазу.
Это был тот самый человек, что сманил некогда Льва в Грузию.
– Вам привет, – переводя дух, сказал Одноглазый. – От вашего друга, от Петра Ивановича Сторожева. И от Апостола. Спрашивает, не пора ли Петру Ивановичу вернуться на родину.
– Думаю, пора.
– Ну и отлично. Советую черкнуть Петру Ивановичу пару строк.
– Я хочу сам встретить его на границе. Можно рассчитывать и на вашу помощь?
– Конечно. Это даже лучше. Сторожев верит вам, как богу. – Одноглазый рассмеялся. – Странный человек. Превосходный служака, но немного помешан.
– Да, я знаю. Он без меня никуда не пойдет. Он писал, что без меня провалится.
– Странный человек. Скиф. Ну, а у вас как дела?
– Плохо.
– Черт возьми!
– Понимаете, просто не везет. Все расползается. Под ногами жижа. Все к чертовой матери…
Одноглазый сидел молча, огонек папиросы то вспыхивал, то гас. Из задней комнаты доносилось бредовое бормотание Мити. Порой он кричал что-то.
Гость не обращал внимания ни на Льва, ни на выкрики Мити.
– Что мне делать?
– Пока основное – зажиточный мужик… А там посмотрим. – Одноглазый задумался и прибавил: – Может быть, и троцкисты. Самое лучшее – переправить сюда вашего друга и начинать работать среди мужиков.
– Правильно. Я уже сказал, сам встречу на границе Петра Ивановича.
– Превосходно. Пункт и другие подробности сообщил Апостол.
– Письмо я сейчас напишу. Вы его отправите обычным путем?
– Не беспокойтесь. Это мой тринадцатый рейс.
– Да… Знаете, я, пожалуй, письмо писать не стану».
– Вы просто дикарь. Вы, может быть, и черной кошки боитесь?
– Я вам устрою постель и напишу письмо. Вас разбудить?
– Нет, я умею вставать вовремя. В семь меня здесь не должно быть.
Лев приготовил гостю постель.
Тот лег. Некоторое время вспыхивал огонек его папиросы. Затем гость уснул.
Лев прошел в заднюю комнатку, зажег свет и сел за письмо. Вот что он написал:
«Дорогой друг. Твой привет получил и с этим же человеком отправляю ответный. Как ты уже знаешь, поручения все выполнил. Не моя вина, что они выполнены не так, как бы хотелось, но что делать. Митя живет у меня. Сейчас он прихворнул, немного простудился. Он останется здесь с хорошими людьми.
Теперь мы можем рассчитывать, главным образом, на деревню. Там есть еще силы. Ты знаешь, они запахали твою землю около озера, отдали ее разной рвани – какому-то Козлу и Леньке, которых ты не добил. Ленька служит в пограничной заставе, до сих пор помнит о тебе и мечтает расквитаться.
Мы вместе вернемся сюда, дорогой друг; я приду за тобой, жди меня, время настало».
Лев кончил писать, расстелил на полу кожаное пальто – он все носил на себе память о Якубовиче – и лег. Через полчаса он заснул, убаюканный шумом ветра и дождя. Его разбудил гость: тот уже встал и оделся. Было темно. Дождь все еще шел.
– Вы бы поели на дорогу, – предложил Лев.
– Некогда. Если есть еще спирт, дайте.
Лев снова налил гостю полстакана спирта, тот проглотил его, словно это была вода, закурил.
– Ну, я поехал.
– Вы осторожнее – не дай бог…
– Обойдется! Мне еще пять городов объехать надо. Попадаться нельзя.
– Счастливо.
Лев пожал руку Одноглазому, запер за ним дверь, прошел к Мите, лег рядом.
Он не мог заснуть, и мысли его были невеселы. Он сделал все, что мог.
Оставалось еще одно дело: убрать Сергея Ивановича.
2
Около девяти часов Митя проснулся, заворочался, попросил воды.
Лев подошел к нему.
Мальчишка лежал с широко открытыми глазами и дрожал. Впрочем, бред прекратился, и Митя связно ответил Льву на вопрос о здоровье.
– Ну вот, Митя, приказано мне выгнать тебя на улицу. Сейчас от Сергея Ивановича прискакал милиционер, приказ привез. Если, пишет, не выгонишь – посажу в тюрьму.
Митя заплакал.
– Злой какой у тебя дядька, ведь это черт знает что! Прямо не знаю, что с тобой делать. Придется тебе, брат, уходить.
– Куда? – прошептал Митя.
– Это уж не мое дело. Да ведь и в городе он тебя найдет. Не иначе, прикончить тебя хочет.
Митя неслышно плакал.
Льву на мгновение стало жаль его, но он взял себя в руки.
– Видишь ты, какое оно дело. Разорил вас, землю отнял, отца прогнал и до тебя добирается.
Митя со стоном привстал и привалился спиной к стене.
Лев ушел во двор.
Митя сполз с дивана, оделся, обул сапоги, зашел в мастерскую, сунул в карман нож. Он решил: дядю Сергея надо убить.
3
Он бежал, спотыкаясь, падая и поднимаясь.
Бредовое состояние снова завладело сознанием Мити. Но одна мысль не терялась среди хаоса других, стремительно бегущих, клубящихся, неясных и страшных – либо уйти от дяди Сергея, либо убить его.
На углу Дубовой Митя остановился и задумался, стараясь понять, где он, что с ним, куда он идет. Тут ему показалось, что за деревом стоит дядя Сергей и смотрит на него.
Он вынул нож… Теперь вокруг было много, много деревьев, и за каждым стоял дядя Сергей. Он улыбался и манил к себе. Митя снова побежал. Услышав за собой топот ног, обернулся и завизжал – за ним гналась сотня дядей Сергеев.
Каждый из них был в шляпе, каждый держал во рту трубку, каждый кричал что-то такое, чего Митя не мог разобрать.
Он очнулся, сидя около забора, тяжело дышал, тер лоб и старался припомнить что-то очень важное. Вспомнил: надо найти и убить дядю Сергея. Да, да, скорее убить, а то дядя Сергей пошлет за Митей милиционера, тот плеткой погонит его в тюрьму, где крысы и вода. Вода поднимается все выше, она холодная, она не выпускает его…
Снова пришел в себя Митя на скамейке у калитки какого-то дома. Улица была пустынна. С реки потянуло ветром, становилось все холодней, Мите показалось, что это не ветер, что это вода окружает его и никуда ему из воды не выплыть. Он привстал, но темнота заволокла его глаза, снова стала леденеть кровь, ручонки сжимались в кулаки, ноги подгибались.
В этот миг он опомнился и с ужасом увидел, что это дом, где живет дядя Сергей. Ноги не держали Митю. Он снова сел на скамейку. Рваная фуражка упала в грязь.
– Да ведь это Митя! Петров Митя! – услышал мальчик знакомый голос.
Митя открыл глаза. Перед ним стоял дядя Сергей в шляпе, с трубкой во рту. Митя застонал, забился, потом, вспомнив то, самое главное, вынул нож. Не заметив этого жеста, Сергей Иванович взбежал по лестнице наверх и уже у двери крикнул:
– Оля, Ксения, скорей, скорей вниз.
И вернулся на улицу. Но у калитки никого не было.
Митя полз в овраг, кусты царапали его лицо, он падал, но полз, потому что слышал позади топот многих ног и крик:
– Митя, Митя!
Черная вода мчалась за ним, она настигла его, он упал в бездонную яму.
…Около калитки Сергей Иванович нашел Митину рваную фуражку. Он побежал было к оврагу, но вернулся – там была непролазная грязь, – снова стремглав поднялся к себе, дрожащими руками сорвал трубку телефона, яростно крикнул телефонистке номер, вызвал начальника милиции и приказал ему немедленно обыскать овраг.
И, усталый, опустился на стул.
Жена подошла к нему, поправила прилипшие к потному лбу волосы.
– Ты не ошибся?
– Нет. Вылитый Петр. Петра я такого же помню, – стоит перед глазами.
– Найдут, – убежденно сказала Ксения. – Никуда он не денется.
Нашли…
4
В тот же день Богданов давал объяснения губернской контрольной комиссии.
Взбешенный неудачами последних дней, Богданов начал с того, что накричал на Сторожева, на Алексея Силыча, на председателя контрольной комиссии, держался смело, если не дерзко.
– Значит, считаешь себя кругом правым? – спросил его Алексей Силыч.
– Безусловно. Я дал честное слово, что демонстрации не будет. Вышло иначе. Но я – то при чем? Ведь это же факт: на балконе меня не было, речей я не говорил, сидел дома. Да и вообще знать не знал, что готовят Фролов и другие. Они взрослые люди, у них свои расчеты, почему они должны решительно обо всем советоваться со мной? Так в чем же моя вина?
– В том, что Фроловых наплодил здесь ты, – сказал Сторожев.
– А не вы ли своей политикой диктата?
Сторожев пожал плечами. Презрительная улыбка скользнула по губам Алексея Силыча.
– Это мы диктаторы? Мы, разговаривающие с тобой, с капитулянтом и заговорщиком, без угроз и оскорблений?
– Я вижу оскорбление в том, что вы предъявляете мне такие обвинения, в которых я кругом чист.
– Святоша! – вырвалось у Алексея Силыча.
Богданов ответил ему взглядом, полным презрения.
«Погоди, – прочел в этом взгляде Алексей Силыч, – мы еще посчитаемся с вами!»
– Зачем ты лгал, утверждая, будто никакого отношения к демонстрации не имел? Один из твоих приятелей сознался, что накануне ты, Фролов и признавшийся совещались как раз по этому вопросу. Ты же коммунист! – Председатель контрольной комиссии говорил тоном ровным и спокойным.
– Он был коммунистом, – заметил кто-то из членов комиссии. – Теперь он троцкист.
– Это ж травля! – передернул плечами Богданов. – Зачем вы травите нас? Кто вам донес на меня? Назовите его!
– Твой друг Карл Фогт. Тоже коммунистом себя называл. Под твоим крылышком грелся.
– Не я принимал его в партию.
– Он оказался шпионом.
– Ложь!
– Он готовил взрыв на химзаводе.
– Что-о?
– А вот почитай его показания. – Алексей Силыч протянул Богданову лист бумаги.
Тот пробежал глазами документ и понял, что надо изменить тон. Всеми видами мимикрии Богданов владел артистически. Он тяжело опустился на стул и уронил голову на руки.
– Товарищи, – глухо сказал он, – товарищи, это… я… не знаю, что и говорить. Запутался… Режим… Невыносимо так!
– Ах, режим?.. Невыносимо! А вот эти сочинения? Это выносимо?
Сергей Иванович бросил на стол пачку листовок, напечатанных Петровичем. Были тут и знаменитая «мобилизация», и «платформа», и прочие сочинения.
– Это не мое. Что мое, то мое, а в этом не виноват. До этого не докатился.
– Зачем же ты врешь? Все одним шрифтом напечатано.
– Ничего не знаю. Никакой типографии у меня нет. Это клевета.
– Значит, не скажешь?
– Чего вы от меня хотите?
– Есть сведения, что ты путаешься с темными, подозрительными людьми, – сказал Алексей Силыч.
– Все клевета! Кому-то надо меня опорочить.
– Льва Кагардэ знаешь?
– Знаю.
– Кто он такой?
– Сапожник. Мой жилец.
– Сапожник?
– А черт его знает…
– Оставим сапожников, Алексей Силыч. Надеюсь, ты разберешься, кто он – сапожник, печатник или тоже шпион. Неужели ты не понимаешь, – Сергей Иванович обращался к Богданову, – неужели не видишь, куда вы идете, к кому идете, на кого начали работать?
– Я не дитя. Я в политике понимаю больше, чем ты.
– Положи партийный билет! – сурово сказал председатель контрольной комиссии.
В комнате стало тихо.
– Товарищи!
– Тут тебе товарищей нет.
– Я скажу все.
– Типография есть? Где типография?
Богданов молчал.
– Клади билет.
Лицо Богданова сделалось красным.
– Ну?
Богданов вынул партийный билет, бросил его на стол и вышел из комнаты со словами:
– Вы вернете его мне. Вернете!
5
Вечером к Льву пришел Зеленецкий, вслед за ним явился Опанас. Лев еще накануне просил его зайти. Опанас сначала хмурился, держался холодно, но Лев был ласков, предупредителен; угощал приятелей пивом, водкой.
Опанас скоро растаял.
Богданов явился в сопровождении Фролова. Тот смирненько сидел в углу – сегодня он был похож на старую общипанную ворону.
– Как в контрольной комиссии? – спросил Лев.
– Отобрали партбилет.
– Стало быть, исключили? Н-да!.. – Лев налил Богданову водки.
Они выпили.
– Пойдем поговорим, – сказал тихо Лев. – Серьезное дело. Мы сейчас, – обратился он к гостям.
– Что ты думаешь делать? – В комнате Богданова никого не было.
– Это не твое дело.
– Слушай. Ты ведь пропадешь без партбилета!
Богданов молчал.
– А если еще письмо написать? Так, мол, и так, в последний раз…
– Я не желаю слушать твои советы. Поберегись. Там и о тебе разговор шел.
– Мне-то что, я на жизнь всегда заработаю, а вот ты без этой хлебной карточки – нуль.
– Слушай, ты этот тон оставь.
– Ну, ну, нервный какой!
– Знай меру! Подлец!
– Хочешь, дам совет?
Богданов молчал.
– Отравись.
– Чего-о?
– Отравись, говорю. Напиши письмо: так, дескать, и так, лучше смерть, чем жизнь вне партии. Что, дескать, оклеветан. Мог бы загладить свои ошибки, но не могу жить в атмосфере недоверия.
– Дальше?
– Подпишись и прими яд. Надо принять как раз столько, чтобы не подохнуть. Понимаешь? Прочтут записку, пожалеют, поверят, ну и вернут эту самую… книжку… Порошочек-то достанешь, это в твоих возможностях.
– Обойдусь без этой комедии, и с сегодняшнего дня – никаких разговоров о политике! Хватит. Слишком ты много берешь на себя… сапожник.
Лев чертыхнулся.
– Ну, идем, нас ждут люди.
Эта ночь была такой сумбурной, что вряд ли кто-нибудь из гостей Льва (кроме него самого) помнил на следующий день, что он говорил, кого он целовал, кому клялся в дружбе.
Опанас глухо бубнил:
– Надежда – вот наша религия. Как говорится – верь, надейся и жди. Все остальное – дыра, пустота. Да! Ты, Лев, можешь смеяться, но я живу надеждой. Ты мне нахамил? Я прощаю тебе. Я знаю, кто ты. Ого-го! Да еще как знаю. Но я верю. Люди поймут. Поймут и пойдут вперед.
Фролов, выпивший больше всех, с лицом белым, как бумага, хихикал и все пытался что-то возразить Опанасу, хватал его за пуговицы, лил ему на брюки водку и пиво.
Все предметы в комнате были окутаны густым табачным дымом. Лампа горела тускло. Стол, накрытый облитой, запачканной скатертью, был загроможден опрокинутыми бутылками, остатками еды, разбитыми стаканами.
– Вы все гниль, вы ничего не знаете! – кричал Фролов. – Катастрофа близка! Но мы, ха-ха, мы знаем, да-да, мы кое-что знаем… А пока – пускай летит все к черту. Мы ни при чем, мы, я повторяю, ни при чем. Не перебивайте меня. А вот когда будет нужно, мы придем. Придем и, черт возьми, покажем!
– И тотчас царствие небесное! – захохотал Зеленецкий. – Ну, совершенно, совершенно гениальная идея. Выпьем, товарищ Фролов, за идею.
– Не могу. Вы – классовый враг. Вы кто? Вы из какой партии?
– Господи, Анатолий Софронович! – Зеленецкий прослезился. – Да я самый верный ваш друг… Боже мой, какое оскорбление. Лева, Левушка, ну скажи ему, – враг я вам, а? Враг? Левка, скажи.
– Враг, – неясно пробормотал Фролов. – Э… эсер.
– «Эсер»! Чучело! Ворона! Николай Николаевич, верьте, интеллигентный человек всегда поймет другого интеллигентного человека. – И рухнул, свалившись со стула.
Опанас дребезжащим голосом, фальшивя и перевирая слова, запел «Во субботу, день ненастный». Песню подхватили, каждый пел, как умел.
Лев и Юленька скрылись. Фролов толкнул Богданова в бок и захихикал. Тот хотел было пойти вслед за Юленькой, но Опанас удержал его.
Богданов выпил разом стакан водки и через несколько минут уже спал, растянувшись поперек постели Льва. Рядом с ним лежал Фролов, под столом прикорнул Зеленецкий.
Не спал лишь Опанас. Он сидел в углу, размахивал руками, бормотал что-то и тянул водку прямо из бутылки.
6
На следующий день Богданов явился в угрозыск сдавать дела.
Через несколько минут в его кабинет заглянул заместитель и шепотом сообщил, что завтра в угрозыске начнет работать бригада рабоче-крестьянской инспекции.
Секретарь принес газету. На второй странице Богданов увидел крупный заголовок:
Бандиты и проходимцы в аппарате уголовного розыска.
Дальше читать он не стал, выпроводил секретаря и заместителя, запер дверь, зажег свечу и в течение получаса жег бумаги. Пепел он аккуратно собирал и выбрасывал в форточку.
Зазвонил телефон.
Говорил Алексеенко, партийный следователь. Он просил Богданова прийти к нему.
– Мне тяжело, товарищ Алексеенко! Такие обвинения… Такой тон… Я разбит. Я не знаю, что делать. Кто я теперь? Подлец. Замазан грязью…
Окончив разговор, он вернулся домой.
Вот, игра окончена, он проиграл, и надо расплачиваться. Чем? Он отдал партбилет. Чем же он может платить? Еще раскаяние? Не поверят. Бежать? Куда? Начинать все сызнова, весь путь? Об этом не может быть и речи. Он не знал черной работы, он не знал цены куску хлеба и потел разве только от пива.
Через час надо идти, подниматься по лестнице, войти в кабинет Алексеенко, увидеть натянутую улыбку, улыбнуться натянуто самому и говорить правду, одну правду.
Вот он сжег горстку бумаг. Но ведь остались живые люди…
А жаль все-таки уходить из такой жизни. Конечно, хорошо было бы, если бы он не путался с этим Львом; конечно, было бы хорошо, если бы он выгнал Льва из своего дома, из своих дел, из своих мыслей, со своей постели…
Ему все равно теперь, спасена или не спасена типография, все равно, на чьей кровати будет спать Юленька. Лучше не думать об этом.
Но о чем же думать? Вот ему писал «дед», что скоро конец и воссияет победа. Он угадал: конец наступил скорее, чем его ждали. Вожаки просчитались. Они мечтали: за них проголосуют миллионы. Но миллионы забросали их гнилыми яблоками. Это очень конфузно, когда в вожаков летят гнилые яблоки, тухлые яйца и приходится писать одно заявление за другим, открещиваться от своих слов, отказываться от друзей, шельмовать, лгать, изворачиваться.
Ну, так что же делать? Работать? Заведовать магазином? Или баней? Ч-черт!
А может быть, честно – одна пуля, и весь разговор? И все. Не играть эту комедию с ядом, не писать письма?
А жизнь? Жить! Ого! Живем один раз! Стало быть, держись за жизнь! Хватайся, ногти обломай, подлец, но держись! Сунуть револьвер в рот? Нашли дурака! А вдруг «дед» снова будет у власти? Странное имечко придумал «дед» своей группе – «Маня». Это для конспирации. Гм, Маня! Вот так Маня! Маня! Ай да Маня – всем дает! Придумает тоже! И себе хорошие псевдонимы выдумали. Где та бумажка? Ага, вот она… «Не голосуй ни за, ни против. Если нужно – голосуй за. Не выступай против, чтобы не подумали, что ты в оппозиции. Попадешься – отвечай за себя. Не бойся, скоро дадим бой, всех восстановим с прежним стажем». Здорово? Классически! Стало быть, восстановите? Прекрасно! И снова в боковом кармане будет лежать эта книжечка? Хлебная карточка, как зовет ее Лев… Подлец, остроумный, дьявол.
Ну, хорошо. Значит, что же делать? Значит – выкручиваться? Попробовать еще раз?
Хорошо! Была не была! Только не оттягивай, пожалуйста. Ей-богу, нечего канителиться. А я пока пойду в дыру заведовать ассенизацией. Выкрутимся. Юленька, конечно, сбежит, ну и бес с ней! Мало ли баб на свете? Ассенизационный обоз? Пожалуйста! По крайней мере, свои лошади, и в уборной всегда будет чисто.
Нет, он не будет шлепать по грязи, он не пойдет в этот кабинет, чтобы говорить правду! Какие глупости! Говорить правду?.. Как бы не так. Лев-то не дурак! Отравиться? Ха-ха! Что ж, попробуем… Сначала, стало быть, сочиним записочку. «Товарищи, поймите меня. Жить вне партии не могу. Все обвинения, которые вы предъявили мне, – поклеп. Я заблуждался, но больше я ни в чем не виноват. Простите меня, хотя бы мертвого.
Н. Богданов».
Вот и все. Разжалобятся. Простят! А все-таки интересная жизнь пошла, ей-богу: приключения, отравления, подпольная типография, шпионы… Черт знает что! Глянешь мельком, поверху – тут будто серенькая жизнь, дохлая какая-то. Ковырнешь поглубже – муравейник. Теперь стакан… Вода… Порошок в воду… А если дали полную порцию?.. Не может быть!.. Ну, с богом! Пока!..
Богданов отпер дверь, чтобы его скорее обнаружили, и одним залпом выпил содержимое стакана.
7
Лев решил пройтись: голова болела неотступно.
Боль началась еще вечером, в день демонстрации, продолжалась до сих пор, и Лев знал, что дальше будет хуже.
Он дошел до угла и тут же повернул обратно. Мимо него по Коммунистической пролетел автомобиль с единственным пассажиром. Лев узнал Сергея Ивановича.
«Так! Значит, жив… Значит, Митька – либо не решился прикончить дяденьку, либо сгинул к чертям собачьим!..»
Лев возвратился в мастерскую, но сидеть в ней не мог. Ему слышались глухие удары снизу в пол. Ему все казалось, что Петрович стоймя плавает в воде, там, внизу, и бьется головой о своды подвала. Этого не могло быть, своды были очень толстыми. Но Лев слышал удары один за одним, один за одним – старик просился на волю, просил взять его из воды и тьмы.
Лев без шапки выбежал на улицу и помчался к Богородице. Он вспомнил, что есть важнейшее дело: Сторожев-то еще жив!
Квартирная хозяйка Богородицы, перепуганная видом Льва, сказала, что Богородица ушел два дня назад и где он, хозяйка не знала…
Лев пошел домой.
В квартире был беспорядок. Лев все понял.
Осторожно, чтобы не привлекать внимания Юленьки, Лев на цыпочках пробрался в свою комнату и долго сидел на кровати. Потом вспомнил, что голоден, вынул из шкафчика колбасу, хлеб и, медленно шевеля челюстями, стал есть.
Апатия овладела им; вокруг была пустота, необыкновенная тишина.
Кончив есть, Лев лег на кровать и забылся. Он не слышал шагов, сдержанного разговора – приходили врачи, работники контрольной комиссии.
Когда все ушли, а Богданов, «в последний момент спасенный от смерти», мирно уснул, Юля заглянула к Льву, присела к нему на кровать.
– Левушка, что же теперь будет?
– А что?
– Богданов-то чуть не помер. Чего-то там принял.
– Ну да?
– Еле отходили! Выздоровеет, здесь его не оставят, ушлют в какую-нибудь дыру. Что ж мне делать? Может, возьмешь меня к себе?
– Нет.
– Куда ж мне деваться?
– Не знаю.
Юля заплакала. Слезы ее разжалобили Льва. Он поцеловал Юлю. Как-никак она действительно любила его…
– Не плачь, – сказал он ласково. – Я уезжаю, но скоро вернусь. И возьму тебя.
– Вчера Сергей Сергеевич мне в любви объяснился, – сквозь слезы прошептала Юленька. – Если бы, говорит, не уважаемый товарищ Богданов, я предложил бы вам свою руку.
– Вот и хватай ее! – пошутил Лев и снова поцеловал ее…
8
В тот день Женя несколько раз заходила в мастерскую Льва. Ей хотелось успокоить, приласкать его… Мастерская была закрыта. Женя побежала к Льву домой.
Шел снег, тротуары покрыты хлюпающим жидким месивом.
Женя едва добралась до Холодной улицы.
Дверь в сени была открыта настежь. Женя вошла в переднюю, открыла дверь в комнату Льва и увидела Юлю на коленях у своего мужа…
Женя отшатнулась и, найдя в себе достаточно силы, чтобы не упасть, не крикнуть, тихо вышла из дома.
Ничего не помня, она побрела по улице. И упала возле какого-то дома…
9
Лежащую на снегу Женю увидели Андрей и Виктор, которые шли к Льву. Они подняли ее и повели к Виктору, на Матросскую улицу, – это было недалеко.
У Виктора сидела Лена. Она уложила Женю на диван, Петр Игнатьевич принес коньяк, и Женю заставили глотнуть ложку.
Ребята сидели молча вокруг нее.
Петр Игнатьевич поминутно появлялся у порога и шепотом осведомлялся о состоянии Жени.
Черед полчаса Женя вздохнула, открыла глаза, села и рассказала ребятам все, что произошло с ней в эти дни. Отвращение, стыд душили ее. Она обняла Лену и заплакала. Потом, вспомнив о чем-то, Женя застонала, схватила Андрея за руку.
– Пойдем, пойдем, – забормотала она. – Мне надо домой, мать больна, пойдем, проводи меня!
– Куда ты пойдешь? – Виктор загородил ей дорогу.
– Витя, милый, пусти, родной, хороший! – Женя обняла его и поцеловала. – Прости меня, Витя, за все прости! Пусти, мне надо идти!
Она подбежала к вешалке, надела пальто. Андрей накинул шинель и вышел за ней на улицу. Они миновали Матросскую, Холодную и остановились на Советской, около дверей огромного каменного здания.
– Куда ты?
– Сюда. Я не могу, Андрюша! Я не хочу от него ребенка.
– Женя, девочка, что ты? – Андрей обнял и прижал ее к себе.
Она зарыдала.
– Не могу, не хочу. Нет, нет. Он подлый, он гадина! Я не хочу от него сына. Прости меня, Андрюша, пусти, я пойду.
Женя обняла его и поцеловала.
– Ничего, ничего, – сказала она, – у нас еще будет сын, будет наш сын, Андрейка. Слышишь?
Он целовал ее холодные как лед руки и все не хотел отпускать от себя.
– Не держи меня, – сказала сурово Женя.
В последний раз он поцеловал мягкую ее ладонь, все еще не решаясь поцеловать в губы.
