Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #2"
Автор книги: Наш Современник Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
СОГЛЯДАТАЙ
ПОЭМА
I
Кто мраку отхлебнул, тот о себе Узнал поболее иных непосвящённых…
Не пей до дна… А тени холодны. А за тенями тени, снова тени.
Кто наблюдал рожденье родника
в толкании, в биении сердечном,
тот помнит эту тайну тишины -
из тьмы сырой земли, из тла, из почвы -
ток жидкокристаллический. В нём дух
живой. В нём только истина и холод -
БЕРЯЗЕВ Владимир Алексеевич родился в Кузбассе в 1959 году. Поэт, эссеист, переводчик, публицист. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг «Окоём», «Могила Великого Скифа» и других, а также сборников стихов, книг очерков и эссе. В настоящее время – зам. гл. редактора журнала «Сибирские огни». Секретарь правления Союза писателей России и сопредседатель Ассоциации писателей Сибири. Живёт в Новосибирске
течёт, течёт… А ты – давным-давно лежишь на кочке дёрна мальчуганом, вниз головёнку свесил, всё глядишь на дно, следишь былинки и песчинки, что родничок тихонечко клубит, ключ что-то говорит тебе… Ледышка под ложечкою тает, и щемится от страха сладко сердце.
Больший страх – распахнутый колодец. Или погреб. Иль пыльное мерцанье чердака.
Повсюду кто-то есть. Повсюду кто-то… Повсюду – кто?…
Лишь взрослые дела закрыли эту чакру ожиданья, ты более уже не духовидец, из света в тень забыл перетеканье, забыл полёта дрожь и свист паденья… Но не совсем.
II
В античной простоте так много было детских откровений, был мир прозрачен, перенаселён соседними твореньями – дриады и нереиды мирно хлопотали; в священных рощах мудрые кентавры хранили эпос древних теогоний, сатиры виноградную лозу оберегали для дионисийских веселий необузданных. Сулили для смертных эти праздники свободу от тесных уз телесных…
Но, увы, Ирония – безверия сестрица – и эллинов сгубила. Голоса природы отступили, замолчали, лес и ручей, гора и луговина – всё перестало быть одушевлённым, пенаты отвернулись от своих былых любимцев.
Но осталось место, верней, страна – отдельная планета: в горах от Иртыша и до Байкала ещё живут герои древних саг. И каждый камень там вочеловечен, и дерево, и горная вершина, над очагами молятся хозяйки и тёсей* не пускают на порог. Там всё точь-в-точь, как было при Гомере, там я встречался и с его потомком, там за тобой всё время наблюдает через своих посланцев Хан-Алтай.
* духов (алт.)
В глуши дремучих гор, у Карагема, чей вал грохочет, как сарлычье стадо, чей вал быком ревёт в теснине моста, биваком стали мы у тополей прибрежных. А над нами нерушимо, как гребень звероящера зубчатый, отрог хребта пролёг, в его подоле, в семидесяти метрах от реки, на высоте пологой возвышаясь, как два щита, две каменные чаши, торчали гордо груди богатырши, что в гору погрузилась с головой, а ноги ей река замыла щебнем, по бёдрам же дорогу проложили, и только два сосуда полновесных нам старый миф оставил напоказ.
Те груди были местом поклоненья
и почитанья. Предки завещали,
что попусту нельзя здесь появляться,
кричать, шуметь и бражничать – ни-ни,
табу! Но наша цель была – рисунки,
петроглифы, творенья неолита:
быки, олени, тамги, человечки…
Татуировок каменный ковёр
покрыл два скальных выступа. Неясно,
кто и зачем оставил эти знаки?
О чём поведал? Почему алтайцы
Сосцы Хатун обходят стороной?
IV
Тиха была погода.
Серой ватой клочкастых облаков перетянуло небесной юрты купол. На вершинах белёсой мглы курились очаги, струя по складкам дымные косынки туманов… и по ходу невозможно мне было, ковыляя по долине, вот сей момент, навскидку угадать, где солнца диск болтается. Шумела река, подобно шелесту сухому осенней рощи под широким ветром. Я возвращался в лагерь по тропе или, точнее, по тропы подобью, гигантские окатыши гранита непроходимо заполняли пойму, меж ними рос шиповник, можжевел, акации колючие сплетенья щетинились у валунов подножий. Я думал: "И какому же потоку под силу было так вот обкатать в овалы многотонные каменья?" Похоже, лишь Всемирному…
Гнев Божий Перепахал планету. Как же, как же пред этой мощью жалок человек!
С трудом я обогнул нагроможденья Потопных жерновов и вновь увидел и мост, и лагерь у хребта подножья, дымок костра, палатки, склон горы, где две скалы священные. Как странно издалека следить за копошеньем стоянки человеческой: немое кино про лилипутов… Из кустов
мне под ноги Кумай, наш сторож верный, любимый пёс начальника, метнулся: и хвост поджат, и уши на затылке, скулит, зовёт кобель.
"Куда, куда меня ты тянешь? Что такое, братец? Где, что стряслось? По виду – всё спокойно. Ну погоди, дай огляжусь"… Я вынул Измятый "Честерфилд" и, прикурив, Уселся на валун.
"Однако тихо. Вон, погляди, Павлуша варит ужин, а твой хозяин ползает букашкой по выпуклым поверхностям, опять рисунки инспектирует, снимает на фото, в эстампажи переводит… а кто с ним рядом? за спиной? похоже – водитель, без бинокля не видать, весь в сером? Ну, чего ты так извёлся? Не чёрта же средь бела дня увидел? Хотя местечко – Господи, помилуй, споткнёшься и – ау, ищи-свищи!"
VI
– А с кем ты на скале работал нонче? С Кумайкою мы долго наблюдали за вами из-за речки…
Я прервался на полуслове – рыжий черемис, начальник, что провёл полжизни в поле, вдруг замер, поперхнувшись и смурнея, и долго на меня в недоуменье смотрел: "Ни с кем, один".
Из-за плеча Этнограф Ира громко зашептала, перекрывая шум реки: "Ты тоже, ты тоже видел? Я с горы спускалась вон там по склону, он за ним ходил след в след, он был всё время за спиною, весь серый, будто бы в комбинезоне, как будто сторожил, следил, шпионил… Ведь до меня лишь в лагере дошло, что это здешний дух, хранитель места, алтайцы говорили, что недавно Амырка-тракторист сюда припёрся, придумал спьяну парочку сколоть рисунков, мол, продам американцам,
ну, в самом крайнем случае, полякам
(они ж не все на сплаве насмерть бьются,
которые доходят до конца
маршрута) – вот и будут сувениры
о скалах близ кошмарного Аргута,
где гиблый перевал Верблюжье Ухо*,
где Карагемский мост. Ну, в общем, он
едва успел примериться зубилом,
как тут же и на щебне поскользнулся,
упал, короче, выродок и ногу
вот сей момент, прямёхонько, сломал".
VII
Давно – уже в ином тысячелетье со мной всё это было, до дефолта примерно за неделю и задолго до новой лжи кромешной, до войны…
Уж нет ни Югославии, ни Башен, умолк Шамиль, невесело Саддаму**, и, может, только белые медведи не знают об Аль-Каиде и о глобальном потеплении… Но скоро их, как и нас, проверят на лояльность, ни мыса не останется, ни льдины без бдительного ока CNN.
Дверь заперта, мы смотрим на творенье
сквозь щель замочной скважины, мы смотрим
сквозь объективы теле или фото
глазами соглядатаев чужих.
Тень репортёра, проданного в рабство
за лживый долг свободы и комфорта,
маячит за спиною непокорных -
он серый, он навеки пригвождён
к подобью ремесла, к лукавой страсти
пустого знанья… Ни любви, ни смысла
не создаёт зависимое племя,
и – шумно на невольничьих торгах!
И все молчат о подлинном владыке, не выдавят ни знака, ни намёка, а кто и проболтается по пьяни, Бжезинский или Гибсон – на того найдут управу…
Павич, Солженицын, Джон Фаулз, Маркес, Брэдбери, Мисима – последние обломки Атлантиды – пучиною почти погребены.
И у меня – не крылья за плечами – два спутника за левым и за правым – один свистит, другой поёт и плачет, один толкает, а другой хранит.
* Непроходимое для сплавщиков ущелье, участок реки Аргут.
** Уже после написания этой вещи произошло событие, после которого строчка, видимо, должна завершиться словами "повесили Саддама".
И только купол неба и вершины незыблемы пока и лучезарны, и не подвластны воле и веленью Вселенских наблюдателей. Пока. Пока, мой друг,
нам до второго раза, похоже, не дожить. Оно, быть может, и к лучшему.
Финал у этой фильмы не голливудским будет, видит Бог.
Декабрь 2006 г., Новосибирск
ЖАЛЯЖЪ
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ
"ТЫ,
ЖГУЧИЙ ОТПРЫСК АВВАКУМА…"
2. «Социалист-революционер»
Пока Николай путешествовал, то возносясь духом, то проваливаясь в срамные низины, то вновь воспаряя ввысь – его родные устраивали свою земную, обыденную жизнь. Сестра Клавдия по окончании гимназии работала учительницей в Суландозёрском земском училище Кондушской волости, начиная с 1898 года. К началу 1905 года она, как свидетельствует Василий Фир-сов, "как видно, окончательно рассталась с учительской работой". Брат Пётр служил по почтовому ведомству сначала в селе Вознесенье Оштинской волости Лодейнопольского уезда, а затем – в Федовском почтово-телеграфном отделении в деревне Федово Каргопольского уезда. Он и прожил жизнь скромного почтового работника.
Николай же, вернувшись домой, жил на иждивении отца – сидельца казённой винной лавки в Желвачёве. Помогал по хозяйству, но, видно, больше времени проводил за чтением книг – старых и новых, был погружён в себя, о чём-то непрестанно размышлял. Время от времени уходил из дома и отправлялся в путешествия по Вытегорскому уезду и за его пределы. Обзаводился новыми знакомствами – уже из среды ссыльных в Олонецкую губернию, в том числе и с Кавказа. С земляками-вытегорами ездил в Санкт-Петербург, где они – охотники и рыболовы – сбывали свой товар, а он налаживал первые связи с литературной средой, показывал свои робкие стихотворные опыты.
Неизвестно – как и когда вышел Клюев на издателя Н. Иванова, который поместил два его стихотворения в сборнике "Новые поэты" в 1904 году. Во всяком случае, первая публикация двадцатилетнего поэта отнюдь не выделяется на общем фоне многочисленных стихотворений того времени – ни сентиментальной жалостливой интонацией, ни словарём, в котором преобладают общеупотребительные "поэтизмы". Видно, что Клюев только-только начинает нащупывать свою дорогу и, естественно, начинает с повторения уже отработанных мотивов одиночества "среди житейской суеты", гибели "идеалов красоты" и "юных стремлений". Впрочем, одна строфа обращает на себя внимание:
Мне нужно вновь переродиться, Чтоб жить, как все, – среди ст Я не могу душой сродниться С содомской злобою людей.
среди страстей.
Продолжение. Начало в N 1 за 2009 г.
"Мне нужно вновь переродиться…" Это уже предощущение собственной протеевской сущности и свойства менять облик, как позже сформулирует Клюев, "быть в траве зелёным, а на камне серым…" Ему уже не единожды приходилось "перерождаться" – из монастырского послушника – в хлыста, из хлыста – в "отреченного", из послушного сына – в непокорную "тварь"… Теперь предстоит новое "перерождение", – "чтоб жить, как все, – среди страстей…" Только его "страсти" – иной природы, чем общечеловеческие. И невозможность для него сродниться "с содомской злобою людей" – для него, в результате чужих манипуляций познавшего содомский грех, узревшего подлинный содом в человеческих взаимоотношениях в "миру" и осудившего его в своей душе, – уже как бы провозвестие грядущей судьбы: он будет со многими – и до конца не будет ни с кем, он будет менять социальные роли (отнюдь не маски!) на противоположные тем, в которых выступал ранее, – и останется, по сути, лишь с самим собой.
…Поэтический дебют совпал с дебютом революционным. Русская деревня бурлила, как перекипевший котёл. Клюев был не просто захвачен этой волной – он мечтал о революции, как о свободном развитии духа. О революции, творимой "всёвыносящим народом", который "факел свободы зажжёт", и исчезнет "кошмар самовластья", и земля, и леса станут Божьими и принадлежать будут народу – Божьему телу… И он сам, "не раб, а орёл", готов вместе с "братьями" петь "новые песни" и слагать "новые молитвы".
«Безответным рабом Я в могилу сойду, Под сосновым крестом Свою долю найду».
Эту песню певал Мой страдалец отец И по смерть завещал Допевать мне конец.
Но не стоном отцов Моя песнь прозвучит, А раскатом громов Над землёй пролетит.
Не безгласным рабом, Проклиная житьё, А свободным орлом Допою я её.
Чисто кольцовский размер, и кажется, что для Клюева Кольцов и стал поначалу поэтическим ориентиром… Так, да не так. В стихах 1905 года Клюев использует образы и мотивы и Леонида Трефолёва, и Петра Якубовича (а источник стихотворения "Безответным рабом…" – трефолёвская "Наша доля – наша песня", посвященная памяти Ивана Захаровича Сурикова, на что указал Сергей Субботин). Использует, не подражая, а вплетая в свой текст, подобно тому, как древнерусские книжники вплетали в свои тексты скрытые цитаты из Писаний и псалтири.
О "Велесовом первенце" Кольцове Клюев вспомнит позже, как о насельнике поэтического вертограда – наравне с Пушкиным, Меем и "яровчатым Никитиным"… Но пройдёт ещё ряд лет, и для "Велесова первенца" найдутся уже совсем другие слова – слова отчуждения.
"Кольцов – тот же Венецианов: пастушок играет на свирели, красна девка идёт за водой, мужик весело ладит борону и соху; хотя от века для земледельца земля была страшным Дагоном: недаром в старину духу земли приносились человеческие жертвы. Кольцов поверил в крепостную культуру и закрепил в своих песнях не подлинно народное, а то, что подсказала ему усадьба добрых господ, для которых не было народа, а были поселяне и мужички.
Вера Кольцова – не моя вера, акромя "жаркой свечи перед иконой Божьей Матери".
…Вольнолюбивые и ещё не самостоятельные по интонации и подбору слов стихи появляются в сборниках, выпускаемых "Народным кружком", – "Волны" и "Прибой". "Народный кружок" возглавлял участник "Суриковского литературно-музыкального кружка" П. А. Травин, которому Клюев посылал эти свои первые стихотворения. Позже Иван Белоусов, близкий к "суриков-цам", вспоминал, что клюевские стихотворения предназначались также для сборника "Огни", который был изуродован цензурой и так и не вышел в свет. В частности, цензорский карандаш погулял и по стихам Клюева.
Пусть я в лаптях, в сермяге серой, В рубахе грубой, пестрядной, Но я живу с глубокой верой В иную жизнь, в удел иной!
Века насилья и невзгоды, Всевластье злобных палачей Желанье пылкое свободы Не умертвят в груди моей!
Наперекор закону века, Что к свету путь загородил, Себя считать за человека Я не забыл! Я не забыл!
Средняя строфа и последняя строчка были вымараны, а из стихотворения "Мужик" цензор удалил четыре строфы из пяти.
К этому же времени относятся и первые стихи, в которых явятся образы волн и морской пучины. Навеяны они были и гибелью "Варяга" и "Корейца" (стихотворение "Плещут холодные волны…" о матросе молодом, "замученном братской рукою", так прямо и воспроизводит мотив знаменитой песни Я. Репнинского, посвященной "Варягу", и первая строка оттуда), и известием о восстании на броненосце "Потёмкин" и о матросских бунтах на кораблях в Балтийском море. Стихотворение "Матрос", впервые опубликованное лишь в 1919 году во втором томе "Песнослова", и по интонации, и по словарю относится именно к этому времени, – времени первых собственно стихотворных опытов.
Недвижно лицо молодое, Недвижен гранитный утёс… Замучен за дело святое Безжалостно юный матрос.
Рыдает холодное море, Молчит неприветная даль, Темна, как народное горе, Как русская злая печаль.
Не только в стихах отдавался Клюев революционным порывам. Обходя Олонецкую губернию, он раздавал прокламации, произносил зажигательные речи – но и этим не ограничивались его действия, в полном смысле этого слова преступные по критериям тогдашней власти. 1 мая 1906 года жандармский ротмистр Павлов писал помощнику начальника Московского жандармского управления в Московском и Звенигородском уездах: "Из переписки с исполнителем Московского охранного отделения видно, что в минувшем году, по требованию вашему от 12 апреля 1905 года за N 771, был подвергнут обыску и привлечён к дознанию по делу о распространении среди служащих станции "Кусково" прокламаций революционного содержания некто Клюев. В данное время мною привлечён в качестве обвиняемого крестьянин Новгородской губернии Николай Клюев. Прошу сообщить, имеются ли у вас сведения о Клюеве для выяснения, не есть ли это одно и то же лицо".
Ответ Московского жандармского управления неизвестен, и, вполне возможно, речь идёт об однофамильце. Однако естественно предположить, что Клюев, бывая в Москве, не только устраивал свои стихи в печати, но и раз-
давал нелегальную литературу. О связях его в московских революционных кругах мы ничего не знаем, о своей же подпольной деятельности в Олонии Николай отчитывался в живописных подробностях в письме "Политическим ссыльным, препровождаемым в г. Каргополь Олонецкой губернии":
"Я отдал всё, что имел, не пожалев себя и бедных старых родителей – добиться удалось: обложить Пятницкое общество Макачевской волости сбором в 5 коп. с души (немаленькая сумма по тем временам! – С. К.) в пользу Кр‹ес-тьянского› союза, постановить приговор с требованием Учредительного собрания (приговор отослан Царю), отменить стражников, отобрать церковную землю и все сборы отменить, приобрести 9-11 ружей, сменить старшину, писаря, место которого заменял я – только 2 месяца. Всё дело велось больше года, и я успел за это время раздать больше 800 прок‹ламаций›, получен‹ы› все от бюро содействия Кр‹естьянскому› союзу… " Если ещё учесть, что далее следует упоминание об известии "о том, что в Петербург благополучно провезены из Финляндии 400 ружей и патроны, это известие я получил 17 февраля (1906 г. – С. К.)", то вырисовывается портрет форменного активного заговорщика против самодержавия, готового действовать с оружием в руках… Впрочем, тут всё не так однозначно, если учесть, что начинается это письмо фразой «Я, Николай Клюев, за Крестьянский союз и за все его последствия», а заканчивается подписью «С‹оциалист› – Р‹еволюционер›».
Это была весьма загадочная организация, и исследователи долго не могли прийти к однозначному выводу – кто стоял у её истоков, кто вёл агитацию на местах и кто созывал и финансировал её съезды. Естественнее и проще всего было бы напрямую связать происхождение Всероссийского крестьянского союза с партией эсеров, тем паче что эсеры, создавая свои организации в многочисленных губерниях Российской Империи, делали себе всевозможную рекламу и создавали собственные "крестьянские союзы". Сам же Всероссийский крестьянский союз был создан неонародниками для решения совершенно конкретных, локальных задач, стоящих пред крестьянским миром, в его создании принимали участие и земство, и часть бюрократии, и определённые силы от либеральной оппозиции – соответственно, Всероссийский крестьянский союз не предполагал ни аграрного, ни какого-либо иного террора, что составляло смысл всей деятельности эсеров. Тем не менее, все "насущные задачи" в процессе создания этой организации перекрыла одна-единственная: требование "земли и воли". Причём если социал-демократы требовали вернуть крестьянам часть земли, что была отрезана у них в ходе реформы 1861 года, дабы не произошло насильственной ликвидации всех помещичьих землевладений, что, по их мнению, ослабляло развитие капитализма на селе и архаизировало сельское хозяйство, – то эсеры настаивали на социализации – передаче земли в распоряжение земельных обществ. И Клюев, подписавшийся "Социалист-революционер", был, безусловно, на их стороне, хотя и не входил формально в саму эсеровскую партию.
18 февраля 1905 года был издан указ Сенату, повелевающий возложить на совет министров "рассмотрение и обсуждение поступающих на имя наше от частных лиц и учреждений видов и предположений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного устройства и улучшения народного благосостояния". "Усовершенствование государственного устройства" позволяло требовать созыв того же Учредительного собрания, а под видом "улучшения народного благосостояния" вполне можно было "отобрать церковную землю и все сборы отменить" – вплоть до конфискации всех помещичьих земель с последующей передачей их крестьянам.
Этот указ стал одним из документов власти, направленных против неё же самой, разрушающих основы самодержавия.
Тогда, в тот роковой год, одно провиденциальное событие сменяло другое – наплыв их друг на друга был неостановим.
Кровавое воскресенье… Уже 8 января Петербургскому гарнизону и солдатам, прибывшим из провинции, раздали боевые патроны. Великий князь Владимир Александрович приказал стрелять по усмотрению. Министр внутренних дел П. Д. Святополк-Мирский, будучи с докладом в Царском Селе у Николая II, нагло обманывал императора, утверждая, что рабочие ведут себя "спокойно". А 9 января пролилась кровь.
На что рассчитывал Гапон, "священник-сицилист" и агент Охранки, "по всем своим наклонностям и складу ума… социалист-революционер, хотя он
называет себя социал-демократом" (как вспоминал один из его современников), составляя петицию, содержащую, в частности, требования "немедленного освобождения и возвращения всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки", "немедленного объявления свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собрания, свободы совести в деле религии" и "отделения церкви от государства", – он сам сформулировал в беседе с В. Поссе.
– Если бы царь принял делегацию, я упал бы перед ним на колени и убедил бы его при мне же написать указ об амнистии всех политических. Мы бы вышли с царём на балкон, я прочёл бы народу указ. Общее ликование. С этого момента я – первый советник царя и фактический правитель России. Начал бы строить Царство Божие на земле…
– Ну, а если бы царь не согласился?
– …Тогда было бы то же, что и при отказе принять делегацию. Всеобщее восстание и я во главе его… Чем династия Романовых лучше династии Гапона? Романовы – династия Голштинская, Гапоны – хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю, а во мне течёт кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая.
И не один Гапон лелеял подобные тщеславные планы…
"Мадемуазель Клейгес говорила, что в бумагах покойного Трепова нашли документы, из которых ясно, что он собирался уничтожить царскую семью с царём во главе и на престол посадить великого князя Дмитрия Павловича, а регентшей великую княгиню Елизавету Феодоровну". (Запись в дневнике генеральши А. В. Богданович в декабре 1906 г.)
Член Государственного совета Алексей Павлович Игнатьев после поражения России в русско-японской войне собирался устроить военный переворот и посадить на трон "сильного царя" с неограниченной самодержавной властью, способного возродить "старинные русские формы управления".
Яков Драбкин (то бишь Сергей Гусев), один из видных большевиков, впоследствии вспоминал, как в апреле 1905 года в петербургском ресторане "Контан" состоялась встреча социал-демократов и гвардейских офицеров из так называемой "Лиги красного орла", причём речь от имени этой самой "Лиги" держал эсер (!) С. Мстиславский (Масловский). Он сообщил, что "Лига" готовит антимонархический заговор – свержение царя и установление конституции. Живое обсуждение грядущих глобальных перемен вылилось в делёжку "шкуры" ещё не убитого "медведя" – гвардейцы настаивали на Земском соборе, социал-демократы – на Учредительном собрании. Одним словом, не договорились.
Но планы – планами, а практическая деятельность революционеров разных мастей набирала и набирала обороты.
Фабриканты, рыбопромышленники, владельцы торговых домов, лесопромышленники, хлеботорговцы, золотопромышленники, помещики – все они финансировали самые крайние революционные партии. Доставалось и эсерам, и меньшевикам, и большевикам. О денежной помощи "из несгораемых стальных касс королей нефти Гукасова, Манташева, Зубалова, Кокорева, Ротшильда, Нобеля и многих других миллионеров" вспоминал С. Аллилуев. О ежемесячных сборах в пользу революционных партий в суммах "от 5 до 25 рублей", поступавших от адвокатов, инженеров, врачей, директоров банков и чиновников государственных учреждений, писал Леонид Красин. А Лев Троцкий выражался совершенно недвусмысленно:
"До конституционного манифеста 1905 г. революционное движение финансировалось главным образом либеральной буржуазией и радикальной интеллигенцией. Это относится также и к большевикам, на которых либеральная интеллигенция глядела тогда лишь как на более смелых революционеров".
Впрочем, самыми смелыми по тем временам были эсеры, в руководстве которых заправлял, в частности, племянник Петра Столыпина Алексей Устинов, и анархисты, партию которых украшал своим присутствием, в частности, князь Хилков.
Да о чём говорить, если издание большевистской "Искры" и II съезд РСДРП финансировала супруга сенатора Калмыкова, а "Правда", начавшая выходить в 1912 году, печаталась в типографии, арендовавшейся у черносотенной газеты "Земщина"! Редактором её одно время был Черномазов. "Из попов, но еврей, – вспоминал Вячеслав Молотов. – Такой чёрный, кудрявый. Возможно, это была одна из его фамилий. Он оказался агентом. Он был ре-
дактором "Правды" в течение нескольких месяцев, писал передовые. Это уже после меня было, я уже был арестован. А потом Ленин прислал Каменева из-за границы, и он стал редактором вместо Черномазова. А до Черномазова вот мы, грешные, там заворачивали".
Очень скоро все эти недолговечные союзы разорвутся, бывшие союзники станут непримиримыми врагами – но пока… они делают одно дело.
С ними всё более или менее понятно. Слегка ошарашивает "р-р-револю-ционный настрой" тогдашней творческой интеллигенции. По-настоящему совестливых людей, подобных Льву Толстому (впрочем, он сам никогда бы не назвал себя интеллигентом) или Александру Блоку, в этой среде было не слишком-то много. Народолюбие этой публики в большей мере было "оппозиционно-карнавальным", отдавало модным "модерном" – тем более напыщенно-фальшиво и одновременно устрашающе звучали стихотворные декларации Константина Бальмонта о "сознательных смелых рабочих", Валерия Брюсова о "грядущих гуннах" или садомазохистское выступление Сергея Дягилева в журнале "Весы":
"Я совершенно убедился, что мы живём в страшную пору перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмёт от нас то, что останется от нашей усталой мудрости… Мы – свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой, неведомой культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметёт. А потому, без страха и недоверья, я подымаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики".
Впрочем, здесь поборники "новой культуры" тесно смыкались с теми, кто "отметал" старое и "разрушал стены прекрасных дворцов" бомбами и пулями, вроде Ивана Каляева, который сам писал стихи о "своде небесном", что "книгу нам раскрыл деяний грядущих, неизбежных", носил в эсеровской среде партийную кличку "Поэт", восхищался Метерлинком, Бальмонтом, Брюсо-вым, "Стихами о Прекрасной Даме" Блока и говорил своему сотоварищу Егору Сазонову: "Скажите, зачем вы употребляете опошленное и бессмысленное слово – декадент? И ещё с таким пренебрежением… Те, кого вы называете декадентами, представляют наше искусство. Они тоже революционеры – да, да, не смейтесь! – они революционеры в искусстве… Вы, как революционер, не имеете права пренебрежительно отмахиваться от нового в искусстве, даже не потрудившись понять его". Он-то, по крайней мере, готов был расплатиться и расплатился жизнью за свои убеждения, с пафосом произнеся на суде: "Пусть судит нас эта великомученица история – народная Россия… Это суд истории над вами. Это волнение новой жизни, пробуждённой долго накоплявшейся грозой… "
Но когда думаешь о деяниях и вообще о судьбе подобных "юношей бледных со взором горящим", непреклонных в своём фанатизме "херувимов" (как вспоминал тот же Егор Сазонов, Каляев внешне напоминал Сергия Радонежского с картины М. В. Нестерова) – легче не становится.
За один 1906 год террористами было убито 786 и ранено 820 представителей и сотрудников законной власти. Это не считая людей, случайно погибших во время террористических актов.
* * *
И здесь самое время обратиться к другому книжному источнику, с которым хорошо был знаком Клюев. «Гагарья судьбина» заканчивается следующим витиеватым словом:
"Не изумляясь, но только сожалея, слагаю я и поныне напевы про крестные зори России. И блажен я великим в малом перстами, которые пишут настоящие строки, русским голубиным глазом Иоанна, цветущим последней крестной любовью".
Иоанн – любимый ученик Христа из двенадцати апостолов. "Русский голубиный глаз Иоанна" и персты, "которые пишут настоящие строки" – глаз и персты Николая Ильича Архипова, записывающего "Гагарью судьбину" (не удерживается Клюев от того, чтобы снова не сравнить себя с Христом, а Христова апостола – со своим другом)… Но об их дружбе – в своё время… А "блажен великим в малом" – напоминание о книге Сергея Нилуса "Великое
в малом", что вышла первым изданием в 1903 году и вторым в роковом декабре 1905-го. Книга приобрела скандальнейшую репутацию из-за обнародованных в её тексте "Протоколов сионских мудрецов" (хранить эту книгу в домашних условиях после февраля 1917 года значило подвергать себя смертельному риску).
Едва ли многие из немногих читавших её после декабрьского кровопролития задавались вопросом о подлинном или неподлинном их происхождении. Ошарашивало и повергало в глубокое отчаяние (а кое-кого мобили-зовывало на судорожные попытки хоть ч то-то сделать) их содержание:
"Народ под нашим руководством уничтожил аристократию, которая была его естественной защитой и кормилицей ради собственных выгод, неразрывно связанных с народным благосостоянием. Теперь же, с уничтожением аристократии, он попал под гнёт кулачества разжившихся пройдох, насевших на рабочих безжалостным ярмом.
Мы явимся якобы спасителями рабочего от этого гнёта, когда предложим ему вступить в ряды нашего войска – социалистов, анархистов, коммунаров, которым мы всегда оказываем поддержку из якобы братского правила общечеловеческой солидарности нашего социального масонства. Аристократия, пользовавшаяся по праву трудом рабочих, была заинтересована в том, чтобы рабочие были сыты, здоровы и крепки. Мы же заинтересованы в обратном – в вырождении гоев. Наша власть в хроническом недоедании и слабости рабочего, потому что всем этим он закрепощается в нашей воле, а в своих властях он не найдёт ни сил, ни энергии для противодействия ей. Голод создаёт права капитала на рабочего вернее, чем аристократии давала это право законная Царская власть".
"Главная задача нашего правления состоит в том, чтобы ослабить общественный ум критикой, отучить от размышлений, вызывающих отпор, отвлечь силы ума на перестрелку пустого красноречия.
…Мы присвоим себе либеральную физиономию всех партий, всех направлений и снабдим ею же ораторов, которые бы столько говорили, что привели бы людей к переутомлению от речей, к отвращению от ораторов.
