Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #2"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Журнал Наш современник
Журнал Наш Современник 2009 #2

У Ч Р Е Д И Т Е Л И:

Союз писателей России ООО "ИПО писателей"

Международный фонд славянской письменности и культуры

Издается с 1956 года

Главный редактор Станислав КУНЯЕВ

О б щ е с т в е н н ы й с о в е т:

В. И. БЕЛОВ,
Ю. В. БОНДАРЕВ,
В. Г. БОНДАРЕНКО,
A. В. ВОРОНЦОВ,
B. Н. ГАНИЧЕВ,
Г. Я. ГОРБОВСКИЙ,
Г. М. ГУСЕВ,
Т. В. ДОРОНИНА,
C. Н. ЕСИН,
Д. А. ЖУКОВ,
Л. Г. ИВАШОВ,
С. Г. КАРА-МУРЗА,
B. Н. КРУПИН,
А. Н. КРУТОВ,
A. А. ЛИХАНОВ,
М. П. ЛОБАНОВ,
C. А. НЕБОЛЬСИН,
И. И. ПЕРЕВЕРЗИН,
B. Г. РАСПУТИН,
A. Ю. СЕГЕНЬ,
C. Н. СЕМАНОВ,
B. В. СОРОКИН,
C. А. СЫРНЕВА,

А. Ю. УБОГИЙ, Р. М. ХАРИС, М. А. ЧВАНОВ

Альберт ЛИХАНОВ

Слётки. Роман …6

Владимир БОГОМОЛОВ «Там, на Чукотке…»

Главы из 4-й книги романа "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?" …71

Сергей ДУРЫЛИН

Сударь кот. Семейная повесть …96

Дмитрий ИГУМНОВ

Выборы. Рассказы …123

Евгений СЕМИЧЕВ

Народную волю творя…3

Владимир БАЛАЧАН

Во имя будущих судеб…68

Борис СИРОТИН

О том, что жизнь необозрима…93

Лев КОТЮКОВ

И разлуки не знает Господь…121

Владимир БЕРЯЗЕВ

Соглядатай. Поэма …130

Александр ПОШЕХОНОВ Краснословные песни пою…156

Юрий МАНАКОВ

Я рос в бараках коммунизма…159

Игорь ШАФАРЕВИЧ

Народ и власть…162

Михаил КОДИН

Украли не только деньги,

но и душу народа…171

Олег ОСЕТИНСКИЙ

Здесь был крест…181

Ольга СВЕРДЛОВА

"Колыбель качается над

бездной"…192

© "Наш современник", 2009

М О С К В А

Михаил КАЗАКОВ

Мадам Фемида, одолжите

весы!…204

Александр ГНЕСЬ

«Страна, где всё работает»…213

А. И. Казинцев -

зам. главного редактора -

625-01-81

Е. В. Шишкин – зав. отделом прозы – 625-30-47

С. С. Куняев -

зав. отделом критики -

625-41-03

Отдел поэзии -

625-41-03

Отдел публицистики -

625-25-31

Н. С. Соколова – зав. редакцией – 621-48-71, факс 625-01-71

Сергей КУНЯЕВ

"Ты, жгучий отпрыск

Аввакума…"… 136

Альберт УСТИНОВ

Последние из СССР… 239

КПП (ltd

Григорий КАЛЮЖНЫЙ

"Сокровенное видеть в

поэте…"…252

Юрий ПАВЛОВ

Жёлтый сборник на русскую

тему… 256

Тамара КАЛЁНОВА,

Сергей ЗАПЛАВНЫЙ

Скандальный «памятник»… 262

Валерий СДОБНЯКОВ

Яблоки русского сада… 269

Г. В. Мараканов – зав. техническим центром -

621-43-59

М. А. Чуприкова – гл. бухгалтер – 625-89-95

Редакция внимательно знакомится с письмами читателей и регулярно публикует лучшие, наиболее интересные из них в обширных подборках не реже двух раз в год. Каждая рукопись внимательно рассматривается и может, по желанию автора, быть возвращена ему редакцией при условии, что объем рукописи по прозе – не менее 10 а. л., поэзии – 5 а. л., публицистике – 3 а. л. Срок хранения рукописей прозы 2 года, поэзии и публицистики – 1,5 года. За достоверность фактов несут ответственность авторы статей. Их мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции.

Компьютерная верстка: Г. В. Мараканов Операторы: Ю. Г. Бобкова, Е. Я. Закирова, Н. С. Полякова Корректоры: С. А. Артамонова, С. Н. Извекова Зарегистрирован Мининформпечати Российской Федерации 20.06.03. ПИ N 77-15675. Сдано в набор 11.01.2009. Подписано в печать 27.01.2009. Формат 70х108 1/16. Бумага газетная. Офсетная печать. Усл. печ. л. 25,2. Уч.-изд. л. 22,9. Заказ N242. Тираж 8500 экз. Адрес редакции: Москва, К-51, ГСП-4, 127051, Цветной бульвар, д. 32, стр. 2. Адрес «НС» в Интернете: www.nash-sovremennik.ru E-mail: [email protected]

[Закрыть] (Рукописи по e-mail не принимаются). Отпечатано в типографии ФГУП "Издательский дом «Красная звезда», 123007, г. Москва, Хорошевское шоссе, 38.

ЕВГЕНИЙ СЕМИЧЕВ НАРОДНУЮ ВОЛЮ ТВОРЯ…

ЕВГЕНИЙ СЕМИЧЕВ НАРОДНУЮ ВОЛЮ ТВОРЯ…

Уснул я у самого края В раю и упал с небеси. Но нет ностальгии по раю, А есть только боль по Руси.

Ушибся я шибко башкою И вывихнул крепко мозги. Как жить мне с болезнью такою? Господь, вразуми, помоги!

Зачем мои выбрали ноги Такую лихую юдоль?… Ужель дураки и дороги – России извечная боль?

И Бог мне ответил тревожно: "Мой агнец небесный, прости, Россию спасти ещё можно. Тебя невозможно спасти!

•к ~к ~к

СЕМИЧЕВ Евгений Николаевич родился в 1952 году. Окончил Куйбышевский государственный институт культуры и Высшие литературные курсы по творческому семинару Юрия Поликарповича Кузнецова. Переводчик, поэт, автор книг «Заповедный кордон», «Свете Отчий», «От земли до неба», «Российский развилок», «Соколики русской земли», «Небесна крепь» и многих публикаций в московских и региональных изданиях России. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской литературной премии им. М. Ю. Лермонтова за 2004 год. В журнале «Наш современник» печатается с 1996 года. Живёт в г. Новокуйбышевске Самарской области

Заснул ты у самого края В раю и упал с небеси…Коль нет ностальгии по раю, То боль за Россию неси".

* * *

Марине Ганичевой

Городская ласточка – воронок Поутру срывается с каланчи. К полотну небесному, как челнок, Пришивает солнечные лучи.

О, моя божественная швея!

Без тебя бы мир стал уныло сер.

Льётся песня ласковая твоя

Ручейком жемчужным с небесных сфер.

На лету подхватишь ты Божью нить (В вышиванье золотом знаешь толк), Чтобы этой нитью соединить Грубый холст земной и небесный шёлк.

Помогаешь Матери Божьей ты Плащаницу Господу Сыну шить. Без тебя весной небеса пусты, А с тобою солнечно в мире жить.

Без тебя я был бы – рогожный тать, Наломал бы для ада немало дров. А с тобой – небесная благодать, Богородицы золотой покров.

Вышиваешь Господу ты венок. Яснокрылым ангелам ты родня. Городская ласточка – воронок, От небесных дел не отринь меня!

* * *

Заметался по рекам Синий пламень воды. Небеса звёздным млеком Окропили сады.

Вишни млечными стали, Всем явив свою стать. И на цыпочки встали, Чтобы небо достать.

Красным девкам на зависть Шепчут в сладком бреду: "Наши ветви плескались В небесном пруду…"

С благодарною дрожью Сообщают кусты, Что на них млечный дождик Снизошёл с высоты.

И чему тут дивиться, Коль на Млечном пути Даже малая птица Пьёт с небесной горсти.

У небесной державы Порядок таков. Пьют деревья и травы Молоко облаков.

Кто-то скажет: "Из лужи!" – И будет не прав. Взгляд добрее и глубже У деревьев и трав.

Разливанною трелью Разошлись соловьи Над земной колыбелью Вселенской любви.

Потому-то сегодня И мне не до сна… Колобродит, как сводня, За окошком весна.

* * *

А люди, как в лучшее время, В хорошего верят царя. Он вступит в звенящее стремя, Народную волю творя.

Плащом небеса занавесит, Щитом остановит раскол. Продажных и лживых повесит, А подлых посадит на кол.

От хвори, напасти и порчи Избавится русский народ, Когда ему царские очи Сверкнут у Кремлёвских ворот.

И праведный мир воцарится На отчей земле на века. И вдосталь родная землица Накормит тогда мужика.

А если лихие бояре Народ не желают любить?…На то и даны государи, Чтоб головы пёсьи рубить.

/Г/ГУ/

АЛЬБЕРТ ЛИХАНОВ СЛЁТКИ

РОМАН

Слёток, слёточек и слётыш – молодая птица, уже слетевшая с гнезда… Одна птица слётчивее другой бывает, раньше гнездо покидает.

Владимир Даль

Часть первая ХМУРОЕ ДЕТСТВО 1

И так бывает.

Не материнское лицо он запомнил первым в жизни своей, а братово. Может, оттого, что Бориска, из любопытства, наверное, то и дело к нему в младенческий кулек заглядывал? Смотрел на крохотного Глебку, и тот, если, к примеру, ревел, хандрил, ежился от малых своих и первых неудобиц, сразу, будто суслик в поле, замирал, даже и глазенками шевельнуть не желал – моргнуть там или скособочиться, а глядел на человеческое существо

ЛИХАНОВ Альберт Анатольевич родился в 1935 году в г. Кирове. Окончил Уральский государственный университет им. Горького. Автор многих книг. Лауреат государственной премии России, премии Ленинского комсомола, международных премий им. Я. Корчака, М. Горького, многих других отечественных и зарубежных наград. Удостоен премии Президента РФ в области образования. Председатель Российского детского фонда, президент Международной ассоциации детских фондов. Академик Российской академии образования. Живёт в Москве

старшего возраста с удивительной радостью, с доверием и непонятной готовностью внимать и радостно подчиняться.

Хотя чему он мог подчиняться, младенец-то?

Бориска тоже испытывал странное, до сих пор с ним небывалое. Интерес? Нет, это ощущение было посложней всякого любопытства, оно и обреталось где-то в глубине – разве же не забавно разглядывать это толстое пузичко, крохотные ручки, которые, напоминая бутоны маленького, нераспустившегося пиона, заканчиваются сжатыми кулачками. А кривоватые ножонки с нежной, из шелка сшитой кожицей крохотных ступней? А озорной петушок, всегда неожиданно, даже по-хулигански, пускающий напористые, спешащие фонтанчики? А ушки, розовые на просвет, наверное, еще безо всяких хрящиков, Божьи крендельки, слепленные волшебным мановением, чтобы внимать голосам взрослых, воробьеву чириканью за форточкой, опасному гулу толстой, случайно залетевшей мухи?

Но еще и чмоканью большого создания, склонившегося над кульком в старенькой кроватке, – а чего чмокать-то? – хмыканью, странным звукам человеческой речи, пока что не имеющей содержания, но уже доносящей смысл. А смысл этот – приветливость, доброта, желательство хорошего.

Улыбчивое большое существо заглядывает на Глебку, чмокает зачем-то – впрочем, это ведь и есть смысл, заменяющий пока что содержание, потому что достаточно и одобряющего чмоканья, чтобы передать этому будто бы несмышленому существу, этой новой капельке жизни привет из мира любящих людей, из взрослого, пока что еще невидимого, не предполагаемого, непонятного человеческого океана.

Капельке? Ха, неразумные взрослые! Да эта капелька еще в мамином животике слушала музыку ее тихих песен. Еще там научилась улыбаться. Но и огорчаться, если огорчалась мама, – а разве же она не огорчалась? Эта капелька, конечно, зависит от всех и от всего – от пищи, вкусной или дурной, от сквозняков, инфекций всяких, если налетят микробы на малое существо по вине ли взрослых, или же без их всякой вины, – в общем, зависит от всего и всех, и борони-то Бог капельку такую от немладенческих страстей, когда остается это зависимое творение в забытии, врожденной боли, покинутости, в чем всегда виновны взрослые.

Ну, а ежели все слава Богу, и дитя явлено к любви и заботе, то ведь и от него все окружающее зависимо! Заплакала капелька, уж и не улыбается старший брат: что случилось, как помочь? Заболела она, пусть младенческой, простенькой болестью – все вокруг толкутся, а если и некому шибко толкаться, все равно изо всех сил помогают и в полную душу тревожатся – среди взрослых и старший брат, сам-то еще дитё. Как же, капелька ведь наша хворает, и зачем ей эти тягости, когда лучше бы улыбалась да таращилась во все стороны, вслушиваясь в звуки, привыкая к миру, куда и явлена-то – для радостей и для бед.

Первые взрослые руки, которые помнит всякий человечек, – руки матери, если они есть. Первые глаза, которые устремлены на него, – ее глаза, рассматривающие не привередливо, а любовно, с великой осторожностью даже взора самого, будто бы и робкого, и деликатного, и осторожного разом, боящегося нанести ущерб, – хотя какой ущерб дитяти от любящего материнского взгляда? Но так уж устроена природа, Божий мир и благодать земная – ведь дитя-то выношено матерью! В утробе ее, самой чистой надземной печи взошло это тесто, и выпекся колобок человеческий, хлебушек, кормящий собою неиссякаемое, пока что, человечество…

И никто не может, не смеет оспорить права материнского первенства на ее единственное, самоличное и самое счастливое прикосновение к плоду своему, да и хлебушек этот, розоватый этот караваюшка ей первой по принадлежности и дается.

Но вот – и это уж человечья натура – тут же по сторонам таращится. Мол, ты, матушка, первей всего, и это дело ясное, а что окрест-то обретается?

Вот потому, пожалуй, и помнил Глебка первым в жизни своей не матушкин облик, а братца своего Бориски, старшего аж на целых девять годков.

Девять лет – это вам не хухры-мухры! В девять лет свободный человек мужеского роду уж много чего познал – и хорошего, и дурного, много чему поупражнялся и немало набил ссадин да синяков, как свойства внешнего, так и внутреннего. По новым свободолюбивым российским временам Боря Горев к поре, как мама поднесла ему братишку, не только наполучал в школе колов и двоек, перекрытых, впрочем, трояками, а то аж и четвериками, не только обучился самостоятельно разрешать с разнохарактерным учительством свои личные ученические трудности, чтобы никакие огорчения не выбирались за школьный порог и не достигали мамкиного знания, но и прошел первый мальчишеский ликбез: выпил полную бутылку пива, так шустро рекомендуемого народу в мерцающем окне бесстыжего "ящика", тайком потягивал сигаретки, одалживаясь, правда, у старших пацанов, любивших подначить младших, испытать их на взрослость, взять на понт. Однако ни разу еще не купил ни единой пачки на свои, то есть на мамкины деньги. Даже водочки он уже клюкнул, и не где-нибудь, а дома, когда мать и бабушка отсутствовали, что случалось очень даже редко, – так вот, исследуя мир, познавая себя в этом мире, он отвинтил пробку початой бутылки, налил себе полрюмки, ахнул разом, ожегся, побежал к крану и из него закусил сырой водицей щенячью свою отвагу познания. Посидел, вернувшись в комнату, перед распахнутой тетрадкой – голова затуманилась, закружилась, он пошел к кровати, забрался на нее и тут же уснул, а, очнувшись, ощутил пакость во рту и неприятную головную боль. Во, зар-раза!

Умел к тем годам он уже и драться. И не то чтобы вражда какая, или азарт, или норов дурной его к тому подвигали, а, можно сказать, простое географическое положение. Домик их деревянный, одноэтажный, с палисад-ничком, где росли золотые пушистые шары летом, сооружение вполне деревенское, по правде-то сказать и было самым деревенским, а просто невелик городок, коптивший по соседству, постепенно разрастаясь, постепенно же и проглотил бывшую деревеньку с домом, где жили Горевы, а школа, где учился Бориска, располагалась в старой городской черте. Деревенские, ходившие на ученье в город, были когда-то людьми второго сорта; еще в далекие, отсюда уже не видные времена деревенских поколачивали городские, и эта традиция, продравшись через революции, войны, победы и обратно же всякие контрреволюции, поразительно сохранилась, забыв первоначальные причины и следствия, но сохранив в генах подрастающих новых сопливых поколений эту дурацкую привычку – вдруг остановить ученика с дальней улицы и надавать ему по первое число без всяких объяснений. Что, понятное дело, взывало к ответным действиям.

Вот так и жили дети окраины захолустного, закоптелого, хорошенько подзапущенного городка: обучаясь помаленьку пить пиво, пробовать водку, получая двойки, превращаемые к концу учебного года – не без помощи самого же учительства – в обоюдобезопасные трояки, поколачивая друг дружку, без всякого, впрочем, зла и осатанения, достигая, наконец, радостного возраста расставания со школой и с домом, которое одних одаривало крыла-ми – и, растопырив их, молодняк улетал в дальние края. Другие так никуда и не убирались, привязанные к дому теми самыми безопасными слабенькими троечками, никому не нужными аттестатами без пристойных знаний, да еще помноженными на доступное пиво и водочку, всегда находящуюся в любом ближнем магазине. Да плюс к этому невнятное, смурное состояние пьющих мамань да папань, да хроническое отсутствие денег, да еле живой, опустевший, жалкий заводишко, когда-то опору всего городка, – этот завод особенно осаживал нерадивых: если, мол, даже у нас тут все невпопад и неладно, дак кому мы нужны в далекой, неведомой стороне?

Городишко бедствовал, помалу спивался, несмотря на отсутствие зарплат – видать, за счет старух-пенсионерок, старики-то на улицах встречались все реже, вымирали послушными рядами. Нигде в городе уж давно очередей не было – ни за пивом, ни за водкой, ни за копченой колбасой, и только в одном месте она, эта очередь, никак не кончалась.

Очередь эта единственная, правда, не на весь день, а по утрам, до обеда, собиралась в городском морге на территории местной больнички – бывшей при проклятом царизме барской конюшней. Но как же жаловал барин коней своих, если одноэтажное сооружение с толстенными стенами, будучи переустроенным в заведение для нездоровых людей, покрашенное, правда, неоднократно, но капитально так ни разу и не отремонтированное, спокойно выдержало семьдесят лет советской власти, да и еще готово, несмотря на крайнюю свою обшарпанность, выстоять невесть сколько и при наступившем "капитализьме".

Так вот, при нищей больничке, где кони когда-то уступили место людям, было отдельное, такое же нищее и убогое заведение, метров на пятьдесят отстоящее, без окон, предназначенное в прошлом, наверное, для хранения хомутов да сбруй, а потом преобразованное в морг.

Там по утрам каждоденно собирался люд, чаще всего потрепанный, немолодой: правда, детей да и внуков своих они всё же приводили – и перед квадратным этим бесхитростным сооружением, в мороз ли, в дождь ли, в ярую ли летнюю духоту, слева и справа от всегда распахнутой двери, приставленные к опаршивелым стенам, выставлялись крышки гробов. Были они синие, фиолетовые, с крестами из серебряной, а то и вовсе золотой фольги, наклеенными на цветную материю, а иной раз красные, безо всяких крестов – крышки эти последние не всегда означали мировоззрение покойных, скорее уж мировоззрение хоронивших их родственников. Да и не в том дело. А в очереди.

В зданьице том несчастном, видевшем немало слез, теперь отпевали православных, и это занимало время, а и тут же устраивали гражданские, без священников, панихиды, на что тоже уходило времени совсем не меньше. Так что одни покойники невозмутимо ждали, когда освободится место для прощания с ними, а пришедшие проститься живые молча терпели, когда выкликнут знакомое имя.

Тут же толпились полупьяные оркестранты из двух местных похоронных оркестриков. Опечаленные провожающие частенько бывали свидетелями, когда – нет, не конкурирующие, а почти родственно связанные трубачи, тромбонисты, и как их еще там, переходили вдруг из одной команды в другую просто потому, что то один, то другой из этих мужичков, уронив свой музыкальный струмент оземь и привалясь к нелицевой стороне морга, закатывал глаза и задавал, не смущаясь особости места, такого храпака со вчерашнего устатку и утрешнего опохмелия, что звук этот вполне заглушал негромкие голоса, доносившиеся из нутра печального пристанища.

3

Познавая мир, Бориска отчего-то особенно любил старый тенистый парк с толстенными размашистыми липами – наверняка до семнадцатого года рождения, увенчанными великим множеством грачиных гнезд.

По весне птицы орали во весь голос, возвращаясь с юга, ремонтировали свои дома, подавая людям бесполезный пример для подражания, демонстрируя силу и радость жизни, потом притихали, высиживая птенцов и самим этим фактом опять же укоряя людей; птенцов выкармливали, налётывая сотни вёрст в окрестные поля – за червем, гусеницей и всем прочим, что не противно малышовому птичьему вкусу, и далее – ставя детей на крыло, давая им опыт птичьего лёта.

Особенно любил Борис наблюдать за судьбами слёток, маленьких грачи-шек, не вполне еще оперившихся, но сумевших спланировать с высокого гнезда, да не способных еще подняться обратно и потому оказавшихся беззащитными на земле.

О! Слётки – это целый мир, полный страстей, трагедий, но и великих радостей…

Их охраняли родители. Дежурили по очереди, и если, к примеру, отец улетал за червями, чтобы накормить неслуха, – а от этого зависела его жизнь (наедаясь, птенец скорей оперялся, укреплял свою подъемную силу),

то мать ходила рядом, черным оком проглядывая пространство: вверх – нет ли ястреба или злостного воронья, готового растерзать дитятю, и по сторонам – не крадется ли хищница-кошка или блудливая непутевая собачонка, которая есть добычу не станет, но поглумиться и погубить малыша способна.

Отгоняя врагов, подтаскивая пропитание, грачи все же добивались желаемого, и нетерпеливые их чада через день-другой, а то и вовсе через считанные часы вдруг, яростно хлопая короткими крылышками, взлетали – пусть не на самый верх, не в безопасное гнездо, а всего лишь на нижнюю ветку, где их уже не достанет хотя бы собачье-кошачья опричнина. А там и до вершины недалеко!

Так вот, Бориска бегал в старый парк, вовсе не обращая внимания на тяжкое уханье похоронного барабана и пуки тяжелой трубы, гонял кошек и собак, если те направляли свои стопы к слёткам, помогая взрослым птицам оградить, оберечь малое беззащитное птичье детство.