Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #2"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

19

Много дней шерстил Борис книжку Брема, все искал рецепт, как поймать соловья, но ничего подобного не обнаружил, только срок в десять дней, отведенный библиотекой, сильно превзошел, явился туда хотя и с просьбой, но не уверенный, что будет понят. Так и вышло. Библиотечная начальница нахмурилась сразу, как только он порог переступил. А достав карточку, куда книга вписывалась, принялась отчитывать:

– Что же вы, молодой человек! Разве можно так задерживать? Книжка-то, сами видите, непростая, в одном экземпляре, дорогая. Мы вам, как новому читателю, одолжение сделали, выдав на дом, а вы…

– Извините, – покаялся Борис. – А что – её спрашивали?

– Кого её? – не поняла библиотекарша.

– Книгу.

– Ну, – смутилась, – допустим, и не спрашивали, но дорогая же, говорю вам, а за пропажи кому отвечать? Нам! Боимся!

Выдвинулась из-за стеллажей Дылда. Смотрела молча, с интересом, как конфузят её врага. Срамиться за так не хотелось, Борис ответил дерзковато:

– Ну, оштрафуйте меня, сколько я вам должен? Теперь уже книжная начальница охолонулась.

– Да надо бы, надо бы, но на первый раз простим, ладно.

Кому нравится, когда его прижимают? И хотя грешок в наличии имелся, Борис не считал его существенным, достойным наказания, а потому полез в пузырь, то есть в задний карман джинсов, вытащил пару неразменных, на всякий случай, десяток, протянул библиотекарше.

Та занервничала. Ну, в самом деле, чего это она так: чуть что – и сразу застращала парня, заугрожала, одним словом, не на того принялась управу искать.

Руками замахала, указала на Глебку – он за спиной стоял, всему внимал оттопыренными своими ушонками.

– Вот лучше брату мороженое купи. – Придумала, заулыбалась. – От имени нашей библиотеки. Верно, Марина?

Вот, значит, как ее зовут, Дылду-то! Ни разу за долгие школьные годы не поинтересовался Борис ее именем – Долговязая да Дылда.

Выходило, Борису уступали, как бы прощали невелик его грех, малость подумав, он деньги убрал, всё не решаясь задать вопрос про новый свой интерес. Так что Глебка его выручил – этот смущения не имел.

– А дайте нам теперь книжку, – проговорил он, – как соловья поймать.

– И зажарить? – молвила Марина.

Настала краткая пауза. Глебка просто подивился ее вопросу, но вовсе не смутился.

– Почему зажарить? – спросил он. – Посмотреть, а потом отпустить.

– Зачем вам смотреть? – опять вскинулась хмурая маленькая книжная начальница. Похоже, она такой и в детстве была – маленькой и хмурой, да такой и состарилась, ничему не радовалась, ни с кем не шутила, все понимала всерьез. – Вы просто их слушайте! Разве этого мало?

– Ему мало, – вступился за младшего Борис. – Может, он хочет стать, как это… птицеведом, в общем.

– Орнитологом! – поправила Дылда.

– Ну!

– Таких книг у нас нет, – решительно ответила заведующая. – И вообще! Снова говорю! Слушайте! А не ловите! Лучше мороженое брату купи!

На том и расстались. Без новой книжки, как Глебка желал, но с новой, вполне радостной мыслью полизать мороженое по дороге домой. Ну, а Борис шел слегка умытый. Его и отчитали, и вроде даже воспитывали. Такие речи были уже не по нутру. Ему, по крайней мере. Глебка-то что, с него как с гуся вода – купи ему поскорее мороженое.

Добрались до дому не скоро. Глебка долго примеривался к мороженому в маленьком магазинчике: шоколадное ему не нравилось, пломбир тоже, на красивое, с фруктовыми добавками у Бори не хватало денег, так что после долгих препирательств и уговоров сошлись на фруктовом эскимо, но едва вышли из лавочки, освободили от обертки, как Глебка уронил мороженое наземь, да в самую пыль! Ясное дело, разревелся, потому что, как ни пробовал Борис, очистить от налипшего сора эскимошку никак это не удавалось. Пришлось отдать тотчас набежавшей своре маленьких голодных бедолажек, одинаковых собачушек, дежуривших у магазинчика, похоже, весь световой день.

Глебка всхлипывал и шмыгал носом. Борис отдал ему свое эскимо. Шли, пыхтели, сетовали и на судьбу – не повезло! – и на себя – эх, криволапые!

Долизав по очереди мороженое, добрались до дому и, умывшись, отправились дальше с глупой, в общем-то, целью: спрашивать у людей, в основном старых, как словить соловья.

Отвечали по-разному. Даже не отвечали, разве это ответами назовешь. Удивлялись. Не понимали. Удивлялись и не понимали по-разному. Женщины, так те, три или четыре, не очень старые, руками махали: делать, мол, вам нечего, покололи бы лучше дрова, или попололи бабушке огород, – ведь ребята к знакомым обращались, к остаткам деревни Горево.

Пожилые дядьки и старики тоже терялись. Один, правда, совсем не дед, а просто мужчина навеселе, бодро откликнулся:

– Знаю! На мормышку!

– Да на мормышку же рыбу удят! – засмеялся Борис.

– А ты и соловья попробуй!

В общем, все то смеялись, то отмахивались. Только, подумал Борис, дурачками перед народом выставились. Глебке – что, а я-то не малыш.

И тогда они снова наткнулись на Хаджанова, на несказанное его, прямо сказочное предназначение. Просто забрели в санаторий, снова проведали мать, она была еще занята, велела им подождать на скамеечке у роскошной санаторской клумбы, а мимо шел Михаил Гордеевич. Не шел, а почти бежал, но ребят увидел и будто споткнулся. Каким-то макаром сразу разглядел, что им неймется, чего-то недостает, хотя эта мысль – соловья-то словить – не такая уж и главная была, беспокойством своим не мучила, не съедала. Но, видать, был у майора какой-то такой рентгеновский взгляд, а может, странное, звериное чутье на всякое такое, что в человеке скрыто, упрятано под ровный взгляд и беспечную улыбку.

Он остановился перед ребятами, на их бодрые приветствия не ответил, а недолго разглядывал их, будто утверждался в своем мнении, в деталях разбирался, как бы вроде окончательный диагноз ставил. Потом и вовсе их приветливые улыбки отмел, спросил исподлобья:

– Что случилось?

– Да ничего, – растерянно протянул Бориска, – вот маму ждем… Но Глебка откликнулся враз:

– Не знаем, как соловья поймать, понимаете? Все изучили, всех спросили! Никто не знает!

– Хо! – ответил Михаил Гордеевич. – Спросили бы сразу меня! Я их ловил! Не раз!

Братья со скамейки скатились. Чудеса, да и только. Вот уж про кого не думали – ни тот, ни другой. Военный человек и соловьи, что тут общего? Если бы про оружие какое спросить, это – да, дело понятное. А про птицу, да еще такую особенную? Но оказалось, где-то там на югах, где жил майор, когда никаким майором не был, а был таким же, как, к примеру, Боря, пареньком, соловьев этих, наверное, просто на каждом кусту.

– Голова, – рассказывал майор, – трещит от их звона, засыпать тяжело, и так всю ночь! Ну, вот мы, пацанами, и ловили их.

Он будто позабыл, куда торопился, спешил скоростным своим, коротким шагом. Сел на скамейку, а ребята по обе от него стороны.

– Кто-то рассказал нам, – сказал Гордеевич, сияя белоснежной доброй улыбкой, – что в древние-древние времена, в Италии, кажется, их ловили, жарили и подавали на королевский пир!

Ребята аж отпрянули. Но он не заметил:

– Вкуснятина, наверное. Но не для нас. Ведь мы не короли! Да и тогда-то мы ловили просто так, из любопытства. Поймаешь, подержишь в руке и отпустишь.

– Ну, так как? – не терпелось Глебке.

– Он не ловится, как обычная птица, – сказал, хмурясь, майор, – ни на прикорм, под сеть, ни западней. Самая это умная птица. Аристократ. Солист великой оперы жизни, я бы сказал. Певец любви, не только птичьей. А осторожный – сравнить не с кем. Потому мы слышать его слышим, а увидеть трудно. Почти нельзя…

А Гордеевич рассказывал просто чудесно. Нигде, наверное, такое не прочитаешь.

Итак, у дивного певца есть великое достоинство – голос. И великое умение – осторожность. Но есть, оказывается, и великий же недостаток: любопытство. Кто и когда это открыл, неизвестно, но этого человека, без сомнения, можно тоже назвать великим. Великий наблюдатель.

И вот что он придумал.

В землю надо врыть зеркальце. Небольшое, но и не очень маленькое. Среднее. А чуть повыше закрепить два стекла, оставив между ними щель.

Соловей любопытен и, увидев в зеркале свое отражение, хочет познакомиться с другим соловьем. Может, подружиться, а скорее всего, поссориться из-за молчаливой соловьихи, которая сидит где-то в гущине кустарника и тихо высиживает птенцов. И вот ее голосистый муженек, защищая честь и интересы семьи, увидев свое отражение, стремится к нему, прозрачные стекла перед зеркалом не мешают ему видеть соперника, он прыгает вниз, ближе к нему – и все! Щель между стеклышками неширока, а чтобы взлететь, надо ведь крылья распахнуть, но как их ни расправляй, взлететь нельзя, потому что сверху – стекло. И он остается между зеркалом и стеклами. Зеркально-стеклянная ловушка.

– Хотите, – радостно спросил Хаджанов, – я вам ловушку эту сделаю?

– Хотим! – радостно крикнул Глебка, и Борис кивнул, хотя на душе у него сразу сделалось холодно. Наверное, от этих ледяных стенок – снизу зеркало, сверху стекло. На секунду почувствовал себя крохотной птицей.

Тысячу раз спрашивал потом себя выросший Борис, зачем уж так старался Хаджанов, почему так усердно, и ведь не только на словах, хотел помочь им с Глебкой в самой малой малости, даже в таком детском и, в общем, глупом стремлении поймать соловья – и всякий раз бывали у него разные предположения.

Но тогда он ни о чем плохом не думал. Поражался этому майору. Все больше и глубже захватывал он Бориса своими неподражаемыми знаниями и умениями. А главное, такой невзрослой готовностью все бросить, чтобы прийти на выручку.

Глебка ликовал. Соскочил со скамейки, скакал вокруг клумбы. И очень скоро, минут через десять, Хаджанов явился с маленькой лопаткой и чем-то плоским, обернутым грубой желтой бумагой.

Они даже маму предупреждать не стали, зашагали вместе с майором в сторону предместья, березовой рощи, попросив только вахтеров ей передать, мол, не дождались.

Михаил Гордеевич и впрямь походил на мастера соловьиной ловли. Быстро и сметливо оглядел заросли, точно, без колебаний отыскал местечко – малую горку, под одним из кустов, самым кудрявым и непролазным, в десяток скорых движений железной лопаткой отрыл ямку; установил в дно зеркало, следом, одно к другому, куски стекла, земляные отходы собрал горстями и отнес, не ленясь, в сторону; конечно, тут и ребята помогли.

– Ну, вот, – сказал им, – набирайтесь терпения. Ловушку желательно по утрам осматривать.

Потом раздумчиво, уже не так оживленно, как на скамейке, оглядел ребят и добавил:

– Но я вам советую… Если попадется, достаньте, поглядите, погладьте и отпустите. Вообще это грех – соловья ловить.

Ответил на незаданный вопрос шуткой:

– Мы же не короли, чтобы их жрать! Еще не докатились!

20

Как долго тянулась соловьиная история, а как быстро кончилась! Будто жизнь человеческая.

Рождается человек, растет, учится, страдает, наконец, становится взрослым, добивается какой-нибудь своей цели – важной или не очень, и вдруг – р-раз…

В первые дня три или четыре они бегали на березовую опушку по нескольку раз в день. Стеклянная клетка была пуста, а зеркало сияло в тени, будто посмеивалось над ребятами, удивлялось их наивности.

Потом заленились – так часто случается с детьми, даже и подросшими. А когда пришли Борис и Глеб через два дня поутру – оба на колени упали.

Под стеклами, на сияющей зеркальной пластине, будто на операционном столе, лежала, раскинув крылья, мертвая незнакомая птица. Не похожая на синиц, мухоловок, зорянок – кого ни называй, ни на кого не похожая. Сразу понятно – соловей.

И подпалинки на голове и спине, и сам серенький, в общем, неприметный. И еще кровь на крыльях и клюве – видно, бился о стеклянную крышу, пытался вырваться и не смог.

Глебка ревел в голос, горевал неистово, качался из стороны в сторону, да и у Бориса слезы капали, будто дождик, едва кулаком поспевал их стирать, чтобы взрослым остаться, почти мужчиной.

Ничего они не говорили, только плакали, только винились за глупость свою, за нелепую настойчивость увидеть то, что увидеть нельзя.

Молча разобрали ловушку, и не просто так, а с какой-то глупой злобой – Глебка ломанул ногой, обутой в кеды, стеклянную их постройку, стекло осыпалось со звоном, но и зеркало лопнуло, раскололось. В это крошево сложили соловушку, обернули лопухом, засыпали сверху землей.

Шли домой, не оборачиваясь, и снова в молчании.

Бориска с горечью думал про дурную примету – разбитое зеркало. Глебка про свою глупую настойчивость – он еще не знал про сломанные зеркала и ломаную дружбу.

Часть вторая ЗАВЛЕЧЕНИЕ 1

В детстве кажется, что время не скачет, не бежит, а просто волочится. Это только потом, выбывая из детства, как солдат из воинской части, понимаешь ясно, что все, в самом деле-то, наоборот, и детство не просто быстро проходит, а пролетает, проскакивает, пробегает стремглав…

Единственное, что способно удержать его ход, сократить шаг, приостановить, хоть это и печально признавать, – беда.

Беда не должна настигать человека в детстве. Это несправедливо. Слишком слаба душа, почти невесом опыт, малы силы и ничтожны знания, чтобы собрать в кулак все свои возможности и беду одолеть. Так что не дай Бог никому беды в слабую и славную детскую пору. Пусть уж детство скачет, бе-

жит, прыгает, в общем – летит и не думает ни о чем печальном. Даже если печаль эта уже стоит за углом…

Глебка время торопил, как все. Ему хотелось Бориску поскорее догнать. Тот вон вымахал здоровым парнем, бреется уже, пусть не каждый день, а только раз в неделю, плечи раздались – и вообще давно уже стал шире и выше майора Хаджанова, и зубами белоснежными сияет не хуже, чем тот. У майора же и научился – без конца всем улыбаться. Всем и даже без всякой особой причины, такова майорова наука.

Он повторял и Борису, и Глебушке:

– От вас ведь не убудет! Вот и улыбайтесь всем подряд. Это располагает.

– Даже врагам? – спрашивал Борис.

– А им – особенно, ведь вам их обмануть надо, ввести в заблуждение. Улыбаясь, прикидывайтесь другом.

Сложная это была арифметика: прикинуться другом врага, и не сразу обучались такому братья, но постепенно усваивались ими аксиомы майора Хаджанова.

Санаторий завершил свою двухлетнюю стройку, сиял новым великолепием: тренажерный зал, целый этаж физиопроцедур. Все, как предсказывал энергичный майор.

Но любимым местом его обитания стал тир. В какие-то мгновенные полгода за санаторским забором, на месте старой развалины, о которой и ребята-то не знали, разлегся продолговатый, утопленный в землю, серый прямоугольник с редкими, в нужных местах, узкими горизонтальными окнами, зато освещенный внутри особыми лампами, которые защищались спецстеклами. И стрелять здесь можно было из всех видов оружия, даже из автоматов Калашникова.

Но никаких автоматов здесь не было, только штук пять мелкокалиберных винтовок, хранимых в особом помещении за бронированной дверью (и дверь-то Хаджанов где-то раздобыл!), которую майор всякий раз не только запирал на сейфовый дверной замок, а и запечатывал пластилиновой печатью и ключи сдавал под расписку охране.

Тир посменно, по договору сторожили те же мужики, что сидели на вахте в санатории, на стенке висела под стеклянной рамочкой разрешительная бумага. Все чин чинарем!

Здесь, при тире, располагался и кабинетец Хаджанова, да и не какой-нибудь, а построенный специально "под заказ", как любил говаривать он – за столом, который почти перегораживал кабинет, под длинными, до полу, шторами в углу была дверь в заднюю комнату – для отдыха, подчеркивал он, с туалетом и душем, отделанными по всем правилам и даже, утверждал майор, получше, чем в кабинете начальника санатория. И рядом с дверцей в туалет, там, за кулисами кабинета, была еще одна дверца, которую он никогда и ни при ком не отворял. Даже при Борисе и Глебушке, которых все в санатории звали "майоровы сыны".

Те, кто постарше и подольше работал там, над этим выражением посмеивались безобидно, признавая, что ребята и впрямь прикипели к Гордеевичу покрепче, чем к родному отцу. Другие же и впрямь считали майора их родителем, до того братья, особенно старший, походили на него: та же черная, просто смоляная, масть.

Подвыучив уроки – Глебка учился во втором классе, Борис в одиннадцатом, – они, как всегда, взявшись за руки, – топали в конце рабочего дня к санаторию, но мать тут уже была совершенно ни при чем. Иногда они ее встречали по пути, останавливались на минутку-другую, чтобы обменяться мелкими сообщениями, и шли дальше своими путями: мама – домой, а братья к Хаджанову.

Они попробовали было укрепить свои силы на тренажерах, и Борик добросовестно хлопотал о "молодежной секции". Основу ее составили горев-ские братишки. Прибилось и несколько школьных дружков. Но все это быстро закончилось. В "качки" они не годились, для этого требовалось осознанное упорство и время, но ни того, ни другого школярам недоставало, с борь-

бой и боксом не вышло у Хаджанова, так что оставалась стрельба: именно там ожидался некий результат.

К вечеру деловая жизнь санатория утихала, отдыхающие расползались по палатам, удалялись на прогулки, вообще бездельничали, потому что все процедуры заканчивались до обеда. Хаджанов удалялся в тир, туда к вечеру почти никто не заходил, и майор закрывал двери изнутри, так что мальчишки научились еще и условному стуку: два коротких подряд, третий – после паузы. Так, на всякий случай.

Включались софиты, мальчики навешивали мишени, стреляли из разных положений – стоя, лежа, с колена. После серий – так называется группа выстрелов – бегали к мишеням, считали очки, радовались или огорчались, а вместе с ними майор, который почти что каждый день повторял им, сверкая улыбкой, что сделает из них мастеров спорта по пулевой стрельбе.

Это грело, тешило мальчишечьи мечты. Они совсем близкими стали. И Борис, и Глебка наперебой рассказывали Хаджанову о своих делах и делишках, впрочем, совсем ясных, простых, еще вполне детских, и майор никогда не оборвал ни того, ни другого, ни разу не рассмеялся, даже не очень улыбался, когда слушал очередную новость, всякий раз ободрял ребят, удивительно тем вдохновляя и поддерживая.

Вообще-то он был многословен, и многословие его носило, заметил Борис, немножко базарный характер. Как торговец на базаре, и в этом ведь нет ничего плохого, он пересыпал свою речь всякими простецкими, но удивительно утешающими словами.

– Ах, какая ерунда, – например, приговаривал он, – разве можно это принимать всерьез. Ты понимаешь, учительница не виновата в твоей двойке, значит, ты недоучил, сам подумай, но и это не беда. Когда сегодня придешь домой, сядь за стол, три раза прочитай материал, после уроков завтра подойди к ней, улыбнись вот так широко, как я, видишь, во весь рот, опусти голову, повинись, скажи ей: "Пожалуйста, Марьванна, – или как там ее? – простите, виноват, но не могу жить с двойкой по вашему предмету, будьте милостивы, снимите камень с сердца, выслушайте меня, а я попробую исправить отметку".

Уже на середине этого исповедного монолога Боря улыбался, подставляя себя вместо Хаджанова, только не здесь, а в школе, и не сейчас, а завтра, и выяснялось, что, если строго следовать майорским советам, все происходило в точности. Да еще и так иной раз оборачивалось, что сразу за двойкой, например, по русскому, следовала пятерка, а это не было распространено в учительском мире – вот так сразу взять да и признать отличными знания, которых еще два дня назад не было вовсе. Действовала хаджановская режиссура, льстило поведение, слегка подслащенное подчеркнутым раскаянием, – и, да, многословием, выражавшим смирение, покорность. Вот именно! Своей покорностью, оказывалось, можно было купить благорасположение учителя и на эту монету обменять двойку. Значит, ее продать! Выручить пятерку!

Борис смеялся, рассказывая Хаджанову, как, следуя его правилам, он добивался успеха, но майор останавливал. Серьезно объяснял, что смеяться и радоваться тут особенно нечему. Надо правило такое заучить: старших уважать. Да и равных себе – тоже. И младших заодно.

– Значит, и меня! – вставлял Глебка.

– Значит, и тебя, – кивал майор, – и всех, всех, всех. Понимаете, если вы подчеркиваете – слышите это слово? – подчеркиваете ваше уважение к глухой старушке, к старцу, к малышу или учителю, не говоря про бабушку и мать, – вы сами становитесь уважаемыми. Если вы хорошо и вежливо говорите, а это лучше делать громко, чтобы все слышали, то и вам грубить не будут. Ответят так же. Вежливо!

И это получалось.

Но главная причина, по которой Глебка и Борис совсем уж близко сошлись с майором Хаджановым, заключалась все-таки в соловье.

Похоронив птицу и наревевшись, они пошли к майору и сперва несмело, а потом – перебивая друг друга, рассказали ему, как все было.

Он опустил голову.

Когда поднял вновь, в глазах стояли слезы. Но он сказал очень твердо:

– Забудьте.

Больше они никогда не говорили об этом.